ПРЫЖОК БЕЗ РАЗБЕГА

ПРЫЖОК БЕЗ РАЗБЕГА

Меня привела в бокс потребность самоутверждения. Во всяком случае, она явилась исходной точкой этого пути, его эмоциональным толчком и началом.

Каунас тех времен мало напоминал нынешний. Когда мы всей семьей перебрались туда из безлюдной лесной глуши, где отец лесничествовал вплоть до ухода на пенсию, это был хотя и довольно крупный, но в общем тихий провинциальный город. И все же я сразу почувствовал себя здесь чужаком.

Мальчишки с окрестных улиц жили своей жизнью, в которой для меня долго не находилось места. В их шумных, задиристых компаниях действовали какие-то непонятные, подчас загадочные правила и законы, и разобраться в них мне, чужаку и пришельцу, оказалось на первых порах нелегко. Мы с братом были для них деревенщиной, и слово это всякий раз вставало между нами неодолимым барьером; оно, казалось, давало каким-то таинственным образом право относиться к нам пренебрежительно и свысока.

Меня это не устраивало. Одиночество не тяготит, когда не с чем сравнивать, когда нет выбора, когда свыкся с ним как с чем-то естественным и неизбежным. Совсем иное — ощущать одиночество среди людей, чувствовать обидную от них отверженность. Я понимал, что это несправедливо, но знал также, что перемен, которые бы произошли сами собой, ждать не приходится, что рассчитывать можно лишь на самого себя.

Началось, как водится, с потасовок и драк; что поделаешь, если именно с них чаще всего завязывается мальчишеская дружба. Силенкой меня бог не обидел — жизнь в лесу имела в этом смысле свои преимущества; рост тоже был подходящий, а вот опыта, увертливой ловкости и сноровки явно не хватало. А ребята в Шанчяй — фабричной окраине Каунаса, где мы поселились, — были как на подбор: лихие, отчаянные, бывалые. Если и удастся сбить такого с ног, торжествовать рано: тут-то только все и начинается. Уличная драка — тоже искусство; одной голой силой ничего не возьмешь. Пришлось постигать эту науку собственными, что называется, боками. Нельзя сказать, что мне это приносило удовольствие, но научиться постоять за себя, думается, должен каждый. Во всяком случае, счет шишкам и синякам я не вел.

О боксе в ту пору услышать удавалось не часто. Взрослые иногда вспоминали в разговоре об экс-чемпионе мира в тяжелом весе Шаркее, который когда-то носил фамилию Жукаускас и жил в Литве, но с тех пор, как тот стал профессионалом и перебрался в Америку, вести о нем доходили все реже и реже. Я же о ринге долгое время знал лишь понаслышке. И бокс, когда я его наконец увидел, произвел на меня отталкивающее впечатление.

Правил тогда придерживались не очень тщательно, да и сами они не отличались особой строгостью. На ринге почти каждая схватка переходила в откровенный обмен ударов; боксеры быстро выдыхались, сопели, потели, пачкали друг друга кровью, льющейся из рассеченных бровей и расквашенных носов… Словом, зрелище это доставило мне больше разочарований, чем удовольствия. Бокс в моем воображении представлялся чем-то совсем другим. Чем — я и сам толком бы не смог сказать. Но только не примитивным торжеством грубой силы.

Конечно, говоря о физической силе, я отнюдь нисколько не собираюсь умалять ее роль и значение. Сила и мужественность — вещи взаимосвязанные. Одно служит опорой другому, и наоборот. Но — только до известного предела.

За ним одной физической храбрости и атлетического сложения, разумеется, недостаточно. А мужчина должен быть уверен в себе всегда. В любых условиях и при любых обстоятельствах. Во всяком случае, такой мужчина, каким мне хотелось стать. И бокс, как я надеялся, мог оказаться одним из способов воспитать в себе подобный характер.

Но тот бокс, что я увидел на городском стадионе, не годился для этого. Другого же я тогда не знал. Хотя встреча с ним, та встреча, которой предстояло надолго, если не навсегда, определить мою судьбу, была уже не за горами.

В 1946 году — к тому времени я успел закончить ремесленное училище и работал на судоремонтном заводе — меня включили в состав спортивной делегации, которой надлежало представлять Литовскую республику на Всесоюзном параде физкультурников в Москве.

Собственно, право мое на поездку в Москву выглядело весьма проблематично. Выглядел я в свои восемнадцать лет вроде бы и в самом деле неплохо. Вес мой уже тогда перевалил за восемьдесят килограммов, а жиру действительно не было ни капли. Но и только. В остальном к спорту я не имел ровно никакого отношения. Одним словом, выбор пал на меня совершенно случайно.

Но так или иначе на парад я попал, а все дальнейшее случилось уже как бы само собой.

Началось с того, что в числе участников делегации оказался известный литовский боксер, неоднократный чемпион республики в тяжелом весе Антанас Заборас. Видимо, я ему тоже чем-то приглянулся. Не раз я ловил на себе его внимательный, испытующий взгляд. Однако, как вскоре выяснилось, Забораса привлекала отнюдь не пресловутая «спортивность» моей фигуры.

— Баскет? — спросил он как-то, когда мы остались в номере гостиницы одни. — Угадал?

Смутившись чего-то, я отрицательно мотнул головой.

— Тогда волейбол, — сказал он уже без вопросительной интонации в голосе, уверенный, что дважды на этот счет не может ошибиться.

Я окончательно смутился и промолчал.

— Значит, просто рослый парень с широкими плечами? — рассмеялся внезапно Заборас. Он, видимо, успел сообразить, в чем дело. — Ничего, бывает… И незачем краснеть: я не контролер, ты не заяц.

— А чего мне краснеть? — разозлился я. — Сказали, поезжай, я и поехал.

— Правильно! Не один ты тут такой. Времена такие. Со спортом после войны заминка. — Заборас помолчал и переменил тему: — А как насчет бокса? Никогда не пробовал?

— А зачем? — откликнулся я. — Видел у себя в Каунасе. Драться я и без бокса умею.

— Неужели? — в глазах моего собеседника промелькнули насмешливые огоньки. — Ну ладно, договорим потом. А теперь пошли!

На московском стадионе «Динамо», куда меня привел Заборас, шли в тот день финальные бои на первенство страны по боксу. Едва только мы заняли свои места, едва я взглянул на ринг, как все окружающее перестало для меня существовать.

Это не шло ни в какое сравнение с тем, что я видел в Каунасе. Это был настоящий бокс.

Дракой тут и не пахло. То, что происходило на ринге, поражало своим суровым лаконизмом, беспощадной обнаженностью самого существа поединка. Не боя, не схватки — именно поединка. Осмысленного, бесстрастного, отрешенного от эмоций. Достаточно было взгляда, чтобы ощутить напряженный драматизм быстро меняющихся ситуаций. Ни одна из них не возникала случайно, за каждой угадывалась жесткая логика боя. Любое, самое незначительное на вид движение было продумано, таило в себе расчетливый смысл и скрытую до поры до времени силу, которыми ни на миг нельзя пренебречь, если хочешь избежать катастрофы.

Особенно привлекал внимание тот из противников, что был ниже ростом. Приземистый, с мощным торсом и покатыми, налитыми чудовищной силой плечами, он, казалось, совершенно не заботился о защите. Левая рука, немного вынесенная вперед, опущена очень низко, ниже резинки коротких черных трусов; правая согнута в предплечье на уровне груди, а голова — круглая, наголо выбритая, со слегка оттопыренными ушами — откровенно открыта, будто боксер задался нелепой целью подставить ее под удары соперника. Но тот почему-то не спешил с этим, явно чего-то остерегаясь. Его левая, наоборот, была выставлена далеко вперед, словно он только что нанес прямой в голову и не успел вернуться в исходное положение, а правая рука, поднятая почти до уровня глаз, надежно прикрывала подбородок.

— Навасардов. Андро Навасардов. Грузия, — сказал, кивнув в его сторону, Заборас. — Сейчас будет атаковать!

Мне показалось, что Заборас сказал это просто так, для красного словца: уж очень неподходящим для атаки было положение, в котором находился грузинский боксер. Но я ошибся. Навасардов внезапно пригнулся, быстро скользнул вперед и дважды ударил справа по корпусу. И сразу же — левой в голову. Его противник отозвался только на последний удар, подставив под перчатку плечо и чуть отклонив туловище назад; два первых были не в счет — финты, — подсказал Заборас. Навасардов снова ударил правой — теперь это был уже не ложный выпад, а настоящий удар, — и отлетел к канатам. Его противник остался посреди ринга один.

— Встречным двинул! — хрипло сказал Заборас. — Страшное дело эти его встречные правой…

— А кто это? — растерянно спросил я, все еще ошеломленный молниеносностью случившегося. — Этот… бритый?

— Неужели не знаешь? — изумился Заборас. — Это же Королев. Николай Королев! Не дай бог попасть под его молотилку…

Навасардов все же устоял на ногах. А через несколько секунд прозвучал гонг: раунд кончился. И только тут я осознал, как все произошло. В памяти до мельчайшей подробности повторилась целиком вся картина. Я вновь увидел мощный свинг Навасардова, нацеленный в открытый подбородок противника, увидел, как тот, вместо того чтобы защититься перчаткой или отступить назад, чуть заметно сместился в сторону и, мгновенно изменив положение ног, развернулся навстречу в стремительном коротком хуке. Кулак боксера из Грузии еще описывал свою убийственную кривую, но смысла в этом уже никакого не было: удар противника оказался быстрее и первым достал цель.

— Как обухом, — сказал я, подводя итог своим впечатлениям.

— Хуже, — отозвался Заборас. — Обух хоть замаха требует.

— Замаха… — повторил я, вновь восстанавливая в памяти удар Королева: ему замаха не понадобилось. — А ты с ним на ринге встречался?

— Пока не доводилось, — усмехнулся Заборас. — А тебя, я вижу, зацепило? Ну что ж, давай! За тем я тебя сюда и привел. Думаю, дело пойдет.

Заборас как напророчил: дело действительно пошло. А вот для самого Забораса оно обернулось вскоре довольно неожиданно.

Вернувшись в Каунас, я чуть ли не на другой день отправился в городскую спортивную школу. На первый раз мне не повезло. Оба тренера, руководившие секцией бокса, — Мисюнас и Пастерис, сказали, что набор давно закончился, что тренировочный зал не резиновый и что мне лучше попробовать себя в каком-нибудь другом виде спорта.

Но я уже буквально бредил боксом. Бой Королева с Навасардовым настолько завладел моим воображением, что я твердо решил овладеть этим единственным, как мне тогда казалось, истинно мужским видом спорта. «Бокс — это именно то, что мне надо, — твердил я самому себе. — Недаром же Заборас понял это сразу, понял даже раньше меня самого».

На следующее воскресенье я вновь появился в тренировочном зале.

— Смотри-ка, этот большой парень опять здесь, — окликнул Мисюнаса Пастерис. — Может, попробуем все-таки?

— Ну, если он такой упрямый, — сказал, подходя, Мисюнас. — Если уж он пришел во второй раз…

— Есть шансы, что придет и в третий? — рассмеявшись, закончил Пастерис. И повернулся ко мне: — Раздевайся! Посмотрим, что там у тебя на уме.

В те годы все было проще, чем теперь. Тренер не очень-то связывал себя неизбежными сегодня формальностями, вроде медицинского обследования и прочих правил отбора. Чаще он действовал на глазок, доверяясь собственному впечатлению. Да и сама система занятий порядком отличалась от нынешней, когда будущий боксер, прежде чем надеть перчатки, проходит долгий искус специальной предварительной подготовки. Словом, с новичками тогда предпочитали не церемониться.

Пока я раздевался, Мисюнас уже успел подобрать мне партнера. Парень оказался из тех, о ком говорят: не ладно скроен, да крепко сшит. Да и перчатки он, судя по всему, не в первый раз надевал. Но право выбора здесь принадлежало не мне.

— Давай, Боря! — сказал Мисюнас.

И в мозгу у меня что-то ослепительно взорвалось.

Боря, ткнув для начала пару раз прямым левой, внезапно зашел сбоку и двинул меня в челюсть. Но этого ему, видно, показалось мало; сильный удар в живот заставил меня стремительно согнуться, что, кстати, спасло мою скулу от повторного хука: перчатка промелькнула совсем рядом.

— Полегче, Боря! Полегче, — услышал я где-то в стороне от себя увещевающий голос Мисюнаса.

Но Боря разошелся не на шутку. То ли он всегда был такой, то ли мне с ним просто не повезло и я чем-то вызвал прилив острой антипатии — так или иначе, но удары сыпались на меня градом. Я, конечно, старался вовсю: увертывался, подставлял перчатки, поворачивался то так, то эдак, но поспевать всюду просто не хватало никаких сил. И тогда я решил сменить тактику: не защищаться, а напасть самому. Не знаю, как это получилось, только противник мой вдруг отлетел через весь ринг, на канаты. Я поспешил закрепить успех и хотел ударить еще раз, но Мисюнас, которого я внезапно вновь обнаружил рядом с собой, оттолкнул меня в сторону.

— Хватит, — сказал он. — Хватит, говорю! Боря у нас средневес. А ты тяж. Давай перчатки и иди на весы.

Я посмотрел на Борю — тот стоял у канатов, растирая тыльной стороной перчатки багровую скулу, — и спустился с помоста в зал.

— Голову высоко задираешь. А так ничего, плюха у тебя есть, — сказал мне какой-то парень со скакалкой в руках. — Иди, тебя Пастерис ждет.

Когда я через минуту встал на весы, Пастерис удовлетворенно хмыкнул.

— Восемьдесят один пятьсот… И ничего лишнего, а? Ладно, будем делать из тебя тяжа.

И из меня стали делать тяжа.

Прежде я думал, что занятия боксом — это один сплошной бой. Бой изо дня в день, пока не научишься.

Учиться, конечно, пришлось, учиться много и многому. На ринг мы поднимались не часто. Основная работа была в зале. Мешок, груша, лапы… И разумеется, всевозможные упражнения, развивающие все, что только можно развить: ловкость, быстроту реакции, стойкость, выносливость, чувство дистанции, упорство, инициативность и, конечно, физическую силу.

Я понял, что бокс — это большое и сложное искусство, овладеть которым далеко не просто. Опыт, почерпнутый из уличных драк, тут не годился.

— Драка — это затрещины и оплеухи. То, что их наносят не ладонью, а кулаком, дела не меняет. Настоящий удар в драке — редкая случайность, — не раз повторял Пастерис.

Что такое настоящий удар, я к тому времени успел узнать на собственном опыте. И хотя работать на мешке мне нравилось, однако развлечением это никак не назовешь. Молотишь, молотишь по нему, а толку никакого. Вроде и резкость есть, и вес вкладывается, а мешок молчит. Мотается на подвеске, и все тут. А надо, чтобы он вздрогнул и на месте остался — тогда, значит, вся до капли энергия удара взорвалась на его поверхности, а не в толчок ушла. Мешок тогда как бы голос подает — всхлипнет коротко, будто он живой, и ему больно. Только не скоро от него этого дождешься. Иной раз не месяцы, а годы уходят. Поставить удар — штука нелегкая. Недаром даже самые первоклассные боксеры не могут похвастать, что одинаково хорошо владеют и прямыми, и боковыми, и апперкотами. Коронный, как его принято называть, удар чаще всего один. Остальные не то чтобы не получаются — просто и сила и резкость у них уже не те.

Вообще говоря, тот, кто судит о боксе только со зрительских трибун, имеет о нем весьма смутное впечатление. Чтобы убедиться в этом, много времени мне не понадобилось. Что ни день, все новые и новые истины открывались для меня. Это было похоже на айсберг, вершина которого — бой на ринге — обманчиво прячет от глаз огромную, скрытую от стороннего наблюдателя глыбу колоссального труда с его профессиональными тайнами и секретами. Этим я вовсе не хочу сказать, будто бокс стремится отгородить себя какой-то стеной; я имею в виду лишь ту повседневную работу, которая не видна большинству людей и потому создает у них иллюзию легкости и простоты того, что происходит на ринге, а порой и глубоко неверное убеждение, когда бокс рассматривают как драку в кожаных перчатках. Не стану пока говорить о существе бокса как спорта — для этого еще будет свое время и место; скажу только, что тайны его мастерства — это тайны человеческого тела, овладеть которыми может каждый, но которые никогда не даются в руки сами по себе, а лишь в результате упорной, подчас жестокой работы. Мне овладеть ими помогали на первых порах оба тренера — и Мисюнас, и Пастерис.

Пастерис как-то сразу поверил в меня и называл не иначе как «этот большой парень, который скоро себя всем покажет», чем, разумеется, ввергал меня всякий раз в великое смущение. По-литовски он говорил неважно. Подлинное его имя не Пастерис, а Пастер. Французский военный летчик, он был сбит и попал в плен. Но ему удалось вырваться из лап фашистов, и, пока в Каунас не пришли наши войска, он скрывался в доме укрывшей его от преследования литовской семьи.

Пастерис многое повидал и многое умел. И солдат, и врач, и массажист, и тренер, и психолог, и просто всесторонне развитый человек с широким кругом знаний и интересов. Но особенно силен он был в спорте: бегал стометровку и марафон, играл в футбол в составе сборной республики, великолепно боксировал. А главное, никогда ничему не завидовал и умел искренне радоваться любому чужому успеху.

Я помню, как он ликовал, когда у меня впервые прорезался прямой левой. Мешку в тот день изрядно досталось, и всхлипывал он все чаще и чаще.

— Жалуется? — услышал я голос Пастериса, который незаметно подошел ко мне и встал за спиной. — А ну-ка пойдем попробуем на лапы.

На лапах получалось хуже. Лапы — не то что мешок; лапы на руках тренера живут, движутся, как противник на ринге. И удар поначалу то не доставал, то затягивался и уходил за лапу, отпихивая ее назад. Но вот лапа чмокнула раз, другой… А когда Пастерис внезапно двинул ее прямо на меня, как при встречном ударе, я сделал шаг назад и, перенеся центр тяжести на другую ногу, врезал по лапе так, что Пастерис едва не вывихнул себе руку.

— Нокаут, — сказал он морщась. Но в голосе его звучала нескрываемая радость. — Пошел удар! Кажется, пошел. Давай опять на мешок!

А через несколько дней, когда я отвел его в сторону в раздевалке и, топчась от смущения, попросил подыскать мне противника для спарринга, но чтобы обязательно со спортивным разрядом, он рассмеялся и сказал:

— Понятно, сынок! Понятно. Ну что ж, попробую тебе это устроить. Боюсь только вот, не рано ли?

Дело было, разумеется, не в спарринге. Мне давно уже хотелось проверить себя в настоящем бою. Конечно, четыре месяца тренировок не бог весть что; но мне почему-то казалось, что я, пожалуй, смогу кое-чего добиться. Ни о чем серьезном я тогда и не помышлял; просто мне, как и другим ребятам из спортшколы, стало известно, что кое-кто из литовских боксеров уже начал готовиться к предстоящему командному первенству страны по боксу.

— И следовательно, не прочь пошлифовать свое мастерство на парнях вроде тебя? — продолжая улыбаться, закончил за меня Пастерис. — Так, что ли? Ну ладно. Что скажешь о Богданавичусе?

— Чемпион республики в тяжелом весе? — опешил от неожиданности я.

— Он самый. А ты что, имеешь что-нибудь против него? — притворно удивился Пастерис.

— Да я его и в глаза никогда не видел.

— Так погляди. За чем дело стало!

Богданавичус, когда мне его показали, произвел на меня сильное впечатление. Он сидел на веранде открытого летнего кафе и пил пиво; тяжеловесам кружка-другая не возбраняется, им лишний вес не помеха. Это был огромный могучий мужчина, весящий никак не меньше ста килограммов. Легкая куртка, плотно обтягивающая его мощный торс, едва не лопалась на нем. Широкое лицо его, правда, излучало безмятежность и благодушие, но я не поддался легковерию и мудро отнес это за счет выпитого пива. Тем более что челюсть у него выпирала наподобие башмака, а короткий широкий нос был перебит и расплющен.

— Ну как, познакомились? — поинтересовался на другой день Пастерис.

— В основном заочно, — буркнул я. — А он согласится?

— Уже согласился. В субботу вечером можешь сойтись с ним поближе.

До субботы оставалось несколько дней, в течение которых я буквально не вылезал из тренировочного зала. Злополучный мешок начинал вздрагивать заранее, едва я направлялся в его сторону. Впрочем, мне приходилось не менее туго, чем ему. Кроме него, у меня было немало других хлопот. Не очень надеясь на свой прямой левой, я старался расширить боевой арсенал, отрабатывая на насыпной груше боковые и удары снизу. Немало сил и времени отнимали также бесчисленные бои с тенью, под каковой я, разумеется, подразумевал все того же Богданавичуса.

В конце концов, я настолько замотался, что, когда утром в пятницу встал на весы, стрелка едва-едва дотянула до восьмидесяти килограммов.

— Что-то ты подсох, парень! — задумчиво протянул Пастерис, внимательно разглядывая меня. Но, видимо, так и не найдя того, что искал, хлопнул меня по плечу и решительно сказал: — Не робей! Подсох — еще не значит, что перегорел. Когда сырость в теле, хуже. В общем, думаю, обойдется. А теперь сыпь отсюда, и чтобы до субботнего вечера я тебя здесь не видел!

На ринг я вышел, мало чего соображая. Сел, как потом рассказывали, в углу на табуретку, заложил ногу за ногу и сижу, будто не на ринге, а где-нибудь на посиделках или в кафе. Ослепительный свет огромных ламп над головой; судьи за своими столиками; фоторепортер из местной газеты; зрители, которые, как мне тогда казалось, уставились на одного меня, — вся эта непривычная атмосфера, шумная и суматошная, совершенно ошеломила меня. На своего грозного противника, который только что пролез под канаты и раскланивался в центре ринга в ответ на приветствия зала, я теперь не обращал никакого внимания. Зрители, до отказа заполнившие трибуны и даже проходы между ними, тревожили меня гораздо больше. Мысль, что я могу не оправдать их ожиданий и окажусь беспомощным в руках своего именитого соперника, не давала мне покоя, бросая меня то в жар, то в холод. Уж скорее бы гонг, и скорее бы все начиналось…

И все же гонг, несмотря на то, что я его так мучительно ждал, захватил меня врасплох. Вместо того чтобы шагнуть в центр ринга, где стоял рефери, я вдруг повернулся к нему спиной, будто решил обнять на прощание своего секунданта, Пастериса. В зале засмеялись, и я окончательно растерялся.

— Ничего, сынок! Не боги горшки зажигают, — мягко сказал он мне и, повернув лицом к противнику, легонько подтолкнул в спину.

Мне вдруг почему-то стало очень смешно, наверно оттого, что Пастерис, как всегда, переврал поговорку, и я, глупо улыбаясь во весь рот, подошел наконец к рефери. Тот, видимо, недоумевая по поводу моего неуместного веселья, о чем-то спросил меня, потом что-то сказал быстрой скороговоркой и отошел в сторону.

И тут на меня навалился Богданавичус.

А дальше все происходило будто во сне. Богданавичус все время шел на меня, без передышки молотя своими тяжеленными кулаками, а я отбивался; он лез, а я отбивался. Мне казалось, что этому не будет конца, что гонг, наверное, испортился, а часы у судей остановились, что мне теперь так и не выбраться из этих чертовых канатов, которые всюду, куда ни сунься, торчат на моем пути. Иногда, продираясь сквозь град ударов, я вдруг замечал лица зрителей, у которых почему-то были широко разинуты рты — они кричали, подбадривали меня, но я в те минуты ничего не слышал, — потом на долю секунды мелькнула физиономия Пастериса, которая, помимо крайнего возбуждения, выражала что-то еще, но что именно, я так и не разобрал, а затем вдруг передо мной оказался судья, который хватал меня за руки и что-то кричал прямо в лицо, а противник мой, наоборот, куда-то исчез.

Наконец я его увидел. Богданавичус лежал на полу в углу ринга и, судя по всему, не спешил подниматься, а судья, схватив меня за руки и напирая всей грудью, оттирал меня в сторону.

И тогда я вдруг понял, что бой окончен.

На трибунах ревели зрители. Наиболее рьяные из них уже лезли через канаты, и я внезапно оказался на чьих-то руках, которые подняли меня вверх и на которых меня торжественно вынесли с ринга.

Когда наконец мне удалось вырваться из объятий болельщиков и добраться до раздевалки, где меня уже поджидал сияющий Пастерис, я вдруг неожиданно для себя самого сказал:

— А горшки, между прочим, не зажигают, а обжигают!

— Ты что, рехнулся от радости? Какие еще горшки? — недоумевая, переспросил Пастерис. И тут же хлопнул меня, позабыв обо всем, со всего маху по плечу. — Чистая победа! А? Что я тебе говорил? Молодец! Зацепил его все же своим прямым левой… Не зря старались.

А на другой день в газете «Тарибу Лиетува» появилась заметка, где говорилось, что поражение чемпиона республики в поединке с молодым, никому не известным спортсменом, явилось для всех «больше чем неожиданным».

Заметка чем-то не угодила Пастерису.

— Неизвестному! — ворчал он, придравшись к слову. — Как это никому не известному? А я, а Мисюнас? Мы, что же, не в счет, что ли? Ну погодите, — повторил он в заключение свою обычную фразу. — Погодите, этот большой парень вам еще не такое покажет!

Я отмалчивался, чувствуя в глубине души какую-то неловкость. Все, включая и самого Пастериса, считали, что бой я провел уверенно и на должном уровне, а на самом деле я даже не помнил ничего толком. Спроси меня, что происходило на ринге, мне и сказать нечего. Поэтому, когда выяснилось, что меня включили в списки участников матча Каунас — Вильнюс, который должен был состояться через неделю в столице республики, я вдвойне обрадовался этому известию. Оно вселило в меня не только новые надежды, но и, главное, давало возможность еще раз проверить себя на ринге. Теперь-то уж не поддамся, буду драться с открытыми глазами, думал я, теперь будет все по-другому.

В Вильнюсе и в самом деле было все не так, как в бою с Богданавичусом. Первый сюрприз, который ошеломил не одного меня, заключался в том, что моим соперником оказался не кто иной, как сам Заборас, тот самый Антанас Заборас, который всего каких-то четыре месяца назад сыграл роль моего наставника и крестного отца. Он был поражен не меньше меня.

— Вот так номер! — сказал он при встрече. — Так это, значит, ты тот неизвестный молодой боксер, который так непочтительно завалил в первом же раунде старину Богданавичуса? Признаюсь, не ожидал, никак не ожидал… Но учти: со мной у тебя этот номер не пройдет.

— Поживем — увидим, — философски отозвался я. — Я на этот матч не напрашивался.

— Сказали, поезжай, ты и приехал? Так, что ли? — поддразнил он меня, повторив мои же собственные, сказанные в Москве слова. — Ну пошли, молодой неизвестный, город покажу!

Весь вечер мы пробродили по Вильнюсу, вспоминали поездку на парад физкультурников, говорили обо всем, о чем придется, но о предстоящем поединке ни один из нас не сказал больше ни слова. Ринг есть ринг; для дружбы на нем нет места, она остается за канатами…

Заборас в то время считался лучшим тяжеловесом Литвы. Несколько раз он завоевывал звание чемпиона республики, успешно выступал на всесоюзном и зарубежном рингах. Заборасу было уже под тридцать. На вещи он смотрел трезво: знал, что исход поединка определит, кому ехать в Москву в составе сборной, — и это для него решало все.

Заборас начал схватку расчетливо. Он, в отличие от Богданавичуса, не стремился ошеломить новичка непрерывным натиском и шквалом бурных атак; он работал спокойно и хладнокровно, умело используя преимущество своего опыта и накопленное в многочисленных боях мастерство.

Прежде всего, Заборас переигрывал меня тактически. Он знал, чего хочет. Весь первый раунд он провел, добиваясь своей основной цели — лишить меня подвижности. Я, что называется, был легок на ногу и маневрировал на ринге в несвойственном для боксеров тяжелого веса темпе. И Заборас решил сбить с меня прыть. Легко взламывая мою защиту, он переводил бой на среднюю дистанцию, нанося тяжелые удары в печень, в солнечное сплетение и под сердце.

К концу раунда я уже чувствовал себя больным. Тело разламывалось от боли, дыхание было сбито, в голове гудело, из разбитых губ сочилась кровь… Но сдаваться я не желал. «Лучше умру, а с ринга не уйду», — думал я.

— Не подпускай его близко, старайся держать на дистанции, — сказал в перерыве Пастерис, обтирая мне мокрым полотенцем лицо. — И забудь пока о своем прямом левой, Заборас видит, как ты его готовишь…

Это я уже и сам понял. Левый у меня запаздывал, и Заборас всякий раз легко от него уходил.

Второй раунд пошел в том же духе. Как я ни старался удерживать противника на расстоянии, толку из этого не получалось. Заборас неизменно прорывался, всаживая в меня серию за серией. Его мощные боковые по корпусу буквально вышибали из меня дух. Надо было что-то придумать, но в голове вместо мыслей мелькали какие-то обрывки.

Это произошло как бы само собой. Заборас, уйдя нырком от моей правой, которой я безуспешно пытался его остановить, сделал шаг вперед и ударил боковым в корпус, начав им очередную серию. Но я, вместо того чтобы защищаться, внезапно сам шагнул вперед и резко ударил снизу в голову. Заборас отступил, но сделал это недостаточно быстро: второй удар — более длинный и потому более мощный — бросил его спиной на канаты.

Остаток раунда Заборас приходил в себя, а я набирал очки. За какую-то минуту он пропустил больше ударов, чем за весь предыдущий раунд и первую половину второго.

— Ну теперь держись! — возбужденно сказал Пастерис, крутя перед моим носом полотенцем и загоняя с его помощью воздух в легкие. — Теперь он на тебя накинется! Раунд твой, раунд его… В третьем он покажет себя на всю катушку… Попробуй, когда он войдет в раж, поймать его на встречный.

«На всю катушку, — подумалось мне. — А как же тогда назвать то, что уже было?»

И все же Пастерис оказался прав. Теперь Заборас забыл о своем хладнокровии и работал как заведенный. Казалось, первых двух раундов вовсе и не было, а бой, настоящий бой только начался. Атаки и контратаки сливались в одно неразрывное целое, между ними не было ни пауз, ни передышек. Я старался не отставать, и оба мы развили такой бешеный темп, какому, пожалуй, могли позавидовать бы и легковесы. Я давно уже потерял счет пропущенным ударам, а заодно утратил и ощущение времени — оно словно остановилось, а мне стало на все наплевать. Бил Заборас — я защищался; бил я — защищался Заборас; и все, больше ничего не существовало — весь мир состоял из одних ударов, которые нужно было наносить и от которых нужно было защищаться… Где-то на трибунах неистовствовали зрители; что-то кричали, каждый из своего угла, секунданты; но оба мы ничего не слышали и не видели, нас точно связала воедино какая-то невидимая сила, и мы кружили друг против друга, не зная, как разорвать ее цепкие путы.

Гонг застал нас в обоюдной атаке. И когда судья поднял вверх мою руку, мне все еще казалось, будто я продолжаю вести бой.

В раздевалке я лег на скамью и, решив, что на ногах мне все равно не удержаться, закрыл глаза.

— Давно я такого не видывал! Вы оба как с ума посходили, — услышал я над собой голос Пастериса. — И как только тебе удалось выдержать?

— Я не выдержал. Дай мне спокойно умереть, — сказал я, не открывая глаз.

— Ну до похорон еще далеко. Заборас заявил, что не согласен с решением судей.

— Он мне все ребра расшатал. Лучше пощупай, как качаются…

— Заборас требует реванша.

— Реванша? — я открыл глаза и приподнялся. — Слушай, а я у него в самом деле выиграл?

— Ты же видел, рефери поднял твою руку! Выиграл, можешь не сомневаться.

— А чего же Заборас сомневается? — я охнул от боли и снова лег. — Дал бы какую-нибудь таблетку, не дожить мне до этого реванша…

— Доживешь, — сказал Пастерис. — Доживешь. И опять выиграешь.

Пастерис, в который раз, оказался прав: я дожил до реванша. Вторая моя победа была настолько убедительной, что никто ее уже не пытался оспаривать.

Меня включили в сборную, и я решил, что стал отныне великим боксером. Но иллюзиями долго тешиться не пришлось. В Москве с меня сразу же сбили, спесь, показав, как говорится, где раки зимуют.

Что же касается моих, так сказать, триумфальных успехов на республиканском ринге, когда мне удалось в течение двух недель выиграть у обоих наших чемпионов, то на это, конечно, имелись свои причины. Во-первых, и Богданавичус, и Заборас, по существу, заканчивали спортивную карьеру — Заборас после наших с ним двух боев больше уже не выступал и вскоре стал моим тренером. Во-вторых, бокс в ту пору в Литве был поставлен слабо, и подготовка обоих чемпионов мало чем отличалась от моей четырехмесячной. Но главным моим преимуществом, разумеется, была молодость, с ее уверенностью в своих силах, с ее честолюбивыми замыслами и неукротимой жаждой себя проявить. Все это, ну и, конечно, природные задатки к боксу помогли мне добиться первых побед на ринге, а они, в свою очередь, вселили новые надежды, с которыми я на правах участника литовской сборной и приехал во второй раз в Москву.

В Москве нам сразу же не повезло. Жеребьевка свела нашу команду со сборной столицы. Это было больше, чем неудача; это была катастрофа. Команда Москвы блистала громкими спортивными именами, большинство ее участников по праву входило в число лучших боксеров страны. Такие асы, как, скажем, заслуженный мастер спорта Сергей Щербаков или Александр Любимов, не нуждались в дополнительных рекомендациях; их имена гремели не только у нас, в Советском Союзе, но и за рубежом. Боксеров же литовской сборной не знал никто; они для широких кругов спортивной общественности являлись тем, что принято называть «темными лошадками».

Правда, именно последнее обстоятельство как раз и вызвало на первых порах некоторый ажиотаж вокруг нашей команды. Дело в том, что в прошлом боксеры Прибалтики пользовались неплохой репутацией. И некоторые журналисты решили, что от нас можно ожидать всяческих сюрпризов и спортивных сенсаций. У нас брали многочисленные интервью; фотографировали, так сказать, и в розницу и оптом; одним словом, создалась обстановка больших ожиданий, которых нам не суждено было оправдать.

Проиграли мы, что называется, с треском. Во всех восьми весовых категориях — тогда еще их было не одиннадцать, как теперь, а восемь. Причем все бои проиграли нокаутами. Москвичи — Булаков, Авдеев, Любимов, Пушкин, Щербаков, Сильчев, Перов и Юрченко — буквально разгромили нашу команду; почти все поединки закончились в первых раундах.

Я, разумеется, тоже проиграл. Моим противником оказался бывший моряк-дальневосточник Николай Юрченко. Высокий, физически очень крепкий, с мощными, великолепно развитыми мышцами, он обладал колоссальной силы сухим точным ударом и являлся грозным противником. Еще накануне боя мне сказали, что о нем с уважением отзывается сам Королев, который познакомился с Юрченко на тренировке и испытал на себе во время пробного спарринга его знаменитый удар.

Меня в этом смысле также не ожидало разочарование. Юрченко начал бой уверенно и решительно. И уже в конце первой минуты я получил возможность оценить достоверность полученных о нем сведений: его встречный кросс настиг меня с неумолимостью рока, едва я ослабил на какой-то миг защиту. Удар был настолько быстр и точен, что защититься от него, как мне тогда показалось, просто невозможно.

Дальше пошло в том же духе: любую ошибку — а в них тогда у меня недостатка не было! — противник моментально использовал. Юрченко бил из самых различных положений, но почти всегда очень точно и резко. В какой-то мере это напоминало избиение: настолько его техника и мастерство были в тот раз выше моих возможностей. Чувствовал я себя крайне отвратительно, и не столько от ударов Юрченко, хотя они были весьма и весьма весомыми, сколько от сознания своей беспомощности, от ощущения неотвратимости того, что происходило на ринге. Быть пешкой в чужих руках всегда малоутешительно; когда же за тобой следят тысячи глаз, переносить это вдвойне тяжелее.

А во втором раунде случилось самое худшее.

В одно из мгновений очередной атаки Юрченко, угрожая ударом в голову, заставил меня вскинуть руки, и когда я увидел, что удар — мощный встречный прямой — идет не в голову, а в корпус, сделать уже было ничего нельзя. Жгучая, нестерпимая боль вспыхнула где-то чуть выше желудка, обожгла мозг и бросила на брезент.

Я слышал, как судья отсчитывал секунды, но встать не мог. Стыд, жгучий стыд за собственную унизительную беспомощность добавился к ней уже потом, когда судья объявил нокаут.

В раздевалке меня вырвало.

Бой с Юрченко, как бой тяжеловесов, оказался последним, восьмым по счету, и мое поражение окончательно довершило крах нашей команды. Матч со сборной Москвы и явился, по существу, моим первым настоящим боевым крещением, моим и всего литовского бокса. В тот день я навсегда запомнил одно: ничто в жизни не дается сразу, наскоком. Разумеется, если речь идет не о пустяках, а о чем-то серьезном. А бокс — для меня это было серьезно; без бокса я уже не представлял себе будущего. И мне вдруг до боли стало ясно, сколько бездумного, мальчишеского, легкомыслия скрывалось под моими розовыми мечтами. Я понял, что в большом спорте, как и в любом другом настоящем деле, нет и не может быть легких путей. Одно дело — удача, совсем иное — прочный успех. Его не завоюешь одной-двумя случайными победами. Даже если это победы над чемпионами. Они, эти победы, как выяснилось, немного стоили.

А добиться успеха мне очень хотелось. И именно в боксе. Как ни странно, жестокий урок, полученный в Москве, не только не отбил охоту к рингу, но, наоборот, придал ему в моих глазах еще большую желанность и привлекательность.

Убеждение, что бокс — самый мужской, даже ультрамужской, если можно так выразиться, вид спорта, обрело для меня с тех пор окончательную бесспорность.

Больше всего меня привлекало в нем то первородство мужского поединка, которое из всех видов спорта сумел сохранить в чисто первозданном виде один лишь бокс; привлекало тогда, продолжает привлекать и теперь. Никакая другая разновидность поединка, будь то борьба или самбо, дзюдо или карате, не может похвастаться таким преимуществом. Все они существуют в жестких рамках многочисленных правил и ограничений, которыми в значительной мере выхолощен из них первоначальный смысл подлинного физического конфликта, мужского единоборства в его чистом, незавуалированном виде.

Бокс в этом смысле — хотим мы того или не хотим — оказался более консервативен, предельно сохранив само естество физического столкновения, бескомпромиссного и ничем не замаскированного от посторонних глаз.

Перчатки и канаты ринга, которые появились как атрибуты спорта, не потянули за собой длинного перечня всевозможных ограничений и запрещений, не исказив тем самым изначального существа бокса. Вето на отдельные виды ударов, такие, скажем, как удары ниже пояса или открытой перчаткой, не носит принципиального значения: оно не меняет характера схватки, а лишь очищает ее от несвойственных ей, привнесенных извне нечестных приемов. Расхожие фразы, вроде тех, когда бокс сравнивают с «фехтованием на кулаках» или называют «обменом знаний с помощью жестов», остаются лишь фразами, лишенными смысла. На ринге не «фехтуют кулаками», на ринге ведут бой. Бой — и ничто другое.

Тот же Юрченко, например, отнюдь не заботился об углублении моей спортивной эрудиции, не ставил он также своей задачей и повышение моей боксерской квалификации; он просто послал меня в нокаут. Он вышел на ринг, чтобы добиться победы, и добивался ее, нимало не обременяя себя не относящимися к делу соображениями. Нанося удары, он преследовал одну-единственную цель — подавить сопротивление противника, заставить его, если это окажется возможным, сложить оружие. И это естественно. Такова сущность бокса, и ей незачем меняться или под что-то подлаживаться.

На все вкусы не угодишь. Всегда были и будут люди, которые по поводу и без повода спешат обвинить бокс в варварстве, жестокости, негуманности и прочих смертных грехах. Но, как правило, это те, кто никогда не надевал кожаных перчаток. И это тоже естественно. Со стороны чаще всего видишь лишь форму, упуская иной раз само существо.

Бой на ринге подчас действительно жесток. Бокс — единственный вид спорта, где боль и кровь узаконены. В самбо, например, болевой прием не проводится до конца. А на ринге даже могут убить. Случается и такое. По сообщениям токийских газет, например, за последнюю четверть века только на рингах Японии погибло свыше двухсот боксеров. Правда, речь идет о профессиональном ринге. Но и любительский бокс не обходится без травм. И хотя статистика свидетельствует, что их процент у боксеров-любителей ниже, чем, скажем, у хоккеистов, футболистов или горнолыжников, но тем не менее в боксе травмы тоже далеко не редкость, и порой они бывают довольно опасными и серьезными.

Печально, но ничего не поделаешь. Хирургия, врачуя тела, тоже не страшится ни боли, ни крови, однако методы ее никто оспаривать не станет. Мне могут возразить, что медицина — это неизбежно, это необходимость. А спорт? Спорт не менее необходим и неизбежен. Он тоже врачует тело; больше того — он врачует души, помогая укрепить мужество, волю, стойкость, уверенность в собственных силах и уважение к себе. А бокс в этом смысле оставляет далеко позади подавляющее большинство видов спорта. В самбо, дзюдо, вольной и классической борьбе, где, как и в боксе, двое противников ведут между собой схватку, демонстрируются в основном технические приемы; на ринге же в первую очередь выдвигается на первый план дух бойца, сила мужского характера.

Проиграть схватку на ковре неприятно, но, пожалуй, не стыдно. Ну не хватило мастерства, физической силы, наконец. Совсем иное — проиграть бой на ринге. А вдруг обвинят в трусости, в отсутствии воли, в неспособности терпеть по-мужски боль? Такое эмоционально переживается гораздо сложнее. Все, что касается характера, человек привык принимать близко к сердцу. Оставшаяся без ответа пощечина или оплеуха приносит неизмеримо больше боли, чем любой самый мощный, пусть даже нокаутирующий удар. Бокс, кстати, самое надежное средство избавить себя от этого. Тот, кто овладел его искусством, всегда сумеет дать отпор хулиганам любых весовых категорий. Но и безответными ударами, полученными в бою на ринге, также мудрено гордиться. Ведь они наносятся тоже, так сказать, публично, на глазах зрителей и болельщиков. Потому-то любой боксер, даже когда он безнадежно проигрывает, редко прекращает по собственному почину бой. Он терпит и ждет, когда это сделают за него другие — его секундант или судья. Причем он не охает и не стонет под градом ударов, не морщится и не кривится от боли — он знает, что настоящий мужчина, настоящий боец не имеет на это права. Нужно, как говорится, сохранить хорошую мину даже при плохой игре. А это не просто — уметь достойно держаться даже тогда, когда из тебя вышибают дух.

Однако бокс учит и этому, и многому другому. Он учит мужчину по паспорту стать мужчиной по факту. А ради этого стоит пойти и на известный риск, и на известные жертвы. Они не только оправданны, они окупаются сторицей. Тот, кто уверовал в себя на ринге, верит в себя в любых жизненных ситуациях. Бокс многого требует, но еще больше дает.

Конечно, в те дни, когда бой с Юрченко натолкнул на подобные мысли, они еще не были для меня столь ясны и очевидны, как теперь. Многое было додумано и окончательно выверено гораздо позже — и в годы моей активной жизни на ринге, и в годы моей последующей тренерской работы. А тогда я скорее чувствовал все это больше сердцем, чем головой. Твердо я знал лишь одно, что жизнь моя отныне прочно связана с боксом и что бокс для меня не просто блажь или прихоть, а именно то, чего я в глубине души всегда неосознанно хотел, искал и наконец нашел.