Глава 9. Передовой отряд цивилизации

Глава 9. Передовой отряд цивилизации

В детстве я любил перечитывать правдивое описание тяжелых испытаний Робинзона Крузо на необитаемом острове. Чистосердечно признаюсь: до сих пор люблю этого симпатичного упитанного дядю, одетого в лохматую шубу и высокий меховой колпак — в костюм, который, по мнению автора и старинного иллюстратора, больше всего подходит к изнуряющей жаре тропиков. Появись я в таком виде на берегу итурийской речушки, нагая красавица, вероятнее всего, приветствовала бы это появление только взрывом смеха: она приняла бы меня за воскресного проповедника из Гайд-парка. Но, черт побери, в моей наружности ничто не напоминало добродушного героя книжки Дефо. До гибели большей части вещей мне приходилось зашивать дыры, разодранные в течение дня на платье. Когда иголки и нитки унеслись вдаль, костюм быстро превратился в лохмотья. Наконец, они были сняты и сшиты лианами в форме мешка, в котором я тащил еду. Специально выписанное из Гвардейского магазина в Лондоне гордое топи было унесено водой, когда я повис на воздушных корнях рядом с крокодилом. Остались только абсолютно непромокаемые швейцарские сапоги из настоящей русской юфти и воздушные кальсоны, которые носит сам Луи Гонсальв де Лиотэ, маршал Франции и высокий резидент в Марокко. Сапоги пришлось укоротить — внутрь голенища постоянно наливалась вода и от постоянной сырости кожа так набрякла, что однажды вечером я еле вытащил ноги из сапог. Воздушные кальсоны я сначала носил вместо шляпы на голове, а потом пустил их на латки для починки мешка — он был нужнее. Тени в гилее более чем достаточно. Мыла не было, купаться в ручьях казалось страшным, а втирать в кожу эту вонючую жидкость, кишащую микробами и личинками, я считал безумием, полагаясь только на ежедневные ливни. Иглы, колючки и шипы, раньше рвавшие одежду, стали рвать тело, а клещи, комары и пиявки получили широкое поле деятельности. В результате я покрылся струпьями, гнойниками, ранками, царапинами и ссадинами, не считая синяков разного цвета, больших и малых. Волосы и борода отросли удивительно быстро и пышно. Если бы гориллу, которая ночью переходила нашу поляну, спросили, кто из нас двоих больше на нее похож — Ламбо или я, то ответ был бы в мою пользу. К тому же исходивший от меня запах только на пятьдесят процентов был похож на запах джунглей, которые пахнут парфюмерией и гнильем.

Но не это главное. Только бесчувственное животное могло бы совать свою голову в петлю и прострелить чужую голову, оставаясь при этом спокойным, довольным и добрым. Если в предыдущих главах я не расписывал свои переживания после гибели каждого носильщика, то это не значит, что я ничего не переживал. Отражения затылка Тумбы и моей петли оставались в моих глазах, они были первым, что увидела в них женщина, и уже потом она заметила пистолет. Среди колониальной администрации я видел много подлецов, возможно, она тоже, но они почти всегда были хорошо одеты, чисто выбриты и надушены. Сегодня, чтобы быть убийцей, вполне достаточно вовремя не видеть и не слышать то, что велит совесть, и уметь владеть авторучкой. Голый и страшный человек с пистолетом в руке для негритянки, надо полагать, был идеальнейшим воплощением колонизатора, причем в наиболее доступной для ее понимания форме.

Сдвинул кобуру на живот, пока что она могла заменить мне одежду, хотел было бросить свой мешок за деревом, но раздумал: сначала нужно дойти до фактории, и неизвестно, что я там увижу. Быть может, фактории уже нет, или она в руках туземцев… Спрыгнул в воду и заметил огромного рябого парня, купавшегося поодаль от негритянки. Он, увидя меня и Ламбо, не спеша вылез из воды, опоясался тряпкой и вразвалку пошел к нам. «Давно я не видел такой тупой морды! — подумал я. — Значит эти двое и есть убийцы. Жалко! Конечно, эта красавица могла бы быть просто жительницей деревни, мы бы минут десять поговорили и разошлись. Осталось бы мимолетное и красивое воспоминание. Но теперь не то».

Я повернулся к Нефертити. Она прикрыла бедра куском пестрой ткани, укрепив сзади изящную некбве — своего рода циновочку, которую женщины племени мангбету постоянно носят сзади, чтобы их не кусали муравьи, когда они садятся на землю. Я не смог удержаться и, до того как мой взор уперся прямо в ее глаза, успел воровато скользнуть по ее естественный богатствам, оценив их по достоинству. Она это заметила и немедленно воспользовалась мужской слабостью. Наступление началось. Глядя на меня живыми и очень смышлеными глазами, подошла ближе, не спуская с меня больших косоватых глаз. Улыбнулась и шевельнула бедрами.

— Здравствуй, мусью! Привет! — начала она бойко, видимо щеголяя своим французским языком и обходительностью. — Как живешь?

«Бывалый ребенок. Прошел не одни руки», — думал я, любуясь фараонским профилем и кокетливой игрой загадочных глаз.

Она легко коснулась ранки на моем плече.

— Моя тебе будет хорошо мыть, хочешь? Моя мыть красивый мсью, ха-ха-ха! Я буду твоя женщина! А? Скажи!

Красавица была довольно высокого роста, и теперь ее остроконечные груди, торчавшие как у козы в стороны, касались моей груди. Косоватые глаза хотели вывернуть меня наизнанку. В них не было тайны, она ненавидела меня — это ясно. Но хороша, что и говорить… Очень захотелось закурить. Очень.

— А это что? — спросил я, улыбаясь, потрогав кусочек черного меха, болтавшийся у нее на шее среди амулетов и украшений. И, подражая рычанию пантеры, добавил шутливо: — Роу-роу! Роу-роу!

Нежное лицо неприятно передернулось. Почему-то вспомнил Тэллюа: «Опять лезу в неприятности»… Но играть с ней было приятно. Короткий колючий взгляд, ух, какой колючий! Снисходительно пальцем приподнял ей подбородок:

— Отвечай, Черная Пантера, ну?

Женщина владела собой. Прищурилась и состроила милейшую гримаску.

— О, это полезно для Бога! — она глазами указала на небо. — Талисман. Больная — нет! Старая — нет! Смотри!

Она немного отступила и волнисто провела ладонью по своей груди и животу.

— Моя была в Ниангара, моя знает делать любовь… Любовь — очень хорошо!

Пантера закрыла глаза, и ее тонкие ноздри дрогнули. Взяла мою руку и прижала к своей груди. Потом ресницы медленно и томно поднялись, я ожидал увидеть огонь африканской страсти, но поймал быстрый, я бы сказал, деловой, взгляд куда-то за меня. Обернулся. Ламбо стоял поодаль, наблюдал и чавкал жареную в масле лепешку. Рябой крался ко мне с камнем в руке, его тупое лицо ничего не выражало. Это было послушное животное. И только…

Мы шагаем гуськом по дороге. Впереди Ламбо, за ним Пантера, позади Рябой, они несут по тяжелой длинной палке, чтобы несколько замедлить их бегство или нападение. Все трое знают: при первом же шаге в сторону или подозрительном движении каждый из них получит по сто пуль в спину, ровно сто, и не меньше. Вооруженный свирепым выражением лица и незаряженным пистолетом, направленным в их спины, я замыкаю шествие. Какое острое сожаление испытывал я при мысли о невозможности расправиться с Рябым.

«Один патрон. Один! Эх… Может быть, я просто вхожу во вкус убийства? Но почему его жизнь должна быть дороже моей? Какое проклятое положение… Где вы, мои чистые и незапятнанные руки?» — повторял я себе и начинал снова и снова обдумывать звенья этой замкнувшейся цепи, похожей на змею, кусающую собственный хвост. В Европу! Скорее в Европу, там будет видно! Лишь бы отсюда выбраться!

За час до ливня с вершины холма открылся живописный вид на долину, факторию и позади нее банановую плантацию. Деревни не было видно, очевидно она находилась дальше, за изгибом долины. Вскоре с веранды нас заметили, я махнул рукой и получил в ответ такой же знак привета.

Все! Путешествие окончено!

— Бегом марш! — скомандовал я своей троице.

Сунул пистолет в кобуру, снял с шеи пружину и колесо, поцеловал их и бросил в кусты, разорвал мешок, сделал из тряпья на бедра повязку, пригладил волосы и бороду, приосанился.

Две фигуры в белых костюмах… Неужели я дожил до этого! Сейчас будут объятия… Настоящее мытье… Обед…

Я чинно и размеренно шагал вперед, потом заспешил, заспешил и вдруг бросился бежать. В голове прыгало только одно слово: свои. Свои!

— Стой! Ни с места! Руки вверх! — нестройно, как два петуха в курятнике, заорали два голоса — тенорок и бас.

Дом был поднят на сваи и окружен со всех сторон верандой, где вместо перил был сделан метровый заборчик из тонких жердочек. Из-за этого заборчика торчали две головы и два ружейных ствола.

Я никак не ожидал такого приема и оторопел.

— Кто ты? — пискнул тенорок.

— И какого черта здесь шляешься? — прогудел бас.

Я обиделся.

— Во-первых, не «ты», а «вы». Во-вторых, я не шляюсь, а хожу. Все объяснения вы немедленно получите, господа.

Я двинулся к лесенке.

— Назад! Стреляем без предупреждения! — крикнули за частоколом, и стволы угрожающе зашевелились.

В ту же секунду мне в лицо взметнулось желтое пламя и оглушительно бухнул выстрел. Это был крупнокалиберный карабин и явно не последней модели, современное оружие так громко не стреляет. От неожиданности я был ослеплен и оглушен, инстинктивно качнулся назад, и носок сапога левой ноги попал под лиану, а пятка правой скользнула в ямку. Как подкошенный, я упал навзничь и ударился затылком о землю. Встряска была такой сильной и болезненной, что на какое-то время я потерял сознание и лежал неподвижно. Потом, как сквозь сон, услышал громкий шепот на неизвестном восточном языке. Они совещались. Наконец, бас неуверенно спросил:

— Вы мертвы?

— Да, — ответил я очень сердито.

Небо медленно вертелось, болела голова, в щеке ощущалась жгучая боль. Пощупал — ожог от пули.

— Не лгите, мсье! — вмешался тенорок. — Мне через щелку все хорошо видно — вы трогали рукой щеку, и не вздумайте на нас бросаться, я сейчас же подстрелю вас.

Я сел. Ощущение покачивания на воде.

— Это вы, бас, чуть не убили меня, черт бы вас побрал! — я ощупал голову со всех сторон. Снаружи все в порядке, внутри — смятение и боль. — Больше не валяйте дурака!

Из-за частокола вынырнуло жирное лицо, покрытое густой черной щетиной, из которой баклажаном свисал сизый нос.

— Это не я, мсье!

— А кто? Я, что ли?

— Это выпалил мой карабин. Он всегда сам стреляет!

Я вдруг сильно ослабел, ноги подламывались. Сначала встал на четвереньки, потом, покачиваясь, поднялся.

— Назад! — опять испуганно крикнули два голоса.

— Дайте мне еды и одежду! — взмолился я. — Я еле стою, слышите, вы!

— А деньги у вас есть? — спросил толстый.

— И документы? — добавил маленький.

Я был очень зол. Главное, здесь не за что было ухватиться — ни дерева, ни камня.

— Вы, идиоты, — сказал я вяло. — Я умираю.

Отковылял подальше и за пригорком лег на траву. Потом вынул пистолет и с отчаянием крикнул:

— У меня немецкий парабеллум, который прошибет одной пулей этот идиотский заборчик, вас обоих и две стены вашей вшивой конуры!

Меня вдруг затошнило. Ах, как хотелось отдохнуть — это путешествие мне уже надоело. Хотелось покоя.

— Я вас убью, дураки, слышите! Давайте сюда еду и одежду! Подавайте сейчас же! Я буду жаловаться в Леопольдвилле лично полковнику Спааку и добьюсь, чтобы вас выгнали с работы! Несите еду и одежду!

Головы за заборчиком скрылись, они, видимо, начали совещаться. Это выглядело жалким и смешным, но пять минут назад они едва меня не убили. Я безоружен. Их двое. Ночью я усну. Они пристрелят меня, как индюшку. Один до 200-го не дойду. Ждать на дороге Дрдича с товарищем нельзя — разорвут звери. Идти в деревню опасно — убьют жители. У меня нет другого выхода, кроме как договориться с этими двумя, сообщить о письме и обороняться с ними против местного населения. Отвратительно, позорно, гадко. Но неизбежно. Надо дожить до Парижа во что бы то ни стало!

С другой стороны, эти двое по-своему совершенно правы. Теперь уже бесспорно: Крэги соврал насчет приказа Спаака, но моя внешность не располагает к гостеприимству. Что это за белый без штанов, выскочивший из дремучего леса? Ни денег, ни документов… Работников фактории о возможности моего появления здесь власти не предупредили. Чего же мне Удивляться? Они тысячу раз правы, они себя защищают и…

Я с удовольствием лежал на мягкой траве, хотя сильно мучила головная боль. Это была реакция — жестокий упадок сил после стольких недель нервного постоянного напряжения. На войне тяжелораненые километры бегут до лазарета, чтобы у его порога упасть мертвыми. Я добежал до своего порога и упал. Потом грянул ливень. Я закрыл глаза и равнодушно ждал. Было очень приятно неподвижно растянуться под прохладным душем, он был похож на тысячу маленьких ручек, любовно растирающих измученное тело. Опять фиолетовые шары летали где-то рядом, но мне было лень поднять веки. Меня охватило равнодушие. Куда девалась Пантера? Они исчезли, все трое… Сейчас в деревне они будоражат народ и поднимают бунт… Черт с ними… К ночи сюда нагрянет разъяренная толпа… Ну и пусть… Отобьемся или откупимся… Через двое суток те двое с 202-го подойдут, и мы удерем. Да, нужно договариваться. И поскорее.

Дождь внезапно оборвался. Стало свежо. Почувствовал прилив бодрости.

— Слушайте, вы! Давайте заключим мир! — я встал и вынул из сапога письмо. — Вот, смотрите, я принес чрезвычайное сообщение! 203-й сожжен, служащие убиты, началось восстание!

Из-за заборчика мгновенно показались головы. Я кричал и размахивал в воздухе бумажкой, читал ее, рассказывал об убитом, а лица моих слушателей вытягивались все больше и больше. Наконец, оба бросились к лесенке, распахнули дверки калитки и в один голос крикнули:

— Добро пожаловать!

Это были сирийцы, которых бедность и происхождение загнали в Итурийские леса. Оба выглядели несчастными и жалкими, скверно оплачиваемые наемники — здесь обычный тип белых. Худой и маленький назывался Шарлем Маликом, он беспрерывно потирал руки, поражал опрятностью и носил бородку. Другого звали Пьером Шамси, он был грузным мужчиной с заплывшими глазками и низким лбом, молчаливый и апатичный, по виду — совершенная свинья.

Мсье Малик побежал доставать одежду и туалетные принадлежности, а мсье Шамси занялся приготовлением обеда. Вскоре я хорошо помылся, побрился, прилично оделся и через час сидел за столом. О, прелесть жизни!

Фигурально выражаясь, я въехал за стол на плечах восстания. Было естественным начать обеденную беседу с обсуждения создавшегося положения, чреватого для нас неприятными неожиданностями.

— Сегодня мы можем оказаться в положении осажденных, — бодро начал я, беря в руки ложку. Мне после стольких недель несуразных намеков знаками хотелось свободно болтать, просто говорить словами. — Дело в том, что район, охваченный брожением, расширяется: 203-й уничтожен, на 202-м восстание. Со мною прибыл человек, возможно, являющийся горящим факелом, который черная богиня Свободы швыряет в ваш пороховой погреб, это…

К моему удивлению, нашлась еще более острая тема.

— За ваше здоровье, мсье ван Эгмонт! За благополучный переход! — маленький мсье Малик поднимает стаканчик разведенного спирта. — Какая погода была в Уганде? Там, кажется, засушливый климат?

— Я никогда там не был, милейший хозяин. Я уже рассказывал, моя экспедиция отправилась из Леопольдвилля, но я хочу подчеркнуть, что…

— Ах, в самом деле! Да, кажется, вы это говорили. Извините! А я считал вас англичанином.

— Я же вам сообщил, что я — голландец. Но…

— Прекрасная страна. Замечательная!

— Вы бывали там, мсье Малик?

— Нет. Но я много слышал о вашем почтенном соотечественнике.

— О ком именно?

— О сэре Ганри де Хаае, мсье. Он — украшение своей страны и всего человечества. Вы, конечно, работаете в его тресте «Королевская акула»? Это первые два слова, которые я выучил по-английски. Всемирная организация! Ее каждый знает в Ливане и Конго!

— Я — художник, мсье Малик! Откуда у вас мясо? Вы любите охоту?

— Ненавижу ее, мсье. Мясо нам за горсть соли доставляют черные из деревни. Так вы — художник? Как прекрасно! Но здесь нет ничего интересного: добыча нефти не начата, и рисовать здесь пока нечего, мсье. Стоило ли так спешить через лес да еще прямиком?

Чтобы создать обстановку доверия, я начал рассказывать о причинах, побудивших меня забраться в дебри гилеи. Я сам изумился своим словам: собственный рассказ мне показался совсем не заслуживающим доверия. Как все это было давно, как все это было нелепо! Видя малокультурное, но разумное лицо сирийца, я, заикаясь, не мог толково объяснить, что меня заставило рисковать жизнью и истратить так много денег. Как проще растолковать жалкому торгашу тончайшую игру мироощущений интеллигента? Да и можно ли растолковать? Есть ли в моем объяснении хоть одна крупица здравого смысла, которую можно истолковать в мою пользу? Я совсем забыл, что это была драма целого поколения, что умные и честные люди из моего окружения кончали с собой, что Лионеля поиски правильного миропонимания привели к бессмысленной смерти. Жизнь сложна, и ее правда открывается не сразу и не всем. Люди ощупью бредут в поисках смысла жизни, спотыкаются в темноте, делая бесчисленные повороты, после которых кажется смешным все то, ради чего только что они были готовы с радостью отдать все силы и саму жизнь. Объяснить все это маленькому торговцу с итурийской фактории было просто невозможно. Я говорил неуверенно и сбивчиво, в конце концов для большей правдоподобности свой рассказ свел к простому и конкретному. Я — художник-пейзажист. Что такое пейзаж знаете? Прекрасно! Углубился в дебри гилеи, здесь до меня никто из живописцев не бывал, а такие картины очень дорого ценятся. Тысячу франков? Берите выше: десятки и сотни тысяч! Они окупят риск и стоимость снаряжения экспедиции. О, я буду обеспечен на всю жизнь!

Но почему я нацелился именно на факторию № 201? Почему? Гм… Я неожиданно вспомнил Бубу. Ужасы пережитого вымели из головы надуманные фантазии, я забыл о короле пигмеев. Бубу у меня был связан с возможностью появления блестящего и высокомерного эстета в воздушном гнезде дикаря. Но эстет умер, поэтому умер и Бубу. Первый — насильственной смертью, второй — естественной, как сиамские близнецы. Так, по крайней мере, они скончались в моей голове, но теперь я с радостью уцепился за фантом. Без особенного воодушевления рассказал о наших разговорах с полковником Спааком, причем, насколько мог, смазал все о пигмее, но во всех подробностях описал встречу с губернатором и помощь, оказанную мне чиновниками и офицерами. Я полагал, что мои связи с бельгийской администрацией повысят мой престиж и укрепят прочность моего положения, и не жалел красок. Видимо, на моих слушателей это подействовало: мсье Малик с волнением потирал руки, а дремавший мсье Шамси открыл глаза и обменялся с компаньоном многозначительным взглядом.

— А как обстоит дело с Бубу? Выдумал ли его полковник, или он действительно существует?

— Господин полковник не может ничего выдумывать, — обиделся за начальника мсье Малик. — Бубу — вождь здешнего племени пигмеев.

— Вы его видели?

Сирийцы быстро переглянулись.

— Господин полковник распорядился начать с ним переговоры и выкурить из леса этот вонючий сброд. Мы его распоряжение успешно выполняем. Господин губернатор в одной из речей назвал наши фактории передовыми отрядами цивилизации, сокращенно — ПОЦ. Тяжелая наша служба, мсье! Здесь каждый человек стоит фактории, и перед вами сидят не торговые служащие, а два ПОЦа. Да, мсье, на подобных нам скромных людях и зиждется в Конго здание бельгийской культуры. Каких только жертв не приходится приносить! Для вас брожение среди негров — новость, а для нас — условие нашего существования. Вечный страх в награду за вечную нужду. Вы сюда пришли на время, а нам здесь жить!

Я закончил обед и отодвинулся от стола.

— Спасибо, на 200-м сочтемся. Теперь — к делу. Что вы хотите предпринять? Я в вашем распоряжении! Командуйте!

Много думать не пришлось. Предложение Дрдича сжечь факторию оба сирийца категорически отвергли. До прихода людей с 202-го решили по очереди дежурить с оружием в руках, потом с учетом новой информации устроить военный совет и выбрать один из двух вариантов — отсиживаться здесь или подальше уйти из зоны брожения и на 200-м дождаться прихода войск.

Мсье Малик занимал должность управляющего и, естественно, стал начальником. Мсье Шамси получил приказание первым стать на пост. Наблюдательным пунктом был избран его же стул у обеденного стола.

Дом представлял собой прямоугольник, разделенный внутренней перегородкой на две квадратных комнаты, с двумя дверями и одним окном. В перегородке была дверь, соединяющая обе комнаты. Мы открыли все двери и все окна, таким образом, часовой, сидя у стола, одновременно мог вести наблюдение на все четыре стороны: за дорогой, за зданием склада на поляне, за лесом и, главное, за тропинкой в деревню и банановой рощей. Оружие и патроны заготовлены в четырех местах на веранде, обильный запас еды и питья собран в комнатах. Предусмотрели освещение, защиту от копий и стрел за перевернутыми столами и досками от двух коек. Договорились о тактике переговоров, о предложении щедрых подарков и угощения — нужно было выиграть двое суток. Поговорили о стратегии обороны, никто не верил в стремительный натиск и бешеную атаку под выстрелами.

Оставался примерно час до заката, мсье Шамси развалился на стуле, закрыл глаза и задремал. Мсье Малик и я сидели рядом и курили, изредка похлебывая крепкий чай. Нельзя сказать, чтобы на сердце у нас было спокойно.

— Когда взойдет луна? — спросил я. — И откуда?

— Часа через три после наступления темноты. Поднимется со стороны дороги.

— Значит, условия освещения благоприятны. Самыми опасными будут только эти три часа непроницаемого мрака. Придется дежурить всем троим! Так ведь? Что вы призадумались, начальник?

Мсье Малик тряхнул головой. Вид у него был какой-то задумчивый, видимо, он не мог оторваться от каких-то навязчивых мыслей. Скажет несколько слов и опять уйдет в себя. Я решил развлечь его болтовней.

— А где моя тройка и ваши слуги?

— Ваши трое подбежали к нам первыми. Я послал их на склад, там у нас спит прислуга и есть место. Пока мы поджидали вас, черные незаметно исчезли, ваши и наши.

— Со мной пришла женщина, которая является…

— Красивая девочка, мсье, — открывая глазки, вдруг сказал мсье Шамси. — Такую бы девочку да в другое время, мсье! Как вы думаете?

Он сладко облизнулся и сделал непристойный жест. Мы засмеялись.

— Мсье Малик, вы же спали, а едва заговорили о женщине, так сразу проснулись!

— Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Сейчас она в деревне единственная, которую мсье Шамси не попробовал. Он по этой части здесь специалист — донжуан, ни одна не устоит!

Толстяк довольно улыбался, сидя с закрытыми глазами. Так и есть — добродушная свинья! Сразу видно.

Этот донжуан с сизым носом, висевшим из щетины, был смешон. Мы смеялись и разыгрывали его: выдумывали кучу забавных приключений, предлагали ночью одному пробраться в деревню и т. д. Время шло. На столе перед нами стоял большой будильник и громко отбивал секунды нашей жизни.

Тик-так…

Тик-так…

Тик-так…

Невидимая черта, разделяющая прошлое и будущее, неудержимо двигалась в закат… в три часа мрака… в голубой свет и фантастическое таинство, именуемое лунной ночью в экваториальном лесу…

Тик-так…

Тик-так…

Тик-так…

— Я не дремал, уверяю вас, я все слышал! — шутливо оправдывался мсье Шамси. — Просто на меня действует это тиканье! Я думаю, сильно думаю! Вот и все.

«И этот думает, — удивился я. — Безобидные люди. Сидели бы в своих лавчонках где-нибудь в Сирии, теперь залезли сюда и думают. Да, есть, о чем подумать»…

— Вот и вы начинаете задумываться, мсье ван Эгмонт! — расхохотался мсье Малик. — Заразная болезнь!

Он встал, потянулся.

— Пойдемте разомнемся. Я вам кое-что покажу. Будет интересно, не пожалеете!

— Что именно? Что вы надумали?

— Преподнесу вам сюрприз! Сейчас увидите!

Интригующе посмотрел на меня и расхохотался. Закурив, мы вышли на веранду. Сказывалась близость гор: едва солнце спустилось к вершинам, как стало прохладно. Мы потянулись и зевнули — говорила внутренняя тревога, все старались ее скрыть шутками, и все не находили себе покоя.

— Ну где же ваш сюрприз?

— Видите высокое дерево за первыми бананами?

— Вот там?

Донжуан опять открыл заплывшие глазки и что-то сказал по-арабски.

— Ничего не будет! — по-французски ответил мсье Малик. Повернулся ко мне. — Это рядом, мсье! К тому же вы должны знать дорогу из деревни. В случае нападения туда должны полететь наши пули.

— Правильно! Пошли! Посмотрим, что там у вас. Уж не леопард ли на цепи? Ну и храбрецы! Вот тебе и сирийские коммерсанты!

Мсье Малик покосился, но не ответил. Мы шли через луг, пуская голубые дымки. Наступал час предвечернего спокойствия. Все стихло — ветерок, звуки. Лишь изредка из леса доносился полусонный выкрик обезьяны, да пролетающая птица тяжело хлопала крыльями.

— Замечайте: два ряда бананов, потом небольшая поляна. Там дорога в деревню. Сама деревня километрах в трех, за поворотом долины. Большая толпа всей массой здесь не пройдет. За банановой рощей — лес и колючие кусты. Люди по два-три человека пойдут цепочкой, еще около сотни бананов за поляной.

— Умно, что вы привели меня сюда, мсье Малик. Я выпустил из виду местность, нужно было бы сразу ознакомиться с особенностями этих мест. — Мы помолчали, глядя вокруг. — Да, что еще вы хотели мне показать? Или это была шутка?

— Нет, почему шутка? Подойдите-ка к дереву!

Он зажег новую сигарету, поставил на камень ногу, оперся на нее рукой и стал пускать в воздух колечки дыма, шутливо подмигивая и показывая на что-то глазами. Сделав с десяток шагов, я вплотную подошел к одинокому дереву.

Когда-то долина была покрыта лесом и кустарником. Лес вырубили, кусты выжгли, но одно самое крупное дерево, обгорев немного снизу, все-таки сохранилось. На обожженном стволе выросла раскидистая шапка ветвей и листьев, и это высокое темное дерево так и осталось одно стоять на поляне среди приземистых светло-зеленых бананов. Прислонившись спиной к черному стволу, на земле сидел голый негритянский мальчишка лет десяти. На темном фоне коры он виден был издали, хотя цвет его кожи был не черным, а красноватым, как цвет глиняного горшка. Мальчишка за ногу был прикован к дереву. Тонкая и ржавая цепь была сначала обернута вокруг ствола и продернута через кольцо, а потом плотно закручена вокруг ноги у самой щиколотки, и последнее звено прикреплено к цепи висячим замком. Обыкновенным дешевым и очень домашнего вида замком, какой можно встретить в любой нашей деревне.

— За что это вы его? — спросил я через плечо, глядя сверху вниз на мальчишку. Я стоял, засунув руки в карманы, с сигаретой в зубах. — Кто это?

— Это тот, ради кого, как вы нас уверяли, мсье, геройски шли через Итурийские леса. Это — его величество Бубу I, король пигмеев!

Я обернулся. Мсье Малик все так же стоял, опершись ногой о камень. Сигарета в его зубах уже догорала, он судорожно и глубоко затягивался.

— Господин полковник лично распорядился нам вести переговоры с Бубу. Мы и ведем, видите!

Я опять посмотрел на мальчишку. Что за черт…

— Какие же это переговоры?

— Обыкновенные. Мы заставим его выполнить наше требование. Он — заложник. Мы выкурим весь этот вонючий сброд из леса. Нефть нужна не только администрации: она нужна и мне. Мне, слышите!

Я хотел сказать, что это недоразумение, что Бубу — старик, а здесь сидит на цепи мальчик, но швырнул сигарету и присел на корточки.

— Что это у него за ранка на ноге?

— Хотел отгрызть себе ногу и убежать. Не смог — не хватило силы. От нас легко не удерешь!

Совершенно оторопев, я смотрел на сидящего. Конечно, это был старик, курчавые седеющие волосы с серой растительностью на морщинистом лице. Вид у него был до предела измученный. Он сидел, прислонившись к дереву, и молча смотрел на меня. Руки ладонями вверх бессильно лежали на траве. На рваной ране сидела огромная зеленая муха, по впалым щекам из широко открытых глаз катились слезы. Вдруг я увидел то, что заставило меня вздрогнуть — из замка торчал ключ. Пигмей не умел открыть замка. Он не знал, что один поворот ключа — и он на свободе! Узник пытался перегрызть себе ногу и не смог и теперь в ожидании смерти плакал от бессилия.

В ста шагах от леса…

С ключом в замке…

В ту же минуту за спиной захлопали пистолетные выстрелы. Пули просвистели около моей головы. Одна обожгла ухо, а другая дернула за плечо. Я обернулся и успел увидеть мсье Малика, стреляющего в меня из маленького пистолетика с расстояния в десять шагов. Оставаясь на корточках, я повернул к нему голову, а он отвернулся от меня, чтобы бежать. На бегу, поворачиваясь, он еще раз несколько выстрелил, закрывая при каждом выстреле глаза от страха. Разрядив обойму, пустился что было сил бежать и сейчас же исчез за бананами.

Все произошло так неожиданно… Я сел. Что это? Какой негодяй… За что?

Я не мог собраться с мыслями. Тело дрожало, я сидел, опустив голову на грудь. Даже немного затошнило. В чем же дело? Не поверили… Что было бы плохого, если бы мы подождали людей с 202-го… Пошли бы вместе на 200-й… Я бы уехал в Стэнливилль…

И вдруг сознание пронизало одно слово — нефть!

Зачем заявку делить на три части, если ее можно разделить на две? Зачем брать в компанию человека, имеющего связи? Я мог бы лишить этих нищих надежды на богатство, даже там, в Европе, дебри белого ада куда страшнее этого зеленого. Они не поверили мне… Я понуро сидел на траве и думал. По их мнению, я должен был бы их убить или, во всех случаях, ограбить. Если я — англо-голландский шпион, то этой ночью, когда они уснут и я останусь на часах с оружием в руках. Если я — бельгийский агент, то убью их потом, в Брюсселе, но уже авторучкой! У них не было выхода. Бубу, я или другие люди — все должны быть своевременно устранены. Путь необходимо расчистить тому человеку, кто возьмет в руку заявку, подтвержденную администрацией. Может быть, эти двое исчезнут, как Крэги, потому что они — самые первые среди претендентов и самые слабые… Да и получение заявки еще не конец звериной грызни из-за миража богатства: заявку можно заставить переписать на себя или выписать новую, если первый претендент исчезнет. Для многих найденная нефть будет проклятием. Но зачем думать о них… Надо подумать о себе самом! Как дождаться прихода людей с 202-го? Где провести эту ночь, а следующую? В лесу изредка попадались деревья с большим дуплом, где можно было бы спрятаться от зверей, но его разве теперь найдешь? Посмотрел на небо. Через полчаса опустится мрак…

Утешал лишь заряженный пистолет, он согревал мне бок. Инстинктивно взглянул на кобуру — она была закрыта не мною. Я закрывал кобуру, перекручивая ремешок с кнопкой дважды, чтобы пистолет не болтался, так как кожа от постоянной сырости размокла и потеряла форму. Теперь кобура была закрыта без перекручивания. Открыл кобуру, вынул пистолет — обоймы нет. Сразу вспомнил: пока я мылся, мсье Малик, показывая мне белье и одежду, вертелся около пояса с кобурой, внезапно обернувшись, я увидел в его руках кобуру. Подлец… стрелял в заведомо безоружного! Меня спасла его трусость… Маленькие размеры пистолета… Неумение… Он волновался и промазал. Пока я живу. Утром остался цел, случайно ли? Нельзя же рассчитывать на благоприятное стечение обстоятельств! Как же быть? На факторию идти нельзя! Пойти в деревню? Там верная смерть! Если подкрасться и понаблюдать? Издали? Спрятавшись в кустах. Пробежать три километра в темноте. Гм… Но еще не ночь, а вечер!

Начало быстро темнеть. Я нерешительно поднялся.

Шагах в десяти стояла Черная Пантера.

В сумраке я увидел блеск ее зубов и услышал серебряный звон смеха.

— Добрый вечер, мсью!

— Добрый вечер. Пантера. Где мой носильщик?

— Зачем тебе?

— Я ухожу на другую факторию! Здесь закончил свои дела.

Она уже мурлыкала на моей груди, ласкаясь, как большая кошка.

— Здесь не нравится? Шесть раз бум-бум! Я — твоя жена. Думала — буду вдова!

Мы смотрели друг на друга, стараясь в сумраке разглядеть выражение лиц.

— Ты видела? Что ты делаешь здесь?

— Муж и жена — вот! — она сложила из двух пальцев переплетенные колечки. — Цепь! Я тебя жду, красивый мсье!

Сумрак скрыл выражение настороженной злобы, оставил мне музыку ее голоса и гибкость стана. За лживостью слов угадывалась очаровательная женщина, которая могла быть и другом.

— Приведи сюда носильщика! Я подожду здесь. Поспеши, Пантера!

— Я — не твой носильщик. Ты меня проси, пожалуйста. Я — твоя жена.

Она прижалась ко мне и подставила губы. Через несколько минут, сидя на приятно теплой от дневного зноя траве, я думал, что нужно соблюдать осторожность и не заводить дело слишком далеко.

— Ну, иди, иди!

— Еще один раз целуй.

Задрожали первые звезды. Откуда-то потянуло неизъяснимо сладким запахом ночных цветов. Мы оба с болью перевели дух.

— Сейчас все не спят. Через час или два спят, твой носильщик незаметно придет сюда. Лучше так, красивый мсью, мой муж! Зачем все много видели, много говорили? Слушай меня, мой муж. Еще целуй, еще!

Стало свежо и влажно. «Это туман. Холодный воздух пополз с гор», — подумал я, снял рубаху и накинул нам на плечи. Одной рубахой накрыться вдвоем трудно, мы долго возились, плотнее прижимаясь друг к другу, другого выхода не было. Сначала от нее по мне волнами шло тепло, потом от меня к ней возбуждение.

Некоторое время мы следили за полетом светлячков. Не вставая, я наловил их с десяток, и Пантера сунула всех в волосы. Они чуть-чуть освещали ее лицо, темный овал, вздернутый нос и косоватые глаза. Она опять стала похожа на супругу фараона, такую близкую и далекую, предельно понятную и загадочную. В эту ночь было особенно много светлячков, вокруг все мерцало голубоватыми точками. Очертания деревьев поглотила черная африканская ночь, и мы просто неслись в беспредельных просторах неба, окруженные мириадами звезд вверху и внизу, неслись в горячих струях темной радости тела и жизни.

В последний раз я вспомнил о носильщике, когда из-за бананов мелькнул далекий желтый огонек, кто-то с лампой в руках шел по веранде фактории. Пантера зашептала:

— Не думай о них. Сюда не придут ни люди, ни звери! Скоро будет луна, мы пойдем до деревни вместе. Хорошо, да?

Мы не могли думать о земном и неслись по звездному небу.

В низинах, в невообразимых гущах гилеи, сон всегда оставался страданием, тяжелым забытьем, прерываемым полосами кошмарных сновидений. Сначала забытье, сквозь которое чувствуешь бесчисленные укусы комаров и слышишь их убийственный писк, потом сны: леопарды и крокодилы, змеи и бешеные летучие собаки. От ужаса вздрогнешь, опять комары и опять, до провала в новый кошмар, так до рассвета. Я мучился и ждал первой ночи в горах, первого глубокого, здорового и счастливого сна.

В этот день я дважды едва избежал смерти, пережил презренную радость спешки и жалкое разочарование от встречи со «своими». Я вообще устал, особенно от сегодняшнего дня, ведь всякому запасу сил когда-нибудь приходит конец. Я добежал до порога, но меня оттолкнули, и мои силы иссякли. Это были странные часы. Спал ли, или нет, не знаю. Помню страстные объятия… ее горячие, влажные уста… она снимаете меня одежду… шепот… светлячки… светлячки… И глубокий здоровый сон вопреки всему, наперекор всему.

Проснулся от холода. Услышал тихий звон цепи. Обожгла первая мысль — сознание опасности. Огромная лимонная луна встает над зубчатой стеной леса. Мир утопает в безумном сиянии, оно погасило светлячков и звезды, оно всевластно царит над небом и землей, где остались только пятна и полосы непроглядной тьмы, да волшебная игра голубых и розовых искр. Цепь звякает совсем рядом — это шевелится прикованный к дереву король Бубу. Вдруг замечаю: я лежу голый, мое платье и пояс с пистолетом исчезли. Пантеры нет. Она обокрала меня и убежала в деревню, унося восставшим ценную добычу — пистолет.

Опять сижу в горестном раздумье. Когда судьба подводит меня к краю гибели, она всегда, прежде всего, лишает меня штанов… Почему? За один день в меня выпущено семь пуль… Черт побери, в конце концов, что же я — перепел или заяц? То меня тащит на аркане какой-то Дерюга, то я сам сую голову в петлю… то меня обворовывает случайная шлюха… Я был готов разрыдаться от жалости к самому себе. Сидел на траве, дрожал от холода и до слез жалел себя.

Потом мысль от Пантеры, убежавшей в деревню, естественно, остановилась на самой деревне. Не спрятаться ли на деревенской окраине? Это безопасней: ночью туда звери подойти не посмеют — все пахнет человеком, доказательство этому — существование Бубу, которого пока не съели. А днем? Днем — другое дело! Днем меня найдет восьмая пуля, дальше испытывать счастье нельзя, всему бывает конец. Нужно намазаться грязью, чтобы кожа не была такой белой, и залечь на день в гуще кустов. Может быть, удастся украсть тлеющий уголек или курицу. Бананами я обеспечен.

Растущее чувство опасности дает силы двигаться и бороться. Нахожу лужу и черным илом мажу кожу, теперь я невидим. Осторожно обхожу факторию, поднимаюсь на холм, нахожу большой камень, где я сидел и приводил себя в порядок, вот опять в моих руках пружина от граммофона — мой милый талисман! Снова спускаюсь в банановую рощу, выхожу на дорогу к деревне, т-р-р-р, и начинаю бег.

Что значат три километра? Я несся, как ветер, искоса поглядывая на встречные дорожки, уходившие в лес. Как мне казалось, я бежал по самой широкой из тропинок. Через полчаса тропинка стала узенькой, а черный лес сдвинулся над моей головой и закрыл луну. Как вкопанный, я остановился. Неужели сбился!

Было около двух часов ночи. Между деревьями медленно двигался густой туман, серый в тени и ярко-голубой в пятнах лунного света. Это была пестрая и нереальная картина, весьма похожая на грубую театральную постановку. В медленном движении тумана в столбах лунного света было что-то враждебное, словно за черными силуэтами лиан залегла смертельная опасность. Я замер и стал озираться. Мороз бежал по коже.

Впереди сквозь колеблющиеся пласты тумана вспыхивало и потухало малиновое зарево. Оттуда глухо доносились звук там-тама и пение.

В негритянских деревнях нет собак, не нужно стеречь незапирающиеся хижины, а использовать собак на охоте местное население пока не умеет. Я знал: собачий лай не может выдать меня враждебной толпе. «Нужно подобраться поближе и посмотреть, — соображал я. — Это прольет свет на перспективы завтрашнего дня». Перебегая от дерева к дереву, останавливаясь и прислушиваясь, я подошел совсем близко. Прикрылся листьями папоротника и стал смотреть.

Передо мной была маленькая поляна, похожая в этом гигантском лесу на дно глубокого колодца. Звездного неба из-за плывущего тумана видно не было, вокруг стояла круглая черная стена деревьев, а вверху клубившийся туман озарялся багряными отблесками большого костра, вокруг которого стояли люди. Их силуэты перед костром казались сине-черными, а на другой его стороне — розовыми. Людей было много, очевидно, собралась вся деревня. Время от времени костер начинал гаснуть, вся картина голубела и делалась неясной, кто-то бросал в огонь новую охапку веток, и тогда столб искр поднимался в голубой туман, опять все становилось видным и приобретало четкость. В такие моменты я мог бы различить все подробности этой вальпургиевой ночи, потом снова наступала синяя тень, и опять в ней метались фантастические тени чертей и ведьм. Вначале я силился разобрать слова, чтобы понять, что они делают. Но смысл действа открылся без слов, а потом уже не мог оторваться — замер с безумно колотящимся сердцем, ожидая, что будет дальше.

Когда я подошел, пение и крики прекратились. Толпа повалилась на колени, все подняли головы и опустили руки к земле. Образовалось широкое кольцо черных голов вокруг пылающего костра и одного человека, стоящего вблизи пламени. Языки огня ярко освещали стройную фигуру, я узнал Пантеру.

Три раза она медленно обошла костер, закрыв лицо руками. Было очень тихо, под ее ногами слышался хруст веток, и, думаю, все закрыли глаза, потому что все словно окаменели, и ни одна голова не повернулась за идущей.

Потом женщина подняла правую руку. Она держала моток тонких лиан. Левой рукой Пантера прикрыла себе глаза, а правой закружила лианами в воздухе. Она вслепую сделала три полных оборота и отпустила их: они оказались арканом.

Петля упала на чью-то голову или плечи, кто-то рванулся и по-заячьи жалобно пискнул. Пантера потянула аркан, в круг выползла маленькая черная фигурка. Мальчик лет восьми. По рядам пробежал ропот ужаса, все зашевелились, но с колен не встали. Мгновение люди смотрели на женщину и пойманного ребенка. Потом она трижды обвела мальчика по кругу. Он шел на аркане и не сопротивлялся. В блеске костра, в клубах дыма и тумана хорошо были видны две фигуры — женщины-пантеры и мальчика-ягненка. Вдруг высокий силуэт наклонился к низкому, как будто бы для поцелуя. Два призрака слились в один, и зачарованную тишину прорезал отчаянный вопль боли, ужаса и смерти. Маленькая тень качнулась и рухнула. Большая с ножом в руке осталась стоять. Пламя костра играло на лезвии.

В толпе сотни людей и ни одного звука… Неподвижность кролика перед глазами удава — оцепенение…

Я плохо видел, что она делала с телом мальчика. Головы сидевших на две-три минуты закрыли фигуру женщины, ставшей, очевидно, на колени. Я услышал ее голос, несколько слов короткого приказа. Кто-то подбросил в костер хвороста, искры столбом, взметнулось пламя, и вместе с этим стихийным порывом огня рванулась вверх прекрасная Пантера, высоко подняв безжизненно обвисшее тело, окрашенное мелом в белый цвет. Все сразу вскочили. Торжествующий рев раскатами прогудел в этом жутком колодце, и в дикой радости вверх взметнулась сотня рук!

Белый — убит! Белый — мертв!

Кольцо черных беснующихся фигур вдруг исчезло: люди упали наземь и прижали лица к земле. Женщина сорвала с бедер некбве и повязку, медленно подошла к груде хвороста, легла на него навзничь и застонала.

«Что такое? Она себя ранила?» Я приподнялся и вытянул шею.

Женщина лежала на спине, слегка согнув ноги в коленях и широко разведя их в стороны. Время от времени ее живот судорожно подергивался, а с уст срывался натуженный стон. «Что с ней?» И вдруг я понял: она родит. Все лежали ниц, не отрывая лбов от земли, а женщина на груде хвороста рожала, по медленно проплывающим над ней клубам тумана бегали багровые блики.

— Гей! — вдруг резко крикнула роженица.

Огромный статный мужчина вскочил с земли, нагнулся под согнутую ногу женщины и, стоя лицом к огню, выпрямился у нее между ног во весь свой огромный рост. На миг я увидел великолепную фигуру воина с поднятыми вверх руками, он потрясал в воздухе копьем и щитом и кричал, как плачут новорожденные: «Уа-уа-уа».

Лежащая ниц толпа ответила приветственным рычанием, но опять прозвучало «Гей!» — и родился новый воин во всем блеске силы, с готовым к бою оружием. Опять «Гей!» — и опять «Уа-уа-уа», снова радостный и торжествующий рев.

Черная Мать Африки рожала своих детей, готовых к бою за свою свободу! Каждый новый воин подбегал к трупу поверженного белого врага и пальцем касался сначала раны на его сердце, потом своих губ. Это была церемония символического пожирания ненавистного врага, и те, кто уже коснулся своих губ, включались в круг, яростно рыча и потрясая в воздухе оружием.

— Гей!

— Уа-уа-уа!

Торжествующий вопль толпы и под звон клинков свирепое рычание. Наконец родился последний воин. Великая Мать вскочила и снова стала царицей экваториальных лесов — Пантерой.

Костер потухал, синий дым тяжелыми струями медленно поднимался в воздух, а женщина с двумя черепами в руках прыгала через костер, что-то кричала и кому-то грозила белыми черепами. Она мелькала в дыму и тумане над последними языками багрового пламени, крутилась и кричала. Кричала слова проклятий. А вокруг нее, ритмично притопывая ногами и потрясая оружием, воины славили бой и месть. Черные фигуры тянулись бесконечным кольцом. Сиплый хор по-звериному рычал в темноту:

— Бей!

— Режь!

— Жги!

— Грабь!

— Смерть! Смерть! Смерть!

Волосы у меня стали дыбом.

Вдруг Пантера что-то крикнула, и воины ринулись на белое тело. Костер потух. В черном мраке, через который ползли туман и дым, слышались тупые удары и хлюпающие звуки терзаемого тела. В ужасе я отпрянул и что есть сил побежал на факторию.

Минуты стремительного бега. Без спасительной трещотки, без оглядывания.

Плохо вы думали бы обо мне, если считали, что я бежал только от страха. Нет и нет! Я бежал вперед, а за плечами, мне вслед, несся мой позор. Отныне он будет со мной всю жизнь. Неотступно следовать за мной до последнего мгновения. На бегу я до боли, до ужаса ясно вспомнил: нож блеснул в руках Пантеры еще до убийства. Аркан… Нож… Чего еще надо? Я знал, знал… Стоя за деревом, я знал, что готовится убийство ребенка и не поспешил на помощь! Я спрятался за дерево, наблюдая убийство в дырочку между листьями. Как?! Почему?! Маленькие мыслишки, как жалкие мышата, пискнули в моем сердце: «Я безоружен… Выскочить — значит умереть… Бесполезной смертью… Почему его жизнь дороже моей? Почему, если он должен умереть, то должен умереть и я? В Париж! Мое место там, где можно помочь делами, а не болтовней!»

Это был последний и самый тяжелый удар. Я плюнул себе в лицо. Сын Пирата и Сырочка — расчетливый трус! Он не похож на отца, который на мостике гибнувшего судна не подсчитывал, чья жизнь стоит дороже. Отец погиб потому, что он был героем, а его сын будет жить потому, что он оказался трусом. В банановой роще я со стоном упал лицом на траву.

Меня привел в себя тихий звон — король Бубу шевельнулся, и звякнула его цепь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.