Переход наш в местечко Мир

Переход наш в местечко Мир

11 июня пришло приказание дивизии выступить походным порядком в район м. Мир, отстоявшее от дер. Сеньки в 140 верстах.

В этот же день начальник дивизии вступил во временное командование корпусом, возложив на меня командование дивизией.

После обеда 11-го числа я выступил со штабом дивизии из дер. Сеньки и на шестой день прибыли в м. Мир. Погода все время стояла чудная, так что этот переход можно назвать приятным пикником. Останавливались мы в чудных по красоте и живописности местах, разбивали палатки на берегу рек, в лесах, воздух был дивный, несколько раз купались. Полки и батареи шли бодро, я часто пропускал их мимо себя, обращал их во время стоянок на биваках. Из всей дивизии (18000) не было ни одного отставшего, ноги натерли около 200 человек, % совершенно ничтожный. Продовольствие удалось подвозить своевременно, так что люди получали пищу очень аккуратно. Дивизионный интендант[418] работал выше всякой похвалы, всюду заготовлял все необходимое, так что никаких недоразумений за все 6 дней перехода не было. Обыкновенно мы выступали или в 7–8 утра или в 6 вечера.

Часа полтора в день приходилось заниматься с начальником штаба, составлять схемы расположения войск на привалах, собирать сведения об отсталых, затем составлять приказы о движении на следующий день, давать указание каждому полку относительно маршрута, продовольствия и т. д. Жил я все время в палатке и очень был ею доволен.

17-го прибыли в м. Мир – небольшое еврейское местечко, грязное. Поместился в своей палатке в одном из фруктовых садов. На другой день был у всенощной в местной церкви; а 19-го в воскресенье у обедни. Обедал в 29-м полку у командира полка кавказца Басова[419]. Он получил с Кавказа красное вино в бурдюке и угощал им. Первый раз мне пришлось пить вино из бурдюка, очень мягкое, хорошее и совсем без привкуса.

20 июня нас опять двинули на поддержку корпуса «черного» Данилова[420], который перешел в наступление[421]. После обеда начальник дивизии, я и начальник штаба двинулись на автомобиле по направлению к Полонечскому лесу. По дороге заехали в Пермский лазарет напиться чаю, а потом меня завезли к «черному» Данилову, которого я хотел навестить. В это время у него бой был в полном разгаре. Он страшно обрадовался мне, рассказал как лихо его части перешли в наступление и одним махом прошли три линии неприятельских позиций, захватив целую батарею, 1600 пленных, среди них 30 офицеров, пулеметы и т. д., но обошлось это ему дорогой ценой – бригадный командир тяжело был ранен в обе ноги. Два командира полков убиты. Проезжая, потом, я увидал на площади этих пленных, больше все австрийцы, немцев немного. Среди австрийцев больше поляки и чехи, а на другой день еще взято было от 2 до 3 тысяч и среди них оказалось много болгар, было противно на них смотреть. Наш корпус составлял резерв главнокомандующего и нам предстояло поэтому развивать успех. С 20-го на 21-е бой шел всю ночь, канонада не прекращалась.

Мы разместились в селе Ижболодзь на большой дороге, соединявшей позиции со станцией железной дороги, так что мимо нас все время шли раненые, которые могли передвигаться сами, а затем тянулись длинные колонны санитарных автомобилей с тяжело ранеными, тянулись и вереницы пленных. Я поставил свою палатку внутри церковной ограды, у церкви и сидя наблюдал за происходившим. Сведений мы не имели весь день 21-го, раненые же, как везде, рассказывали небылицы. Вечером, когда смерклось, нас направили на ночлег в лес юго-западнее Полонечки, палатки расставлять разрешено не было, так что провели ночь прямо на земле, к довершению пошел дождь, так что мы промокли. 22-ое число простояли на том же месте, разрешили поставить палатки, очевидно не думали нас пока двинуть.

Ночью поднялась такая буря, какую я еще не видывал. Гром, молнии не прекращались, ливень, ветер рвал деревья, и в это время по всему фронту с обеих сторон стреляли ураганным огнем, из нашего корпуса двинули 7 сибирскую дивизию. Я проснулся от ливня, грома и ураганной канонады, это был какой-то ад, в котором все смешалось. Мою палатку неистово стало рвать, встал и всё время держал ее полотнища, чтобы она не опрокинулась. Когда я стал поправлять дверное полотнище, то его ветром вырвало из моих рук, и ливень окатил меня с головы до ног и поток воды влился в палатку. Я едва справился и закрыл полотнище. Это продолжалось полчаса. Упавшими деревьями было убито несколько стрелков, палатки их местами прямо взлетали от ветра и повисали на деревьях. Конечно, никто не спал, все были на ногах, пока буря и канонада не стихли. Потом уже под утро улеглись, и я отлично проспал после дождевого душа до 10 утра.

24-го нас перевели опять на новое место немного севернее, также в лесу. Перешли мы вечером, стоянка ужасающая, сырость невообразимая. В ночь на 25-е бодрствовали, т. к. 7-я Сибирская атаковала и нас могли двинуть, если бы была удача, но атака не удалась, поэтому нас не потревожили.

26-е мимо нас провозили огромное количество раненых.

27-го числа я ходил с начальником штаба Шафаловичем[422], очень дельным обстоятельным офицером Генерального штаба, выбрать наблюдательный пункт и осмотреть подступы. При штабе нашей дивизии в то время находился В. П. Рябушинский[423], командированный к нам из штаба 4-й армии. Я предложил ему пройтись с нами, находя, что ему полезно будет, при его толщине, подвигаться по окопам и болоту. Он очень охотно согласился, но потом, я думаю, сильно раскаивался, что пошел с нами, т. к. ему не легко далась эта прогулка по жаре от 10 утра до 5 ч. дня. Я даже страшно устал, а он едва переводил дыхание.

Осмотрели мы и место боя накануне, все оно было еще покрыто предметами снаряжения, еще не все трупы были убраны, и они валялись в самых разнообразных позах. Кое-где мы встречали и ползущих раненых, которых подбирали санитары. Картина была жуткая, но интересная.

На другой день я опять с Шафаловичем отправился на вершину, занятую 5-й дивизией корпуса «черного» Данилова, хотелось ознакомиться со всей окружающей местностью, разглядеть неприятельскую позицию на фланге, а также подступы к ней и стык между нашим и 9-м корпусом.

Мы доехали верхом до последнего полицейского поста, откуда 3 версты можно было идти только пешком. Солнце пекло, пришлось идти открытой долиной. Шли минут 40 до подножия горы и пошли дальше уже ходом сообщения. Эта вершина носила название «Фернандов нос», такие носы были в моде и имелись на всех фронтах. Как ее взяла 5-я дивизия, прямо трудно себе представить, казалось это маленькая неприступная крепость. Взять ее 5-ая дивизия взяла, но продвинуться дальше, чтобы ее закрепить, не могла, и, когда я с Шафаловичем туда взошли, то от немцев мы были в 30 шагах. Немцы уступили натиску наших и отступили, расположившись в 50 шагах. Поэтому положение этих храбрецов 5-й дивизии было отчаянное, они несли ежедневно по несколько десятков потерь ранеными.

Нас приняли в 5-й дивизии радушно, но были поражены нашей смелостью и выразили большое опасение, как бы нам не сдобровать на обратном пути, т. к. немцы бьют наверняка одиночных людей, что днем у них никто не рискует проходить долиной, окружавшей «Фердинандов нос». Осмотрев все подробно, раздобыв ценные сведения о расположении противника, характере местности, результатах действия артиллерии, я нанес все необходимое на карту.

Затем я просил командира полка вызвать поручика Богдановича[424], который был женат на Андреевской[425] – семьи мне очень близкой. Его жена писала мне о нем и просила устроить его в штабе. Я заручился согласием Редько и хотел с ним переговорить по этому поводу. Это был очень храбрый офицер, георгиевский кавалер и при этом очень скромный. Он с самого начала войны все время был в строю и в жестоких боях. Когда я его спросил, почему он хочет идти в штаб, он мне ответил, что боится, что в следующем бою он струсит, что его нервы так натянуты от постоянного пребывания под огнем, что он чувствует теперь прямо страх. Я условился с ним, как все это оформить. Командир полка очень был недоволен желанием Богдановича уйти из полка, но я просил его не препятствовать, и он дал согласие. Богданович очень понравился Редько и был у нас образцовым штабным офицером.

Простившись, мы двинулись в обратный путь, несмотря на уговоры остаться до темноты. Не прошли мы и 100 шагов, как немцы открыли пальбу из орудий. Первый выстрел был далеко впереди нас, второй за нами, мы поняли, что немцы нас увидали, значит, третий будет на нас. Раздался третий, мы услыхали почти рядом знакомое шипение, инстинктивно легли на землю, и в тот самый момент в 10 шагах от нас произошел разрыв, осколки, благодаря тому, что мы легли, перелетели через нас, не зацепив. После этого немцы стали жарить попеременно гранатой и шрапнелью, последние были неприятны, от осколков шрапнели не скроешься. Вернулись благополучно, Редько нас выбранил, найдя, что мы поступили неблагоразумно, подвергая себя излишней опасности.

29 июня нас опять передвинули немного к северу, было приказано 31-му полку произвести атаку на немецкую позицию против госп. дв. Осташина, но потом отменили.

Перед нашим уходом мы подверглись жестокому нападению аэропланов в 4 часа утра. До 8-ми часов они сбрасывали на нас бомбы. Резкий звук от их падения был очень неприятен, сброшено было до 50 бомб, пострадали к счастью только 2 лошади.

30 июня перешли в фольварк Вышков, но т. к. он оказался занятым, устроились в фруктовом саду госп. дв. Долматовщизна очень хорошо. После долгих, скитаний, наконец удалось отдохнуть.

1-го июля были на полковом празднике 30-го полка в дер. Бурдзевичи, было как-то натянуто, оживления никакого, видно, что все переутомились от постоянных передвижений.

2 июля было приказано дивизии стать на позицию, два полка заняли окопы, штаб дивизии разместился в дер. Юровичи, я устроился в палатке в открытом поле близ деревни. В деревне была непролазная грязь, что-то невероятное, и я рад был, что мог расположиться подальше от этой грязи.

В течении 6-11 июля я, по приказанию начальника дивизии, производил смотры пулеметным командам дивизии, поверяя фактически как численный состав людей и лошадей, так и всего имущества. Эти поверки были весьма кропотливого свойства, поэтому они отняли у меня очень много времени и я совсем не мог бывать на позиции это время. По окончании поверки пришлось письменно изложить результат по каждому полку отдельно и представить генералу Редько.

11-го числа у нас был кинематограф. Это было первый раз за всю войну, устроили это артиллеристы. Были сестры двух передовых отрядов – Гродненского и 1-го Сибирского. Когда одна из сестер узнала, что я Джунковский, то пришла в восторг, оказалось у нас очень много общих друзей, а уполномоченным их отряда был присяжный поверенный Погожев[426], уже старик 66 лет, москвич. Когда ему сказали, что я в 8-й дивизии, то он сейчас же приехал ко мне. Увидав меня в такой обстановке, он расплакался, тронув меня до слез. Он остался у нас обедать и провел весь вечер.

15 июля, в день своих именин, я был разбужен в 3 часа ночи страшнейшей канонадой – это две дивизии соседних корпусов переходили в наступление. Уснуть уже я более не мог и встал в 7 часов, вскоре пришел ко мне начальник дивизии, чтобы поздравить меня, затем интендант. К обедни я пошел в 33-й полк, как ближний. Отлично отслужили обедню и молебен. Собрались все офицеры и команды от всех рот. После молебна командир полка перед стрелками возгласил «ура» имениннику, я ответил за полк и его командира, затем я пропустил мимо себя команды. Этим церемония кончилась, было скромно и очень трогательно. В 11 часов я был уже у себя и ко мне явились все чины штаба, все были трогательны и милы. В 12 часов я отправился в 3-ю роту 5-го Сибирского саперного батальона, праздновавшую ротный праздник. Был молебен, раздача Георгиевских медалей и завтрак. Саперы с таким вкусом и уменьем разукрасили место своего бивака, что прямо поразили всех. Завтрак прошел оживленно, тосты и речи сменялись.

Вернувшись домой, отдохнув немного, поехал верхом к командиру корпуса генерал Трофимову, который был тоже именинником. Я выпил у него стакан чаю, поздравил и вернулся к ужину к себе. Оказалось, что в этот день пришло пополнение в дивизию 1200 человек. За отсутствием Редько пришлось его принять и распределить по полкам, это заняло довольно много времени. Сказав им затем несколько напутственных слов, я пропустил их мимо себя под музыку. Затем уже мы сели ужинать, за ужином играл хор 32-й полка. После ужина перешли к моей палатке, перевели туда и оркестр и скромно, уютно, без вина с чаем и леденцами провели вечер, были и две сестры Гродненского отряда.

Вечером 16-го числа пришел срочный приказ в ту же ночь полкам перейти на новые места, чтобы в следующую сменить части, стоявшие на позиции. Начальника дивизии не было, пришлось все взять на себя. Штаб нашей дивизии тоже перевели на новое место, и все это срочно. Переход предстоял 32 версты, а у меня как на грех обе обозные лошади заболели, одна плевропневмонией, другая нарывом на спине. Мне дали лошадь из обоза, запрягли ее в корень, а мои с нарывом на пристяжку. Лошадь из обоза не пошла и чуть не разбила двуколку. Пришлось выпрячь, запрягли в корень лошадь моего ординарца, но она никогда не ходила в упряжи, бились, бились, наконец пошла, но пройдя 10 верст – легла и ни с места. Пришлось мне лошадь с больной спиной переложить в корень и так кое-как доехали.

В этот день мне вообще не везло. Я был зол на начальника дивизии, который был совершенно неприличен накануне со всеми, точно с цепи сорвался, я решил его игнорировать и не разговаривать и потому не поехал с ним на новую стоянку в автомобиле, а поехал верхом самостоятельно. Проплутав, т. к. карта не соответствовала дорогам, я попал в г. дв. Цента, пришлось вернуться по гати в ф. Ужа и оттуда, по большой дороге, на Деребостынь, Кочаны и Турец. От Деребостыня до Кочаны была всего верста.

Переехал я мост через речку, а за мостом увидал черную дорогу, мокрую, длиной шагов 30. Как только я въехал в эту грязь, лошадь увязла до колен, затем глубже, сделала скачок и провалилась по шею. Я соскочил скорее и сам ушел до пояса. Лошадь осталась лежать, фыркая, а я сам, не чувствуя дна, лег и, вроде как плавая, выбрался на более сухое место. С ординарцем стали вытаскивать лошадь. К счастью, нам это удалось после неимоверных усилий. Несчастная лошадь набрала жидкой грязи в рот и задыхалась. Пришлось обмывать, вытаскивать землю изо рта. Оставалось пройти еще шагов 20 по топи. К счастью, проходила команда телеграфистов, я послал их в лес за хворостом, устроили нечто вроде гати и перевели лошадей. Оказалось, накануне, лошадь одного разведчика ушла с головой в эту топь и затонула. И это на большой дороге. Я послал депешу об этом инженеру армии.

Приехав в госп. дв. Рапиево, место стоянки нашего штаба, застал там Симанского[427] – начальника 61-й дивизии со своим начальником штаба Радзиным – бывшим нашим. Страшно обрадовался его увидать. Редько со штабом еще не было, приехал он злющий-презлющий и с начальником 61-й дивизии был прямо неприличен. Я попробовал с ним поговорить, но махнул рукой – не стоило.

Устроился я отлично в фруктовом саду. Палатка моя – прямо дача, погода была чудная.

Дивизия заняла позицию длиной в 24 версты, так что посещение окопов брало всегда очень много времени, приходилось тратить до 8 часов, чтобы обойти 2–3 батальона.

22 июля был у обедни в 32-й полк у и поздравлял именинниц в Гродненском отряде.

Весь конец июля месяца усиленно вели разведки по вечерам и ночам, к сожалению, эти разведки всегда обходились нам очень дорого, мы теряли почти каждый раз офицеров и всегда лучших, а их у нас и так было мало.

27 ездил в 30-й полк произвести расследование по поводу грустного случая – разведчики, вернувшись ночью с разведки, оставили недалеко от немецких заграждений раненых – офицера и стрелка.

Я собрал роту, бывшую в разведке и, не поздоровавшись с ней, сказал, что она покрыла себя позором, оставив своих боевых товарищей на поле сражения, что если эти два раненые погибнут, то у них на всю жизнь останется на совести их гибель. После моих слов тотчас вызвались охотники отправиться за ранеными. К счастью, как офицер, так и стрелок доползли в тот же вечер до своих окопов, но что они перенесли, несчастные! Вообще при расследовании выяснилось, что разведка эта велась самым халатным образом, и я донес начальнику дивизии о следующих причинах ее неудачи:

«1) Разведка выступила в 22 или 22? часа, потеряв 1? часа, а то и 2 часа вследствие нераспорядительности полка относительно перекидного моста, который запоздали принести.

2) Полковых сапер прислано было всего по показанию прапорщика Должникова[428] – 6, прапорщика Панича[429] – 8 или 10, никто даже определенно не знал, сколько, и они провозились с мостом до 1 часу, следовательно разведку начали спустя 4 часа после наступления темноты.

3) Резчиков на 14 кольев (показание прапорщика Должникова), на 9 кольев (прапорщик Панич), было выслано 7 и, пока эти 7 резали, остальные лежали, по показанию прапорщика Должникова в 200 шагах от проволоки, по показанию прапорщика Панича на немецком берегу реки – опять потеря времени.

4) Затем показания разошлись: прапорщик Должников – прошли проволоку, двинулись цепью, наткнулись на новый ряд и т. д. Прапорщик Панич – засели в проволоке и получили там донесение о новых рядах проволоки. Очевидно, донесение прапорщика Панича правильно, донесение же прапорщика Должникова явилось фантазией, т. к. и рядовой Моисеев[430] подтвердил показания прапорщика Панича.

5) Если показания прапорщика Должникова были правильны, то находясь в 20–25 шагах от немецких окопов и видя со стороны немцев полное игнорирование, конечно, надо было броситься в атаку, быстро прорезав 4 кола проволоки в траве. Если же взять показания прапорщика Панича, то отход нельзя не признать правильным, т. к. не имея сзади поддержки, а впереди проволоку и петли, и предстоящий скоро рассвет – на успех рассчитывать было нельзя.

6) Отход был организован неправильно, вернее вовсе не был организован и потому это было, очевидно, если не бегство, то беспорядочное отступление, не вызываемое обстоятельствами и повлекшее за собой оставление на неприятельском берегу офицера и нижнего чина.

Ввиду всего вышеизложенного я ходатайствовал:

1) Отрешить от должности командования батальоном капитана Пширкова, проявившего полную неспособность организовать разведку и не давшего никаких инструкций офицеру, оказавшемуся при этом совершенно неподготовленным для руководства разведчиками, по возвращении разведчиков и полученном донесении об оставленных на неприятельском берегу раненых офицере и стрелке, не принявшем никаких мер для спасения их и представившего ряд неточных непроверенных донесений.

2) Прапорщика Должникова не назначать впредь в самостоятельные командировки, как офицера совсем не подготовленного.

3) Младшего унтер-офицера Баранова[431] 3-й роты лишить унтер– офицерского звания, как оставившего на поле сражения раненого офицера и не принявшего никаких мер к выносу его, между тем, после контузии прапорщика Должникова и ранения прапорщика Панича, он явился их заместителем.

4) Командиру 5-й роты выяснить санитаров, которые, по показанию рядового Моисеева, не пошли на помощь прапорщику Паничу.

5) рядового Павла Питсана[432] 1-й роты за то, что выполнил, несмотря на явную опасность, свой долг перед офицером, перевязал его и стрелка, обезопасил место, где они находились, и только, когда все сделал, что мог для облегчения их положения, пренебрегая опасностью своей жизни, вернулся в роту, ходатайствую о награждении Гергиевской медалью 4 степени, согласно пункта 1 ст. 145 Георгиевского статуса».

28 июля я ездил в колясочке при мотоциклетке в штаб армии в м. Мир к генерал-квартирмейстеру Стаеву[433], моему близкому знакомому, узнал от него о назначении Куропаткина[434] в Туркестан. Это назначение нельзя было не приветствовать. На обратном пути я заехал в госпиталь Александрийской общины моей сестры. Этот госпиталь был придан нашему корпусу. Узнав, что я брат их председательницы, весь персонал принял меня с трогательным, радушием, угощали меня, не знали куда посадить.

Отъехав от них версты 2, моя колясочка сломалась, пришлось дойти пешком до штаба корпуса – версты 3, там мне любезно дали автомобиль и я мог вернуться к себе.

30-го июля я был у обедни в 31-му полку, а 31 июля ездил верхом, повидать герцога Лейхтенбергского[435], женатого на графине Граббе и командовавшего 12-м Туркестанским стрелковым полком, который стоял в 26 верстах от нас. Очень был рад его повидать, он радушно меня встретил. Я обедал в полковом собрании, офицерство мне показалось выдержанным, воспитанным, уехал я от него под самым дорогим впечатлением.

В конце месяца я получил следующее письмо от Н. А. Маклакова[436]:

«28 июля 1916 г.

с-цо Ярцево. с. Каменка, Московской губернии

Спасибо тебе, дорогой Владимир Федорович, за память и поздравление к 22 июлю. Твое письмо пришло к нам в такое мрачное время, на нем мы прямо передохнули душой. Мы с апреля месяца (со страстной недели) в деревне, и хотя я выезжал на сессию, но уехал даже за 4 дня до ее окончания к себе. Вести хозяйство сейчас – наказание. У меня взяли управляющего и 2 рабочих на войну (ратники ополчения 2 разряда), берут лошадей, коров, ничего купить невозможно, даже уплачивая бешенные деньги, все части для машин – все шло из заграницы, теперь ничего не достать, смазка, сбруя, железо – не подступайся. Свечи, стоившие 26 копеек – фунт, теперь – 1 руб. 5 коп. Что не возьмешь – ничего нет. Сахар – по фунтам, гречневой крупы нет. Мясо по 80 коп. фунт и его нет.

Плотники балуются, не работают, и хозяйничают с харчами, а наказать их за это – отдача в распоряжение военного начальства – это самонаказание, т. к. если не будет и плотника (их у меня 11 человек), то некому работать в поле. Полиция боится принимать решительные меры против них и даже не смеет ругнуться как следует, т. к. губернаторы совсем сбились с толку, всего боятся, не знают, кого слушаться и превратились не в представителей власти могучего государства, а в приказчиков «общественности» (в лице господ Челноковых), зазнавшейся и обнаглевшей до самоуправства, которому нет препон. Поденщиков нет вовсе, а бабы не идут на работу вовсе, а если и соглашаются, то ради милости и не менее 1 р. 50 к. в день. Покос в поле гниет, т. к. вот уже более 2 недель идут непрестанные дожди. Просвет солнечный бывает редко и только на 1 час или 2. Рожь полегла и хотя урожай отличный, но когда все это будем убирать, ума не приложишь, а повинности растут, и вся жизнь дорожает до безумия. Вот обстановка, в которой мы живем.

Когда же читаешь, что у нас делается, прямо душа болит. Назначения, увольнения, отсутствие системы, робость и лукавая слабость везде, раболепство пред печатью и «общественными силами» и признание за этими силами верховного главенства в России. Да ведь и не разберешь, что это за «силы». Родзянко, Демченко, Неклюдовы, Карташевы, Офросимовы[437] крадут вовсю. Зубчанинов не может отчитаться в 22 млн израсходованных на «Северо-помощь» и все молчат, а исправник не имеет оправдательного документа на 2 рубля – ему начет.

Все, кто не «общество», взяты в строгое подозрение. Их a priori считают произвольниками, мошенниками, ворами. Все, что «общество», хотя бы заведомо подозрительное – все это свято. Сказать тебе: «я губернатор» рискованно – заплюют, обругают, вышутят и грязью забросают. Сказать: я член уездной управы или земский врач – тебе сразу почет, уважение, первое место везде. Что же из этого выйдет? Если мы думаем, что таким путем мы пойдем прогрессу и лучшему устройству жизни – мы ошибаемся. Мы расшатываем строй и порядок и идем к народоправству, а это у нас в России значит – идем к анархии, т. к. надо быть хамом или гриммироваться под хама, чтобы иметь право существовать и что-нибудь значить в России. И что сталось с нашим ведомством… Камня на камне не осталось. Все новое. Люди, направление, верования, приемы. Недавно мне говорил Муравьев, что (перед своим уходом он принимал участие в заседании съезда губернаторов[438]) состав губернаторов тоже меняется, они так боятся высказать теперь свое мнение определенно, т. к. министры меняются и все по-разному смотрят на вещи, что съезд губернаторов ему показался ниже по нравственно-служебному облику, чем съезды исправников. И так мы готовимся встретить исключительно сложное и опасное время после войны: демобилизация и вхождение внутренней жизни в русло. Когда нужна будет определенность и непоколебимая вера в права государственности строя и государя, и на местах все спрячутся в норы и будут ждать для принятия решений той минуты, когда выяснится на чьей стороне сила и победа. При этих условиях, при том как развращена на местах, деморализована, обескуражена власть, очевидно, как положение ненадежно и опасно.

И вот все это так нас мутит (а меня ты знаешь и понимаешь как мне – с моими взглядами, которые никогда не сумею и не стану менять – все это невыносимо), что мы решили с женой остаться жить в деревне подальше от Петрограда и тамошнего омута. На сессии будем приезжать и останавливаться у Юши Оболенского[439] (или внизу у Похвиснева[440], он очень просит), а нашу квартиру мы с мебелью сдадим. Уже многие смотрели и весь вопрос только в том, что я хочу ее сдать на срок не менее года, а предлагают на 9 месяцев. Это не только для нас будет приятно как сход с Петроградского круга, но и необходимо. Я совершенно не могу войти в бюджет. Мы все делаем, сократили прислугу, не держим лошадей и все же я меняю бумагу за бумагой, а так как их у меня очень немного, а одно Ярцево ежемесячно поглощает более 300 руб., то я первым шагом иду к окончательному разорению. Если проживем год здесь и за квартиру платить городскую не буду – я поправлюсь и передохну материально. Мы это не сделали в прошлом году из-за сыновей. Теперь Юра и Леля[441] выходят из Пажеского корпуса в средине августа в прапорщики и уходят на фронт. И, таким образом, остается один Додик[442], который будет в лицее живущим. А на праздники будем в деревню и его с собой возьмем.

Вот, дорогой Владимир Федорович, наше житье-бытье, наши заботы, и горести, думы и планы. Часто думаю о тебе и с удовольствием вспоминаю нашу дружную службу. Так часто приходилось слышать, что мы с тобой развалим министерство. Говорят, так внушили и наверху, а я, по совести, думаю, что мы его не развалили, а подняли и внесли в него порядочность и честность там, где они хромали. Если я что-либо сделал за свое время там полезного, то это то, что мы делали вместе и в чем ты мне помогал. Я никого не обвиняю и ни на что не сетую, но, очевидно, нам с тобой там теперь быть было бы не по сезону. Все же, если я был плох, я тебя сердечно и от души благодарю, что ты помог мне быть плохим, т. к. быть теперь хорошим – стыдно, а быть тогда плохим было только лестно.

Я всегда дружески буду думать о тебе, а за твою дружбу всем сердцем благодарю тебя. Как я тебе завидую! На фронте и в хорошей, честной и тебя любящей среде. А меня и в Красный Крест не пустили. Водили за нос 4? месяца и дали Кривошеину[443] то место, которое на словах обещали мне. Конечно, после этого я отказался от службы там. Если в Красный Крест благодаря гг. Родзянке, Антонову, Беннигсену[444] и Зиновьеву[445] требуется политическая власть – то Бог с ними. Лучше буду здесь работать и развлекаться свиньями, коровами, лошадьми и птицами. Крепко тебя обнимаю и целую. Дай Бог тебе здоровья, сил, успеха и, конечно душевного удовлетворения. Ты его будешь иметь. Крепко жму твою благородную, честную руку, а жена благодарит тебя и сердечно приветствует.

Додик, который не может нам с матерью[446] простить того, что он поздно родился и потому не может идти на войну, кланяется тебе.

Письмо заказным в Действующую армию не принимают, потому посылаю его заказным В. Н. Никольскому, а он перешлет тебе. Иначе пропадет.

Твой Ник. Маклаков».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.