Людмила Барыкина Право на поступок

Людмила Барыкина Право на поступок

По делам их судите их.

Зима 1988/89 года была холодной, а общественный климат горячим. 15 января нового 89-го года вечер журнала «Наш современник» собрал огромную аудиторию, около шести тысяч. Стадион «Крылья Советов» заполнен, стоят в проходах. Искусственный лед застелен ковром и на нем тоже ряды со зрителями.

На высокую импровизированную сцену на арене входят известные писатели, общественные деятели. Среди них – Василий Белов, Валентин Распутин, Юрий Бондарев, Владимир Солоухин, ведущий вечера – Сергей Викулов. Каждого сопровождает взрыв аплодисментов, и когда проходит последний участник встречи, зал встает и начинает скандировать: Слава! Слава! Слава!.. Выступающие явно растеряны и растроганы таким приемом. В общем-то реакция зала понятна – в самом разгаре перестройка, которая воспринимается большинством как освобождение общества от застарелых пороков брежневского застоя, как надежда на возрождение здоровых сил России, как возможность восстановить нарушенную связь времен, перестав делить историю родины на – до 17-го года и после 17-го года. Писатели, которые пришли к народу со своим словом, воспринимаются как совесть нации, как творцы, подготовившие своими глубокими и честными произведениями, острой публицистикой этот долгожданный период обновления.

Никто еще не знает и даже, может быть, не предчувствует ни путча, ни провокаций с человеческими жертвами, ни ваучеризации и алчной приватизации, а попросту, нового передела собственности, и снова мимо кармана трудящегося. Никто не предполагал, что Михаил Горбачев, провозгласив приоритет «общечеловеческих» ценностей, отберет у народа самую большую – Советский Союз. Пройдет страшная череда потерь и войн на окраинах страны.

Еще не написано «Слово к народу», которое сразу поставит писателей-патриотов как бы поперек движения демократических преобразований. Но пока этого всего еще не случилось. Писатели, интеллигенция, да и все общество явно не расколоты на «демократов» и «красно-коричневых». Пока все вместе, все полны энтузиазма и надежд.

Владимир Солоухин выступает сразу за Валентином Распутиным, слова которого о возрождении Сибири, а за нею и всей России, об опасности экстремизма и раскола общества встречены очень бурно. После такого приема выступать следующему трудно. К тому же Владимир Алексеевич выходит в высоких зимних сапогах, с заправленными в них брюками (эта практичная мода еще не дошла до Москвы). Его вид в сапогах вызывает порхающие по залу смешки. Но через несколько секунд все уже затаили дыхание. Солоухин без всяких предварительных слов читает стихотворение. Сначала спокойно, внятно и четко, только железный ритм пронизывает до пяток:

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья…

Могилы, могилы, могилы —

Их сосчитать нельзя.

Стреляли людей в затылок.

Косил людей пулемет.

Безвестные эти могилы

Никто теперь не найдет.

Под какими истлели росами,

Не дожившие до утра,

И гимназистки с косами,

И мальчики-юнкера?

Каких потеряла, не ведаем,

В мальчиках тех страна

Пушкиных и Грибоедовых,

Героев Бородина…

Голос поэта все набирает и набирает силу. И когда прозвучали завершающие строки:

Держитесь, копите силы,

Нам уходить нельзя.

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья.

Зал, потрясенный, вздрогнул и разразился аплодисментами. Крепкая монументальная фигура Солоухина как бы восприняла силу зала и уже раздольно, еще сильнее напирая на «о», он читал свои коронные: «Иванушки», «Три поэта», «Настала очередь моя». Все стихотворения новые, нигде не публиковавшиеся. Все о судьбе и крестном пути России, о цене революции. Жесткие, горькие, но не безнадежные стихи.

Конечно, до перестройки о публиковании таких не могло быть и речи. Официальная идеология не терпела сомнений в непогрешимости интернациональной идеи. Кстати, и закоперщики перестройки не кинулись публиковать эти стихотворения. Видно, глубина поиска истины «реформаторов» заканчивалась на рубежах конъюнктуры любой власти. И вот такие перестройщики-перевертыши предлагали народу каяться. Этот призыв к покаянию особенно возмущал Солоухина, и во многих выступлениях, которые я слышала, Владимир Алексеевич давал подобным «учителям» самый яростный и умный отпор.

Конечно, не всем последние (1989) стихотворения Солоухина нравились, не всем были глубоко понятны, да и есть в них такое, с чем можно бы и поспорить. Некоторые искренние поклонники таланта Владимира Алексеевича сетовали, что пафос этих стихов ставит под сомнение весь 70-летний период советской истории. На что писатель всегда возражал таким образом, что стихотворения многих советских поэтов ставят под сомнение весь тысячелетний путь России.

Часто я присутствовала во время острых разговоров Владимира Алексеевича на эти темы с людьми ему близкими и любящими его. А споры всегда были трудными, но и поучительными.

Однажды зашел разговор о белом движении, о деградации и гибели Белой Армии. Владимир Алексеевич для начала вспомнил, что И. Сталин семнадцать раз присутствовал на спектакле по роману М. Булгакова «Белая гвардия», потом процитировал стихотворение Марины Цветаевой из цикла «Лебединый стан». Я еще в старших классах школы, в шестидесятых годах читала эти стихи, естественно в самиздатовском исполнении, тогда эти вещи чисто художественно мне не очень нравились. Чтение Солоухина просто перевернуло мне душу.

Кто-то из присутствующих между тем заметил, что белые не смогли победить, за ними не пошел народ, не было идеи у белого движения. Да, свирепствовал красный террор. Да, вела бессовестные игры международная закулиса, которая снабжала деньгами и оружием и красных и белых. Я присоединилась к этому мнению. Только что закончила составление большого тома «Библиотеки казачества», прочитала документы Всевеликого войска Донского, мемуары атаманов казачьих войск Деникина, Петра Краснова, записки белого партизана Шкуро. Авторы этих мемуаров, даже если не говорили об этом прямо, чувствовали свою обреченность. Я привела пример из записок П. Шкуро, где он пишет, что вошли в станицу и сразу же повесили пятерых казаков, заподозренных в симпатиях красным, в отместку за то, что красные перед этим расстреляли нескольких белых. Сказано об этом у Шкуро буднично и цинично. И так пишет европейски образованный, свободно владеющий несколькими иностранными языками дворянин. Деникин в своих мемуарах, кстати, описывает безобразные пьянки Шкуро в станицах, от которых дрожала земля. Помню, я говорила это слишком запальчиво. Владимир Алексеевич молчал, кажется, обидчиво.

Моя подруга упрекнула меня в отсутствии дипломатии и посоветовала взять пример с японских женщин, которые всегда улыбаются, не говорят «нет» и добиваются нужного им с помощью тонкого расчета. В. Солоухин услышал это и сказал, как будто думая о чем-то своем: «Писатели и женщины не должны меняться. Я так думаю».

Помолчав, Владимир Алексеевич рассказал следующий случай, происшедший в ресторане ЦДЛ, где дружеским кругом собрались «гужееды» и среди них, рядом с Солоухиным, оказался писатель Михаил Бубеннов.

Разговор зашел о Гражданской войне, о фильме «Чапаев». Владимир Алексеевич поделился наболевшим:

– Помнишь, когда идет в наступление офицерский каппелевский полк, а под кустом Анка-пулеметчица… Так вот, когда она начала строчить и ряд за рядом стали валиться белые офицеры, а потом и повернули в конце концов, я, бывало, улюлюкал вместе со всеми: «Давай, Анка, строчи, бей беляков!» Недавно пересмотрел фильм и плачу на этом месте. Да это же она русских, русских строчит, офицеров, интеллигенцию берет на прицел… Господи, думаю: «Своя своих не познаша, своя своих побивахом». Стравили нас, как дурачков, а мы и рады стараться…

– Как же ты за Россию, если за беляков? Подлец ты после этого!.. – воскликнул Бубеннов».

Что было после этого, читатели знают. Кто забыл, может прочитать в книгах «Камешки на ладони» и «Последняя ступень». Очевидно, В. Солоухин остро переживал непонимание среди своих старых друзей, среди русских патриотов.

В Переделкине, на втором этаже дачи, который он занимал, было очень скромно. Минимум мебели (кажется, казенной), только удобный письменный стол был специально купленным, но это для писателя – не роскошь. А вот что сразу бросалось в глаза и обращало внимание всех, кто у него в последнее время бывал, это большое количество первоклассных фотопортретов Николая II, Императрицы, Наследника, царских дочерей. Работы очень классного фотохудожника. Владимир Алексеевич ими гордился, говорил, что они ему дорого стали. Кроме того, в гостиной над дверью висел большой гипсовый рельеф – портрет (круглой формы) Александра III. На столе стоял сувенирный государственный флаг России – царской России. Часто хозяин угощал гостей водкой из граненых, с выгнутыми наружу краями рюмок (на что он всегда обращал внимание – удобно из таких пить). Рюмки были с Ходынского поля. Переждав удивление, Владимир Алексеевич всегда спрашивал: «Как на самом деле на Ходынке было, не знаете?» И следовал рассказ, который потом пополнял солоухинские «Камешки на ладони» или «Ненаписанные рассказы».

Безусловно, к началу 70-х годов Солоухин пришел к глубокому убеждению (он много читал В. И. Ленина, о Ленине, недоступные широким читателям архивные документы и мемуаристику, печатавшуюся за рубежом), что Октябрьский переворот в России был трагедией, подготовленной ненавистниками, врагами державной мощи православного государства, мечтающими о включении российских богатств в мировой организм, где бы они быстро переварились и самобытный русский народ был бы поглощен. Позднее, насмотревшись на последствия катостройки, Владимир Алексеевич еще более утвердился в мысли, что демократия в современной России – не более, чем процедура, и что монархия как высший авторитет – предпочтительная форма государственного устройства. Часто он говорил: «Мы зашли в тупик, чтобы двигаться дальше, что делают? – И отвечал: Сначала возвращаются назад… Но просто вернуться назад, как и войти в одну и ту же воду, нельзя». Это Солоухин прекрасно понимал и рассуждал так, что надо к монархической идее приучать постепенно. Он был категорически против насаждения монархии сверху. Когда я и особенно поэтесса Нина Карташова, глубоко озабоченная претендентами на Российский престол, спрашивали Владимира Алексеевича в лоб о претензиях Гогенцоллернов, о его встречах с Леонидой Георгиевной, он отмахивался и повторял, что важно к идее приучить общество, а кто будет монархом, время покажет. Я думаю, что его крестьянская сметка и разумность не позволили ему верить в авантюры. А что касается встреч с семейством Гогенцоллернов – это все же, как мне кажется, интереснейший для писателя материал, это редкая возможность подсмотреть то, что видно именно писательским глазом и схватывается неподражаемой интуицией. Разве мог Солоухин отказаться от таких встреч! Вообще я думаю, что мы, читатели, часто ждем от писателей ответов на самые трудные вопросы и даже каких-то решений, которые они не могут нам дать…

Семидесятилетний опыт истории советского государства Владимир Алексеевич не зачеркивал, это значило бы зачеркнуть себя. В советской истории Солоухин очень интересовался сталинским периодом, личностью Сталина. Мне он говорил незадолго до смерти, что заканчивает книгу о Кобе. Отнюдь не приукрашивая жестокий облик вождя, он высочайшим образом оценивал его державную мощь, ум и расчет, позволившие сохранить единую великую страну. Часто рассказывал и любил повторять этот рассказ о том, что в конце войны (Владимир Алексеевич был кремлевским курсантом, а потом старшиной кремлевского спецназа) он видел на территории Кремля огромные ящики с упакованными в них двуглавыми орлами-навершиями, которые, как утверждал он, предназначались для водружения на Кремлевские башни. Рассказ об этом писатель всегда заканчивал так: – Уверен, поживи Иосиф Виссарионович несколько лет, он бы провозгласил себя императором…

В одном из последних интервью с писателем я прочла и такие слова: «В последние годы нам пытались привить мысль, что государство – это враг личности, оно должно быть слабым, незаметным. Это делалось сознательно, чтобы подорвать главную основу – державность. Я вот – державник, государственник. Опять хочу обратиться к личности Сталина. Почему все рыдали, когда его хоронили? Потому что он возродил державу. Я хоронил его в Черкасске, где был по командировке от “Огонька”, и хорошо помню, как все плакали… Почему? Потому что последний державник уходил, последний государственник. Мы с Феликсом Чуевым хотели издать книгу, да никто не берется, стихов о Сталине. А вот о Хрущеве и последующих запомнились одни анекдоты. Так что люди плакали после смерти Сталина еще и потому, что чувствовали: с этого момента они будут голыми на ледяном ветру истории…»

В это время, о котором я пишу, мне посчастливилось часто встречаться с Владимиром Алексеевичем, так как уже шла полным ходом работа над подарочным изданием трилогии, в которую вошли «Черные доски», «Письма из Русского музея», «Время собирать камни». Из-за большого художественного оформления, сложных съемок, множества редких фотографий работа растянулась на два с половиной года. Встречались и по службе: редактор – автор, и дружески. Так и написал Владимир Алексеевич на одной из книг, подаренных мне: «При начале нашей дружбы».

В Переделкине часто бывали в то время автор фотографий в книгу замечательный кинооператор, снявший с Василием Шукшиным его лучшие фильмы «Печки-лавочки» и «Калина красная», Анатолий Заболоцкий, искусствовед Владимир Десятников, большой друг Владимира Алексеевича, сосед по даче, писатель Михаил Николаевич Алексеев и многие другие, менее именитые, но, безусловно, интересные люди. Теперь я не могу припомнить все дословно, воспроизвести подлинные диалоги всех действующих лиц, но за суть и смысл того, что говорил писатель, ручаюсь. Также как и за эмоциональный настрой этих интереснейших встреч. Владимир Алексеевич был страстным и порой пристрастным популяризатором. Но его пристрастия выражались не в мелочах, а в главном – во всепоглощающей (прямо-таки ностальгической) любви к России, ко всему русскому. По любому поводу: будь то восхищение статной красавицей, метким народным словцом, красивым романсом, густым басом певца или видом добротного крестьянского двора. Солоухин припоминал или цитировал рассказ из жизни прежней России, как будто душой и сердцем пребывал в том прекрасном далеко. Он носил в себе гармоничный, идеальный образ России. Черты, искажающие ее светлый лик, он как бы отодвигал от себя. В этой эстетике он был похож на Василия Ивановича Белова, который написал и издал тоже в «Молодой гвардии» книгу под названием «Лад», где ничего не хотел говорить о тяготах дореволюционной жизни крестьян. Он подчеркивал, что пишет о ладе народной жизни, а не разладе (это другой разговор). И был по-своему прав, ибо народ сохранял в памяти созидательное, героическое, красивое, а не разрушительное, благодаря этому народ и выжил. Таков был и взгляд писателя Солоухина. И еще, как правильно заметил Станислав Куняев, к истории Владимир Алексеевич относился как поэт. А так как поэт он был превосходный, то и на слушателей и читателей он производил сильное впечатление. Часто более сильное, чем иные обоснованные теоретические выкладки. Справедливости ради надо сказать о перехлестах, сугубо спорных суждениях писателя, когда он не хотел принимать во внимание даже очевидные доводы. Но и здесь все было не так просто и прямолинейно. Мне всегда казалось, что Владимир Алексеевич, выражаясь словами главного героя его книги «Последняя ступень», любил «запустить вошь в голову – пускай почешутся». Иногда он запускал и просто парадоксальную, даже противоположную тому, что думает на самом деле, чтобы проверить: вызреет ли во что-то дельное или окажется нежизнеспособной. Его парадоксальные, резко выраженные мнения нередко обижали даже близких ему друзей. Таков был его характер. Владимир Алексеевич как бы говорил своим поведением: «Ну возражайте мне, я весь на виду, у меня нет стальной рубашки на теле». Ну как не вспомнить в связи с этим стихотворение «Диалог», тоже из последнего цикла, приведу его конец:

Я тих и добр. Люблю с друзьями

Попить, поесть. Наедине

Люблю остаться со стихами.

Что пробуждаются во мне,

Я весь открыт. Мой путь несложен.

Я не в числе лихих рубак.

Но все же будьте осторожны —

Ведь я могу сыграть ва-банк!

В своих книгах, даже посвященных эстетике, он тоже предпочитал бросить в застоявшуюся воду общественного мнения новое слово, ввести в обиход новое или забытое глубокозначимое явление. Таковыми были книги «Черные доски» и «Письма из Русского музея». Публикации этих произведений в 60-е годы, вначале в журнале «Молодая гвардия», следом отдельными книгами, взбудоражили умы и сердца соотечественников. Потрясение, которое произвели его вещи в сознании культурных, интеллигентных слоев нашего общества, в общем-то за редким исключением ориентированным на западные образцы в искусстве, можно сравнить разве что с ошеломляющим эффектом Дягилевских русских сезонов в Париже в начале века.

Об иконописи так еще не писали, да и сама икона, хотя и не встала на свое законное место в церквях, благодаря смелому слову Солоухина приобрела в глазах многих людей духовную национальную ценность. Конечно, иконы тотчас же не понесли в церковь, об этом даже заикаться было нельзя. Храмы в то время все еще закрывали, а не возрождали, но лед незнания и равнодушия а душах людей тронулся. Правда, наплодилось множество злых писак, которые утверждали, что Солоухин пробудил нездоровый интерес к собирательству икон, установил своеобразную моду на коллекционирование древнерусской живописи. Приводили примеры разорения чердаков, ограбления несчастных старушек. Да и это было. Но винить в этом писателя так же смешно, как пенять учителю, обучившему балбеса грамоте, когда тот стал читать непристойности на заборах…

«Письма из Русского музея» вызвали такой читательский отклик, что журналу «Молодая гвардия» пришлось отдать печатанию наиболее интересных из них несколько номеров. Владимир Алексеевич ответил в журнале своим читателям: «Как радостно сознавать, что живет в сердцах людей чувство Родины, родной культуры, родной истории и что много вокруг живых душ и живых сердец! Я кланяюсь русским земным поклоном каждому человеку, который отозвался о моих “Письмах”, будь то письмо-отклик или просто ответное движение души». «Время собирать камни» – о возрождении писательских усадеб – достойно завершило эту своеобразную трилогию, которую совсем недавно в поминальном слове о великом русском писателе В. Солоухине поэт Владимир Костров назвал «энциклопедией русского интеллигента».

Готовясь к работе над подарочной книгой «Письма из Русского музея», я прочитала публикации в журналах, письма читателей. Мне хотелось полнее ощутить мир автора, почувствовать притягательную силу, которая заставляет поклонников писателя засыпать письмами-откликами редакции журналов и издательств. К сожалению, я уже не могла поговорить с первым редактором «Владимирских проселков» Ольгой Васильевной Мамаевой. Мне рассказывали ветераны издательства, что именно она подсказала начинающему автору мысль пройти по родной Владимирщине «в лапоточках» и описать увиденное. Чуткого редактора давно нет на этом свете, а автора не стало недавно, а лирические повести живут и будут жить, пока есть читающие по-русски.

Мне показалось, что и я, конечно, по-своему, услышала творческую струну Солоухина и полюбила его. А это, на мой взгляд, в работе над книгой главное. Конечно, профессионал может отредактировать рукопись автора, чужого ему и по стилю, и по эстетике, и по взглядам – работа есть работа. Но хорошие книги, также как и дети, родятся только по любви…

Но вернемся к стихам, последним стихам Владимира Солоухина. Он охотно читал их на всех встречах с читателями. Многие молодогвардейцы помнят это, так как ходили на встречи с писателем. После одного из литературных вечеров, кажется, в ЦДЛ, зашел разговор о публикации их, об издании нового сборника. Владимир Алексеевич отговорился, что новых стихов у него немного (мол, поэзия – это спутница молодости). К тому же, добавил он, некоторые побоятся публиковать. Я уговаривала, что, если добавить в сборник подходящие стихи из прежних книг, такие, как «Волки», «Лозунги Жанны д’Арк», прекрасную лирику, получится очень неплохо. Я видела, как постепенно Солоухин загорелся, всегда это было видно по его глазам, которые из блекло-голубых становились ярко-голубыми и очень блестящими. – А книжечку назовем «Северные березы», – сказал Владимир Алексеевич. Я поняла, что это дело решенное. Мне хотелось, чтобы новые стихи его увидели свет именно в «Молодой гвардии». И я поспешила взять с автора слово, что он не будет предлагать рукопись в другое издательство в течение нескольких дней. Я чувствовала, что и Владимир Алексеевич настроен на «Молодую гвардию», так как он начал вспоминать:

– Знаете, ведь первый мой сборник вышел в «Молодой гвардии» аж в 1953 году; назывался он «Дождь в степи», вот и последний, по логике, должен выйти в этом издательстве… Я люблю завершенность – круг. Круг замкнулся, как в венке сонетов. В отличие от друга поэта, написавшего «я с детства угол рисовал», – я приверженец совершенного – круга». Так и случилось, стихи «Северные березы» вышли в нашем издательстве и одновременно частично в журнале «Наш современник» в 1989 году, это был последний поэтический сборник Владимира Алексеевича Солоухина.

На следующий день я с утра поспешила в кабинет директора Валентина Федоровича Юркина и без вступлений, с порога сказала: «Есть новые стихи Солоухина». Валентин Федорович также лаконично ответил: «Новые стихи Солоухина заполучить большая удача, переговорите от имени издательства с Владимиром Алексеевичем, когда он сможет представить рукопись». Увидев, что я не ухожу, директор спросил: «Есть какие-то вопросы?» Я объяснила, что в предполагаемой книге будут несколько стихотворений, которые автор считает «непроходимыми», но без них поэт сборника не мыслит. (Эти стихотворения по предварительной договоренности с Солоухиным были у меня.) Я отдала их директору, и он пообещал утром дать ответ. Утром Валентин Федорович совсем буднично сказал: «Печатать будем. Рукопись отдайте мне, я ее передам в редакцию поэзии. Георгию Зайцеву». Вот так, на первый взгляд просто и легко, решилась судьба последнего прижизненного поэтического сборника Владимира Солоухина. Напомню, что эти стихотворения не спешили публиковать другие издания.

Многие стихотворения этой небольшой книжечки пророчески современны, хотя, кажется, обращены в историю. Правда, пророчества оказываются трагичными. После гибели красивых молодых русских парней, которых прицельно отстреливали неизвестные снайперы, сидящие на чердаках домов вокруг расстреливаемого Парламента, после гибели необстрелянных новобранцев в жестокой и бессмысленной войне в Чечне, современно звучат строки, написанные еще в 1988 году:

Каких потеряла, не ведаем,

В мальчиках тех страна

Пушкиных и Грибоедовых,

Героев Бородина…

Это прямое обращение к нам, стоящим снова на переломном рубеже истории: русские, когда мы перестанем стрелять друг в друга, когда мы перестанем вынашивать гражданскую войну?! Как жаль, что мы плохо слушаем своих поэтов!

Незадолго до смерти Владимир Алексеевич получил дворянское звание, не знаю, многое ли это добавило к его признанному народом званию русского поэта, только по собственному завещанию похоронен Солоухин по православному обычаю на простом сельском кладбище, в родном селе Алепино под боком у отца и матери, потомственных крестьян.

На завещание поэта, высказанное в стихотворении «Друзьям», я ответила тоже стихами, приведу несколько строф из них:

Россия еще не погибла.

Заветы ее сохраним.

Мы шапку чужого пошиба

Надеть на нее не дадим!

Твердят: «По Ивану и шапка —

Иван-то унижен и пьян!»

И брешут продажные шавки

На всякий российский изъян.

Но встанут святыни из праха,

Когда тот, кто призван, придет,

И шапка ему – Мономаха.

И русский воскресший народ!

Хлебосольный хозяин, любивший неспешные дружеские застолья, для которых сам ездил на рынок за продуктами, самыми свежими, Владимир Алексеевич Солоухин был удивительно скуп на дарение собственных книг. Я была свидетельницей такого случая. К Владимиру Алексеевичу заглянул сосед по лестничной клетке с просьбой подписать книгу. «Вот ведь Вы не подарите, так я сам купил в букинистическом „Избранное“, подпишите, пожалуйста». Солоухин как бы даже удивился и стал подробно расспрашивать, где купил, по какой цене, долго ли пришлось искать, остались ли еще экземпляры в продаже. И был явно удовлетворен, когда узнал, что достался соседу последний экземпляр.

Пока писатель надевал очки, сосед за его спиной, подмигнув мне, проговорил: – Владимир Алексеевич книг не дарит, говорит, сам достань, а я уж как-нибудь подпишу…

Думаю, что таким образом писатель отсеивал истинных почитателей и читателей от суетливых любителей знаменитых автографов. К тому же он проводил своеобразное социологическое исследование – поддерживается ли в обществе интерес к тому, что он пишет. И надо сказать, что, как только интерес немного спадал, Владимир Алексеевич каким-либо выразительным поступком, выступлением или публикацией вновь заявлял о себе так, что по Москве кругами ходили разговоры, слухи, пересказы, домыслы. Тогда он просто рвался на встречи с читателями. Напомню хоть бы написанную в конце 86-го года статью «Почему я не подписался под этим письмом». Это был ответ на обращение с просьбой о поддержке новообразовавшегося общества «Мемориал» пострадавших от необоснованных репрессий. Эта общественная организация хотела заручиться авторитетом общественно значимого писателя. Владимир Алексеевич внимательно изучил программу общества «Мемориал», был крайне удивлен, что сторонники справедливости считали достойными реабилитации только жертв сталинских репрессий. А как же быть с расстрелянными до 37-го года? И Солоухин задал вопрос: «Какие репрессии и начиная с какого срока считать необоснованными, а какие обоснованными?» Сами эти вопросы выбивали почву из под ног радетелей «исторической правды». Немудрено, что общество «Мемориал» больше за поддержкой к Солоухину не обращалось. Публикацию этой статьи-ответа в журнале «Наш современник» Владимир Алексеевич очень ждал, так как считал свое мнение принципиально важным для современников. Получив журнал с публикацией, он позвонил мне и сказал: «Считаю год 88-й для себя очень удачным. С Вашей легкой руки решился вопрос о подарочной книге (В. А. имел в виду издание „Письма из Русского музея“) и статейка вышла». Но эта «статейка» не наделала столько шума, как другая, появившаяся в 89-м году – «Читая Ленина». Напечатана она в журнале «Вопросы философии» в обрамлении двух страшно ругательных рецензий доктора и кандидата исторических наук. Оппоненты, конечно, негодовали, это неудивительно, ведь их профессией был марксизм-ленинизм, но грустным и удивительным был вывод – мол, Солоухин призывает к гражданской войне и кровопролитию. Я спросила писателя, как же он отдал в журнал свой материал, зная, что он появится со шлейфом ругани. Владимир Алексеевич спокойно ответствовал: «Вы думаете, лучше, чтобы появились только эти ругательные статьи, ведь мой текст уже напечатан в „Посеве“, он известен. Теперь и отечественные читатели смогут ознакомиться с моим мнением и сами сделать выводы. Я предпочел это». К сожалению, никто серьезно и непредвзято так и не прочитал эту статью писателя, видимо, еще время не настало.

В этом же году вышла книга В. Солоухина «Смех за левым плечом» в «Современнике». Эту книгу писатель считал ключевой для понимания всего своего творчества. Мне он говорил, и не один раз, то с гордостью, то с разочарованием, что несколько рассказов из нее задолго до публикования попали на стол Михаилу Горбачеву и президент заинтересовался мыслями Солоухина о крестьянстве, о русской культуре. Как считал Владимир Алексеевич, идеи, высказанные в этих рассказах, легли в основу некоторых выступлений М. С. Горбачева.

Вот в такое бурное и насыщенное творчеством время началась работа в «Молодой гвардии» над «Письмами…» Об этой книге я уже немного писала выше. Замысел этой книги редакцией прозы прочитывался в широком контексте современности, когда проблемы экологии, в том числе и экологии культуры, выдвинулись на одно из первых мест. (Все помнят развернувшуюся именно в этот период борьбу против переброски северных рек, за сохранение Байкала, за возрождение памятников культуры и литературы прошлого.) Издательство «Молодая гвардия» всегда чутко реагировало на прогрессивные движения в обществе. Неудивительно, что именно в молодогвардейском издательстве, в редакции прозы, которая славилась своим творческим духом, возникла идея соединить три книги В. Солоухина о культуре, и это объединение дало новое качество. Владимир Алексеевич по достоинству оценил предложение редакции и начал деятельно помогать и мне, редактору, и художнику Александру Зубченко. Благодаря предложениям Солоухина художественный ряд книги все время пополнялся и совершенствовался.

Мы решили включить в книгу фотографии особенно ценных и редких московских церквей, порушенных в разное время. Но где взять фотографии? Владимир Алексеевич достал из своей библиотеки редчайший фотоальбом Найденова. Его знают все букинисты и библиофилы, да не у всех он есть. Какой-то человек принес редкое издание в квартиру Солоухина, зная, что оно попадет в надежные руки. Вот этот альбом и сослужил нам хорошую службу. У Найденова мы взяли прекрасную фотографию храма Христа Спасителя. Владимир Алексеевич возглавлял общественный Фонд по восстановлению храма. Отдавал этой работе много сил, но в разговоре всякий раз сетовал, что одних пожертвований населения недостаточно. Возрождение этой святыни – дело государственной важности, поэтому главную заботу по финансированию должно взять на себя государство. Солоухин часто говорил о противодействии антирусских сил делу восстановления. Вернувшись из поездки во Францию, рассказывал с большой озабоченностью: «Я пообщался с разными людьми на Западе и понял, что Запад никогда не допустит возрождения Храма, ни под каким видом, ибо для Запада это – возрождение самой России. Многим за рубежом это сильно не нравится. Я склоняюсь к мнению Владимира Максимова, который не устает предостерегать нас, у России нет друзей на Западе…»

И все-таки Храм встал. Хотя одновременно усилилась деятельность антиправославных сект. Поднявшиеся стены и купола храма Христа Владимир Алексеевич воспринимал как чудо. Судьба повернулась так, что вскоре в еще недостроенном соборе отпевали большого русского писателя В. Солоухина, и слово над его гробом произнес сам Патриарх при огромном стечении народа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.