Глава 2. Новый человек Африки
Глава 2. Новый человек Африки
Волей-неволей нужно было возвращаться в Париж, и ван Эгмонт стал готовиться к отъезду. Он был желателен, но уже не в той мере, как раньше. Его чувства не иссякли, нет, они стали более подвластны разуму.
Наступило время отъезда. Он взошел на пароход, успокоенный и довольный, руку будущего Мореля оттягивал портфель: в нем лежала рукопись — его оружие в предстоящей схватке.
Солнце клонилось к закату. Лайнер казался необычайно величественным розовым храмом. Невольно рождалась мысль — он создан только для сверхлюдей и ничто земное не может коснуться этого чудесного порождения нашего гения. Да, это была плавучая выставка европейского великолепия!
Судно медленно набирало ход, и за бортом все скорее и скорее уходили назад шлюпки и грузовые баржи, оживленный рейд, большой порт, раскинувшийся на берегу город Матади и видневшиеся вдали гряды невысоких гор. Исполинские машины работали как будто шутя, и пассажирам на палубе казалось, что колосс стоит на месте, возвышаясь над водой как грандиозный розовый храм: но только что далеко внизу на несказанно синей глади воды покачивался оранжевый баркас с грузом ярко-желтых бананов и тощие негры, запрокинув головы, приветливо блестели ослепительными улыбками, и вот уже вокруг ничего нет, только лениво вздыхающий океан, проникновенная голубизна, переходящая в золото, желанная прохлада и неясный силуэт уплывающей назад земли.
— Господа, с Африкой покончено! — бодро звучит чей-то голос в белой толпе пассажиров. — По крайней мере, для меня! Тьфу!
Под общий одобрительный смех в сторону сиреневой дали за корму летит маленький плевочек.
Ван Эгмонт, вглядывавшийся пристально в свое прошлое, не расслышал оглушительных гудков парохода, но слова пассажира дошли до его сознания, и суровое лицо, обожженное беспощадным солнцем, вдруг осветилось улыбкой.
«Покончено? С Африкой? Нет. Не для меня. Крепко набросила она на мою шею петлю и теперь потащит вперед. Какое счастье, что я не могу вывернуться, даже если бы когда-нибудь и захотел — это выше моих сил и в этом мое спасенье».
Так думал Гайсберт ван Эгмонт, сидя за столиком на палубе. Возвращающийся странник зажег сигарету, затянулся, положил ее в пепельницу и опять задумался, пока сигарета не превратилась в пепел.
— Сейчас исчезнут последние очертания Африки! — сказал кто-то рядом.
Ван Эгмонт подошел к перилам и долго смотрел в сиреневые сумерки. Это было прощание с живыми и мертвыми. Сжав зубы, он молча славил безвестных героев. Спустившись в каюту, торопливо вынул из чемодана пачку коротких брюк песочного цвета и взял со столика шлем. Минуту стоял задумавшись. Кабинка парижского портного… Бонелли… Он въехал в Сахару с тщательно начищенными пуговицами… Как это было давно… Резким движением ван Эгмонт раскрыл иллюминатор и швырнул вещи в море.
«Все. Это — смерть героя. Теперь некогда будет красоваться перед самим собою. Да здравствуют засученные рукава!»
В сиреневой мгле океана несется сияющий огнями гигантский лайнер, точно он рвется домой — из страны дикости, бедности и отчаяния в царство сытого довольствия и культуры. Его зарево огней на мили видно кругом.
Плавучая выставка нашего великолепия! Творение гениев, доступное лишь для сверхлюдей!
На самой верхней палубе широко раскинулось несколько роскошных помещений — гостиная, столовая, спальная, личный плавательный бассейн. Это — salons de luxs.
В погоне за чудовищными прибылями не мало промышленных и финансовых тузов бывает в Африке, но преимущественное право заказывать билеты на салон имеет его превосходительство и его сиятельство губернатор и представитель короны. Вот и на этот раз салон занят по распоряжению губернатора. Но сановник внезапно заболел, и в салоне едет, как сообщили капитану, его дальняя родственница.
Она вошла в салон, небрежно глядя по сторонам и надменно поджав губки, и стояла, пока прислуга, раскрыв чемоданы, развешивала в шкафу платья и расставляла перед зеркалом предметы туалета. Когда все ушли, дама заперла дверь и огляделась.
Какая роскошь! Шик! Красота! Несколько минут с восхищением она бродила по комнатам, все пробуя на ощупь — шелк, бронза. Все настоящее. Да, салон — прелесть, старый верблюд не врал! Он плохо заплатил, да еще дал поручения, но такое возвращение — ничего не скажешь! Мечта. А поручения… Что же… Они для будущего пригодятся: новые связи, новые деньги.
Но деловое выражение на молодом лице долго не держится: дама видит бассейн и слегка колыхающуюся в нем кристально чистую воду. Минута — и она погружается в прокладные струи. Неужели пресная?! Она лижет кончик розового пальчика. Бассейн пресной воды в океане! Роскошь… Дама закрывает глаза и долго лежит так, ни о чем не думая, просто придаваясь блаженству. Потом вдруг вспоминает что-то, накидывает халат и достает скромный конверт и чистую бумагу, кладет их рядом с кипой чудесных конвертов и бумаги, украшенных рисунком корабля и национальными лентами Бельгии, подпирающими корону. «Лайнер “Король Леопольд И”. Salons de luxs» красуется на ленте. Стараясь изменить почерк, красавица царапает на сером листке: «Мой маленький Пипи! Твои пожелания выполнены. Я познакомилась с Грубияном на вокзале, мы вместе ехали в поезде и вместе сели на пароход. Сначала он был сдержан, но я навела разговор на вопросы, которые ты указал, и его вдруг прорвало. Книга будет направлена не против тебя лично, а против колониализма и империализма вообще. Грубиян собирается использовать даже свои дневники, которые когда-то вел в Берлине. Ты видишь, что он занят совершенно не тем, что ты предполагаешь. О заявках даже не упоминал, верь мне, он о них совершенно забыл».
Мадам Раванье написала это и подумала: «Если это так, то Грубиян неопасен, и я не нужна. Значит, следует похитрее забросить крючок. Граф должен ежемесячно мне платить, по крайней мере еще год». Она пишет дальше: «Ты прав. За два месяца бумагомарания Грубиян остыл. Очень хорошо, что ты дал ему время и возможность разрядиться. Но он одержимый, а ненормальные все опасны, они могут в любой момент выкинуть неожиданную штучку. Упускать его из вида никак нельзя. Я буду поддерживать с ним связь в Париже и свяжусь с кругами, на которые ты указал. Помни, твои интересы могут быть защищены, если ты вовремя будешь в курсе дела, а это я всегда обеспечу. Где имеется больной, там нужна и нянька, чего бы она ни стоила. Маленькая сторожевая собачка обойдется тебе недорого, я буду тебе служить верой и правдой».
Не подписываясь, мадам Раванье складывает листок, заклеивает конверт и пишет адрес некой мадам Кутюрье из Леопольдвилля. Эта особа заведует прачечной при дворце губернатора. Получив письмо, она передаст его мадам Дюпон, заведующей гардеробом его превосходительства, — эта старая дева уже более двадцати лет служит преданно, отличается строгой нравственностью, выполняя весьма охотно кое-какие доверительные поручения, особенно по женской части.
Ван Эгмонт был уверен, что граф Кабелль разразился бурей проклятий и затопал ногами, едва только с грохотом закрылась дверь за разбушевавшимся обличителем.
Хе-хе, не тут-то было!
После ухода художника граф несколько минут сидел совершенно неподвижно. Все услышанное было ему на руку, ван Эгмонт говорил искренне, ничего не скрывая. Он выложил решительно все, что знал. Ожидать от него двойной игры нет оснований. Нелепый чудак, вот и все. Он не в числе претендентов на нефть, несомненно. Опасность № 1 не существует. Оба служащие убиты, и опасность № 2 устранена. Брожение среди туземцев подоспело весьма кстати, будет возможность незаметно сменить персонал на данном участке линии — это удача № 3. Крэги из игры выбыл — это удача № 4, притом немаловажная. Все получилось само собой, без малейшего воздействия. Да здравствует законное течение событий! Граф тихонько засмеялся и довольно потер руки. Однако нужно немедленно позаботиться о дальнейшей судьбе двух человек — ван Эгмонта и этого миссионера. Как его, отца Доминика? Меры следует принять срочные и решительные.
Его превосходительство и сиятельство страдал сахарным диабетом и неврозом. Каждое душевное движение, требовавшее особенно энергичных действий, у него всегда сопровождалось необходимостью обращаться к сосуду, стоящему на изящном столике позади кресла. Так случилось и на этот раз. Насвистывая привычный мотивчик и лукаво улыбаясь, престарелый сановник выполнил необходимое, вымыл руки и энергично нажал кнопку. Черный слуга вышел, с благоговейным трепетом неся перед собой священный сосуд, а губернатор в ожидании личного секретаря выпрямился в кресле с видом генерала, победно скачущего на поле боя.
Спрятав серенькое письмо в сумочку, мадам Раванье потянулась, зевнула и через две открытые двери опять заметила плавательный бассейн. Скучно. Но пока бассейн — это лучшее, что есть.
Она снова опустилась в прохладную воду, легла на ступенях и закрыла глаза. Судно медленно покачивалось, и маленькие волны водоема деликатно прикасались к телу, как пальцы дорогой массажистки. «Капитана, — подумала дама, — нужно будет вызывать раза два в день. Пусть старый любитель сладкого платит. Но теперь у меня есть еще один кормилец: там, на следующей палубе, нелепый парень, он обеспечит мне существование на год, лишь бы только поднял побольше шума… Адреса? Органы безопасности — чепуха: нищие чиновники. “Боевые кресты” — заманчиво. В такой организации состоят лучшие люди Франции, богачи. С рекомендацией графа там можно неплохо устроиться. Своего идиота я легко найду среди них, это показывает опыт с графом Кабеллем».
Молодая женщина с отвращением вспомнила старика и его гравюры. Художник — это мужчина. Недурен, какие у него под рубашкой мощные мышцы, какие широкие плечи… Он мог бы быть сейчас вон там… Мадам Раванье томно приоткрыла глаза и посмотрела вдоль поверхности воды, потом на небесно-голубую облицовку бассейна и дальше через открытую дверь на освещенную мягким розовым светом широкую кровать. Но вокруг было пусто и тихо.
Скрипит пером где-нибудь на другом конце парохода и не вспомнит обо мне…
Мадам Раванье ошиблась вдвойне: во-первых, каюта ван Эгмонта находилась как раз под ее спальней, во-вторых, художник сидел у письменного стола перед листом чистой бумаги и думал именно о ней: странно, красивая дама с таким интересом говорит о его будущей книге и предстоящей борьбе. Граф и шлюха — первые слушатели. Очень странно…
Художник взглянул на зовущий лист бумаги и стал обдумывать новый рассказ о негре, который основывает политическую партию из семи человек. Рассказ должен показать трагическую обреченность первых негритянских интеллигентов — по существу, малокультурных и политически неподготовленных, но страстно мечтающих о свободе. «Как жаль, что я за эти месяцы не смог зайти к Лунунбе: это дало бы мне больше фактического материала для рассказа, — думал ван Эгмонт. — Но не беда. Что дало бы продолжение знакомства? Основное мне вполне ясно. Пусть он днем работает и ночью мечтает, а я тем временем напишу о нем рассказ, пронизанный сочувствием, мягкой иронией и грустью».
Человеческое ухо не может через пол слышать чужой разговор. Но если бы ван Эгмонт обладал такими способностями, то, без сомнения, не сходя со стула мог бы пополнить свой запас сведений о мсье Морисе Лунунбе, генеральном секретаре «Союза борьбы за освобождение Конго». Дело в том, что на следующей палубе, прямо под ногами художника, в двухместной и скромно обставленной каюте туристического класса на своих постелях расположились два духовных лица. Один из них, аббат Фульбер Нкото — негр. Он служил в церкви Святого Павла, выстроенной на окраине Лео-польдвилля специально для черных. Второй — наш старый знакомый — французский монах-миссионер отец Доминик.
Столица Бельгийского Конго, Леопольдвилль, отделена от столицы Французского Конго, Баззавилля, рекой, и добрый пастырь частенько переправлялся на бельгийский берег, потому что у него и там было много работы. Его святейшество папа с недавнего времени был обеспокоен ростом социального недовольства среди верующих туземцев. Безропотные массы, столетиями сохранявшие детскую чистоту веры, после войны стали проявлять греховный интерес к чисто земным вопросам. Конечно, это было знамением времени, результатом скопления в городах рабочих, оторванных от земли. Но ему должно противопоставить концентрацию всех сил церкви и усиление ее воспитательной работы: французские и бельгийские духовные власти получили предписание установить взаимный контакт и впредь работать сообща, делая упор на охват растущего рабочего населения обеих колоний и на использование при этом священнослужите-лей-туземцев. Так господин аббат встретился с преподобным отцом, а затем перст Божий свел их и в одной каюте.
Господин кюре был замечен начальством как способный, энергичный и преданный пастырь и теперь направлялся в Брюссель для ознакомления с величием и могуществом европейской культуры и получения дополнительного образования: его святейшество полагал, что приближается время, когда жизнь поставит вопрос о выдвижении туземца на высокое звание епископа, и церковь должна своевременно озаботиться отбором и воспитанием достойных кандидатов. Отец Доминик был вызван в Париж как человек, всесторонне посвященный в сокровенные тайны негритянской души, и назначен в специальное отделение канцелярии его эминенции кардинала Вердье, где должен употребить свои знания для пользы святой церкви. Оба пастыря были горды и довольны своим назначением. Они радовались поездке и договорились ехать в одной каюте, и теперь время ночной прохлады коротали задушевной дружеской беседой. Кругленькие и улыбающиеся, раздетые до трусиков господин аббат и преподобный отец уселись на постелях по-турецки, поджав под себя скрещенные мясистые ножки. Они были удивительно похожи друг на друга, хотя один был черен, как смола, а другой бел, как сметана, да и трусики у них были разные, все остальное — одинаковое. Все-все — простота, доброта и набожность.
— Я слышал кое-что об этом еще в Леопольдвилле, достойный господин аббат, — приятным голоском говорил отец Доминик, обмахиваясь веером, — но был бы счастлив услышать рассказ о вашем славном деянии теперь: ночь длинна и прохладна, днем у нас будет достаточно времени для сна. Расскажите же, не скромничайте чрезмерно.
Пастыри обменялись учтивыми улыбками.
— Ах, право, я только в меру своих малых сил выполнил священный долг, — ответил господин кюре, тоже обмахиваясь веером. Веера были пароходные и совершенно одинаковые. — Но если вы желаете, то извольте. Я готов, хотя, не скрою, мне это нелегко.
Минуту он размышлял, глядя на мягкий коврик.
— В моем приходе жил некий фельдшер, человек ученый и набожный. Я всегда чтил его и всемерно оказывал знаки почтения. И по заслугам: он был образцом для всех прихожан. Представьте же мое удивление, когда этот во всех отношениях достойный человек на исповеди поведал, что он желает зла бельгийцам и не раскаивается в этом. «Почему же, сын мой? — спросил я. — Бельгийцы — наши старшие братья». — «Они — угнетатели моей родины и желать им зла не мешает мне быть христианином», — услышал я в ответ. «Несть власти аще не от Бога», — возразил я ему очень строго. Он думал неделю. В следующее воскресенье после проповеди мы вместе возвращались из церкви, и вдруг он сказал: «Писание, как всегда, право: тысячу лет существовала наша власть и была от Бога, сотни лет нами от Бога правят иностранцы, а потом в губернаторский дворец войдут конгомани, и наша власть на тысячу лет тоже будет Божеской. Небеса благословляют только силу, и если мы хорошо подготовим восстание и оно будет успешным, то и наша власть получит благословение Божие». Признаюсь, я растерялся и не знал, что ответить. Через неделю я произнес проповедь на речение «Царство мое не от мира сего». — «Э-э, господин аббат, — сказал мне сей ученый муж, — это или ваше отступление, или Святое писание, как всегда, опять право: установив свою власть на земле, наш народ получит больше времени для размышления о небе». Так он упорно старался ставить меня в тупик и не отступал от своих греховных мыслей. Я долго разубеждал его, но напрасно. Чтобы лучше понять его мысли и потом легче вернуть эту заблудшую овцу в лоно церкви, я стал почаще беседовать с этим отступником, пока однажды он не предложил мне войти в его тайную организацию, которую он назвал «Союзом борьбы за освобождение Конго». Он полагал, что я мог бы среди паствы распространять идеи этой организации. «Она нуждается в грамотных людях и в народных массах, — убеждал он меня. — Как Христос взял в руки вервие и выгнал торговцев из храма Божьего, так и народ должен взять в руки оружие и выгнать бельгийцев из нашей родины».
— Он был начитанным человеком?
— Он был верующим и хорошо знал Святое писание, но заботился лишь о земном, о временном. Разве не о своей вечной душе печется истинно верующий?
— Конечно же, конечно, господин аббат.
— Пока сей муж был только заблудшей овцой, я терпеливо и настойчиво старался его переубедить. Но когда услышал о тайной организации, во главе которой он сам по своей гордыне поставил себя, я вспомнил последние архипастырские послания и твердо сказал себе: «Поражу пастыря, и разбежится стадо».
— Как вы правы, как же вы правы, господин кюре! О, сколько в вас прямоты, честности и доброты!
— Смиренно я доложил обо всем господину жандармскому капитану Рообруку. Оказывается, за злым пастырем давно следили. На допросах он все отрицал, и тогда господин капитан вызвал меня, и я обличил сего нечестивца и развратителя.
— Вы поступили как истинный пастырь: больную овцу изгоняют из стада, чтобы спасти здоровых! — с чувством произнес отец Доминик. — Вы спасли человеческие души, добрый господин аббат. Человеческие души! Бог — о, вы же сами это видите — вас вознаграждает! — он обвел рукой всю каюту.
Затем легко спрыгнул с постели и обнял говорившего. Они восторженно смотрели друг другу в глаза. Потом перекрестились, прочли молитвы, громко сказали «аминь» и снова присели на постели.
— Я ради малых сил возложил на себя тяжелый крест, преподобный отец, — задумчиво произнес господин аббат. Священник отложил веер, было заметно, он сильно переживает случившееся. — Когда Морис Лунунба понял, что после моего обличения его судьба решена, он гордо выпрямился и твердо сказал господину капитану: «Я знаю, что скоро умру. Разрешите мне сделать последнее заявление». — «Да, — отвечал офицер, — если ты будешь говорить правду». — «Только правду! Клянусь! Записывайте». Господин капитан взял лист бумаги и перо. «Говори». — «Мое завещание всем конгомани и всем правительственным чиновникам Бельгии в Конго, — медленно и торжественным голосом начал смертник, чтобы мсье Рообрук мог точно записать его слова. — Я знаю и всей душой чувствую, что рано или поздно мой народ избавится от своих внутренних и внешних врагов, что он поднимется как один человек, чтобы сказать “нет” наглому колониализму, чтобы отвоевать свое достоинство на чистой и родной земле. Мы не одиноки. Свободные и освобождающиеся народы во всех уголках мира будут всегда рядом с миллионами конгомани, которые не прекратят борьбу, пока в нашей стране останется хоть один колонизатор или его наемник».
Преступник давно смолк, а господин капитан все сидел с пером в руке над листом бумаги: от удивления он оцепенел. Допрос был прерван на час, в течение которого мсье Рообрук только бормотал себе под нос: «До чего мы дожили? Куда катимся? Бельгийский офицер слышит такие слова в камере африканской тюрьмы… Что же будет завтра?» Да, преступник нанес представителю власти тяжелый удар. В конце концов, офицер оправился, собрался с силами и принялся за дело, и только решимость была на его лице. «Ладно, собака, назови своих сообщников». Но заблудший не хотел сознаваться и открывать имен им же совращенных людей. Ах, это было ужасно, как это было ужасно! — господин аббат вздрогнул и нервно передернул плечами. — «Назови шесть фамилий!» — приказывает ему один из помощников капитана, некий господин Жозеф Балео, сержант жандармерии, достойнейший человек и христианин, хотя, извините, негр. «Угуру, угуру, угуру, угуру, угуру, угуру», — спокойно отвечает тот. Одно и то же часами. Потом он уже не мог стоять. Его поднимали, но он твердил свое. Пришлось даже прерывать допросы — сначала на три дня, потом на семь, потом на десять. До чего же ужасной казалась мне сила заблуждения этого развратителя от дьявола. Этот изверг нас измучил, а правая рука господина капитана распухла и покрылась синяками.
Рассказчик судорожно вздохнул. Закрыл глаза. Перекрестился. На лбу выступили капельки пота. Мягкосердечный отец Доминик мелко дрожал.
— Бедный верный, стойкий слуга Божий! Подвижник! — шептал монах. Он встал и снова взял аббата за руки. — Как же вы измучились и сколько вы страданий приняли из-за этого отщепенца!
Он крепко обнял взволнованного героя и минуту держал его в объятиях. Рассказ господина аббата, надо сознаться, взволновал отца Доминика до глубины души.
— У меня дрожат руки, — признался он, — ведь мы только люди. Но мужайтесь, мужайтесь! Глядя на вас, я повторяю только: Ессе homo!
Теперь они стояли посреди каюты, взявшись за руки и поддерживая друг друга взглядами, исполненными преданности и веры. Наконец, рассказчик собрался с силами.
— И вот, — дрожащим голосом заговорил он, — наступил последний день. Капитан сидел за столом, я жался к двери, четверо жандармов поддерживали под руки упрямца. Господин Балео стоял перед ним со страшной плетью в руках. «Поговорите еще с этим дерьмом, господин аббат», — приказал мне господин капитан. Но голова нечестивца свесилась на грудь, он был очень слаб. «Подними ему голову, Балео», — приказал господин капитан. Господин Балео зашел сзади и за волосы поднял безжизненную голову. Я начал говорить. Слышал ли меня наш мучитель? Не знаю. Наверное, но не все. Когда воцарилась тишина, он открыл глаза и прошептал лишь одно слово. «Что он бормочет?» — спросил господин капитан. «Угуру», — ответил сержант. Господин капитан схватил со стола бумагу, отобранную при обыске. Она играла роль улики. Это была прокламация к народу. Капитан скомкал ее и сунул арестованному в рот. «Так подавись же своей свободой!» — закричал он, потеряв, как видно, терпение. Тогда господин Балео поднял плеть. И… — аббат смолк. Губы его посерели. На носу повисла капля пота.
— Ну и что же?
— И… И…
— Ну?
— Не могу больше… — зарыдал вдруг господин аббат и закрыл лицо руками.
Из иллюминатора слышался ровный плеск волн. Мягко гудел вентилятор. Оба пастыря всхлипывали, потрясенные до глубины души.
— Помолимся же за него! — вдруг светлым и ясным голосом промолвил отец Доминик. — Бог всемилостив! О, как прекрасно сознание того, что даже самые тягчайшие человеческие грехи могут найти прощение!
И оба с готовностью опустились на мягкие коврики, один в полосатых трусиках, другой — в сиреневых, оба толстенькие и маленькие, так невероятно похожие друг на друга черный и белый служители Бога, исполненные веры и благочестивого восторга.
Ровно гудел вентилятор, и плескались волны, а два пастыря все читали и читали молитвы, смиренно сложив на груди пухлые ладошки и подняв увлажненные слезами глаза в потолок, на котором были нарисованы соблазнительные наяды, игравшие с тритонами. Два добрых пастыря молятся и молятся, закончат, взглянут друг на друга и продолжают снова возносить к престолу Всевышнего мольбы о прощении души новопреставленного раба Божия Мориса.
Только благодаря полной неосведомленности священнослужителей в морском деле они могли слышимое в каюте глухое непрерывное ворчание объяснить шумом работы вентилятора. На современном пассажирском судне чистый воздух подается по трубам от мощных воздуходувок. В каютах шум не различим, он сливается с ровным глухим гудением, производимым всеми механизмами гигантского лайнера, — это как бы совокупность звучания мощного механического оркестра. В роскошном салоне мадам Раванье этот подземный рокот не слышен, в каюте первого класса ван Эгмонт различал его лишь тогда, когда хотел, то есть когда начинал о нем думать, в туристическом классе он присутствует денно и нощно как необходимое доказательство реальности движения. Этажом ниже, в машинном отделении, этот шум превращается в мощный ритмичный гул, заглушающий человеческую речь. Столб раскаленного воздуха поднимается вверх, он более жаркий и душный, чем в дебрях Итурийского леса, а у машин одетые по форме трудятся люди, зорко следящие за сложными механизмами. Это — белые рабы, находящиеся под беспощадным бичом страха лишиться такой тяжелой и губительной работы.
Господин ван Барле, старший механик, изволит беседовать с господином ван дер Вельде, кочегарным старшиной. Оба в синих комбинезонах, из-под которых видны опрятные воротнички и галстуки, впрочем, насквозь мокрые от пота. На головах — форменные фуражки с эмблемой пароходной компании, только у господина старшего механика офицерский большой золотой якорь с венком, а у господина кочегарного старшины маленький якорь. Механик сидит на железном стуле перед железным столиком, где лежат путевые документы, а старшина стоит, вытянув руки по швам.
— Лунунба, слышите, господин старшина? Запомните фамилию! — кричит тучный старший механик. — Запоминайте о нем все разговоры и сразу же доносите дежурному механику. Дошло?
— Так точно, господин старший механик. Как фамилия этого черного?
— Не валяйте дурака, господин ван дер Вельде. Лу-нун-ба! Лу-нун-ба! Жандармский офицер утверждает, что кто-то из ваших кочегаров не один раз виделся с ним в одной пивной на окраине Матади. Есть свидетель.
Минуту оба утирались платками.
— Понятно, господин старший механик, — кричит старшина, — но я по положению мало бываю с простыми кочегарами.
— Теперь будете бывать чаще. Внимательнее прислушивайтесь на вахте, особенно в кубриках.
— У нас разные кубрики, господин старший механик. Я живу со старшинами.
Минуту оба утирают пот мокрыми платками. Потом кричат снова.
— Повторяю, не валяйте дурака, господин ван дер Вельде. Вы — старшина и имеете право заходить в любой кубрик. Вы обязаны начать слежку. Дошло?
— Но…
Механик заметно багровеет.
— Что еще?
— Это нечестно, господин старший механик. Конечно, я — старшина, но простые кочегары — мои товарищи. Я — рабочий и социалист, мой дальний родственник — один из руководителей Интернационала. Я — идейный человек, а не полицейский агент, господин старший механик.
Плотные струи раскаленного воздуха обтекают говорящих и втягиваются в недра вентиляторов — это похоже на пытку.
Медленно, с гримасой страдания тучный офицер поднимается.
— Честный? А? — офицер с трудом протягивает руку и хватает старшину за мокрый галстук и воротничок. — А это что? — багровый от натуги, орет он. — Сейчас у товарищей сетки для пота… Они внизу, под нами, и гнут спины как скоты и негры… А вы, господин ван дер Вельде, явились на вахту в воротничке и при галстуке. Как я, видите? — он отдышался. — Лет через семь они станут полными инвалидами, а вы, если не будете ослом, — младшим механиком. Вы — будущий офицер, у вас с кочегарами нет ничего общего. Понятно?
Старшина переминается с ноги на ногу.
— Этот воротничок и галстук ко многому обязывают, господин кочегарный старшина. Держитесь за них покрепче, — офицер тяжело переводит дыхание. — Если не хотите сменить их на сетку. Партия и Интернационал — это ваше личное дело. Сойдете на берег и, если вас это развлекает — будьте социалистом. Но на борту вы — старшина и белый воротничок, а эта такая стена, через которую к вашим подчиненным не перешагнуть. Без идиотского самоубийства, конечно.
Ровный грохот машин. Ровное движение вверх раскаленного воздуха.
— Ну? Я повторяю в третий раз: не валяйте дурака, господин ван дер Вельде, и не играйте вашим местом в нашей пароходной компании. Дошло?
— Дошло, господин старший механик!
— То-то. Запомните — Лу-нун-ба. Идите! Да, еще: подайте мне список коммунистов. Я знаю, что среди кочегаров есть коммунисты!
Самое дно плавучей выставки великолепия.
— Значит, Лунунба погиб?
— Да.
Оба кочегара широко раскрывают рты и долго судорожно дышат, как вынутые из воды рыбы, потом из ведерка с теплым овсяным киселем, в котором плавают ломтики лимона, делают по глотку. Они до пояса голые. Штаны из грубого брезента и тяжелые башмаки — все блестит от влаги, все озарено кровавым заревом топок, все покрыто следами старых и свежих ожогов. Огонь рядом, страшный белый жар, почти мгновенно превращающий воду этих гигантских котлов в пар. Обжигающий пар. Он змейками струится из бесчисленных раскаленных трубочек и труб, а рядом стальные переборки, к которым мучительно больно прикоснуться. Над головой оглушительно стучат донки — большие насосы, подкачивающие воду. Смолкает грохот донок, все заглушают вой, рев и свист огня в топках и пронзительное шипение пара.
Кочегары проверили давление пара и уровень воды, затем сошлись у ведерка. Широко раскрыв рты, они сипло дышат.
— Жалко парня, Камп.
— Да. Но он сделал дело, и оно не умрет.
Грохот, свист и вой пара.
Глоток теплого клейстера из ведерка. Судорожные вздохи.
— Почему, Камп?
— Он успел всех членов партии разослать из Леопольд-вилля. В каждой провинции теперь будут расти свежие побеги. Будущему дереву цвести.
Отблески беспощадного огня. Ад.
Кочегары сходятся у ведерка.
— Жаль только, что Лунунба и его друзья еще крепко верят попам. Боюсь, что обожгутся, жизнь их научит, а ошибки откроют глаза. Я следующим рейсом обещал привезти литературу. Нужно будет заболеть, в Матади сойти на берег и под видом лечения организовать передачу.
— Это сложно и опасно.
— Я беру это на себя, Камп.
— Это сделаю я сам, Жанвье.
Очередной глоток теплого клейстера. Грохот и свист.
— У тебя семья, Камп, а я холост. Если дело провалится, придется надолго класть зубы на полку, работу после тюрьмы не найдешь. Я — коммунист и беру это на себя.
— Я — тоже коммунист, Жанвье. Я старше и опытнее, а что до безработицы… Войны без жертв не бывает.
Два призрака в этом багровом царстве огня и грохота. Они отпивают по глотку.
— Слушай, Камп…
— Иду я, Жанвье. Рыжий ван Кампен — упрямый парень. Много фламандцев на конголезской земле совершили тягчайшие преступления, и любого мерзавца конголезцы называю фламани. Так пусть же именно фламандец рискнет собой и своей семьей за их освобождение. В случае чего ты станешь потом на мое место.
Золотое зарево вокруг лайнера давно скрылось за горизонтом, оживленный порт Матади начинает стихать, взошла луна. Настала ночь, полная неги и благодати, как все ночи на экваторе. Гул лебедок, звон цепей и стук ящиков — все звуки дня постепенно становились мягче, пока ухо вдруг явственно не различило гортанный крик чайки. Потом из темноты уже слышен тихий плеск волн. Теперь каждый шаг, каждое слово можно услышать издалека.
Безмятежная ночь мира.
В стороне от порта на самом берегу океана стоит белый домик, окруженный роскошными пальмами. Ночью он кажется волшебным дворцом доброй феи, потому что в темноте не видны колючая проволока и штыки часовых. Это — жандармская станция. В нижнем этаже одно окно ярко освещено, рам нет, слышатся веселые голоса и песни.
— Слышь, ты, — говорит хорошенький молодой сержант, — твой скот может сам дойти до катера или его нужно волочить за ноги?
— Дойдет сам, — ухмыляется черный жандарм, — за последние две недели он отлежался. Теперь на нем можно возить камни.
Сержант Богарт щурит голубые глазки.
— Одного для него хватит. Пойди-ка заготовь камень, да веревку не забудь. Все отнеси на катер и доложи. Сегодня у меня дела. Быстрее сделаем и вернемся к смене.
Сержант Богарт был прав. Завтра у него чудесный день — день его свадьбы. В последнее время ему везло и очень странным образом. Капитан Адрианссенс вызвал его, обругал последними словами и посадил под арест. За что? Сидя в душной комнатушке, бедный капрал терялся в догадках. Он не пил и не курил, не прикоснулся ни к одной белой или черной женщине, не играл в карты, не украл ни одного франка у солдат и ни одной сотняжки из казны, хотя по должности белый капрал в лесных дебрях Африки именно это и должен был делать, как все белые начальники. Он оставался особенным и этим гордился. Хотел быть исправным служакой, капралом королевской армии и таким, который не сидит под арестом, а прямой дорогой идет к сержантским нашивкам и тепленькому местечку при штабе или, еще лучше, при хозяйственных складах.
И вдруг похабная ругань и арест…
Когда его под конвоем привезли в Леопольдвилль, бедный малый повесил голову.
После допросов в военной тюрьме капрала вызвали в комнату, где за столом сидели старшие офицеры. Толстый полковник с багровым носом страшно выпучил на него рачьи глаза и объявил, что следствие установило факты нарушения капралом Богартом целого ряда предписаний:
1) Вышепоименованный капрал вывел в обход района 10 солдат вместо 11, оставив одного по болезни без соответствующей справки от врача.
«Откуда мне взять справку, если ближайший врач находился на расстоянии 680 километров?» — подумал Богарт.
2) Солдаты взяли в обход по пачке патронов, хотя капитан Адрианссенс якобы распорядился взять по три.
«Это была явная неправда, капитана в Леопольдвилле не было».
За вышеуказанные нарушения вышеуказанный капрал исключается из списков военнослужащих королевской армии. Тут полковник перевел дух, однако капрал успел сказать: «Осмелюсь доложить», — но полковник посинел и заорал: «Молчать!» Затем отложил бумагу, по которой читал свое решение, взял другую и прочел, что мсье Вилем Питер Альберт де Витт Богарт зачисляется в расквартированный в городе Матади жандармский батальон с присвоением ему звания сержанта и выдачей единовременного особого вознаграждения в сумме 1000 (словами — одной тысячи) бельгийских франков. Молодой человек ошалел и тут же получил документы жандармского сержанта, пакет с деньгами и приказ — немедленно явиться по месту службы.
Много позднее Богарт встретил майора Адрианссенса: оказывается, подобная история случилась и с ним. Теперь оба работали в оживленном портовом городе и, надо сказать, хорошо работали, доказывая начальству свою преданность, пути которого, как и Господа Бога, неисповедимы.
Вскоре удачливый сержант познакомился с молоденькой девушкой, дочерью владельца портовой пивной. Правда, отец подумывал о лучшей партии, но… «время идет быстро, всякое может случиться, — рассуждал он, — дети любят друг друга, а из такого мальчика, как Вилем, выйдет толк. Начальство его ценит, характер у него покладистый, нравственность — выше похвал, не жандарм, а красная девушка. Пусть послужит, потом я устану, вернусь домой и оставлю ему свою пивную».
Это была нежная любовь, чувствительная и поэтическая, совсем такая, о которой мечтает фламандская молодежь. Несколько портили впечатление пальмы и жара, во всем остальном все шло, как полагается. Были счастливые свидания при луне, робкие прикосновения рук, стыдливо опущенные глаза и нежное полыхание щек… Приютившись под сенью пальм, молодые вспоминали Фландрию, плоские поля, стада коров, каналы… Обручились у священника, глядя на святой крест чистыми голубыми глазами, и вот завтра днем будет свадьба — маленькая Эмма станет госпожой Богарт!
Вообще говоря, можно было этой ночью отдохнуть от службы и свеженьким пойти в церковь. Но сержант Богарт был молод и всегда свеж, для него не поспать ночь было сущим пустяком, но, главное, не хотелось упускать кругленькую сумму — особую премию, которую начальство платило за выполнение «специального задания». Такие премии существенно увеличивали заработок. Премиальные деньги Богарт клал на особый банковский счет, они превращались в маленький капиталец, и молодой человек любовно растил это дерево — еще бы, под его сенью будет копошиться их будущий ребеночек. Вот и этой ночью сержант Богарт выполнит маленькое спецзадание, за которое днем ему выплатят денежки. Нужно будет вывести в море одного черномазого и с камнем на шее сбросить в воду.
Однажды, будучи уже взрослым парнем, Вилем получил от мамы нож, курицу и распоряжение отрезать птице голову. В этот день ожидались гости. Послушный сын зашел за угол сарая, положил курицу на землю, вытянул ей шейку и… вернулся к маме с признанием, что он не может полоснуть ножом по живому телу. Всей семье понравилась чувствительность Вилема. Потом сам пастор неоднократно и весьма авторитетно беседовал с юношей и разъяснил ему, что Бог создал животных на пользу человеку, убивать нельзя только себе подобных, за исключением случаев, предусмотренных королем, начальством и церковью. Эту мысль и другие ей подобные прочно усвоил молодой Вилем, любивший послушание старшим. Они помогли ему стать хорошим солдатом и жандармом, оставаясь при этом по-девичьи чувствительным молодым человеком. Совесть его всегда была безмятежно спокойна, и легко шагает по земле человек, у которого все жизненные вопросы разрешены раз и навсегда!
«Морис Лунунба», — не спеша и очень четко расписался сержант в книге. Потом, бодро насвистывая, взошел на катер.
Было часа три ночи. На палубе между двумя жандармами, сгорбившись, сидел осужденный. Молодцевато поправив фуражку, сержант присел на корточки и обвязал крест-накрест веревкой камень — увесистую плоскую плиту, одну из тех, какие здесь обтесывают для мощения дорог. Потом, щеголяя выправкой и проворством, Вилем встал, сделал на другом конце веревки скользящую петлю, накинул ее на шею черномазому, затянул потуже и раз десять излишком веревки быстро обвил шею так, чтобы она натянулась между человеком и камнем, который был подтянут к ногам обреченного.
— Ладно, сойдет!
Сержант легкими шагами прошел на корму и не без изящества спрыгнул в кабину. Снял фуражку и аккуратно положил на скамейку. Он любил аккуратность. Вставил ключик, включил освещение и мотор.
— Эй, вы, на палубе! Снимаемся!
Один из жандармов сбросил за борт швартовые, и катер отвалил. Сделав полукруг, он взял курс в открытое море, наперерез мощному течению пресных вод. Сбоку проплыл назад освещенный порт и скрылся за кормой.
— Вы, черти, — вдруг послышалось из кабины. — Что это за бутылки?
— Мне покупал бутылка. Завтра премия. Хозяин магазин говорить очень-очень хорошо.
— Пропиваете черномазого, а? — сидя на кожаном стульчике, сержант правил рулем и регулировал скорость хода.
Теперь он сбавил ход, защелкнул затвор штурвала и бросил руль. Катер сам медленно уходил в сиреневую мглу. Сержант взглянул на палубу — осужденный с камнем на шее по-прежнему понуро сидел на палубе, и его спина была хорошо видна через переднее стекло кабины. Оба жандарма полулежали на металлическом перекрытии кабины, в боковые стекла виднелись их ноги и приклады винтовок. Все было в порядке, не первый раз они вывозили в море заключенных. Все осужденные на смерть проходили следствие и бесконечный ряд методических избиений. Это были конченые люди, и бояться их не приходилось. По команде сержанта черный жандарм толкал осужденного ногой в спину — и дело кончено. Сержант обычно делал несколько красивых поворотов, чтобы насладиться прохладой, тем временем мощное течение пресных вод увлекало труп далеко в океан.
Внимание сержанта привлекли две бутылки необычного вида, принесенные его подчиненными. Сквозь белое стекло виднелись ледяные кристаллы, осыпавшие бутыль изнутри. Это было необычно и очень красиво, особенно здесь, на экваторе. Сержант спрыгнул с кресла и пересел на мягкий диванчик. На нарядной этикетке стояла надпись «Rigger Kummel» и место изготовления — «Riga. Wetland».
«Где это? Кажется, в Австрии?» — подумал Вилем, вертя бутылку в руке. Он, как все непьющие, любил рассматривать нарядные бутылки и даже считал себя знатоком крепких напитков. Да, да, завтра к вечеру и он будет немного пьян. Завтра это позволено. Как хороши были бы такие бутылки на свадебном столе! Ледяные кристаллы и загадочная надпись.
— Где ты купил такую прелесть? — крикнул Вилем, отставив бутылку и прищурив глаза, мысленно представляя ее на белой скатерти.
Жандарм залопотал что-то непонятное.
— Иди сюда, косноязычный черт!
Жандарм спустился в кабинку.
— Ой-ой, хорошо! — сказал он, скроив потешную рожу. — Твой свадьба завтра. Мой тебе желать много-много счастья, господин сержант.
И прежде чем Вилем успел что-нибудь сказать, негр ловко откупорил бутылку и протянул ее Вилему.
— Пить, пожалуйста! Один буль-буль, пожалуйста!
— Я не пью, Жан!
— Один буль-буль!
И пока Вилем любовался кристаллами, Жан успел откупорить вторую бутылку.
— Один буль-буль за твоя баба, господин сержант. Завтра город. Жан и Пьер покупать тебе два такой бутылка для свадьба. Хороший начальник. Буль-буль! Нет боятся, господин сержант! Буль-буль для твой баба!
Второй жандарм наклонился над кабинкой.
— Твоя баба! Боятся нет!
«Э-э, черт побери, один глоток! Свадебный день уже начался», — подумал Вилем и отпил из бутылки.
Жидкость была душистая, сладковатая и некрепкая, так ему показалось. Жандармы по очереди отпили из второй бутылки.
«Интересно, что же такое опьянение? — подумал Вилем, снова садясь за руль. — Столько болтают, а я ничего не чувствую. Ничего! Видно, у меня крепкая голова, очень крепкая, да!»
Довольный собой, он взялся было за руль. Впереди виднелась согбенная фигура осужденного. Море было как сиреневое молоко. Влажная мгла медленно плыла над водой, луна и звезды казались тусклыми.
— Еще один буль-буль, господин сержант! Пожалуйста!
Вилем посмотрел на умильно улыбающиеся черные рожи.
Как многие молодые начальники в колониях, он взял линию на игру в доброго, хотя и строго, белого отца своих неразумных черных детей. Юноше особенно льстило, что оба подчиненных были вдвое старше его.
— Пожалуйста, буль-буль!
— Один буль-буль за твой красивый баба, господин сержант!
Сержант глянул в лобовое стекло, все было в порядке. Он молодцевато спрыгнул с высокого стула. Голова у него хорошая, этот кюммель — вкусная водичка, вот и все. Вилем взял бутылку и отпил несколько глотков. Жандармы мгновенно допили вторую бутылку и неожиданно вынули из сумки третью и ее откупорили. Между тем Вилем почувствовал необычайный прилив буйной жизнерадостности. Это его не удивило, он был от природы жизнерадостным. А день свадьбы? Э-э, все в порядке, все в порядке… Если бы Вилем двинулся, то он обнаружил бы странную тяжесть в ногах, но ему не хотелось двигаться, и он этого не заметил. В наплыве чувств жених запел. Голос у него был хороший, он знал это и теперь был уверен в этом больше, чем когда-либо. Ему подпевали жандармы. Катер, плавно покачиваясь, медленно шел вперед, в море. Раза два его основательно тряхнуло. «Мы уже далековато ушли, сейчас надо поворачивать!» — пронеслось в голове Вилема, но он как раз начал длинную сентиментальную песню о белокурой девушке и решил ее обязательно закончить.
После ареста генеральный секретарь «Союза борьбы за освобождение Конго» пережил несколько часов величайшего душевного потрясения. Дело, которому он отдал жизнь, в самом начале рухнуло. До боли ясно мсье Морис Лунунба представлял себе все большие и малые задачи, поставленные им себе на ближайший день, неделю, месяц, год, десятилетие. Это не было бюрократическое, оторванное от жизни планирование. Совсем нет! Напротив. Работа продвигалась очень успешно, почва для распространения боевых идей организации оказалась такой благодатной, что дело бурно развивалось само по себе вопреки малой подготовленности инициаторов, их организованности и несмотря на слабость идеологического руководства. Все было похоже на поджигание спичками скирд соломы, политых бензином. Потребности так быстро росли, что Лунунба радостно изнывал в труде — писал прокламации, инструктировал помощников, проводил беседы. И вдруг арест. Конец всему! Какой ужас! Все рухнуло…
Лунунба искренне, от всей души верил в Бога. Не разбираясь во всех тонкостях, он брал на веру каждое слово Святого писания, глубоко сожалея, что бельгийцы не похожи на своих предков, описанных в черной книге с золотым крестиком на обложке. Все упростилось бы, если бы король назначил губернатором не графа Кабелля, а Иисуса.
Хо-хо, в Конго уже давно бы наладилась честная, хорошая и культурная жизнь! Само собой разумеется, что Лунунба верил и в святость тайны исповеди.
Вначале арестованный держал себя на допросах спокойно, как Иисус перед Понтием Пилатом. Несчастье в нем вызвало взрыв религиозной экзальтации. Он хорошо помнил рисунки и статуи Иисуса со связанными руками и в терновом венце и стоял вот так же — выпрямившись, чуть склонив голову набок, внутренне повторяя: «Боже, прости им, ибо они не ведают, что творят», «Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя», «Истинно, истинно говорю Вам — верующий в меня не умрет, хотя бы и умер, но будет жить вечно».
И тихая радость разливалась по его телу спокойствием и уверенностью в своем будущем. Но голод и отсутствие сил делали свое дело, вместе с нарастанием физической слабости на его душу исходило вялое оцепенение. Ничего не случилось, — успокаивал он себя, — он и его дело «в руцех Божи-ях, а пути господни неисповедимы». Все к лучшему. Семя, им посеянное, никогда не умрет!
Второй удар… Подлое предательство! Иуда… Теперь Лу-нунба сгорал от жгучей ненависти и кричал свое заклинание не потому, что не знал своих или бельгийских ругательств, а только под влиянием инстинкта, подсказывавшего ему, что не проклятия, а именно одно это слово больше всего бесит его мучителей и является поэтому самым лучшим его словесным оружием. Он говорил: «Свобода!» — и видел перед собой бледные искаженные лица и слышал в ответ взрыв ярости, и чувствовал удовлетворение — он еще сражался! Его ответные удары еще наносили боль! Силы подходили к концу, но он никого не выдал и понимал, что смерть уже близко.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.