ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Имя Якушкина мало знакомо широкому читателю. Проследить нравственную силу, величие его мысли можно лишь по сохранившимся источникам, принадлежащим перу самого декабриста и его единомышленников. А. А. Лебедев убедительно показывает, как окружающий мир, эпоха оставляют свой след, проявляют свое отражение в жизни личности, если, конечно, личность значительна.

Перед нами философско-публицистическое эссе, пронизанное оригинальной позицией автора, зачастую парадоксальной, но убежденной и последовательной. Главная заслуга автора — искусство заставить думать, включить читателя в активный процесс творчества, сделать в конечном итоге свой выбор в определении исторического места Якушкина, декабризма и революции как способа действия вообще.

Ключом к постижению облика декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина как нельзя более точно служит пушкинская характеристика его личности. В «стране рабов, в стране господ» особо остро звучали призывы к достоинству, к уважению человека. Пушкинское «береги честь смолоду» приобретало в современном декабристском мире значение своеобразного мерила ценности человека, образца внутренней свободы личности. Для Якушкина-декабриста, борца за свободу в первом поколении тираноборцев, понятие чести — это не только сохранение репутации порядочного человека, но и стремление найти достойный способ добиться свободы:

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал…

Но кинжал — это лишь грань политической позиции Якушкина, отмеченная поэтом. Другой его современник — В. А. Жуковский — с присущим ему широким просветительским взглядом, окрашенным религиозным мировоззрением, отсекающим крайности революционного сознания, представлял Якушкина более усложненно. «Я читал письма Якушкина к матери (вероятно, к теще — Н. Н. Шереметевой. — Н. М.), жене и детям из Ялуторовска, — вспоминает он, — и читал их с умилением и спрашивал себя: этот заблужденный Якушкин, который когда-то произвольно вызвался на убийство и который теперь так христиански победил судьбу земную, дошел ли бы он до этого величия другой дорогою?»[13]

Якушкин сохранил, пронес через свою судьбу честь быть названным декабристом. Как нельзя более точно найдена автором самая характерная черта его индивидуальности — Честь. Именно честь определила его юность, освещенную трагедией неразделенной любви, его вступлением в Тайное общество, поведением на следствии, высоким просветительским подвигом в ссылке. Все, к чему прикасалась рука Якушкина, было отмечено обаянием его цельной, чистой натуры.

«Читали ли вы интересные «Записки» Ив. Дмитр. Якушкина? По краткости, ясности и правдивости — это лучшее из всех записок наших товарищей», — вспоминает М. А. Бестужев в 1869 году [14]. А. И. Герцен считал «Записки» шедевром и неоднократно печатал их в лондонских изданиях. Деятельное участие в публикации этого яркого документа по истории политических движений в России первой четверти XIX века принимал сын декабриста Е. И. Якушкин и внук Е. Е. Якушкин.

Из документов, дополняющих воспоминания Якушкина, привлекательны те, которые относятся к попытке декабриста освободить своих крестьян в родовом имении Жуково Рославльского уезда Смоленской губернии. Среди них письмо министру внутренних дел О. П. Козодавлеву, прошение Якушкина, содержащее сам проект освобождения, и материалы губернского начальства.

Представительный корпус переписки Якушкина проливает свет на отношение декабриста к политическим и революционным событиям на Западе.

И. Д. Якушкин глазами своих современников — Н. В. Басаргина, Е. П. Оболенского, П. Н. Свистунова, сибирских приятелей — священника М. С. Знаменского и семейства Созонович — запечатлен в воспоминаниях этих людей. Следственные дела декабристов содержат насыщенные материалы официального делопроизводства. Это неоценимый источник для выявления личности Якушкина, его нравственного облика, его стойкости.

В фамильном архиве Якушкиных сохранились литературные очерки Якушкина: очерк «Четырнадцатое декабря», «Воспоминания об А. Г. Муравьевой», очерк «К. П. Ивашева», «Записка о Чаадаеве». В середине 30-х годов был написан очерк «Что такое жизнь», посвященный философии естествознания, где содержалось рассуждение о происхождении и сущности жизни. Без этих работ впечатление о литературном наследии Якушкина было бы неполным.

Из семейного архива Якушкиных извлечены С. Н. Черновым три фрагмента: отрывки из его дневника 1812 года, план статьи по истории Французской революции и сравнительное описание Парижа и Петербурга.

Из всех этих источников и известны современникам подробные сведения о жизненном пути, идейных исканиях и огромной просветительской работе замечательного декабриста.

И. Д. Якушкин происходил из старинного польского рода Якушевских [15]. Родился Иван Дмитриевич в 1793 году. Отец его — титулярный советник Дмитрий Андреевич Якушкин — рано умер. Мать — Прасковья Филагриевна, в девичестве Станкевич, умерла вскоре после ареста сына. Сначала Якушкин воспитывался дома, с 1808 года — в пансионе профессора Московского университета А. Ф. Мерзлякова. Зачисленный в число студентов Московского университета на словесный факультет в том же, 1808 году, юный Якушкин слушал лекции по теории словесности А. Ф. Мерзлякова и по международному праву — профессора Л. А. Цветаева. Сохранились записи цветаевских лекций о правах знатнейших древних и новых народов. Сведения об университетской жизни И. Д. Якушкина скудны. Известно, что он был знаком и даже дружен с А. С. Грибоедовым. М. В. Нечкина высказывает предположение, что именно И. Д. Якушкин послужил прототипом Чацкого в комедии «Горе от ума». Из университетского формулярного списка узнаем: «По-российски и по-французски читать и писать умеет, географии, математике и истории знает».

ВВГ

В самом конце 1811 года И. Д. Якушкин поступил подпрапорщиком в лейб-гвардии гусарский Семеновский полк. Оценивая Отечественную войну 1812 года, с которой и начинаются «Записки», Якушкин прежде всего считает нужным подчеркнуть пробуждение национального духа: «Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении».

О жизни Якушкина в армии свидетельствует лучше других источников его дневник, вернее, отрывки из него, сохранившиеся в семейном архиве. Они относятся к начатому 9 марта 1812 года походу лейб-гвардии Семеновского полка к границе, навстречу уже продвигавшейся армии Наполеона. Лица, упомянутые в дневнике, товарищи Якушкина по походу к западной границе России Матвей Иванович Муравьев-Апостол, братья Михаил и Петр Чаадаевы, князь И. Д. Щербатов, князь С. П. Трубецкой составляют узкую дружескую группу в дальнейшем возможных членов тайного общества. Настроения полкового офицерства были пронизаны критицизмом.

С развитием военных действий Якушкин участвовал в сражениях при Бородине, Тарутине, Малоярославце, а за пределами России — при Люцене, под Кульмом и Лейпцигом. Вместе с Семеновским полком вступил в Париж.

Посленаполеоновской Европе посвящено несколько документов, принадлежащих перу Якушкина. Прежде всего обращает на себя внимание «План статьи о Французской революции и Наполеоне», датированный августом 1814 года. Это набросок но живым следам отшумевших военных и политических событий. Сопоставляя его со свидетельствами о тех же событиях в «Записках», обнаруживаем и становление, и эволюцию политических воззрений Якушкина. Иллюзии, которые питали молодые офицеры к русскому императору Александру, покорившему Париж, рассеялись в прах при виде его в родном отечестве. Живописный эпизод запечатлен на страницах «Записок»: «…наконец, показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую он уже готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались; но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет…»

Якушкин признается, что невыносимо было смотреть на пустую петербургскую жизнь, после того как перед глазами молодых офицеров прошли великие события, изменившие судьбы Европы. Наблюдения европейских форм жизни, резкий контраст с заскорузлыми российскими порядками уже тогда выработали у молодого Якушкина оппозиционные настроения. Какого рода были они, можно судить по «Плану статьи о Французской революции», относящегося как раз к 1814 году. Молодой автор настроен легитимистски — он сторонник монархии, но монархии, ограниченной конституцией. Его отношение к революции на этом этапе по меньшей мере нейтрально. Он порицает «тиранию» якобинцев и узурпацию Наполеона. Но совершенно явственно выступает его требование отменить крепостное право — «главную язву» отечества.

Обращает на себя внимание пристальное и заинтересованное внимание Якушкина к первой французской, 1791 года, конституции и сенатской конституции 1814 года. Любопытно, что как та, так и другая послужили прототипом для конституционных проектов декабристов в последующие годы.

Совершенно естественно в свете выявленных, настроений самого Якушкина и его товарищей по Семеновскому полку, что к 1815 году сложилось своеобразное сообщество — офицерская артель, которая наряду со «священной артелью» офицеров Генерального штаба, «Орденом русских рыцарей М. Ф. Орлова и М. А. Дмитриева-Мамонова» и кишиневским кружком В. Раевского послужила предварительным этапом возникновения тайных революционных обществ декабристов.

Семеновская артель объединила единомышленников. Ближайшими друзьями Якушкина стали Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, С. П. Трубецкой, И. Д. Щербатов. Обсуждение политических событий, чтение иностранных газет и обмен мнениями выделяли создавшееся объединение среди традиционных дружеских собраний офицеров. Вскоре последовал царский запрет, артель прекратила свое существование. Якушкин перешел в 37-й егерский полк, которым командовал полковник М. А. Фонвизин, известный в армии за отличного офицера. Связи с друзьями не пресеклись, а, напротив, стали полнокровнее. Беседы о положении России проходили между ними, «разбирались главные язвы России, закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет почти была каторга; повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще». Якушкин сам рассказывает в «Записках», как однажды (это случилось 9 февраля 1816 г.) на квартире у братьев Муравьевых-Апостолов собралось общество: «…Трубецкой и я, мы были у братьев Муравьевых, Матвея и Сергея; к ним приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением учредить тайное общество…», «…целью которого стало бы составить «благо России в обширном смысле». Общество это, известное под названием «Союза спасения», вскоре пополнилось вступлением новых членов, в числе которых были адъютанты графа Витгенштейна Пестель и Бурцев. Пестелю и было поручено написать устав общества, руководствуясь прежде всего двумя положениями: чтобы все важнейшие должности военной и гражданской службы стараться заменить членами Тайного общества и если царствующий император не даст прав независимости своему народу, то ни в каком случае не присягать его наследнику, не ограничив его самодержавие». Устав оказался обременен масонской ритуалистикой и был готов к 1817 году, когда общество получает название «Общества верных и истинных сынов отечества».

1817 год занимает особое место в становлении политических взглядов молодого И. Д. Якушкина. В конце семнадцатого года царская фамилия переехала в Москву. Еще в августе сюда начала прибывать гвардия, и в числе первых батальонов был начальник штаба генерала Розена Александр Муравьев, учредитель «Союза спасения». Большинство членов Тайного общества оказалось в Москве. Обычно собирались либо у Фонвизина, либо в Хамовнических казармах у Александра Муравьева. Собрания становились все более многолюдны. Жаркие споры разгорелись в связи с возникновением так называемого «Московского заговора» — замысла о цареубийстве. Якушкин и идея цареубийства — вот тот оселок, на котором можно рассуждать о личности декабриста. Автор повести «Честь» рассматривает этот сюжет как «перекресток истории», как «перекресток судьбы Якушкина». Он глубоко прав, считая, что «личность и человека нельзя понять, не разглядев расположения и связей тех внутренних тенденций… которые и определяют координаты личности».

Координаты этого рокового сочетания «Якушкин и цареубийство» были как внешними, так и внутренними.

Внешней канвой этих событий стало письмо Сергея Трубецкого из Петербурга в Москву товарищам по Тайному обществу. В нем сообщалось, что русский царь даровал конституцию Польше, вопреки несвободе, царящей в России. В разгоряченном воображении Трубецкого, страдающего за судьбу России, рисовались картины попрания прав его отечества: и возможные отторжения исконно русских земель в пользу Польши, и перенос столицы из Петербурга в Варшаву. И вот тогда-то участники тайных совещаний в Москве решают «для предотвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра»

Настроения нетерпения, стремление приблизить развязку усугублялись гнетущей общественной атмосферой. Переход царизма к откровенной реакции во времена аракчеевщины, правительственное давление в области духовной жизни, засилие иезуитов на самых высоких постах в государственном аппарате, военные поселения, лежащие тяжелым грузом на плечах и без того задавленного крестьянства, — все это чрезвычайно возбудило молодое воображение пылких заговорщиков. Среди нескольких энтузиастов, вызвавшихся исполнить акт цареубийства, сильнее других прозвучал голос Якушкина. А. А. Лебедев склонен объяснять это его личными перипетиями. Да, основание для такой интерпретации дает ответ Никиты Муравьева на вопрос Следственной комиссии о замысле Якушкина убить царя. Никита Муравьев «выдвинул» эту версию для следователей, желая смягчить обстоятельства обвинения Якушкина. Разумеется, идея цареубийства не была простым порывом или всплеском душевного переживания. Она носилась в воздухе на самых ранних путях становления движения. Вспомним проект М. С. Лунина 1815 года — отрядом в масках встретить царя на Царскосельской дороге и убить его. Сам этот акт не имел самодовлеющего значения, он лишь открывал возможность для создания обстановки междуцарствия, дающего право на восстание.

1817 год был тем моментом движения, когда цареубийство, как обязательный элемент плана для «начала действия», изживал себя. Участники московского собрания пришли к заключению, что подобный прием неприемлем и не является единственно правильным для перемены общественного порядка. Но отговорить Якушкина было уже не так просто; М. А. Фонвизин, бывший с ним в большой дружбе, употребил немало сил, чтобы убедить пылкого юношу оставить свою безрассудную идею. Якушкин заверял, что в его намерении нет безнравственного оттенка, что его план — не убийство, а поединок. «Я решился, — вспоминал он позже, — по прибытии Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого — в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих»

Реакция товарищей Якушкина по Обществу, беспокойство за его судьбу заставили его наконец отказаться от своей затеи, но внутренне он не мог так просто оставить намерение, которое тогда ему казалось естественным и необходимым для блага общества. Он вышел из тайной организации, но продолжал интересоваться ее делами.

Между тем история тайного революционного движения вошла в новую колею. Было решено распустить организацию, о которой стало известно царю, и создать через год новую формально на легальных началах, а по существу содержащую «сокровенную» цель уничтожения самодержавия и крепостничества. Такой организацией стал «Союз благоденствия», во многом воспроизводящий устав «Тугенбунда» — «Союза добродетелей», созданного в Пруссии по инициативе прусского канцлера Штейна для сотрудничества с королевским правительством в период борьбы с Наполеоном. Русский «Союз благоденствия», усвоив и обогатив просветительскую сторону деятельности «Тугенбунда», имел скрытую революционную часть, предусматривающую государственный переворот «посредством войск». Однако ему должен предшествовать двадцатилетний период подготовки общественного мнения России. Устав «Союза благоденствия» — «Зеленую книгу» Якушкин хорошо знал и читал, но, вероятно, не был посвящен в ее «сокровенную» часть, скрытую для рядовых членов организации, — отсюда его скептическое отношение к этому документу.

Временный отход Якушкина от участия в деятельности тайной организации был непродолжителен. В том же 1818 году по приезде его в Петербург Никита Муравьев свел Якушкина с Пестелем, уже активным лидером Тайного общества, тот «всегда говорил умно и упорно, защищал свое мнение, в истину которого он всегда верил, как обыкновенно верят в математическую истину… Один раз доказав себе, что Тайное общество — верный способ для достижения желаемой цели, он с ним слил свое существование». Якушкин находил позже, что 1818–1819 годы были временем самого цветущего состояния «Союза благоденствия». Не устояв перед обаянием силы ума и убежденности Пестеля, он дал согласие на новое вступление в Общество. Дальнейшая его судьба уже прочно и навсегда слита с деятельностью тайных организаций.

В 1818 году, выйдя в отставку, что делали многие члены «Союза благоденствия», он занялся одним из важнейших, по своему усмотрению дел, — решением крестьянского вопроса.

Прав А. А. Лебедев, усмотрев, что «в пору Якушкина «земельный вопрос» не был, по сути дела, вопросом собственно политико-экономическим, что он оказался «перифразой вопроса о свободе». Да, для Якушкина он стал вопросом вопросов. Еще в июне 1816 года Якушкин выразил желание освободить крестьян своего имения в Смоленской губернии, которым в то время управлял его дядя Семен Андреевич. «В то время, — пишет он, — я не очень понимал, ни как это можно было устроить, ни того, что из этого выйдет; но имея полное убеждение, что крепостное состояние — мерзость, я был проникнут чувством прямой моей обязанности освободить крестьян, от меня зависящих».

В 1819 году Якушкин уже вполне осознанно отправился в смоленское имение облегчить участь своих крестьян. Он уменьшил барскую запашку и отменил лишние поборы. Якушкин руководствовался при этом как морально-нравственными мотивами, считая личную свободу человека естественной потребностью и правом любого своего соотечественника, так и экономической необходимостью сделать труд крестьян рентабельным. Предложения Якушкина представляли собой один из радикальных вариантов решения крестьянского вопроса до появления программ Северного и Южного обществ. На основе действующего Указа о вольных хлебопашцах 1803 года он предложил освободить крестьян, но при этом не за выкуп, как предлагал указ, а безвозмездно. Кроме того, он считал необходимым предоставить им «их имущество, строение и землю, находящуюся под усадьбами, огородами и выгонами» [16]. Всю остальную землю Якушкин оставлял за собой, предполагая половину из нее обрабатывать вольнонаемным трудом, а другую — отдать в аренду своим же крестьянам. В проект входило разрешение покупать крестьянской общине пахотную землю. В общине, он был убежден, «…не может быть почти нищих. Всякий сохраняет свое право на участок земли, как бы ни увеличивалось население, а тунеядцев общественная власть принуждает к работе»

Переписка Якушкина с министерством внутренних дел и личное свидание с самим министром, которого он с большим трудом добился, не принесли никаких результатов. Да и крестьяне не могли понять добрых намерений своего барина. На их вопрос, чья же будет земля в результате их освобождения, Якушкин объяснял, что пашенная земля останется за ним. Крестьяне отвечали ему: «Ну, так, батюшка, оставайся все по-старому: мы будем ваши, а земля — наша».

А. А. Лебедев создает резкие контрасты правительственного, «монаршего» восприятия крепостного права: «Александр стыдится перед Европой, что 10 миллионов его подданных — рабы, и ничего не делает. — Якушкин стыдится за царя».

Автор убежден, что Якушкин был сугубо последовательной натурой, ему была присуща скрытая работа, ведущая к разрушению крепостничества. Впрочем и для других участников тайных обществ это было в высшей степени органично. В 1819 году Н. И. Тургенев через Милорадовича подал царю записку о мерах к упразднению крепостного права. В том же году М. С. Лунин составил завещание, в котором требовал освободить крестьян после своей смерти. В 1823 году В. И. Штейнгель передал письмо царю о запрещении продажи крестьян.

Верность антикрепостническим идеалам была совершенно удивительна. В 1821 году в Смоленской губернии был голод. Крестьяне ели сосновую кору. Среди участников тайных обществ начались сборы пожертвований в пользу голодающих. В сборах участвовали и соседи-помещики Якушкина — Левашев, Тютчев. Рославльские дворяне послали правительству заявление о бедственном положении крестьян. Их послание произвело своеобразное впечатление на императора, который был уже наслышан о деятельности тайных обществ. Боясь их и не представляя ясно масштабов их развития, Александр признавался Волконскому: «Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении; к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году во время неурожая в Смоленской губернии они кормили целые уезды».

В продолжение всей последующей жизни Якушкин оставался верным своим принципам защитника и заступника обездоленных. Поселившись в имении Н. Н. Шереметевой, матери своей молодой жены, он сочувственно относится к крестьянам. 1824–1825 годы Якушкин провел в своем родовом имении Жукове. Здесь сложился своеобразный кружок любителей философии. Общение с близкими друзьями И. А. Фонвизиным, И. Д. Щербатовым, П. X. Граббе, Н. И. Тургеневым, М. И. Муравьевым-Апостолом, переписка с П. Я. Чаадаевым и Д. А. Облеуховым придавали этому кружку философский характер, метафизический, как называли его сами участники.

Особую страницу в повести А. А. Лебедева занимают отношения Якушкина с П. Я. Чаадаевым. Близкие через дом Щербатовых: здесь и друг Иван Дмитриевич Щербатов, и первая любовь Наталия Дмитриевна Щербатова, оба они, и Якушкин, и Чаадаев, принадлежали к передовому московскому дворянству. Встретившись на скамьях Московского университета в 1808 году, они подружились, и их переписка протянулась через всю жизнь.

Отношения И. Д. Якушкина и П. Я. Чаадаева входят органической частью в канву повествования. Именно тут проходит водораздел между Якушкиным-революционером и Чаадаевым- философом. И тем не менее автор склонен излишне близко подвести этих людей друг к другу. Да, действительно, и того, и другого не пощадила судьба, и тот, и другой испытывали ненависть к крепостничеству и самовластию, но миропонимание со временем развело их. Каждый по-своему переживал свою трагическую судьбу: действенный альтруизм Якушкина, горячо откликавшийся на всякое несчастье, беду, будь она личной или бедой страны, с одной стороны, и созерцательность Чаадаева, склонного целиком уходить в высшие обобщения, — с другой.

Якушкин был небогатым дворянином, ему принадлежало всего 120 душ в разоренной наполеоновским нашествием Смоленщине, он рано покинул семью и был свободен в выборе своей судьбы.

Чаадаев тоже лишился отца, да и матери, воспитывался в доме деда князя М. М. Щербатова. Сообразно с этим и слагались семейные традиции, в условиях не только обеспеченности, но и роскоши, с масонскими этическими воззрениями и умеренной оппозицией правительству. Просветительские идеи захватили и Чаадаева, и Якушкина. «Борьба декабристов и их современников за наследство европейского Просвещения — исходная позиция и того, и другого» — так следует по повести. Но дальнейшее их сближение уже выглядит несколько натянутым. Якушкин всегда искал реальных и действенных разрешений противоречий общества, в котором жил. Чаадаев находил их лишь в высших сферах философии. Было бы заблуждением считать, что его философия истории была абсолютно бездейственной. Разделяя социально-политические идеалы декабристов, он расходится с ними в методах борьбы. Он резко бичует крепостное право, православие, самовластие, — и в критической части его доктрина близка декабристам. «…И сколько разных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб. Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее все мы разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели…»[17]

В мировоззрении Чаадаева скрестились как бы две тенденции: напряженный интерес к людям 14 декабря, декабристский критицизм и увлечение христианской мистикой. Он расходится с декабристами в методах действия, выдвигая мирный религиозный путь обновления общества. В письме к Якушкину, которое, по счастью, не дошло до адресата, он, при всей личной привязанности к ссыльному своему другу, порицает его отношение к революционному порыву:

«Ах, друг мой, как это попустил господь совершиться тому, что ты сделал? Как мог он тебе позволить до такой степени поставить на карту свою судьбу, судьбу великого народа, судьбу твоих друзей, и это тебе, тебе, чей ум схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения?»[18]

Революционным замыслам декабристов Чаадаев противопоставляет «углубление сознания» — философскую разработку будущего России. «Если нам изменила земля, то что мешает нам овладеть небом?» [19] — возражает он в своей исповеди другому стороннику революционной ломки — М. Ф. Орлову.

Все творчество декабристов пронизывает глубокое признание исторического значения Великой французской революции. А. А. Лебедев считает декабристов борцами за идейное наследие Просвещения. «Увлечение декабристов Руссо и Вольтером, Дидро и даже Монтенем…» было органичным. Но следовало бы договорить, что они испытывали и непосредственное, сильное воздействие идей эпохи реставрации. Программа политического компромисса, выбор «способа действия», либо революционный, либо мирный, борьба конституционных идей с республиканскими стали поводом настойчивых поисков программных требований дворянских революционеров.

Итоговый тезис автора повести: «Да, спору нет, Якушкин был декабристом-просветителем в главном итоговом содержании своей деятельности» — справедлив лишь отчасти, в Якушкине боролись, уживаясь временами, самые решительные революционные намерения и мирные, глубоко просветительские приемы, растянутые во времени и растворенные в долговременной программе. И не столько боязнь бонапартизма устрашала Якушкина, сколько свойственная декабристам политическая позиция революционной мысли посленаполеоновской Европы. Не случайно же даже Пестель называл среди своих западных предтеч Детю де Траси, мастера политического компромисса.

Отношение Якушкина к идее «действия посредством войск» легко прочитывается в очерке «Четырнадцатое декабря». Он проникнут горячим участием к повстанцам, осуждением нерешительной части декабристов, в особенности С. П. Трубецкого, в прежние времена отчаянного смельчака, а теперь проявившего непростительную нерешительность. Якушкин анализирует каждый шаг восставших, выявляет все просчеты восстания, наконец, обращает внимание на широкий размах движения, далеко не все реализовавшего к моменту 14 декабря. Он горько сожалеет, что его не было на Сенатской площади. Но получив известия о произошедшем в Петербурге, он вместе с Фонвизиным замышляет поднять московские войска. Между тем в Москву прибыл посланник Николая Павловича генерал-адъютант Комаровский с решительным приказом привести к присяге Москву в Успенском соборе Кремля. Якушкин отказался присягать новому императору. Он был арестован 10 января 1826 года.

Следствие и суд над декабристами явили беспримерный в России политический процесс, открывший зловещий лик самодержавия. При почти полном отсутствии опыта конспиративной борьбы, обремененные условностями дворянской чести и морали, подследственные были непосредственны и доверчивы, чем беззастенчиво пользовались высокопоставленные следователи во главе с Николаем I.

Мимоходом отмеченное автором, — роль протоиерея Казанского собора П. Н. Мысловского, принимавшего исповедь у заключенных в крепость декабристов. Этот человек, единственный из официального окружения подследственных «государственных преступников», обратился к ним с искренним словом сочувствия. Он растрогал даже несгибаемого атеиста Пестеля, просившего «благословить его в последнюю дорогу». Якушкин доверился Мысловскому и вел переписку с родными через него. От него же он узнавал о ходе следствия и участи товарищей.

12 июля 1826 года Якушкин наконец впервые увидел своих друзей в верховном уголовном суде. Капитан Якушкин отнесен был к первому разряду виновных и сначала приговорен к смертной казни отсечением головы. Он обвинялся в том, что «умышлял на цареубийство собственным вызовом в 1817 г. …». Затем последовала замена смертной казни двадцатилетней каторгой и ссылкой на поселение. Позже срок каторги был сокращен до 15 лет. После объявления приговора Якушкин с товарищами был подвергнут гражданской казни — о его голову была сломана шпага.

Он был отправлен в Финляндию, в крепость Роченсальм, а оттуда на остров Форт-Слава. В 1827 году был получен приказ о переводе его в Сибирь. По дороге в дальний путь, закованный в кандалы, он виделся в Ярославле последний раз с женой и двумя малолетними сыновьями. Много позже, в 50-е годы, уже взрослыми людьми сыновья приехали к овдовевшему отцу в Ялуторовск.

Тезис повести о Якушкине — «просветителе в главном и итоговом содержании» подтвержден сибирским опытом его жизни. Сначала Читинский острог со всеми тяготами каторжного существования, потом Петровский Завод. В 1830 году там была закончена постройка полуказарм, куда помещены были декабристы. Жизнь артелью, дружеская поддержка друг друга, душевное участие живущих рядом жен декабристов, принесших себя в жертву и самоотверженно помогавших «государственным преступникам», позволили перенести, казалось, непереносимое. Около двадцати двух изданий периодической печати получали ссыльные в Петровском Заводе. Их общая библиотека насчитывала более шести тысяч книг. Страсть к занятиям сохранилась и на поселении, превратившись в действенное средство пропаганды, влияния на местное население во имя создания «культурного основания» для будущего государственного преобразования России.

На поселение Якушкин попал в Ялуторовск Тобольской губернии. Он прожил там двадцать долгих лет.

Именно здесь со всем пылом кипучего темперамента Якушкин занялся просветительством. Средством для этого он избрал хорошо проверенный способ устройства школ по ланкастерской системе взаимного обучения[20] но цели ставил более широкие — «осмыслить человека», развернуть в нем способность мышления, а значит, и политического самосознания. Якушкин задумал создать народную школу, основываясь на указах «святейшего» Синода, разрешающих открывать при церквах начальные приходские училища. Школа Якушкина, возникшая в ограде церковного собора, превратилась в общественное начинание всей ялуторовской колонии декабристов. За четырнадцать лет работы ялуторовского училища было подготовлено более пятисот учеников. В 1846 году в память жены он основал женскую школу, которая положила начало женскому образованию в Сибири. В школы Якушкина началось паломничество из разных уголков Тобольского края. В конце 1842 года один из смотрителей народных училищ писал священнику Знаменскому: «Господин директор от Вашей школы в восхищении, считает ее образцовой не только в дирекции, но даже в Сибири. Мне говорил и даже просил, чтобы постарался устроить приготовительный класс по образцу ее. Радуюсь за Вас, радуюсь и тому, что дело правое торжествует и низкие доносы падают»[21].

Манифест 26 августа 1856 года освободил декабристов от ссылки. Якушкин возвратился на родину без права жить в столицах. Спустя время сын выхлопотал ему с большим трудом разрешение возвратиться в Москву. Но он не дождался этого. Умер И. Д. Якушкин на чужих руках в имении Н. Н. Толстого Новинки Тверского уезда 12 августа 1857 года.

И. Минаева