На слет снайперов

На слет снайперов

Когда в политотделе армии возник вопрос, кого посылать на слет прославивших свои имена питомцев Центральной женской школы снайперской подготовки, справедливо первой была названа Роза Шанина. На ее боевом счету больше полсотни истребленных оккупантов, имеет два ордена Славы, пользуется авторитетом среди подруг.

Начальник политотдела армии первый объявил старшему сержанту Шаниной о почетной и ответственной командировке.

Ни улыбки на лице, ни вспышки радости в глазах. Только спросила:

— А это очень срочное дело?

— А что, у тебя есть более срочные дела? — поинтересовался помощник начальника политотдела по комсомольской работе.

Смутилась и, ни на кого не глядя, тихо сказала:

— Только одно — воевать.

Напутствие было недолгим: сказали, когда выезжать, какие документы оформить, просили продумать возможное выступление.

И еще — после совещания ей разрешили съездить на родину.

…Возвращалась в свою роту медленно, представляя, как обрадуются Татьяна Викторовна, ребятишки.

— Как дела, старший сержант?

Подняла голову, смутилась, чуть было не прошла мимо офицера. Вскинула ладонь к берету.

— Завтра в Москву уезжаю, товарищ майор. На слет снайперов.

Левадов удивленно поднял брови.

— Так что ж ты голову повесила? Радоваться надо! Вот что: я тебе вечерком подкину посылочку, небольшую, письмецо и адрес. Завези на квартиру, расскажи жене, сыну, как тут мы живем, парень у меня славный, любознательный, — Витька.

— Разве это трудно? Конечно, завезу.

— Ну вот и спасибо. А Клавдия Ивановна моя примет тебя как родную. Она ведь тоже воевала, руку потеряла, да еще правую. Под Ржевом воевала.

Моросил дождик. Мелкий, теплый. На крыше аист. Нахохлился, скучный. Так захотелось ей прикоснуться рукой к птице. На этой земле впервые увидела она аистов. Полюбовалась птицей и пошла дальше, вспоминая, как Левадов насильно отправил ее в медсанбат после ранения в батальоне Губкина.

…С подругами договорились так: не прощаться, никому ничего не желать, не присаживаться перед дорогой и не молчать. Они уйдут просто, как уходили на охоту.

На днях похоронили Сашу Кореневу. Пять девушек-снайперов убиты у Немана, две схвачены вражескими разведчиками и зверски замучены. Валя Лазаренко и Зина Шмелева в госпитале…

Никаких провожаний и никаких воздыханий.

Потому что это война.

* * *

Перед отбоем на доске объявлений появился листок с приказом Главного управления Всевобуча НКО СССР, гласящим, что в распоряжение командования школы поступает сержантский состав снайперов-фронтовиков, воспитанниц школы для передачи молодым курсантам боевого опыта.

А дальше говорилось, что с 1-го Прибалтийского прибыли Нина Соловей, Саша Шляхова, Маша Зубкова, а с 3-го Белорусского — Маша Курицына, Женя Суворова, Таня Гнидина, Люся Кондакова, Дуся Красноборова, Роза Шанина.

Прибыли и исчезли, будто и не было их, посланцев с переднего края, в школьном городке. Когда же об исчезновении девчонок доложили заместителю начальника школы, начальнику политотдела майору Никифоровой, та только рукой махнула: знала «мама Катя» (так за глаза называли ее курсанты), куда подевались ее девочки. Не только за доброту душевную удостоили девчонки начальника политотдела школы интимного, но такого высокого звания. Не всегда была она добра и покладиста, эта «мама Катя».

Всякое бывало в сложной подольской жизни девчонок первого набора школы снайперской подготовки, и слезы были. Горькие, обильные, девичьи. Это когда «мама Катя», спокойно глядя в глаза, скажет вдруг:

— Девочка ты моя, видать, не по плечу выбрала себе дорожку.

Лучше бы обругала при всех. Столько разных дисциплин, уставы, наряды, комсомольские дела, разве осилишь все с ходу, вон рядом бронебойщики, мужики, так и у них проколы бывают. Да какие! Обругала бы, так нет, сразу тебе обобщения, дорожка не по плечу, другую бы выбирала, укатанную, подальше от войны, спокойную. И знает же «мама Катя», что не было у них другой дороги, только эта, одна-единственная, сердцем избранная, и не будет другой до последнего часа войны.

Когда дежурная доложила Никифоровой, что все гости с фронта пропали, койки пустуют, в комнате свет выключен, но сапоги на местах, та спокойно ответила:

— Все они тут, все тут, с нашими девочками, дай ты им душу отвести, к утру посланцы фронтов будут на своих койках.

А там, в казарме, в синем свете единственной дежурной лампочки, разбившись на группки, вели девчонки свой, им одним понятный разговор о том, чего ни в одном учебнике не найдешь, о том, что испытываешь, когда ты лицом к лицу с врагом, когда дальше и ползти некуда, вот твоя огневая, а вот он, в сотне метров от тебя.

Затем гости с фронта рассказывали девчонкам, перебивая и поправляя одна другую, о том, как здорово, торжественно прошел в клубе Механического завода вечер проводов первого набора. Собралось человек восемьсот: выпускники школы, гости из Подольска. На сцене знамена школы, горкома комсомола, военкомата, да еще шефы принесли свои. На столе красный бархат. Сцена будто в пламени. В президиуме два секретаря ЦК комсомола, генерал из НКО, командование школы, выпускницы школы — отличницы боевой и политической подготовки. После официальной части и вручения лучшим грамот ЦК ВЛКСМ, играл оркестр, пели, танцевали…

До рассвета прошептались девчонки, до смены дневальных, до горна. Утром, после сигнала к занятиям, в классы вошли подтянутые и очень, как им самим казалось, суровые, строгие снайперы действующей армии: ефрейторы, сержанты, награжденные боевыми орденами и медалями.

Когда Роза шагнула в закрепленный за ней для беседы класс, курсанты встали.

Взглянула перед собой, по сторонам, и сердце замерло. Только девушки-курсанты и она. Мысленно успокаивала себя: «Спокойно. В этом доме ты ведь была агитатором, вспомни, как тебя слушали девчонки». Ну и вспомнила, как слушали. Так тогда она с газетой входила в эти комнаты, тогда, в трудные минуты жизни, приходила на помощь «мама Катя». А вчера она призналась фронтовым девчонкам: «У вас, девочки, теперь опыт, какого у меня нет, теперь не советчик я вам». Так и сказала. И вдруг, следом, другая мысль: «Глупая, так теперь за твоими плечами вся твоя Пятая армия, весь твой славный, Третий Белорусский!»

Три твердых шага к столику преподавателя.

— Есть вопросы, девочки?

И улыбнулась. И они заулыбались, потому что встреча очень хорошо, ну просто замечательно началась. Потом девчонки раскрыли свои тетради, притихли. С задней парты рыженькая спросила:

— За что первый орден получила?

— А за то, — в тон рыженькой ответила Роза, — что с 6 по 11 апреля из своей винтовки восемнадцать гитлеровцев уничтожила.

— За пять дне-ей?! — протяжно, нараспев протянула удивленная рыженькая.

— Ага! — звонко, снова улыбнувшись, ответила Роза. А потому снова улыбнулась, что совсем не по-военному у нее это получилось, ну вот так, будто разговаривала она со своими девчонками на зеленом берегу ее Устьи.

Вопросы сыпались один за другим: как выбрать себе огневую точку, как ведет себя в обороне противник, какое сближение с ним считается для снайпера предельным, и правда ли, что до войны Роза работала в детском садике с малышами, и бывало ли, что она с фашистским снайпером один на один выходила?..

Все получили ответы. Что знала, что испытала, обо всем обстоятельно рассказывала.

В коридор выбралась в плотном окружении девчонок. И тут же сквозь шум голосов услышала:

— О-о! Салют снайперу Шаниной, салют! — улыбающийся лейтенант Савельев протягивал руки навстречу Розе.

Холодно, строго посмотрела на него Роза и, не сказав ни слова, прошла мимо. Лейтенант глупо ухмыльнулся и, потоптавшись на месте, нырнул в распахнутую дверь канцелярии.

Дорога и люди

Желтые машины, черные кресты на бортах, багровые, горячие всплески огня. Ползут, переваливаются с гусеницы на гусеницу, гремят зубчатками, чадят. Огонь, дым, грохот. Много огня, много дыма. Дым застилает землю, дым до самого неба, до звезд. Привалилась к стенке, крепко сжала винтовку… Почему она такая… легкая, без оптического прицела… Жаркое дыхание огня все ближе, ближе. А там стена. Серая, каменная, холодная. И дым холодный. Давит, бугрится, слепит глаза. Ничего не видно.

— Девушка!

Открыла глаза. Говорят, крепок сон солдата, пушками не разбудишь. Это когда войны нет, это когда солдат — просто солдат срочной службы. Сон солдата-фронтовика другой, тревожный и чуткий. Топни не так ногой рядом — и проснулся солдат. Открыла глаза, и погасло пламя, растаял черный дым. Остался табачный, махорочный, горький, въедливый. И дед перед глазами. Такой картиночный дед-резвачок, веселенький, жиденькая бороденка клинышком.

— К окошечку просунься милая, ножки подбери, а я тут вещички свои пристрою.

Дед, кряхтя, подтаскивает сундучок, силится втолкнуть под скамью, а там мешков полно. Закашлялся, всех святых перебрал. Наконец угомонился, придавил ногами свой сундучок, одним глазом взглянул на девушку.

— Шинелка-то у тебя с погончиками. Своя аль чужая?

Сладко потянулась, так спать хочется, а он со своей шинелкой. А дед, потрогав пальцами тощую бороденку, тяжко вздохнул.

— Нынче всюду шинелки, куда ни глянь. Одежка ходовая. Гражданская-то поизносилась, шинелка — амуниция прочная, сносу нет. Вот у меня, скажем, еще с гражданки, так поверишь…

«Так-так-так», — отбивают колеса дорожное время. Покачивается вагон, приседая на стыках, кто-то под потолком выдувает саратовские страдания на губной гармошке.

— Далеко отъехали, дедушка?

— А все тут, скрозь Москву пробираемся. Побоялась, что проспала свою вылезайку? Куда путь держишь, дочушка?

— На край света, в Архангельск.

— А мы вологодские. Поближе. Да я тебе скажу, что Вологда, что Котлас, что твой Архангельск, скажем, это и далече и недалече. Это значит, с какой позиции подойти. Вот я скажу тебе так…

«Так-так-так», — отбивают дорожное время колеса. За окнами светлячки. Зеленые, красные. Бегут, бегут навстречу… Тишина. Сон. Только губная гармошка все еще выдувает саратовские страдания…

Пассажиры поезда дальнего следования проснулись как-то все разом, и вагон превратился в отсек гигантского муравейника. Всем одновременно что-то понадобилось делать. Дружно суетятся, дружно перетасовывают вещички, куда-то что-то заталкивают, подвешивают.

Наконец-то все устроились, закрепились на своих, с таким трудом завоеванных позициях. Закрепился и рыжий здоровенный детина с роскошным шерстяным шарфом на шее. Рядом с рыжим детиной молодуха. В вагоне жара невыносимая, а на плечах молодухи платок. Большой, цветистый, с длинными кистями. Есть чем похвалиться. Молодуха семечками занялась.

Детина вытаскивает из мешка пачку печенья «Октябрь», кольцо довоенной копченой колбасы, сахар.

Подает молодухе.

— Нн-на! Заправляйся, до дома далече.

На краешке скамьи — солдат с палкой. На гимнастерке полоска тяжелого ранения, медаль «За отвагу», гвардейский знак. Жара в общем вагоне страшная. Роза сняла шинель, с трудом втиснула ее в угол, случайно на детину взглянула, а у него рот открылся, скобочки на губах вытянулись. Локтем толканул молодуху.

— Глянь-ка.

Молодуха очень свирепо взглянула на рыжего:

— Будет тебе на баб зариться. Медалев не видел, что ли, за тим сюда и ездють такие.

Толчок в сердце. Настойчивый, властный, холодок по телу, пальцы сжались в кулаки. Поднялась, качнулась от какой-то нестерпимой боли, молча, спокойно, ухватила концы цветистого платка. Шелковистые, мягкие теплые. Потянула на себя, потом стремительно оттолкнула, разжала пальцы, брезгливо взглянула на ладони.

— Убивають! — взвыла молодуха.

Детина откинулся к стенке, поводит бесцветными глазами, по-рыбьи глотает воздух.

— Дав-вай, дав-вай, куча мала, — гогочет с верхней полки бритая голова.

— А нну, разойдись, публика! Рразойдись, представления не будет! — и солдат, расталкивая плечами любопытных, пробивается к Розе.

— Это что ж делается, господи! Человека ударили, а народ не встревает. Господи!

С верхней полки басок:

— Ты, тетка, лучше помалкивай, обошлось, и благодари своего господа бога.

— «Тетка, тетка!» Ты глаза разуй! — вот только теперь отважился вступиться за свою спутницу рыжий. — Она тебе, гражданин хороший, в самый раз в дочки годится. Тоже понимающий сыскался. На человека покушение при народе, а он на полочке позвякивает.

— Вот ты и заступайся, Илья Муромец, — смеется бритая голова.

— И вступлюсь, — бормочет рыжий, — думаешь, так обойдется. За грудки ухватила. Не посмотрят на медали, живо приставят куда следует.

— Ох ты, герой какой, ангел-хранитель, — теперь уже хохочет бритая голова.

Детина задрал подбородок.

— А твое там дело десятое. Думаешь она… так ей и в морду вдарять дозволено. В таком деле медали не выручка!

Дрогнула палка в руке солдата. У самого носа детины дрогнула.

— Ты, шкура, эти звезды не тронь. Не паскудь своим поганым языком звезды.

Прислонив голову к скатанной валиком шинели, Роза спокойно смотрела в окно. Все, все, что говорили здесь, не доходило до ее сознания, потому что думала она совсем о другом. Какой-то горький осадок остался от короткой встречи с Клавдией Ивановной. На обратном пути она еще будет у нее, так условились. Но почему столько грусти в глазах этой женщины, почему она так скупо, холодно спрашивала о своем муже, больше слушала, вяло отвечала. Витьку видела мельком. Влетел в комнату, схватил отцовский подарок — немецкую каску, взвизгнул от радости и исчез. Забыл даже об отце расспросить. Ну, это понятно — мальчишка.

Поднимаясь в лифте огромного желтого дома на Чистых прудах, Роза думала: расспросам конца не будет, вечера не хватит, а получилось все проще. И времени вполне хватило, и вопросы были какие-то вымученные, ничего не значащие. Ну такие, без которых можно было бы вполне обойтись, потому что они относились больше всего ко всем, и меньше всего к Левадову.

Странно все получилось, даже загадочно.

Потом обедали. Клавдия Ивановна рассказывала о своей новой работе, о том, как она наловчилась одной рукой набивать плюшевых мишек. Спрашивала о родных и знакомых Розы.

До поезда оставалось около двух часов, а Клавдия Ивановна уже забеспокоилась. На часы стала поглядывать, поставила на стол баночку с джемом. «Это отдашь своим малюткам». Пили чай молча. С галетами. «Это в нашей артели выдают без карточек инвалидам войны».

Колеса выстукивают дорожное время. Бегут, бегут за окном встречные березки, а вокруг все еще шумят, спорят, стыдят кого-то, убеждают кого-то. С верхней полки свесились ноги в черных спортивных тапках. Потом эти ноги развернулись в воздухе пятками вверх, и огромный дядя, едва не задев коленями лицо молодухи, спустился на пол. Расправил пальто на своей полке, затолкнул в угол желтый одутловатый портфель образца какого-то очень давнего года и, повернувшись лицом к Розе, предложил ей место на верхней полке. Отказывалась решительно, в знак протеста отворачивалась к окну. А дядя настоял все-таки на своем, да и другие поддержали его, и солдат строго потребовал полного подчинения старшему по возрасту человеку и прибавил, что это даже для того надо сделать, чтобы ордена некоторым глаза не кололи. Ослепнут, до места не доберутся.

А эти «некоторые» теперь уже без хруста и без чавканья дожевывали остатки копченой колбасы, робко поглядывая то на солдата, то на грузного дядю, то на Розу. Дядя помог Розе забраться на верхнюю полку, а сам, устроившись на ее месте, весело подмигнул солдату.

— Вот так-то спокойнее будет.

— Точно! — громко отозвался солдат. — И девушке нашей сподручнее плевать на таких с высоты своего законного положения.

Она слышала басок того самого огромного дяди, со знанием дела поясняющего, за что награждается воин орденами Славы первой степени, второй, третьей. Орден Славы вручается за вполне конкретные подвиги солдата. Поджег определенное количество танков — получай орден, первым ворвался в траншею противника и этим открыл дорогу для своих — получай орден, истребил столько-то фашистов — орден. Первый в расположение противника ворвался и своей храбростью увлек за собой солдат, стало быть, содействовал успеху общего дела. Точно, точно.

И, заметив, как внимательно его слушают, приосанился, хлопнул ладонью по колену:

— А ну, хочешь, весь статут повторю. Девушка, не спишь?

Роза поднялась на локте, взглянула вниз.

— Ты извини, а что, правильно я говорю?

Роза только улыбнулась приветливо.

— Так-то вот, подтверждает, а ей и карты в руки. А скажи, пожалуйста, товарищ старший сержант, если не военная тайна, просвети нас, эти твои два за какие точные дела?

— За пятьдесят семь, — почему-то очень сильно покраснев, ответила Роза.

— Из личного оружия? — вытянув шею спросил дядя.

— Ага, из своей винтовки.

Бритый даже привстал.

— Сама?

Кто-то из соседнего купе хихикнул:

— С божьей помощью.

— Так кто ж ты такая? — удивился дядя: совсем молоденькая девушка и вдруг…

За Розу ответил солдат:

— Снайпер, вот кто она! Такое дело нашему брату, простому полевому стрелку не поднять. — Солдат громко, басовито кашлянул. Так, без нужды, больше для публики, чтоб обратили внимание: не каждый наделен божьим даром определять на глаз воинскую специальность.

Бритый дядя, нажимая на «о», спросил:

— В родные места, стало быть, на побывку?

И она, с любопытством разглядывая бегущие навстречу березовые рощицы, лесочки сосновые, не тронутые огнем и железом, яркие, картиночные, ответила доброму человеку, что там, на родине, в ее Едьме никого из родных не осталось. Отец с матерью перекочевали к старшей сестре, в Красноярск, братья воюют. Сказала, что едет в Архангельск к своим друзьям…

Свежий, раздушенный травами, полевыми цветами трепетный ветерок хлещет в лицо, сон берет свое, гаснут голоса внизу, березки нескончаемой чередой бегут навстречу поезду своей ровной, придорожной стежкой.

Лицо командарма… Широкое, доброе… «Четыре дня даю тебе, Шанина, для поездки на родину. Больше нельзя, время такое».

Как радостно жить, когда ты нужна людям, когда сам командарм говорит это…

Снова в Москве…

Витька с каской своей не расстается. В каске воду таскает в бассейн, песок возит, тысячу разных дел придумал для фашистской каски мальчишка. А теперь он просит, чтобы Роза рассказала ему, как устроен фашистский автомат и какой страшнее, наш или не наш.

— А не пора ли тебе, автоматчик, бай-бай? — взглянув на стенные часы, говорит Клавдия Ивановна и, прикоснувшись ладонью к плечу сына, смотрит на Розу. — Ты понимаешь это, наша Розочка очень устала с дороги, а еще ей столько ехать до своего фронта, а еще нам поговорить надо, а еще я хочу, чтобы она чуточку отдохнула на дорожку. Ступай, Витек, спать, ложись, милый, а утром опять за свою каску примешься.

Вздохнул мальчишка огорченно: «Вот всегда так, только про самое интересное — и спать».

Все рассказано, во всем отчиталась Роза. Сказала, как ее встретили в Архангельске, как слушали ее дети, воспитательницы, даже мамы с бабушками и дедушками пришли. А самое интересное было, когда Татьяна Викторовна у входа предупреждала всех взрослых: «Ради бога, не спрашивайте при детях, что она делает на фронте, лучше уж я сама потом скажу». А когда очень нетерпеливые мамы спрашивали, Татьяна Викторовна с оглядкой объясняла: «Она снайпер, вы понимаете — снайпер, она убивает фашистов, и говорить об этом при малютках непедагогично».

А малыши, они разве знают, что педагогично и что непедагогично. Малыши просто потребовали от Розы, чтобы она как можно скорее перебила всех фашистов и возвращалась в садик.

Рассказала, как они с Татьяной Викторовной ночью, вдвоем, вспоминали, как Роза «готовилась в снайперы». Были проводы. Все вышли на улицу, а Татьяна Викторовна с Агафьей Тихоновной даже до вокзала провожали в машине военного комиссара. Не забыла рассказать и о художнике. Привела его Татьяна Викторовна в садик и заставила Розу позировать. Потом портрет поместили в какую-то старинную раму и унесли в комнату кастелянши. Потом фотографировались, потом все присели и разом замолчали и дружно смеялись над этим древним обычаем. О происшествии в вагоне умолчала. И вспоминать ни к чему. Перекипело, забылось, а то, что в сердце осталось, так это уже на всю жизнь.

Клавдия Ивановна подошла к маленькому буфетику, открыла верхнюю дверцу, начала что-то переставлять, искать. Роза в это время успела подумать: «Совсем другим человеком стала, глаза другие, голос другой».

— Выпьем, солдатик! Мы ведь тут тоже иногда получаем. Думала, Левадов приедет, не меняла. А теперь откроем, нальем в рюмки и выпьем. Водку. А закусывать будем халвой, а халва не такая уж нелепая закуска.

Роза метнулась в коридор, к своему вещевому мешку. Утром получила по аттестату, в городской комендатуре. Достала две банки тушенки, хлеб, пару пакетиков гречневого концентрата, сахар. Поставила банку на стол, вторую на полку буфета, хлеб на стол, остальное туда же, на полку. Клавдия Ивановна строго предупредила:

— Не глупи! Дорога дальняя.

Роза только махнула рукой.

— Давайте не будем, мы солдаты.

К разогретой тушенке нашлись макароны, горчица. По квартире потянулся привлекательный запах жаркого.

— Выпьем, солдатик! И не будем чокаться. Выпьем, чтобы выпить, закусим, чтобы закусить. Да ты что! Кто же нюхает такую дрянь. Солдатик, да пила ли ты когда-нибудь?

— Пила, — поморщившись, ответила Роза. — Целый стаканчик из немецкой фляги. Двести граммов. Знаете, такие пластмассовые, черные. Они ого какие емкие.

— Это по какому поводу? — рассмеялась Клавдия Ивановна.

— Танкисты разыграли. Кисейной барышней назвали, завели. Вот я им и показала, какая кисейная барышня. Чуть не задохнулась, они смеялись.

— А ты? — улыбнулась Клавдия Ивановна.

— Тоже смеялась, чтобы не расплакаться.

Клавдия Ивановна снова наполнила рюмочки.

— Смотри мне! В этом доме не плачут. Смеяться позволяю сколько тебе захочется. Витек не услышит. Плакать ни-ни!

Потом они сидели на диване. Рядом. Совсем рядом, вплотную одна к другой. Сидели, молча прислушиваясь к звукам вечернего города. Роза все-таки отважилась, спросила, почему так мало в этой квартире говорят о Левадове. Даже совсем не говорят, даже не расспрашивают.

Клавдия Ивановна ответила нехотя.

— Да так, сама не знаю почему… Видимо, человек не заслуживает, если о нем не вспоминают. Не стоит того…

На прощание Клавдия Ивановна крепко обняла Розу. Достала из карманчика вязаной кофточки письмо.

— Это я получила перед твоим первым приходом. Ну, знаешь, человек ведь это очень сложное существо, ему все надо осмыслить сначала, обмозговать, а потом только — разные выводы и заключения. Получила это, прочитала, еще раз прочитала, сбегала к соседке за папиросой. Разглядывала письмо, как бациллу под микроскопом. Бред какой-то, гадость, мерзость. Потом думала. Очень долго думала. Перебирала в памяти все, что было в нашей жизни с Левадовым. Редкие его письма, слова надуманные, какие-то вымученные, чужие… Ну и вот осмыслила, обмозговала. Ну, в общем, все. А теперь возьми это, прочти где-нибудь в дороге и выбрось. Клавдия Ивановна не из таких, которые клонятся на ветру. Не былинка. Человек. Дай-ка я тебя поцелую, красивый ты человек. Не задавайся, не о лице говорю…

Бойкий почерк. Небрежный, торопливый.

«Дорогая, милая Клавдия Ивановна! Человек — не хозяин своему сердцу. То, что случилось, ни мне не исправить, ни вам не отвратить. На мою долю выпало трудное дело. Я вынуждена вам сказать то, чего не смог сказать Сергей Никитич. Мы любим друг друга, давно и по-настоящему. И сильно. Я скоро стану матерью его ребенка, и хотя бы потому вы должны дочитать это письмо до последней строки. Левадов к вам не вернется. Я не знаю, догадывались ли вы, как женщина, раньше, что это может случиться. Но мне кажется, что Левадов, при всей своей робости и нерешительности не раз давал вам повод так думать. Я читала все его письма, которые он отправлял в Москву. Ребенок подрастет, спросит меня, где отец? Ну что я отвечу ему! Нет, нет, об этом даже страшно думать.

Смиритесь с тем, что случилось. Я слыхала, что вы тоже были на фронте. Очень недолго, но были. А я вот воюю давно и знаю, что такое война, как она закаляет людей, делает их стойкими в жизни. Верю в вашу стойкость, Клавдия Ивановна, верю, что и вы когда-нибудь найдете себе достойного человека, настоящего и верного друга. Это просто необходимо. У вас сын, вы обязаны думать о нем.

Будьте счастливы, милая Клавдия Ивановна, не поминайте нас недобрым словом, вы же сами отлично понимаете, что человеческая жизнь — это очень сложная комбинация чувств и поступков.

Ваша Мария Кузякова».

Роза впервые в жизни почувствовала такое лютое отвращение к живому человеку, к женщине… Коротко остриженные, подозрительно льняные волосы, хохолок завитушкой над белой косынкой. Перед зеркалом это делается, для Левадова это делается… И это письмо… Полюбуйтесь, дескать, какая она сердечная, тонкая! Другая бы просто плюнула на все, что где-то сбоку, постороннее, не свое. А Машенька, смотрите, о судьбе Клавдии Ивановны заботится, думает, Витьку жалеючи прочит в пасынки, поучает, как надо выпутываться человеку из «сложной комбинации чувств и поступков…»

…Дорога, дорога, военная, не военная, долгая, короткая, а все-таки хорошо, когда с тобой человек рядом. Слово за слово, завязался разговор, смотришь — и станция «вылезайка». Это очень хорошо, когда живая душа рядом. А тут — одна. Под жарким брезентом мешки с письмами, перед глазами убегающая черная лента просторного Мариампольского шоссе…

Письмо давно за бортом. «Прочти где-нибудь в дороге и выбрось». Прочла и выбросила гадкий бумажный комочек…