Кержацкая кровь

Кержацкая кровь

Как возникает тема

Весной прошлого года я получил письмо из Новокузнецка от своего знакомого, молодого журналиста Вити Г.

Я знал его по Москве и даже принимал некоторое участие в устройстве его судьбы. Окончив специальное высшее учебное заведение, Витя поступил на службу в одно из солидных московских учреждений. Место было у него хорошее, спокойное, жил Витя под маменькиным крылышком, в центре города, в удобной квартире. Но он писал стихи «в духе раннего Маяковского», и эта страсть взорвала всю его жизнь.

Витя вдруг заскучал, затомился в своем солидном учреждении. Говоря словами Блока, ему «стало беспощадно ясно», что профессию он выбрал не по душе, что стихи его «в духе раннего Маяковского» оторваны от жизни и никому не нужны — недаром же их, словно сговорившись, отвергали все редакции! — и что надо круто повернуть руль жизни. И он это сделал — повернул.

Витя ушел из солидного учреждения и по комсомольской путевке уехал на стройку Западносибирского металлургического комбината простым рабочим. Одним ударом он разрубил узел всех своих противоречий и внутренних конфликтов: оказался в гуще жизни и начал поиски новой своей темы как поэт и новой профессии как человек, еще достаточно молодой для подобных экспериментов. Девушка, с которой он дружил и которую полюбил, поехала вместе с ним и стала его женой.

Вот выдержка из письма Вити Г. ко мне:

«Сначала я работал каменщиком, а Зинка чертежником, потом был монтажником. Последняя моя специальность мне особенно понравилась. „Не кочегары мы, не плотники!“ Лихие, славные ребята! Потом меня выбрали в комсомольский комитет стройки, и я стал заместителем секретаря. А сейчас я специальный корреспондент областной молодежной газеты.

Видите, какими скачками несется моя жизнь! Пишу я чуть не каждый день для газеты. И стихи печатаю под псевдонимом Виктор Лозовой. А главное — сочиняю большую поэму, хочу сказать в ней все, что думаю, о нашем поколении, о нашей ответственности перед историей. Многое тут, на стройке, мне стало ясным. То, что раньше представлялось „романтикой нашего времени“, стало для меня просто жизнью, трудной, сложной и… поэтичной, но по-своему!..

Приехали бы к нам на стройку, а?! Жить можно или в городе, в гостинице, или у меня. Мне дали квартиру в новом доме: две комнаты со всеми удобствами. Хозяйство ведем с Зинкой на равных, но мытье полов она, проклятая, спихнула на меня.

Между прочим, она молодец, работает в центральной котельной и учится заочно на круглые пятерки, чему я радуюсь, как дурак, хотя из-за ее пятерок мне приходится мыть полы. „Витенька, милый, помой сегодня ты их, мне надо подзаняться историческим материализмом!“

Приезжайте, кроме шуток! Познакомлю вас с интересными людьми. Тут у нас, например, есть девушка-сектантка, бежавшая от семьи на стройку. Подробностей не сообщаю, чтобы подразнить вас посильнее. Лететь надо до Новосибирска, там пересесть на другой самолет или на поезд — и к нам…»

…Девушка-сектантка, бежавшая от родителей на стройку семилетки, мне решительно понравилась. Но надо увидеть все собственными глазами, попробовать материал на зуб. Да и вообще пора поездить, потолкаться среди людей, подышать ветром странствий. А то ведь от долгого сидения на одном месте аппарат творческого восприятия живой жизни может заржаветь, как старая мышеловка, валяющаяся в чулане. В путь!

Внуково — Новосибирск

Я улетаю с Внуковского аэродрома. Летное поле, освещенное резким светом прожекторов, до самого неба наполнено громом, гулом и ревом моторов. Огромные рыбомордые самолеты, маневрируя, передвигаются по асфальту, словно фантастические чудовища (один глаз красный, другой зеленый), выполняющие приказ невидимого дрессировщика.

В этом ночном пейзаже есть своя поэзия, нервная, острая поэзия современного города. У нас ее тонко чувствует такой великолепный живописец, как Георгий Нисский.

…С непостижимой, всегда поражающей легкостью гигант «ТУ» отрывается от асфальта взлетной дорожки, набирает высоту, разворачивается и ложится на курс.

Устроившись поудобнее, я думаю о сектантке. Какой она окажется? Может быть, красавицей строгого иконописного склада с низким чувственным контральто? А впрочем, сначала познакомимся с нею…

Незаметно для себя я засыпаю, а когда открываю глаза, вижу в окне самолета легкие, прелестные, розовые облака. Мы уже влетели в уральское утро. Под нами Свердловск. Мы идем на посадку.

В Новосибирске выяснилось, что самолеты в Новокузнецк не летают — две недели подряд там шли проливные дожди, аэродром размыт. Надо ехать поездом, а он отправляется только вечером. К тому же сегодня воскресенье, в отделении Союза писателей никого не найдешь, знакомых у меня в Новосибирске тоже нет.

До изнеможения я брожу по широким красивым улицам города, сижу на скамейке в сквере, захожу в магазины, бреюсь, читаю газеты и журналы и наконец еду на вокзал. Взял билет, пообедал. А дальше что?

Хожу по залу ожидания взад и вперед, присматриваюсь к пассажирам, сидящим на стульях, лежащим на скамейках или бродящим бесцельно, как и я, от киоска до киоска.

Какие они все разные!

Вот, важно развалясь, сидит на скамейке и читает «Экономическую газету» полный, свежепобритый мужчина в зеленой велюровой шляпе и мятом светлом пыльнике. Рядом с ним покоится кожаный портфель-чемодан, такой же плотный и солидно-округлый, как и его хозяин. Наверное, это какой-нибудь ревизор-бухгалтер, едущий на ревизию или с ревизии.

У киоска с газированной водой толпятся девушки в лыжных штанах, в простеньких кофточках и цветных майках, туго обтянувших их крупные девчоночьи ключицы и маленькие крепкие груди. Жадно пьют теплую воду с невыносимо сладким грушевым сиропом, щебечут о чем-то и звонко смеются на весь зал ожидания. Наверное, студентки, участницы какой-нибудь геологической или археологической экспедиции. А может быть, школьницы-десятиклассницы выехали на «изучение родного края» и теперь наслаждаются свободой, молодой беззаботностью и новизной впечатлений.

В углу, в окружении мешков, узлов и фанерных чемоданов, устроилась пара. Старик со своей старухой. Коротконогий седобородый дедок в валенках (это в июне-то!), положив голову на бабкино плечо, сладко дремлет, посапывая носом. И бабка, одетая в дорогу добротно и тепло, по-сибирски, в темном платке, завязанном по старинке — узлом под подбородком, тоже клюет носом. Видимо, едут далеко — проведать внука или внучку, везут деревенские гостинцы.

К ним подходит молодой сержант-милиционер в преувеличенно широких галифе. Он богатырски широкоплеч, грудь колесом, но ростом не вышел. На его здоровом, розовом лице застыло выражение крайней служебной озабоченности.

Сержант кладет руку на дедово плечо.

— Гражданин!.. Дед, проснись!

Дедок открывает подслеповатые, молочно-голубые кроткие глаза, смотрит на сержанта с легким испугом.

— Чего вам, товарищ начальник?

— Спать не надо тут!

— Не разрешается?!

— Разрешается, но не рекомендуется! — Брови у сержанта сдвинулись внушительно и загадочно.

Дедок толкает локтем в бок бабку, та, подняв отяжелевшую голову, тоже смотрит на представителя административной власти с чуть трепетным недоумением.

— За вещами вашими следите! — строго поясняет сержант. — А то жулики мигом уведут!

В устах представителя милиции этот мудрый совет звучит несколько странно и комично. Дедок простодушно чешет в затылке и, аппетитно зевнув, в свою очередь дает совет сержанту:

— А вы бы их словили, товарищ начальник!

— Кого?

— Жуликов этих, которые проезжающим спать мешают!

С той же внушительной загадочностью сержант говорит:

— Ловил поп блоху, а она у попадьи на шее, — и удаляется. Теперь на его лице написано: «Я свой долг исполнил!»

Меня тоже начинает одолевать тяжкая дремота. Ведь в самолете я спал всего лишь часа два за всю ночь, не больше. Скамейки и стулья все заняты. Мысленно ругая Новосибирский вокзал и его администрацию (где же забота о пассажире, черт возьми!), я плетусь из зала ожидания в читальный зал, беру со стола номер журнала «Здоровье» и раскрываю его на статье с подходящим к случаю названием: «Сон — фактор душевного равновесия». Через две минуты я прихожу к выводу, что автор статьи абсолютно прав, а через восемь, положив голову на руки, героически пытаюсь восстановить свое душевное равновесие.

— Гражданин, проснитесь!

Поднимаю голову. Надо мной склонилась пожилая дежурная по читальному залу.

Я показываю ей номер журнала «Здоровье» со статьей о значении сна для человека и говорю:

— Согласитесь, что это безобразие. Такой большой вокзал, а приезжему человеку негде восстановить свое душевное равновесие!

— Почему негде? — патриотически обижается дежурная. — Ступайте на второй этаж, там у нас гостиница для транзитных пассажиров, можно получить койку и поспать до поезда!

…Через полчаса я лежу в кровати с чистым, прохладным бельем. Комната большая, воздуху много, занято всего три спальных места. До отхода поезда в Новокузнецк еще целых четыре часа, меня разбудят заблаговременно, можно отдохнуть. Блаженство!

Я мысленно благословляю предупредительную дежурную за ее простой и мудрый совет и ругаю себя за скороспелые выводы.

В столице сибирских металлургов

Новокузнецк встретил солнцем, удивительно свежей, густой и чистой зеленью деревьев, промытых до корней двухнедельными ливнями, острым, ножевым блеском подсыхающих на ветру луж. И сразу понравился!

Бывают города, похожие на банальное, невыразительное лицо: уедешь — и вспомнить нечего! Но Новокузнецк — дитя первой пятилетки, с отличной планировкой с большими современными домами простых и строгих линий и форм, с прямыми, как меч, широкими улицами, залитыми асфальтом; зеленокудрый, тенистый Новокузнецк с летними тополевыми метелями, когда пух цветения носится в воздухе и ложится под ноги прохожим густым и мягким белым ковром; дымный, рабочий Новокузнецк — столица сибирских металлургов — с огромными домнами, высоченными заводскими трубами и могучими коксохимическими печами, — его-то вы — ручаюсь! — не забудете.

Настоящее Новокузнецка — это грандиозность цехов Кузнецкого металлургического комбината — КМК, как его называют здесь; это знаменитый металлургический институт, выпускников которого вы встретите и на юге, и на севере, и на западе, и на востоке страны, и в Индии, и в Болгарии, это другие предприятия, научные институты…

Будущее Новокузнецка — это Антоновка, строительная площадка Запсиба, нового металлургического гиганта. Там живет и работает моя тема — девушка, порвавшая с сектантской семьей и бежавшая от нее сюда, на звонкую сибирскую стройку.

Витя Г., молодой человек, уехавший в Сибирь «искать себя», не получил мою телеграмму и на вокзале в Новокузнецке меня не встретил. Увиделись мы с ним лишь на следующий день в коридоре гостеприимной редакции городской газеты. Он был в клетчатой ковбойке, в руке блокнот. Похудел. Глаза стали еще больше и еще жарче. Мы поздоровались.

— Сейчас буду в вашем полном распоряжении, только додиктую! — торопливо сказал Витя и нырнул в комнату машинного бюро, в шквальную трескотню пишущих машинок. Передо мной был стопроцентный газетчик!

Наконец он освободился. Мы нашли пустую комнату, сели и стали разговаривать.

— Это здорово, что вы взяли и приехали! Когда вы поедете к нам, в Антоновку?

— Да хоть сейчас! Как там наша сектантка, Витя?

— Видите ли… она не совсем сектантка!

— Кто же она?!

— Она кержачка. Коренная сибирская кержачка. Ее отец, дед, прадед — кержаки, старообрядцы. А она — комсомолка, член бригады коммунистического труда. Так что, собственно, ничего не меняется.

Нет, пожалуй, меняется! Кержаки — это приверженцы старой веры, потомки русских раскольников, бежавших в таежную сибирскую глушь от никоновской «бесовской щепоти». Они принесли сюда свирепую аввакумовскую преданность двуперстию, свои обычаи, свои патриархальные нравы. Они ревниво оберегали их, передавая из рода в род. Они, конечно, тоже фанатики, но фанатизм у них особый. Сейчас это скорее фанатизм быта, а не веры. Тема, пожалуй, не меняется, тут Витя прав, но подход к теме, ее освещение должны быть другими.

А в общем, нужно ехать в Антоновку. И как можно скорее!

Антоновка

Из Новокузнецка в Антоновку ходит автобус. Садиться надо на конечной остановке, а то в лучшем случае придется ехать стоя.

Автобус переезжает новый мост через широкую Томь, голубую, со стальными отблесками на быстрине, бурую на отмелях, и, тяжело переваливаясь с боку на бок, сворачивает влево, в объезд по берегу реки, Прямой дороги Новокузнецк — Антоновка пока еще нет, но ее делают, скоро она будет открыта для движения.

Девушка-кондуктор надрывается:

— Граждане, я вас всех обилетила?

«Обилетить»! В список изуродованных русских глаголов можно, увы, внести еще один!

Машина ныряет из одного ухаба в другой, оставляя за собой чудовищно плотное облако желтой пыли. От жары сохнут губы. С невольной завистью гляжу в окно автобуса на быстрые воды Томи, на коричневые тела купальщиков.

Наконец автобус снова взбирается на асфальт, по обеим сторонам которого высятся пятиэтажные, светлых тонов жилые корпуса.

Справа улица упирается в невысокую зеленую сопку. Здесь ее называют Сопкой влюбленных…

На солнце сверкают витрины магазинов. На углах улиц стоят деревянные щиты с объявлениями и карикатурами. Тут чубатый хулиган, там красноносый пьяница. Под хулиганом и пьяницей подписи в стихах.

— Моя работа! — сообщает Витя и улыбается не без гордости. — В духе позднего Маяковского.

Антоновка — это, собственно говоря, уже город, с канализацией, с водопроводом (правда, водопровод этот действует еще с перебоями), с клубом, со своей печатной газетой, с кино, с родильным домом, с поликлиникой и больницей. В общем — второй Новокузнецк, в состав которого Антоновка, кстати сказать, входит на правах района.

Когда строительство завода только началось, здесь был снежный пустырь — танцплощадка свирепых ветров — и стояли брезентовые палатки. Обычная картина, описанная в сотнях очерков и воспетая сотнями поэтов! В палатках жили пионеры Запсиба — московские, ивановские, горьковские, рязанские и новосибирские комсомольцы, Потом приехали демобилизованные солдаты.

Вот они-то, эти обитатели брезентовых палаток, и построили для себя и других строителей, приехавших позднее в Антоновку, город, продолжающий расти. Когда будет построен самый завод и начнут дышать его грандиозные домны, строители, жители нынешней Антоновки, овладев к тому времени профессиями мателлургов, в большинстве своем станут рабочими нового металлургического гиганта. А сейчас они бетонщики, каменщики, монтажники, кессонщики, подсобницы и разнорабочие.

По утрам грузовики и автобусы доставляют их на фронт строительных работ: туда, где каменщики выкладывают стены будущих цехов и других заводских помещений, на полигоны, где вбивают бетонные сваи в глинистую, вязкую почву — готовят фундаменты для доменных печей, — и туда, где отсасывают подземные воды мощные установки.

Вечером, когда уляжется пыль и чуть приостынет тяжкий дневной зной, Антоновка преображается. На улицах ее, вдоль которых робко высятся тощие молодые саженцы, людно и шумно. Проезжают велосипедисты и мотоциклисты, собственные «Москвичи» и «Волги». Бегают и играют дети — в одних трусиках, все как на подбор, крепенькие, загорелые, любо-дорого посмотреть! Пожилые женщины — матери, тещи, свекрови — сидят на скамейках у подъездов домов, вяжут, шьют, чинят, ведут неторопливый разговор о своих домашних, хозяйственных делах.

На балконах общежитий полулежат в качалках юные атлеты, тоже в одних трусиках и плавках по случаю жары, лениво перебирают струны гитар — отдыхают после тяжелой дневной работы.

На полную производственную мощность работают патефоны и проигрыватели, и вы можете прослушать джазовые песенки в сопровождении хора Пятницкого И ничего, монтируется! Молодые девушки и парни, умытые, принарядившиеся, спешат кто куда: одни — в вечерние школы, другие — на курсы, третьи — в клуб, на репетицию, в собственный самодеятельный театр, четвертые — на танцплощадку или в кино, пятые — в магазин…

Бросается в глаза обилие по-настоящему хорошо одетых молодых людей, причем одетых элегантно, просто и с хорошим вкусом без стиляжных преувеличений и ультрамодной карикатурности. Много интеллигентных, вдумчивых, располагающих к себе лиц; ведь на таких стройках, как Запсиб, в рабочих бригадах трудится множество вчерашних школьников-десятиклассников — сегодняшних студентов-заочников. Это завоевание культурной революции, знамение нашего времени, черта коммунизма!

Поговорив с Витей Качановым, антоновским комсомольским вожаком, симпатичным москвичом-инженером и бывшим работником Центрального Комитета комсомола, я отправляюсь наконец к той, ради которой приехал сюда. Я буду называть ее Леной Гуровой.

Вот она какая!

Ей лет восемнадцать, но можно дать больше. Она светлая шатенка. Скулы чуть выступают, губы крупные, добрые, но рисунок рта твердый, энергичный, глаза серые, очень, видимо, зоркие, с пристальным взглядом. Улыбается редко. Фигура скорее хрупкая, чем плотная, а рукопожатие сильное, мужское.

Она уже вышла замуж здесь, на стройке, — вот за него, за Сашу. Познакомьтесь! Черноволосый красивый парень в белой майке и синих спортивных шароварах, с мандолиной на коленях, поднимается со стула, протягивает руку, улыбаясь чуть смущенно. Он демобилизованный солдат-связист из нашего московского гарнизона, но сам родом из-под Одессы, с Украины. После демобилизации поехал, однако, не домой, а в Сибирь, на стройку. «Не хотел отстать от ребят — полковых дружков».

Демобилизованный солдат — это мужик серьезный! Отслужив военную службу, бывший солдат хочет поскорей приодеться, обзавестись семьей. Армия дала ему хорошую закалку, профессию, приучила к дисциплине, внушила чувство ответственности. Вертопрахов, лодырей, хулиганов среди демобилизованных солдат почти не бывает. Не мудрено, что на Сашу, видного, веселого украинца, заглядывались, вздыхая, многие девчата. А он выбрал серьезную, скромную Лену. Поженились. По всем признакам живут хорошо, дружно. Недавно получили эту однокомнатную квартиру с ванной, кладовой и кухней. Что еще нужно молодой паре, начинающей совместную жизнь?

— Подойдет отпуск, повезу ее к себе под Одессу, познакомлю с матерью, с батькой, покажу ей наше Черное море! — говорит Саша, трогая струны мандолины. — А то ведь она, кроме своей тайги да Антоновки, ничего еще не видела на белом свете!

Теперь смущается Лена.

— Дай-ка мне мандолину! — Она берет у мужа инструмент и, чтобы скрыть смущение, неумело наигрывает «Светит месяц». — Это он меня научил! — кивает Лена на Сашу и улыбается мужу. И когда она так улыбается, видишь, что перед тобой сидит совсем еще девочка.

— Лена, расскажите, как вы ушли из дома! — прошу я. — Только подробно, пожалуйста.

— Да я уж много раз рассказывала! — Лена беспомощно смотрит на Витю — он привел меня сюда и познакомил с нею.

— Ничего, расскажи еще раз! — говорит Витя. — Не стесняйся! Что же делать, Леночка, если ты у нас такая знаменитая!

Вздохнув, Лена кладет в сторону мандолину. Улыбка сбегает с ее лица. Брови сдвинулись. Рот стал жестким, голос глухим, глаза непримиримыми, яростно-упорными. Они смотрят в одну точку.

К северо-западу от Новокузнецка, примерно в ста восьмидесяти километрах от него, на границе Кемеровской области и Алтайского края, среди отрогов Салаирского кряжа, затерялся рудничный городок Салаир. Здесь добывают полиметаллическую руду. Зеленый океан тайги подступает к Салаиру почти вплотную. Рядом с Салаиром расположен Гурьевск — районный город Кемеровской области, тоже известный своим рудником и старинным, сейчас, конечно, реконструированным с головы до пят заводом. В прошлом это кондовая, острожная, глухая Сибирь-матушка. Гурьевский завод в далекое царское время ковал кандалы для всей сибирской каторги.

Лена родилась и выросла в Салаире. Она коренная кержачка, и дед, и прадед ее держались старой веры. Отец Лены, Иван Петрович Гуров, в минувшую войну служил в артиллерии, был командиром орудия, награжден многими медалями и орденами. Домой с фронта вернулся целым, с руками и ногами, только голова болела после контузии. Демобилизовавшись из армии, пошел служить в салаирскую милицию. Служил хорошо. Никаких неприятностей и огорчений на службе у него не было. Жили Гуровы мирно, тихо. Мать исправно ежегодно рожала по ребенку. Получила звание «Мать-героиня».

И вдруг в жизни Гуровых происходит поворот на сто восемьдесят градусов. Иван Петрович бросает службу в милиции и переселяется в тайгу, в срубленную собственными руками избу. В тайге он гонит деготь по договору с леспромхозом, ходит на охоту — ставит силки на кротов, бьет волков, рысей, медведей. Медвежат берет живьем — за живых зооцентр хорошо платит!

Завел корову, пасеку — торгует на салаирском базаре медом. Отрастил окладистую рыжую бороду, стал похож на пола — только что без подрясника.

В таежной избушке воцарился суровый кержацкий быт. Табаку не курить, вина не употреблять (медовуху можно, она не в счет), воду пить только из ковшика, блюсти положенные посты, до и после еды — поясные поклоны и молитва, по вечерам — чтение старинных священных книг. Гостей привечать, но посуду после них, помолясь, вымыть горячей водой с золой, чтобы снять погань. А главное — почитать непререкаемую, нерушимую, не подлежащую сомнению, а тем паче осуждению родительскую волю. Отец и мать знают, что делают! Комсомол, кино, школьные спектакли — это все мирская суета, ни к чему она! Дети должны помогать отцу и матери по хозяйству, чтобы сохранять и умножать добро, посланное господом богом.

Однажды поздно вечером гуровские ребята играли подле избы в тайге и вдруг увидели в темном небе над лесом быстро движущуюся яркую звездочку.

— Спутник летит! Мам, гляди, спутник!

Мать — она стояла на крыльце — поглядела на небо, сказала сурово:

— Какой там еще спутник! Сатана какая-то летит! Марш в избу!

В избе она заставила ребят опуститься на колени перед темной, старой иконой с неразборчивым ликом богородицы и стала в исступлении бить земные поклоны.

— Сохрани нас, матерь божия, и помилуй, оборони от сатанинской напасти!

В школе Лена видела, слышала, узнавала одно, а дома — другое. И это другое давило, угнетало и ранило ее душу. Взрыв был неминуем.

Ее приняли в комсомол, но от семьи пришлось это скрыть. Маленький братишка и тот пионерский галстук носил в кармане, завязывая его на улице, перед тем, как войти в школу. Лена комсомольский билет прятала на груди, а на ночь клала под подушку.

Как-то она не приготовила урок по географии, а ее как раз вызвали к карте. Учительница поставила Лене двойку.

Классная руководительница пригласила в школу ее мать и, не зная условий жизни в семье Гуровых, сказала про Лену: «Ей, знаете, нельзя двойки получать, она ведь у нас комсомолка!» Мать потемнела лицом и так поглядела на дочь, сидевшую тут же, в учительской, что Лена поняла: домой возвращаться нельзя!

И она домой больше не вернулась. Трое суток бродила по Салаиру, как загнанный зверек, не пила, не ела — думала. Спала урывками на скамейках в парке. Ее искали, но не могли найти. На третьи сутки поздним вечером классная руководительница, возвращаясь с мужем из кино, наткнулась на Лену возле своего дома. Обессиленная, она лежала на земле. Они ее подняли, принесли на руках к себе в дом. Здесь с Леной произошел нервный припадок: она металась по комнате, плакала, швыряла подушки в своих спасителей. Потом затихла, дала себя раздеть и умыть. Ее накормили, напоили чаем и уложили спать.

Поражает, с какой фанатической силой защищала в последующие дни девочка свою обретенную свободу.

В дом классной руководительницы приходит мать с отцом, они приказывают, просят, умоляют дочь вернуться в семью. Они угрожают и заклинают — напрасно! Кержацкая коса нашла на кержацкий камень. Лена слушает их, отвернув лицо к стене, и молчит.

Потрясенный ее упорством и этим каменным молчанием, отец говорит:

— Раз ты отца и мать не признаешь, у тебя теперь один путь — в разбойники. Выходи на большую дорогу, грабь, режь, убивай!

Лена молчит.

Отец выбегает на улицу, падает в грязь на улице перед окном учительского дома, бьется в припадке, не то притворном, не то всамделишном, страшно сучит ногами.

Лена не выходит к нему на улицу.

Ее вызвали в милицию — хотели примирить с семьей. Лена сказала:

— Домой не пойду, хоть всю ночь тут у вас стоймя простою.

Так она сломала нерушимую и непререкаемую родительскую волю.

Некоторое время Лена жила у классной руководительницы Елены Трофимовны, нянчилась с ее маленькой Томочкой, помогала по хозяйству, пока не перешла в десятый класс. О ней уже знали в комсомольских организациях Гурьевска и Кемерова. Большая комсомольская семья опекала теперь юную кержачку, порвавшую со своей семьей.

Лене дали комсомольскую путевку, и она приехала в Антоновку. Она была угрюмая, худая, с диковатым, настороженным взглядом, говорила односложно.

В комсомольском комитете Запсиба ее встретили ласково и хотели послать на работу полегче — в столовую или в магазин. Лена отказалась:

— Не хочу никаких послаблений! Посылайте туда, куда всех посылаете!

Ее послали на раствор — дозировщицей. Оттуда она попала в знаменитую бригаду Игоря Ковалюнаса и стала одной из лучших каменщиц стройки.

В Антоновке Лена оттаяла быстро. В общежитии, куда ее послали, девушки жили дружно, коммуной. На танцы, в кино, на воскресники по строительству клуба, озеленению города ходили все вместе, одной стайкой. Вместе со всеми Лена танцевала вальсы и краковяки на танцплощадке, смотрела фильмы, пела, переживая, про девушку, которая влюбилась в приезжего моряка — и теперь «все зовут меня морячкой — неизвестно почему», и другие веселые и грустные песенки. Если задерживали подачу раствора, Игорь Ковалюнас, уходя в контору или в комсомольский комитет «ругаться», часто брал с собой на подмогу Лену, и она за словом в карман не лезла. От маленькой салаирской дикарки в ней не осталось и следа.

Она встретила Сашу, полюбила его. Сыграли веселую свадьбу. Жить бы да жить припеваючи. Но не тот характер у Лены Гуровой. По ночам она часто плакала, вспоминая сестер и братьев. Ей-то тут хорошо, а каково им в таежной кержацкой берлоге?! Ведь нельзя думать только о себе, жить только одним собственным счастьем!

И вот Лена и Саша идут в комсомольский комитет, рассказывают там о своем плане, получают грузовик, берут в помощь себе несколько друзей комсомольцев и мчатся в Салаир. Сегодня последний день школьных занятий, надо поспеть к последнему уроку, пока братика и двух сестер не увезли в тайгу. Скорей, товарищ шофер, жми на всю железку! На бешеной скорости летит грузовик. Ложатся под колеса километр за километром, остаются позади деревни, поселки, города.

В Прокопьевске машину задержал строгий постовой милиционер:

— Почему нарушаете, товарищ водитель? Почему едете по городу с недозволенной скоростью?

Комсомолец-шофер снял кепчонку.

— Потому, что промедление смерти подобно, как говорил знаменитый русский орел генералиссимус Суворов, товарищ старшина!

— Попрошу генералиссимуса Суворова и других русских орлов к правилам уличного движения не приплетать, товарищ водитель! — сказал милиционер еще строже.

На помощь водителю пришел Саша. Он толково и коротко рассказал, куда и зачем спешит комсомольский грузовик.

— Следуйте по назначению!

Строгий старшина взял под козырек.

В Салаир успели вовремя — как раз кончился последний урок. Поговорили с учителем. Тот сказал:

— Одобряю вашу идею, товарищи комсомольцы. Если ребята согласны, увозите!

Сестры — четырнадцатилетняя Зина, окончившая семь классов, и маленькая третьеклассница Таня — согласились ехать с Леной к ней в Антоновку, а братишка отказался. Сказал, потупившись:

— Отец скажет — поеду!

— Так и будешь весь век жить в тайге?

— Ну и что? Буду белок бить, отцу помогать!

Сестер Лена увезла. В комсомольском комитете для Зины и Тани достали путевки в пионерский лагерь, обещали и дальше помогать. А через день в Антоновку прикатил Гуров. Рыжебородый, в шляпе, в синей длинной рубахе и в шароварах, заправленных в сапоги с низкими голенищами, он производил тут странное впечатление. На него оборачивались: это еще что за «снежный человек»?

Часа три Гуров ходил по Антоновке из дома в дом, искал Лену и в конце концов нашел. Между отцом и дочерью произошел тяжелый разговор. На старшую из девочек — Зину — Иван Петрович махнул рукой: хочет уходить из семьи — пусть уходит! А о маленькой Тане сказал: «Не отдам!» Он привлек девчушку к себе, погладил по русой головке, поцеловал — девочка заплакала. И он тоже заплакал. Потом поднялся, взял девочку за руку и увел с собой.

Лена бросилась к своим комсомольцам. Ребята сели в автомашину и помчались к остановке автобуса на Новокузнецк. Гуров и Таня стояли там в очереди. Комсомольцы отняли Таню у Гурова. Гуров кричал и грозил ребятам милицией и судом, те называли его изувером и тунеядцем. Пошли в милицию — там сказали, что в это дело милиция вмешиваться не станет, и Гуров покинул Антоновку.

Я спрашиваю у Лены:

— А вам не жалко было отца, когда он сидел у вас в комнате и плакал?

— Конечно, жалко было! — говорит Лена, не глядя на меня. Но вот она поднимает голову, и я вижу в ее глазах все тот же яростный, непримиримый блеск. — Сам виноват! А Танечке у меня лучше будет! Я ее воспитаю, подниму. Мы с Сашей так решили. Правда, Саша?

Саша молча кивает головой.

Я прощаюсь с Леной и Сашей. На улице Витя говорит мне:

— Ну вот, теперь вы все узнали про девушку, порвавшую с семьей и бежавшую на стройку семилетки?

— Да, но теперь надо ехать в Салаир, Витя! Вы поедете со мной?

Витин рот растягивается до ушей в счастливой улыбке.

— Я так боялся, что вы не скажете этой фразы. Конечно, поеду!

Итак — в Салаир!

Новокузнецк — Гурьевск — Салаир

После долгих совещаний со старожилами, расспросов и изучения карты решено было взять в Новокузнецке такси и повторить маршрут антоновских комсомольцев, но ехать не прямо в Салаир, а в Гурьевск. Я рассчитывал, что в Гурьевском горкоме партии мне помогут добраться до Салаира, чтобы встретиться там с Иваном Петровичем Гуровым.

Предусмотрительный Витя явился ко мне в гостиницу рано утром. Он был в резиновых сапогах и с двустволкой на ремне. Вторая пара сапог — кожаных — лежала у него в рюкзаке и предназначалась для меня.

В назначенный час к подъезду гостиницы подкатила голубая «Волга». Водитель — низкорослый, рыжелицый, остроносый, с крупными веснушками на лбу и щеках — сказал, что зовут его Лешей, что сам он саратовский и что дорогу знает, но только до Белова, дальше не ездил. Он нам понравился своей шоферской расторопностью и тем, что «Волга» его вся сверкала и сияла; видно было, что Леша любовно ухаживает за своей «голубой красавицей».

Мы выехали за город и по хорошему, хотя и узкому, асфальту помчались на Прокопьевск — столицу кузнецких шахтеров.

Кругом лежала степь, местами ровная и гладкая, как стол, местами чуть холмистая и светло-зеленая, словно старинный выцветший гобелен. Одинокие деревья и маленькие рощицы, не щедро разбросанные среди степи, придавали пейзажу своеобразную прелесть.

По мере приближения к Прокопьевску места стали лесистее, живописнее.

Прокопьевск мы проехали не останавливаясь, но из окна машины он произвел хорошее впечатление: большие дома, чистые, оживленные улицы, отличный новый стадион — гордость кузнецких горняков.

Проскочили Киселевск, лежащий в низине, грязноватый. Пошли терриконы, белые шахтерские домики с палисадниками, с кумачовыми лентами на заборах. Посвистывают маневровые паровозики на переездах, дымят заводские трубы, седые козы, привязанные к колышкам, вколоченным в землю, таращат на проезжающие машины свои почти вертикально прорезанные бессмысленные глаза…

…Мчимся на Белово. Пейзаж стал более суровым, более холмистым — это уже отроги Салаирского кряжа, пустынные и красивые.

В Белове Леша взял в машину еще одного пассажира, жителя Гурьевска.

— Пускай дорогу показывает! — сказал, подмигнув, наш водитель. — Он тут все досконально знает!

Гурьевский житель, однако, сразу же перепутал повороты, и мы долго колесили по беловским окраинам, пока не выехали к какой-то стройке. Тут Леша оживился.

— Эту стройку-то я знаю! — сказал он весело, обернув ко мне рыжее ухмыляющееся лицо. — Тут такой завод строят, что объявляй хоть каждую неделю воскресник — все беловские, да пожалуй что и прокопьевские мужички сбегутся и будут вкалывать за милую душу!

— Какой же это завод, Леша?

— Пивной! — сказал Леша и провел языком по узким, сухим губам.

…Улицы Гурьевска покрыты не асфальтом, а плотным пепельно-черным шлаком. Здесь добывают многие металлические руды. Профессиональная болезнь, в прошлом страшный бич рабочих таких рудников, как гурьевский, называется силикоз — окаменение легких под воздействием вдыхаемой из месяца в месяц, из года в год рудной пыли. В «доброе старое время» от силикоза гибли тысячи людей. Сейчас в реконструированных шахтах установлена мощная вентиляция, действует продуманная система профилактических лечебных мероприятий, и силикоз можно считать побежденным.

В Гурьевском горкоме партии мы встретили полное сочувствие и понимание. Второй секретарь горкома П. Ф. Еремин, выслушав меня, сказал:

— Я вас свяжу с Тикановым, секретарем горкома комсомола. Он в курсе этих дел. Поедете с ним в Салаир, он вам все покажет и расскажет. — Еремин снял трубку телефона и коротко бросил: — Девушка, горком комсомола мне! И поскорее.

Комсомольский секретарь не заставил себя ждать. Высокий, загорелый, со спортивной выправкой, Валентин Тиканов с полуслова схватил суть нашей просьбы.

— Лену Гурову я знаю, — сказал он просто. — Сам был, можно сказать, действующим лицом в этой истории. План предлагаю такой: прежде всего надо устроить вас в гостиницу на ночевку, потом закусим в рудничной столовой и затем поедем прямо в Салаир — тут всего около пятнадцати километров. Поедем на нашем горкомовском «Москвиче». — Он сделал паузу и добавил с горделивой ноткой в голосе: — Центральный Комитет комсомола премировал наш горком легковой машиной.

В рудничной столовой мы вкусно и сытно поели: яичница-глазунья, оладьи со сметаной, компот и кофе с молоком. Тиканов сел за руль своего премиального «Москвича», и мы двинулись в Салаир.

Природа тут совсем другая и пейзаж иной, чем под Новокузнецком и Прокопьевском. Холмы, сопки, невысокие вершины, поросшие хмуро синеющим вдали лесом. Песчаная, крепкая дорога. По обе стороны ее тоже лес. Скромные белые зонтичные цветочки, которые у нас под Москвой не достигают и четверти метра высоты, тут вымахивают в рост человека. Их трубчатые стволы напоминают экзотический бамбук. Над цветами в лесу кружатся отяжелевшие, словно пьяные, крупные пчелы. А вот и голубая широкая водная гладь. Что это, озеро?

— Нет, не озеро, — улыбается Валя Тиканов. — Это наше Салаирское море! Мы сделали запруду на реке и устроили бассейн. Работала главным образом молодежь, и, конечно, в общественном порядке. Тут у нас все имеется: и вышки для прыжков, и моторки, и весельные лодки. Любимое место отдыха гурьевских и салаирских рабочих.

На редкость организованным, собранным, по-настоящему интеллигентным человеком оказался Валя Тиканов, вожак гурьевских комсомольцев, студент-заочник Московского юридического института. Он возился с нами два дня, и мы в полной мере оценили его доброжелательную готовность помочь нам во всем.

Наконец мы въезжаем в Салаир. Голубые, розовые, белые каменные дома, добротные деревянные срубы. Сердце города — рудник, там пульсирует вся его жизнь. А чуть подальше — широкие тихие улицы, заросшие травой, на них пасутся куры, промышляют черные проворные свиньи и бегают робкие тощие собаки.

Едем к учительнице Елене Трофимовне, у которой Лена жила после того, как ушла из дома. Находим ее с трудом. Учительница живет в поселке геологоразведочной партии, в длинном, барачного типа, деревянном доме. Она принимает нас в своей стерильно чистой комнатке с мясистыми фикусами в горшках на окне, с расшитыми яркими ковриками ручной работы на стенах. Молодая женщина с приятным, вдумчивым лицом. На коленях у нее сидит Томочка — та, с которой нянчилась Лена. У Томочки неправдоподобные синие глазенки. Она похожа на вспорхнувшего со старой фрески рафаэлевского ангелка. В ее небесных глазках легкий испуг и удивление. Откуда взялись эти незнакомые дяди? Что им нужно? Уж не хотят ли они отнять у Томочки куклу с такой красивой, лысой, в трещинах, пластмассовой головкой?

На всякий случай Томочка крепче прижимает к себе свое сокровище.

В глазах ее мамы тоже проскальзывает удивление. Впрочем, рассказывает она нам про Лену охотно и подробно. Ничего, однако, нового. Все, что уже известно.

Лене было трудно учиться, хотя она отличалась трудолюбием, настойчивостью и способностями. Но литературу, например, она знала только в рамках учебников — других книг, не учебных, дома не разрешалось держать.

Как-то отец попросил Лену дать ему воды напиться, она подала, но не в ковшике, по кержацкому обычаю, а в кружке. Отец осерчал и ударил ее. Об этом случае Лена сама рассказывала Елене Трофимовне.

Учительница показывает Ленино письмо из Антоновки, полученное недавно. На конверте наверху написано: «Почтальоны, шире шаг!»

— О чем же пишет вам Лена, если это не секрет, конечно?

— Пишет о своей жизни, о замужестве.

Елена Трофимовна извлекает из конверта письмо.

— Я думаю, что Лена не обидится на меня за то, что я прочту вам этот вот кусочек из ее письма. Он поможет вам лучше понять ее душу.

И она читает вслух, держа письмо в одной руке, а другой придерживая ерзающую на коленях Томочку:

— «…Я давно знакома с одним человеком по имени Саша. Знакомы мы с ним полтора года, и наша крепкая дружба, хорошая, товарищеская, взаимная, переросла в чистое, прекрасное чувство, которое может передать только музыка. В общем, Елена Трофимовна, мы решили… пожениться! Мы постараемся взять к себе Танюшку нашу, и она будет с нами жить всегда…»

Прощаемся с Еленой Трофимовной и Томочкой и выходим на уличный зной. Что же делать дальше? Куда теперь ехать? Учительница не знает, где сейчас Гуров, в Салаире или в тайге.

Тиканову приходит в голову простая и точная мысль:

— Надо ехать в милицию!

— Не хотелось бы в такое деликатное дело впутывать милицию, Валя!

— Ничего страшного! Во-первых, милиция вообще обязана все знать про вверенных ее попечению граждан, а во-вторых, Гуров сам ведь служил в милиции. Кто же еще расскажет о нем лучше, как не его бывшие сослуживцы?

Едем в салаирскую милицию. Принимает старший лейтенант Григорий Иванович Нестеров. Подтянут, вежлив. Говорит, обдумывая каждое слово. Гуров при нем уже не служил, но он, Нестеров, его хорошо знает. Да, он приходил в милицию — жаловался, что антоновские комсомольцы увезли детей.

— Что же вы ему сказали?

— Сказал, что комсомол детей не оставит и воспитает их по-советски, так что пусть не беспокоится.

— А он что?

— Обиделся. Сказал, что будет жаловаться выше, подаст в суд.

— О чем вы еще с ним говорили, Григорий Иванович?

— Пытался завязать разговор о религии — ничего не вышло. «В религию лучше не лезьте, товарищ начальник. Моя вера — это мое личное дело». У нас служил лейтенант Василий Филиппович Олейников. Он знает Гурова лучше, чем я.

— А где сейчас Олейников?

— Должен скоро быть.

Олейников дядя саженного роста. Длиннорукий, длинноногий, длиннолицый. В узких добродушных глазах ум и обаяние. Похож на киноартиста Сергея Николаевича Филиппова в роли милиционера из очередной кинокомедии. Коренной сибиряк.

Знакомимся. Олейников с наслаждением плюхается на диван, вытягивает на половину кабинета ноги в высоких запыленных сапогах, расстегивает ворот гимнастерки.

— Нам бы спидометр к сапогам цеплять, — говорит он, обращаясь к Нестерову, — большие бы километры показывали. — И ко мне: — Участок у меня такой, что в Москве бы ахнули! А транспорта нет. Все на своих на двоих!

Я рассказываю Василию Филипповичу, что привело меня в Салаир. Задаю вопросы. Задаю вопросы один за другим — хочется узнать про Гурова как можно больше.

Олейников отвечает охотно, не задумываясь ни на минуту.

— Почему он оставил службу?

— Больной человек. После контузии вот здесь болит, — Олейников показывает на глазную кость над верхним веком левого глаза. — Надо трепанацию черепа делать, а он все никак не может решиться. Ну, и материально было ему туговато — семья громадная. Вот Гуров и ушел из милиции. Стал деготь гнать, пчел развел, на охоту ходит. Появился достаточек кое-какой.

— Откуда у него эта религиозность? Приверженность к старым обычаям?

— Так ведь у него и отец такой же кержак был, лесной человек, и дед. И жена из кержацкой семьи. Он как в тайгу ушел, тут в нем пережитки эти и проснулись. А что вы думаете? Ну-ка, посидите зимой в тайге с женой, темной женщиной, с ребятами мал мала меньше!

— Он сам себя в лес загнал, — говорит Валя Тиканов.

— Это точно!

Я спрашиваю:

— А как бы нам с Гуровым встретиться, Василий Филиппович?

— Надо поехать к нему в тайгу. Только если вы так прямо к нему заявитесь, он, пожалуй, ничего вам не скажет. О нем писали уже в одной газете. И по радио говорили. Обижен он на пишущих товарищей. Подход к нему надо придумать.

И снова нас выручил Валя Тиканов.

— Можно вот как сделать. Моя жена работает на санитарно-эпидемиологической станции в Гурьевске. Они проводят обследование тайги. Есть маленькая вспышка клещевого энцефалита. На станции нам дадут специальные защитные костюмы, и мы приедем к Гурову как бы затем, чтобы проверить зараженность клещами леса на его заимке.

Василий Филиппович предложение Вали одобрил:

— Толково! Ведь если клеща много, придется опыление делать, а оно ему не с руки: каюк тогда будет его пчелкам! Тут-то он и заюлит, и все расскажет. Приезжайте прямо с утра сюда, а потом двинетесь в тайгу.

На том и порешили.

В тайге у Гурова

Утром приехал за нами в гостиницу на своем «Москвиче» Валентин Тиканов, и мы отправились на санитарно-эпидемиологическую станцию. Свернули с главной гурьевской магистрали на одну из тихих боковых улиц и подкатили к большому двухэтажному деревянному дому. По шаткой лестнице поднялись наверх.

На станции нас ожидали. Мы тотчас же попали в окружение молодых, веселых, приветливых женщин-врачей. Нам выдали чистые вылинявшие голубые комбинезоны с капюшонами, с завязками у горла и на запястьях — противоклещевая броня — и познакомили с Рудольфом, скромным, милым юношей лаборантом, нашим проводником и наставником по предстоящей экспедиции.

Рудольф показал мне пробирку с плотной стеклянной пробкой и сказал очень серьезно:

— Это для них!

«Они» — это клещи. Если за час пребывания в тайге будет поймано какое-то количество клещей (не помню цифру, которую назвал Рудольф), то это будет означать, что «урожай» на клещей в этом году нормальный, а если больше, то велик, меньше — мал. Надо заметить, что далеко не все выловленные клещи могут оказаться при этом разносчиками энцефалитного вируса.

— Как и где вы будете «их» собирать, Рудольф?

Выясняется, что «они» будут ползать по нашим защитным комбинезонам — искать щелочку, чтобы, обосновавшись в области шеи, груди, подмышечных впадин, заняться в спокойной обстановке кровососанием. Рудольф снимет «их» с наших комбинезонов и засунет в пробирку.

Кроме того, пробираясь по тайге, мы будем мести по земле перед собой вот этими вафельными полотенцами, привязанными к палкам. Полотенце в данном случае выполняет функцию своеобразного клещевого бредня.

Наконец все советы, пожелания, шутки сказаны. Получив на память брошюру «Берегись клещевого энцефалита», я, по праву старшего в группе, командую отправление, и мы прощаемся с симпатичными врачами. Нам нужно спешить в Салаир.

Завтракаем в дороге в лесу, на лесной полянке. Валя достает из авоськи бутылки с парным молоком, свежий хлеб. Мы пьем молоко прямо из горлышек, заедая дьявольски вкусным пшеничным хлебом. На десерт — лесной воздух, чистейший, пряный настой из трав, медоносных цветов и трепещущих на легком ветру теплых, пронизанных солнцем бронзовых листьев… Впрочем, не стоит увлекаться описанием природы, а то строгий критик, пожалуй, еще упрекнет меня, столичного жителя, в злокозненном пристрастии к периферийному озону.

Позавтракав, мы едем дальше, и я принимаюсь за изучение подаренной мне гурьевскими врачами брошюры «Берегись клещевого энцефалита». Я узнаю тьму интересных и полезных вещей. Узнаю, например, что:

«Излюбленным местом пребывания вируса (энцефалитного) является мозг человека. В других органах и системах вирус клещевого энцефалита, видимо, не размножается».

«В Кемеровской области общепризнанными переносчиками заболевания является клещ иксодэс переулькатус. Многие исследователи считают переносчиками клещевого энцефалита еще два вида клещей — дермацентор сильварум и гемафизалис канцинна…»

«Клещи относятся к существам, обладающим малой подвижностью. Поэтому они скопляются вдоль троп и дорог, где встреча с прокормителями наиболее вероятна».

«Кровососание осуществляется при помощи колющего аппарата, расположенного у ротовой части клеща, происходит безболезненно, так как слюна, которая попадает в ранку, содержит обезболивающее вещество. В ней-то, как показали специальные исследования, и содержится большое количество вируса».

«К кровососанию прибегают самки. Самцы редко пьют кровь и в небольшом количестве».

«Кровососание длится 4–8 дней. За это время они (клещи-самки) увеличиваются в объеме в 80—120 раз».

Какая же поразительно гнусная и подлая тварь этот безобидный по внешнему виду лесной клопик! Для него, типичного паразита и тунеядца, все равно, чью кровь пить, кого сделать своим прокормителем — птичку или писателя, белку или лектора из Общества по распространению знаний… А клещи-самки, которые, насосавшись крови, увеличиваются в объеме в 80—120 раз, как они вам нравятся?!

…Незаметно мы добрались до Салаира. У одноэтажного дома салаирской милиции нас встретил Олейников с неожиданной новостью:

— Все придется переиграть! Вчерашний план не годится!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.