"Чтобы музыка моя распространялась."
"Чтобы музыка моя распространялась."
Слава! Какие противоположные чувства она заставляет переживать меня! …Я желал бы всеми силами моей души, чтобы музыка моя распространялась, чтобы увеличивалось число людей, любящих ее, находящих в ней утешение и подпору. В этом смысле я не только люблю славу, но она составляет цель серьезной стороны моей деятельности…
П. Чайковский
Слава! Стремительно растущая благодаря огромному успеху «Евгения Онегина», она меняла не только быт Петра Ильича, но перестроила как?то и его внутренний мир. Он уже не чуждается людей, не страдает в их обществе, увеличивается количество его друзей и корреспондентов. В письмах он не жалуется больше на «ненавистный» Петербург.
Столичная жизнь теперь далеко не так, как прежде, тяготит его.
Здесь он сейчас не бесправный композитор, ищущий возможностей и связей для того, чтобы увидеть на сцене императорских театров свое создание, он — великий музыкант, обожаемый публикой, прежде всего петербургской, — ее любимец.
Итак, премьера «Онегина» позади, но не смолкают пересуды, обсуждения. В газетах и разговорах все еще чувствуется некоторое недоумение от колоссального успеха оперы, который становится все более явным.
И правда: такой необычный для оперы сюжет, почти современная эпоха. Нет ни дворцов, ни героев, ни злодеев — таких привычных в старой опере. Обыкновенные люди живут своей обычной жизнью, даже варят варенье, — это в опере?то!
Они страдают, любят, волнуются… Но как это все близко каждому!
И смущает такое вольное обращение с Пушкиным. И действительно, трудно объяснить, почему это все так волнует, так умиляет?..
Вот отрывок из фельетона в одной из газет: «К числу маленьких новостей дня следует причислить также необычайный успех оперы г. Чайковского «Евгений Онегин».
Странный успех и странная опера! Слишком 4 часа вы слушаете эту переложенную на музыку поэму и никакого определенного впечатления из нее не выносите…»
В те же дни после трех–четырех спектаклей Петр Ильич сообщал брату Анатолию:
«…„Евгений Онегин” имеет успех; сборы великолепные…
В общем итоге Петербург доставил мне много счастливых минут и сладостное сознание настоящего успеха…»
И жене Анатолия (уже с дороги за границу) Чайковский писал: «…в общем мое впечатление от «Онегина» в Петербурге очень приятное. Я никак не ожидал, что эта опера может так нравиться массе. Во всяком случае первые четыре представления были блестящие, и сердце мое радовалось. Благодаря этому и теперь я очень приятно себя чувствую… на душе легко при воспоминании об успехе оперы, которую я люблю больше всего мной написанного».
Совсем непохоже это радостное письмо на прежние письма композитора. Однако в нем есть и такая фраза: «Впрочем, нечего ранее радоваться, посмотрим, что дальше будет».
А дальше все было тоже очень хорошо.
Главный режиссер петербургских императорских театров Г. П. Кондратьев, который по поручению директора театров И. А. Всеволожского ежедневно записывал подробности о всех оперных спектаклях, репетициях, артистах, сборах и т. д., писал о постановке в Мариинском театре оперы «Евгений Онегин»:
«…Сегодня тринадцатый спектакль в этом месяце, «Онегин» —тринадцатая опера в этом сезоне, но, несмотря на дурную примету, опера состоялась, прошла блистательно и имела большой успех».
Певица Павловская, певшая Татьяну, вспоминала: «„Евгений Онегин" прошел с громадным успехом. Весь музыкальный артистический Петербург взволновался».
Жена Антона Григорьевича Рубинштейна рассказывала, что когда она в театре попробовала при муже покритиковать оперу, он резко крикнул: «Что ты понимаешь! Кто вырос на цыганских романсах и итальянской опере, тот не смеет говорить о таких вещах».
Чайковский мог быть доволен — все больше и больше людей покоряла его музыка, все больше распространялась она, принося людям радость и утешение.
Он всегда считал оперу наиболее демократичным видом музыкального творчества.
П. И. Чайковский. 80–е годы.
Он писал, что опера «имеет то преимущество, что дает возможность говорить музыкальным языком массам. Уже одно то, что опера может играться хоть сорок раз в течение сезона, дает ей преимущество над симфонией, которая будет исполнена раз в десять лет!!!»
Желание общаться посредством музыки с возможно большим количеством людей всегда владело композитором. Он объяснял его так: «Мне, как и всякому говорящему и имеющему… что сказать, нужно, чтобы меня слушали». И еще: «…чем больше, чем сочувственнее круг моих слушателей — тем лучше».
А у «Евгения Онегина» этот круг был чрезвычайно широк.
Стоит только привести один эпизод, рассказать только об одной постановке этой оперы в дни, памятные очень многим ленинградцам.
…1941 год. Блокадный Ленинград. Оставшиеся в городе артисты Театра оперы и балета имени С. М. Кирова в бывшем Народном доме на Петроградской стороне 21 ноября открывают «блокадный сезон» оперой «Евгений Онегин»! Какое глубокое содержание в этих словах: темный, застывший город, огромный заледеневший зал, голодные люди, закутанные во все свои самые теплые вещи, воины — защитники Ленинграда. В антракте своеобразный гул — это, согреваясь, топают ногами, обутыми в валенки. А во время действия — тишина. От дыхания подымаются легкие облачки пара. Люди, замерев, слушают всей душой такую родную, близкую им всем музыку, дающую силы жить и бороться с врагом, с голодом, с невозвратимыми потерями, со смертью…
Но вернемся в Петербург.
Здесь в конце 1884 года Чайковский познакомился с молодыми композиторами, составлявшими ядро беляевского кружка, во многом продолжавшего традиции кружка балакиревского.
Вот как рассказывал об этом А. К, Глазунов:
«Я познакомился с П. И. Чайковским на вечере у Балакирева осенью 1884 года (Балакирев жил тогда на Коломенской улице, д. 7. — Л. К.).
Николай Ильич Чайковский. (Публикуется впервые.)
…У нас, в особенности у молодых членов балакиревского кружка, ожидаемая встреча с «не своим» Чайковским вызывала какой?то загадочный интерес. Мы собрались к Балакиреву к назначенному часу, с волнением стали ждать прихода Чайковского и, ввиду того, что последний был не нашего лагеря, обсуждали вопрос о том, какой позиции нам держаться, — вероятно, быть очень сдержанными. Появление Чайковского тотчас же положило конец несколько натянутому настроению присутствовавших, в особенности молодежи. Чайковский соединением простоты с достоинством и утонченной, чисто европейской выдержкой в обращении произвел на большинство присутствующих, в особенности молодежи, самое благоприятное впечатление. Мы как?то свободно вздохнули… Вечер прошел очень оживленно. Говорили о музыке… Кажется, были сыграны произведения Ляпунова и мои. Чайковский ушел ранее других, и с его уходом мы почувствовали себя опять в прежней, несколько будничной обстановке. Многие из молодых музыкантов, в том числе А. К. Лядов и я, вышли от Балакирева очарованными личностью Чайковского…»
Впоследствии Глазунов ближе познакомился с Петром Ильичом, и между ними завязалась дружба, продолжавшаяся до самой кончины Петра Ильича.
Чайковский не раз посещал семью Глазунова не только в петербургской квартире на Казанской (ныне улица Плеханова, д. 8), но и на даче в Царском Селе и в Петергофе.
А через двадцать лет после смерти Чайковского Глазунов писал: «Мелодия, вечна, а поэтому вечно будет жить и Чайковский. Трудно найти не только в русской, но и в иностранной музыке подобного композитора, который был бы так силен, ярок и самобытен во всех родах музыкального творчества.
…На его музыке воспитывается вся наша консерваторская молодежь. Скажу более, дух Чайковского до сих пор еще витает в стенах Консерватории — и каждый день мы его вспоминаем.
Что еще прибавить к этому? Одно только: почаще слушайте его музыку, и вы несомненно полюбите этого гения».
А. К. Глазунов говорил о Петербургской консерватории, директором которой он был тогда.
В эти годы Петр Ильич в Петербурге чаще всего останавливался у Модеста Ильича, который жил со своим воспитанником Колей Конради на Фонтанке, в доме № 15.
Ему было там, наверное, хорошо и уютно. Как?то он писал брату: «Я немножко сегодня взгрустнул о тебе, милый мой Модя, и так мне захотелось очутиться у вас на Фонтанке с тобой и с Колей, в тишине и мире послеобеденного часа».
Новый, 1885 год дарит композитору новый триумф.
Этот триумф был вызван первым исполнением Третьей сюиты, которое состоялось в пятом симфоническом собрании Русского музыкального общества 12 января.
Оркестром управлял один из лучших европейских дирижеров того времени, большой поклонник музыки Чайковского, — Ганс Бюлов.
Такого огромного и полного успеха с первого его исполнения не имело еще ни одно произведение Петра Ильича.
Овации— «бурю оваций», как писали газеты, — ему устраивали после каждой части сюиты.
Отзывы прессы были восторженные.
Чем же вызвало это произведение такой восторг? Чем так пришлась по душе слушателям Третья сюита?
Писал ее Чайковский летом 1884 года у своей сестры в Каменке. Писал потому, что… не получилась симфония, которую он собирался написать за лето: «…хотел было симфонию сделать, но не выгорело».
С некоторых пор композитор полюбил форму сюиты, она позволяла «не стесняться никакими традициями, условными приемами и установившимися правилами», как этого требовало сочинение симфонии.
Настроение во время работы было неровное. То композитору казалось, что он «исписался», то, что пишет лишь потому, что неодолима всегдашняя «потребность в труде».
А закончил чудесное это произведение, и стало казаться, что «новая сюита далеко превзошла своих предшественниц и что вообще это вещь очень недурная».
И что третья по счету сюита будет «первой по достоинству».
Так и получилось. С мнением слушателей вполне совпали и оценки в печати. Сюиту называли «событием в музыкальном мире», восхищались «богатством воображения, мелодическим размахом, мастерством и легкостью, с которыми композитор распоряжается средствами новейшего оркестра».
А Чайковский удивлялся такому успеху, хоть и ждал его:
«…Гайное предчувствие говорило мне, что сюита моя должна понравиться и задеть за живое публику. Я и радовался и боялся этого. Но ожидания мои действительность далеко превзошла. Подобного торжества я еще никогда не испытывал; я видел, что вся масса публики была потрясена и благодарна мне. Эти мгновения суть лучшее украшение жизни артиста. Ради них стоит жить и трудиться.
Но и утомление после бывает большое».
Желание куда?нибудь скрыться, жажда свободы, тишины, одиночества брали верх над ощущением удовлетворенного артистического самолюбия.
В конце марта Чайковский провел в Петербурге дня четыре. Он приехал для того, чтобы повидаться с либреттистом «Кузнеца Вакулы» Полонским.
Композитор был занят переделкой оперы и должен был поговорить об этом с автором либретто.
Кроме того, 29 марта в симфоническом концерте Русского музыкального общества исполнялась «Франческа да Римини».
5 декабря 1885 года праздновался пятидесятилетний юбилей Училища правоведения. Готовилось большое торжество.
Апухтин к этому дню написал стихотворение, которое начиналось так:
И светел, и грустен наш праздник, друзья.
Спеша в эти стены родные,
Отвсюду стеклась правоведов семья
Поминки свершать дорогие.
Такой уж характер был у Апухтина, что он во все вносил грустную нотку. Вот и тут радостную встречу нескольких поколений правоведов он называет поминками.
Впрочем, заканчивал он свое стихотворение мажорно:
Покой отошедшим и счастье живым
И слава им вечная вместе!
Пусть будет союз наш навек нерушим
Во имя Отчизны и чести!
Этому стихотворению суждена была долгая жизнь. Во все годы существования училища каждый вновь поступающий туда воспитанник обязан был выучить его наизусть.
Помнил его всю жизнь и Петр Ильич.
Что бы ни говорили о суровости режима в училище, какие бы отрицательные высказывания о нем ни приходилось читать в разных воспоминаниях, но надо признать, что этот строгий режим не мог не воспитать дисциплинированных людей. Он вырабатывал внутреннюю собранность, закалял волю.
Несмотря на суровость воспитания, из училища выходили люди, очень любившие его.
Поэтому и на ежегодные собрания окончивших приезжали многие — и совсем юные, и убеленные сединами.
Чайковский еще 27 сентября 1885 года сообщал Н. Ф. фон Мекк:
«Я написал для училищного юбилея не кантату, а просто хор, который на празднике должны петь воспитанники. Текст для этого хора пришлось также написать самому».
Текст, написанный Петром Ильичом, оканчивался следующим обращением к правоведам:
…Будь врагом ты всякой лжи,
И, стремясь ко благу смело.
Помни школьных дней завет,
Что стоять за правды дело
Твердо должен правовед.
Чайковскому, такому «рыцарю» в жизни, должна была быть особенно близка идея борьбы за правду.
Приехав на этот раз в столицу, Петр Ильич заболел и, поправившись, все еще продолжал чувствовать себя утомленным и раздраженным.
Следующий раз Чайковский приехал в Петербург в марте 1886 года, и всего на четыре дня.
О тех днях сохранились записи в дневниках — скупые и лаконичные:
«15 марта — Консерватория… Корсаков. Обед дома… Концерт. Овация. Чай дома с Бобом и Колей. 16 марта — завтрак у Римского. Рождение Веры. Михайловский театр…»
Легко расшифровать эти отрывочные — «концерт», «овация». В этот день Петр Ильич был в седьмом симфоническом собрании Русского музыкального общества. В концерте под управлением Ганса Бюлова исполнялись произведения Бетховена, Сен–Санса, Мендельсона, Рубинштейна и Первый фортепианный концерт Чайковского.
Блестящее исполнение его Бюловым, которому он был посвящен, и присутствие любимого композитора вызвали овацию.
Живя в Петербурге, Чайковский часто бывал в доме певицы Павловской на Екатерининском канале (теперь канал Грибоедова, д. 7). Об этих посещениях мы узнаем из воспоминаний В. П. Погожева. Петр Ильич чувствовал себя у нее уютно и просто. И хозяйка, и ее друзья искренне любили Петра Ильича. Он вообще не был особенно словоохотливым, но тут интересно рассказывал о своих путешествиях, о выступлениях и концертах, встречах с выдающимися людьми.
Он говорил гладко, литературным языком, с юмором, а иногда и ядовито. Когда горячился, высказывался лаконично: «Отвратительно!», «Обаятельно!».
Раздражался, когда высказывал мнения о пристрастности и несправедливости музыкальных критиков.
И наоборот, особенная теплота слышалась в голосе Чайковского, когда он говорил о человеческой самоотверженности.
Если разговор заходил о чьем?либо бедственном положении, он мгновенно менялся. На глазах порой появлялись слезы, все лицо выражало сострадание, а рука опускалась в карман, чтобы вытащить кошелек.
Он был совершенно безрассудно щедр и никогда никому не отказывал в помощи. Многие друзья Чайковского знали об этой его особенности и при нем старались избегать подобных разговоров.
Приезжая в Петербург, часто на очень короткий срок, Чайковский много времени отдавал деловым визитам, навещал друзей, знакомых. Иногда он делал это с чувством искренней симпатии, иногда же с присущей ему деликатностью, не желая обидеть никого из близких.
Работать в Петербурге, т. е. писать музыку, было совершенно невозможно. Даже если сам он никуда не пойдет и останется дома — придут к нему и по делу, и просто так, чтобы увидеть, поговорить.
15 июня 1886 года Чайковский еще на три дня приехал в Петербург и остановился в Европейской гостинице. Стояли белые ночи, и Петр Ильич писал:
«…Как странно после Парижа очутиться внезапно в июне в Петербурге. Зимой он так оживлен и блестящ, теперь это совершенная пустыня. Что касается «белых ночей», то красоты в них много, но я во всю сегодняшнюю ночь, несмотря на трехдневное путешествие, не мог глаз сомкнуть. Не спится при этом непостижимом сочетании ночной тишины с дневным светом».
Сложное и грустное семейное дело привело его на этот раз в Петербург, — дело, связанное с судьбой его племянницы Татьяны Львовны Давыдовой, дочери Александры Ильиничны.
Первенец и любимица семьи — красивая, темпераментная, избалованная Таня долго не могла выбрать жениха. Потом была помолвлена, внезапно порвала с женихом, тяжело пережив этот разрыв. Затем полюбила учителя музыки, женатого человека, который не мог получить развода.
Должен был появиться ребенок.
Татьяна Львовна Давыдова.
В тайну Тани был посвящен только Петр Ильич. Родители не знали ничего.
Чайковский уговорил их отпустить Таню с ним в Париж якобы для лечения нервной системы.
Там родился у нее мальчик, которого отдали на воспитание в одну французскую семью, жившую в окрестностях Парижа.
И вот теперь Петр Ильич уговорил бездетного старшего брата Николая Ильича и его жену Ольгу Сергеевну усыновить трехлетнего Жоржа и вместе с Ольгой Сергеевной привез в Петербург ребенка.
Вот как писал он об этих днях в своем дневнике:
«15 июня. День тянулся долго. Приходилось много занимать и возиться с Жоржиком… Обед в Луге… Наконец, Петербург. Коля (Николай Ильич. — Л. К.) встретил.
Я отправился в «Европу». Господи, как в этой гостинице мало чувствуешь себя в России! Одевшись, к Николаю Ильичу пошел. (Николай Ильич Чайковский жил на Крюковом канале. — Л. К.) Жорж имел очень веселый вид и играл… Побеседовавши и уложив спать Ж., отправился ужинать к Палкину. Белая ночь! Странно, но красиво…
16 июня. Вставши, читал газеты и писал письма. Оделся в 11 часов и вышел… Прогулка по Летнему саду мимо Училища правоведения. Обед у Николая Ильича. Жорж неузнаваемо мил, обстрижен, чистенький!.. После обеда он рассердился на Олю и судорожно плакал у меня на руках. Когда я уходил, сильно плакал и хотел, чтобы я остался. Поехали в 8 час. в Павловск. Сыро. Погуляли. Музыку играли неинтересную. В 10 час. уехал. Светло, как днем.
17 июля. У Н. Ильича. Жорж бледен. Крещение назначено в 2 часа. Походил. Купил картиночки для Ж. Возвратился к Коле… Обряд. Ж. был очарователен в своем балахончике. Был умен и терпелив. В купели очень заплакал… уехал домой укладываться… Игрушки для Ж. Обед у Коли. Жорж очень доволен игрушками, особенно солдатиками, входящими в крепость. Уехал тайно от него, избегая слез».
Впоследствии Петр Ильич сделал Жоржа одним из своих наследников.
Мальчик подрастал, и никому в семье Давыдовых не было известно его происхождение, пока однажды не произошел следующий разговор: Лев Васильевич, отец Тани, как?то сказал Николаю Ильичу: «Ой, как я не люблю этого твоего французика!» — на что присутствовавший при этом Ипполит Ильич простодушно заметил:
«Как же ты можешь его не любить, это же твой внук!»
Татьяны тогда уже не было в живых — она умерла скоропостижно, двадцати четырех лет, на балу в Дворянском собрании в том же 1886 году, когда привезли в Петербург ее сына.
Жорж Чайковский (Публикуется впервые).
О следующем пребывании Чайковского в Петербурге в октябре 1886 года читаем опять в его дневнике: «18 окт. Приезд… Завтрак у Ник. Ил. Жоржик. С Модей домой.
20 октября… После чаю и чтения газет ушел гулять. Чудная погода. Летний сад. Набережная. Невский… Вас. Остров. Петербургская сторона. Опять Васильевский… Домой».
21 октября Чайковский был в Мариинском театре, где слушал оперу «Руслан и Людмила».
22 октября во втором русском симфоническом концерте присутствовал на исполнении своей Первой симфонии.
«24 окт. Утром у Направника… у Павловской. Вечер у Корсакова. Лядов, Глазунов.
25 октября. Репетиции в зале Консерватории. Овация оркестра.
27 окт. Репетиции симф. оркестра в зале Кононова. Стасовы, Балакирев, Глазунов и т. д.».
И 25 октября в консерватории, и 27–го в зале Кононова (бывшем зале Руадзе) на Мойке (д. 61—там, где теперь Электротехнический институт связи имени М. Д. Бонч–Бруевича) репетировались произведения Римского–Корсакова, Мусоргского, Глазунова, Глинки, Балакирева, Кюи, Щербачева, которые были исполнены 29 октября в третьем Русском симфоническом концерте.
Почему «овации оркестра» в адрес Чайковского? Очень уж любим был Петр Ильич оркестрантами, и, естественно, его неожиданное для них появление в Петербурге и на репетиции вызвало эти овации.
«28 окт. Утром занимался (чудеса, — ухитрился в Петербурге поработать!). Погода хорошая. После домашнего завтрака гулял. Был у Всеволожского… На Невском встретил Глазунова и должен был с ним всю Садовую пройти… Обед у Направника. Был в Мариинском театре. «Фауст» Гуно.
31 окт. Вечер у Балакирева (на Коломенской улице, 87, кв. 7. — Л. К.). Вся кучка, кроме Кюи и Бородина».
5 ноября было четвертое собрание камерной музыки, посвященное Чайковскому. Исполнялись квартет, трио и мелкие вещи. «Энтузиазм был искренний, и я вышел оттуда подавленный чувством умиления и благодарности».
«8 ноября. Дома, где все уже было уложено для отъезда, нашел письмо от Всеволожского с приглашением на воскресенье потолковать о балете. Пришел в отчаянье, но решил остаться. Побежал к Всеволожскому. Тут же Петипа и Фролов и мы немедленно приступили к обсуждению. Отказ мой от ,,Саламбо“».
Надо сказать, что новый директор императорских театров И. А. Всеволожский очень высоко ценил и любил музыку Чайковского.
В эти дни особенно возросла популярность Петра Ильича в Петербурге. Он окружен симпатизирующими ему людьми. Всеволожский нетерпеливо ждет нового балета. Все складывается хорошо и радостно.
В те же дни он неожиданно получил через Стасова премию «от неизвестного мецената» — за лучшее симфоническое произведение года. Этим меценатом был М. П. Беляев — музыкально–общественный деятель, лучшим произведением на этот раз признали «Манфреда».
Несколько слов о самой симфонии. Еще в 1882 году Балакирев посоветовал Чайковскому написать программную симфонию «Манфред» по Байрону. Затем во время пребывания Петра Ильича в Петербурге Балакирев снова стал убеждать его писать симфонию на эту тему. И вскоре прислал программу ее, где указал даже тональности, в которых должны были быть написаны части «Манфреда».
Чайковский очень неохотно принимался за работу. Он любил музыку Шумана к «Манфреду», а кроме того, не хотелось писать программную музыку — музыку на определенный сюжет, по определенной программе. Всегда он говорил, что чувствует себя «бесконечно свободнее в сфере чистой симфонии», что «какую?нибудь сюиту» ему «во сто раз легче написать».
В конце концов он принялся за сочинение лишь потому, что обещал это Балакиреву.
13 сентября 1885 года Чайковский написал ему: «Желание ваше я исполнил. «Манфред» кончен… я просидел, можно сказать, не вставая с места почти четыре месяца… Никогда в жизни я так не старался и так не утомлялся от работы…» Но придерживаться тональностей, рекомендованных Балакиревым, Чайковский не стал. Произведение это он посвятил Балакиреву.
Исполненный в декабре 1886 года, «Манфред» вызвал восторженный отзыв Цезаря Кюи. Ему понравилось все, особенно же скерцо. «Критику, — писал он, — по отношению именно к этой части симфонии придется ответить на вопрос: „Чего желаешь ты?” — „Только слушать».
Чем объясняется такой необычайный для Кюи по отношению к Чайковскому отзыв, неужели он поверил наконец в талант теперь всеми признанного композитора?
Нет, все объяснялось проще. Кюи оставался верен традициям «Могучей кучки», а «кучкисты» ценили больше всего именно программную музыку. Кроме того, сюжет этот подсказал Чайковскому Балакирев, авторитет которого был для членов «кучки» долгое время непререкаемым. Да и посвящен «Манфред» был ему же. Как тут было не хвалить!
9 ноября Чайковский уехал и через несколько дней записал в дневнике: «Все сильнее и сильнее чувствую охлаждение к Москве. Подумываю о Питере».
Доброе чувство к Петербургу видно и в письме к Н. Ф. фон Мекк:
«Хотя я очень устаю и утомляюсь в Петербурге, — писал Чайковский, — но не могу не сказать, что меня трогает глубокое сочувствие, которое я встречаю здесь повсюду, во всех кружках и сферах, с которыми сталкиваюсь. Приписываю это тому, что мою музыку здесь очень любят, и это, конечно, глубоко радует меня. Как далеки те времена, когда о постановке новой оперы мне приходилось хлопотать и просить! Теперь они еще ненаписанную оперу уже включают в репертуар будущего сезона и собираются роскошно обставить ее» (речь идет об опере «Чародейка»).
Опера Чайковского «Чародейка» действительно в то время была еще далеко не окончена.
Начал ее композитор в сентябре 1885 года. К 18 августа 1886 года были закончены эскизы, а партитура — только 6 мая 1887 года. Такая медленная для Чайковского работа объяснялась тем, что его задерживал драматург И. В. Шпажинский, переделывавший свою трагедию в оперное либретто. Кроме того, композитору много раз приходилось прерывать работу из?за разных поездок.
В мелодраматическом сюжете. «Чародейки» композитора привлекала, как всегда, главная женская роль, и хотя у Шпажинского кума Настасья является «гулящей бабой», Чайковский считал, что в глубине ее души «есть нравственная сила и красота, которой до этого случая только негде было высказаться. Сила эта в любви».
И снова он создает образ женщины любящей, страдающей, борющейся за свою любовь.
В дневнике тех дней мы все чаще встречаем имя Направника. Необходимо отметить, что Эдуард Францевич Направник за пятьдесят три года своей деятельности (с 1863 по 1916–й) поставил 102 оперы, среди них «Пиковую даму», «Иоланту», «Бориса Годунова», «Псковитянку» и много других.
Чайковский и он — уже настоящие друзья, и вся семья дирижера —его жена и дети — очень близки Петру Ильичу, который часто бывал на Крюковом канале в квартире 72 дома № 6, где жил Направник. Особенно сошелся Чайковский со старшим сыном дирижера. Володя Направник был ровесником племянника композитора и очень скоро стал своим человеком в их доме.
Воспоминания Владимира Направника о Петре Ильиче живо отражают ту атмосферу молодости и озорства, которая царила в молодой компании. И опять открывается совсем новая сторона этого удивительного и многогранного человека. Великий, мудрый, глубокий знаток человеческой души, он, оказывается, мог становиться совсем легкомысленным!
«…Петр Ильич, — —писал молодой Направник, — принимал участие во всех наших развлечениях, как ровесник. Он не подлаживался под нас, он так же искренне веселился, как мы, вот почему и нам с ним было просто и приятно. Тогда мне это казалось естественным, теперь, при воспоминании о том времени, меня поражает, до чего он был молод душой. Он и маленьких детей нежно любил, ласкал их, возился с ними».
Дальше Владимир Направник вспоминал, как почтенный, седовласый Петр Ильич безотказно садился за рояль и играл вальсы и польки, если кто?нибудь из взрослых или детей хотел танцевать.
Он любил разные игры, шарады, особенно же всевозможные, как теперь называют, «розыгрыши» и радовался больше всех, когда они удавались.
У молодежи в то время была любимая игра, которую называли «черной магией». Она состояла вот в чем: кто-нибудь из гостей, не посвященный в тайну этого фокуса, говорил на ухо одному из играющих задуманное слово. Обычно говорили это слово Петру Ильичу. И вот Петр Ильич начинал произносить не имеющие никакого смысла слова, из начальных букв которых играющие отгадывали заданное слово.
Бывало, загадывающий долго не мог догадаться, как сумели узнать его слово, и это приводило Петра Ильича в восторг. Однажды таким непосвященным был С. И. Танеев. Он выходил из себя, но так и не открыл «тайны» отгадывания.
Один раз Владимир, придя к Чайковскому, застал Петра Ильича и его племянника Боба пишущими письма. Писем было множество, самого разнообразного и невероятного содержания.
Адресованы они все были Анне Петровне Мерклинг с целью заинтриговать ее. На другой день в гостях у Направников, где была и Анна Петровна, Петр Ильич долго переглядывался с Володей и Бобом, ожидая, что вот сейчас она начнет рассказ о необыкновенных посланиях, но не дождался: Анна Петровна давно догадалась о том, кто был автором писем, и нарочно молчала, чтобы подразнить его. Тогда Петр Ильич завел разговор о письмах вообще.
Ответом был общий хохот.
В начале 1887 года Петр Ильич писал жене Анатолия:
«…Вся эта зима такая сумасшедшая… Теперь я приехал в Питер, чтобы дирижировать большим концертом, составленным из моих сочинений. Очень волнуюсь, очень боюсь, а тут со всех сторон приглашения, всяческие приставания, — ну, одним словом, как всегда.
…Ох, Паничка, как страшно!»
Весь конец февраля Чайковский посвящает репетициям своего концерта. После первой репетиции 28 февраля он пишет в дневнике: «Волнение. Ужас. Потом ничего, овация артистов».
Этот концерт, которого так боялся Петр Ильич, состоялся 5 марта в зале Дворянского собрания. В концерте участвовали пианист Климов и певица Панаева–Карцева. В программе среди других произведений была увертюра «1812 год».
Созданию ее предшествовало много сомнений композитора. К открытию Всероссийской промышленной выставки композитору было предложено написать торжественную музыку, иллюстрирующую одну из трех тем: 1) открытие выставки, 2) двадцатипятилетие коронации Александра II и 3) освящение храма спасителя. Можно себе представить, как «привлекали» эти темы Петра Ильича! Он писал: «Без отвращения нельзя приниматься за музыку, которая предназначена для прославления того, что, в сущности, нимало не восхищает меня.
Ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в храме, который мне вовсе не нравится, нет ничего такого, что бы могло поддать мне вдохновения».
А отказаться было «неудобно». Естественно, что, когда представилась возможность создать музыку на чисто исторический сюжет, Чайковский воспользовался ею. «Увертюра будет очень громка, шумна, — предупреждал он, — но я писал ее без теплого чувства любви, и потому художественных достоинств в ней, вероятно, не будет».
Однако увертюра «1812 год» получилась эффектной, и исполнение ее всюду сопровождалось успехом.
Кажется, ничто так не страшило Петра Ильича, как обязанности дирижера. Но он сознавал, что это — одна из форм общения со слушателями, один из способов говорить с людьми посредством музыки.
Своими волнениями перед петербургским концертом композитор делился с Надеждой Филаретовной.
Он писал ей, что страх до такой степени овладевал им, что ему хотелось бросить все, уехать. Особенно тяжелой была ночь перед первой репетицией. Чайковский провел ее почти без сна, и на репетицию явился совершенно больным.
Но необычайно теплое, даже восторженное отношение к нему подбодрило его, и все обошлось благополучно.
На следующих репетициях была уже полная уверенность. Перед концертом он, конечно, очень волновался, но это, как писал он в своем письме, «уже не был страх, а скорее предвкушение того глубокого художественного восторга, которое испытывает автор, стоящий во главе превосходного оркестра, с любовью и увлечением исполняющего его произведения.
Наслаждение этого рода до последнего времени мне было неизвестно; оно так сильно и так необычайно, что выразить его словами невозможно… Я испытал минуты безусловного счастья и блаженства. Публика и артисты во время концерта многократно выражали мне теплое сочувствие, и вообще вечер 5 марта будет навсегда самым сладким для меня воспоминанием».
Концерт действительно прошел с огромным успехом. Овациям не было конца. Ариозо из «Чародейки» и вальс из «Струнной серенады» были повторены на бис. В рецензии «Санкт–Петербургских ведомостей» от 7 марта 1887 года подчеркивалось, что «концерт был одним из лучших в сезоне и крайне интересен в музыкальном отношении».
Кюи писал в «Музыкальном обозрении»: «Чайковский явился не только композитором, но и капельмейстером, и капельмейстером он оказался превосходным. Оркестр играл не только стройно, но и с замечательным огнем, увлечением, эффектом. Г. Чайковский, превосходнейший музыкант, художник с тонким вкусом, был бы дирижером — находкою для концертов Русского музыкального общества». Впрочем, Кюи и здесь остался верен себе. О сюите он сказал: «Музыки в ней очень мало, выдающейся мысли ни одной».
Судя по дневнику, Чайковский провел в Петербурге еще несколько дней мая. Приехал он 10–го, в воскресенье. Был тяжело болен его друг Н. Д. Кондратьев, и Петр Ильич навещал его каждый день. Встречался он, как всегда, со многими родными и друзьями, гулял по своему любимому Васильевскому острову, по набережным Невы, на островах, но все время его волновала и огорчала болезнь друга, как он узнал вскоре — неизлечимая и смертельная.
И в Петербурге снова было неспокойно. Впрочем, спокойно в нем никогда и не бывало, особенно в те жестокие годы. Всегда шла скрытая революционная борьба, всегда силы реакции были готовы подавить каждое смелое слово, каждую вольную мысль.
16 мая Петр Ильич уехал в Москву.
В это же лето проездом из?за границы, 28 августа, Петр Ильич на один день заехал в Петербург. Останавливался он в Гранд–отеле (на Малой Морской — ныне улица Гоголя, д. 18—20). 29–го утром съездил в Петергоф, а вечером выехал в Майданово — дачное место под Москвой, недалеко от Клина, где Чайковский снимал дом.
В 1887 году А. Г. Рубинштейн писал Чайковскому:
«Вам небезызвестна наша затея оперная; хотелось бы приманить публику новинками любимых ею сочинителей: дайте нам оперу. Если «Чародейка» не отдана еще Вами императорской театральной дирекции, то дайте нам ее, а ежели уже отдана, то напишите нам новую к 1 сентября».
Написать новую оперу в такой короткий срок Чайковский отказался, а «Чародейку» уже репетировали в Мариинском театре.
Дирекция императорских театров сразу же, как только опера была закончена, начала с Чайковским переговоры о постановке. Теперь уже Петр Ильич мог диктовать свои условия. Он писал управляющему петербургскими театрами В. П. Погожеву: «Я одного желаю всеми силами души: чтобы моя опера шла первой новой оперой будущего сезона, но скорее склонен думать, что октябрь или, по крайней мере, конец сентября наиболее благоприятное время для постановки новой оперы».
Желание Чайковского было исполнено. Премьера «Чародейки» состоялась 20 октября 1887 года под управлением автора.
О своей работе над постановкой оперы композитор писал:
«…Утомление мое чрезвычайное. Бывали дни, когда я возвращался домой с репетиции до того изнеможенный, что отказывался от обеда, какого бы то ни было общества и прямо до утра ложился в постель.
Тем не менее… я чувствую себя несравненно более спокойным и довольным, чем при прежних постановках моих опер, когда я сам еще не дирижировал. Положение автора разучиваемой оперы, когда он прямого участия в общих трудах не имеет, очень неловкое и странное; другое дело теперь, когДа на дирижерском месте я сознаю себя настоящим хозяином и главой всего, что делается в театре».
На постановку теперь уже денег не жалели.
Декорации, написанные академиком живописи Бочаровым, были превосходными. Особенный восторг вызывала декорация во втором действии: сад наместника с видом на Волгу. Костюмы тоже сделали новые, специально для этой оперы.
Отзывы на этот раз были неплохими.
Друг Чайковского Ларош находил, что исполнение под управлением композитора всегда было «жизненное и интересное». «Если бывали отклонения в темпах, то всегда в сторону ускорения». «Это вполне соответствовало его нраву и привычкам — быстрой походке, быстрому писанию писем… быстрому чтению».
Впрочем, многие современники говорили, что исполнена опера была весьма посредственно. Особенно не понравилась публике сама Чародейка — Павловская, голос которой к тому времени почти пропал.
Надо напомнить, что публика на первых представлениях в Петербурге была совсем особая, — держала себя чопорно и была скупа на восторги. Так было и на этот раз. Впрочем, и композитора, и артистов вызывали, Чайковскому поднесли лавровый венок.
Уже в преклонном возрасте племянник Петра Ильича Юрий Давыдов писал о том впечатлении, которое осталось у него от волнующих дней генеральной репетиции и первой постановки оперы. Вспоминал, что на репетицию они все шли пешком. Весь немалый путь от Фонтанки до Театральной площади Петр Ильич молчал, погруженный в свои мысли. На бледном его лице временами появлялись красные пятна.
В театре, когда Петр Ильич встал за дирижерский пульт, оркестр встретил его аплодисментами. Из зала послышались жидкие хлопки. Увертюру слушали внимательно, но по окончании не аплодировали. Из театра вернулись домой без Петра Ильича, который еще остался там.
В день премьеры 20 октября он особенно нервничал, считая, что генеральная репетиция была «провалом».
На спектакле, когда Чайковский появился перед оркестром, аплодировали долго. Но после первого действия ему пришлось выйти на вызовы только два раза. Когда спектакль окончился, композитора вызывали неоднократно, но это нельзя было сравнить с теми овациями, какие ему обычно устраивали.
А. Глазунов вспоминал, как на другой день после премьеры он и некоторые его товарищи–музыканты были в гостях у Н. А. Римского–Корсакова (на Владимирском, угол Колокольной улицы, д. 18/2). Говорили о «Чародейке», которая большинству из присутствовавших не понравилась. Пришел Петр Ильич и быстро вывел из затруднительного положения хозяина и гостей, сказав: «Опера моя провалилась, и я просил бы о ней сегодня не говорить».
Петр Ильич писал Надежде Филаретовне: «Несмотря на овации, сделанные мне на представлении, опера моя мало нравится публике и, в сущности, успеха не имела. Со стороны же петербургской прессы я встретил такую злобу, такое недоброжелательство, что до сих пор не могу опомниться и объяснить себе за что и почему».
И после ей же: «Два года я работал над «Чародейкой», напрягал все мои силы, чтобы опера моя вышла капитальным трудом, — и что же? Оказывается, что эта несчастная «Чародейка» потерпела настоящее фиаско…»
И действительно, /сборы с каждым спектаклем падали. Опера выдержала всего двенадцать представлений, меньше, чем другие оперы Чайковского.
17 октября 1888 года в столице было дано последнее представление, а затем вся постановка была передана в Москву.
Такова была грустная судьба этой, в то время самой любимой композитором оперы, той оперы, которую тонкий знаток творчества Чайковского академик Асафьев назвал «музыкальным романом».
17 декабря 1887 года в Петербурге в третьем собрании Русского музыкального общества была исполнена под управлением автора «Моцартиана».
Это было произведение, которое Чайковский создал из трех фортепианных пьес и хора «Ave verum» «своего бога Моцарта», имея в виду, как было написано в предисловии к партитуре «Моцартианы», «дать новый повод к более частому исполнению этих жемчужин музыкального творчества, непритязательных по форме, но преисполненных недосягаемых красот».
Удивительной была любовь Чайковского к Моцарту!
«По моему глубокому убеждению, — писал Петр Ильич в дневнике, — Моцарт есть высшая кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки. Никто не заставлял меня плакать, трепетать от восторга, от сознавания близости своей к чему?то, что мы называем идеал, как он… В Моцарте я люблю все, ибо мы любим все в человеке, которого мы любим действительно».
«Моцартиана» имела большой успех. Овации на репетиции не уступали овациям на концерте.
На другой день после концерта Петр Ильич угостил ближайших родных и друзей обедом в гостинице «Россия». Он был весел и все уговаривал очень полного Лароша пуститься вприсядку.
Г. Ларош и А. Глазунов.
Во время своих приездов в Петербург Петр Ильич по–прежнему останавливался в доме № 15 на углу Фонтанки и Итальянской (теперь улица Ракова), у Модеста Ильича.
Обстановку, в которой находился там композитор, подробно описал в своих воспоминаниях В. В. Ястребцев, которому довелось побывать у Модеста Ильича:
«…Еще не было и половины девятого, когда я позвонил к нему… вышел лакей и на вопрос мой, можно ли видеть Петра Ильича, сообщил, что «барин еще спят», но что если я хочу повидать его, то чтобы зашел «через часок». «Вчера, — добавил он, — Петр Ильич поздно легли, так как в доме был пожар». Через час я снова был у него дома.
На этот раз меня приняли. В ожидании Чайковского я вошел в кабинет. Это была большая, высокая, роскошно убранная комната, вся устланная ковром; посредине ее стоял большой старинный письменный стол, украшенный портретами и бронзой и заваленный всякого рода письменными принадлежностями. По стенам стояла мягкая мебель, обитая дорогой темно–зеленой материей, и несколько этажерок, частью пустых, частью с нотами. Слева от входа помещалось изящное пианино, на котором лежала оркестровая партитура «Чародейки». Стены были украшены картинами в золоченых рамах; кроме того, над одной из этажерок висела чья?то гипсовая маска, увенчанная лавровым венком».
В 1888 году Чайковский приехал в Петербург всего на четыре дня, с 8 по 11 июня, «почти единственно для того, — как писал он, — чтобы исполнить давно уже данное обещание. В Павловске теперь играет оркестр г. Лаубе.
Этого Лаубе взяли туда по моей рекомендации (я познакомился с ним в Гамбурге), и он много раз убедительно просил приехать послушать его исполнение. Так как, кроме того, мне нужно было повидаться теперь с человеком, ведущим переговоры относительно моей поездки в Америку, то я предпринял поездку в Петербург. Она оставила во мне приятное воспоминание.
Благодаря чудесной погоде и экскурсиям в Царское, Павловск и Петергоф, я провел время очень приятно.
Теперь с удвоенным усердием примусь за работу. Мне приятно было послушать в Петербурге хорошей музыки, ее там летом очень много. В этом отношении Москва ужасно отстала от своего соперника.
Оркестр Лаубе в Павловске превосходен».
В начале ноября того же года Петр Ильич приезжал в Петербург для участия в концерте филармонического общества.
Исполняться в этом концерте должна была Пятая симфония — новое гениальное произведение великого композитора. «Я непременно буду писать симфонию», — сообщал Чайковский брату Модесту ранней весной 1888 года. Если некоторые свои произведения он писал по заказу, то симфонии создавал всегда, когда нарастала глубокая внутренняя потребность высказаться посредством музыки.
Вернувшись из четырехмесячной заграничной гастрольной поездки, Чайковский поселился во Фроловском, около Клина, где снял в аренду небольшой участок с домом.
Сочинять Пятую симфонию он начал в мае. Сначала работалось медленно, с трудом, но потом вдохновение пришло к нему. В двадцатых числах июня симфония в эскизах была окончена, а к середине августа инструментована.
Раньше сомневавшийся в себе, Чайковский, которому вдруг начинало казаться, что он «исписался», теперь сооб–щал о новой симфонии: «…она, слава богу, не хуже прежних. Это сознание очень для меня сладостно».
Московские музыкальные друзья были от симфонии в восторге. Композитор же еще не раз менял о ней свое мнение.
Итак, концерт, который состоялся 5 ноября 1888 года, принес композитору не меньший успех, чем концерт 5 марта 1887 года. Овации были, пожалуй, еще более шумные.
После симфонии под туш оркестра и гром рукоплесканий Чайковскому поднесли множество цветов.
Делегация от филармонического общества вручила ему адрес о избрании его почетным членом общества.
Однако не все рецензенты, писавшие отзывы в петербургских газетах, были довольны новым произведением.
Иные утверждали, что Пятая «уступает достоинствам его Второй и Четвертой симфоний, в ней заметны повторения того, что сказано Чайковским раньше» («Новое время», 1888, 6 ноября).
В газете «День» рецензент возмущался: «Симфония с тремя вальсами и притом с инструментовкой, рассчитанной на самый пошлый эффект!.. Не доказывает ли это полный упадок таланта?»
Кюи тоже был недоволен: «…форма вальса тесная и легкомысленная. Место вальса в сюите, а не в симфонии, которая да сохранит навсегда свою строгую и серьезную порядочность формы» — и далее объявлял свой беспощадный приговор: «…в целом симфония отличается безыдейностью, рутиной, преобладанием звука над музыкой… и слушается с трудом».
В другой газете Н. Соловьев давал о концерте полный и подробный отчет. «…Этот обширный концерт был составлен из произведений г. Чайковского, который взял на себя дирижирование оркестром. Публика отнеслась к нашему композитору с редкой сердечностью и разразилась громкими и нескончаемыми аплодисментами, когда члены филармонического общества поднесли ему почетный диплом.
Подношение двух венков и лиры послужило опять поводом к самым горячим выражениям сочувствия со стороны публики.
Оркестр исполнил симфонию очень хорошо.
К сожалению, того же нельзя сказать об «Итальянском каприччио», которым закончился концерт, оно прошло довольно бледно…
Впрочем, это можно объяснить непомерным утомлением исполнителей, так как концерт длился чрезвычайно долго. Одно первое отделение продолжалось без малого два часа. При этих условиях устанешь слушать, а не только что играть» («Новости и Биржевая газета», 1888, 7 ноября).
Действительно, в те времена программа была непомерно велика: Пятая симфония, Второй фортепианный концерт, ария из «Орлеанской девы» да еще «Итальянское каприччио».
В наше время ее хватило бы на два концерта!
А «Музыкальное обозрение» на своих страницах вопрошало: «Что останется от него потомкам? У г. Чайковского очень мало долговечного и даже в его симфонических произведениях… которыми он совершенно напрасно истощал свои силы» («Музыкальное обозрение», № 191). Как странно читать сегодня такой «прогноз»!
И вообще многие сходились на том, что «прежние произведения были лучше, что заметен упадок!»
Тем не менее Петр Ильич, старавшийся не обращать внимания на нападки некоторых критиков, писал Надежде Филаретовне фон Мекк:
«В субботу, 5 ноября, состоялся мой концерт в филармоническом обществе, а вчера, 12–го, я дирижировал в музыкальном обществе двумя новыми своими вещами: «Гамлетом» и Симфонией. И то и другое было принято публикой хорошо. Вообще я не могу не признать, что в Петербурге меня, то есть музыку мою, любят больше, чем где?либо, не исключая Москвы, и повсюду я встречаю здесь сочувствие, теплое к себе отношение».
Фонтанка, 24.