Мы резали картошку монетками, «клеили» к раскалённой «буржуйке» Баранов Павел Николаевич, 1937 г. р
Мы резали картошку монетками, «клеили» к раскалённой «буржуйке»
Баранов Павел Николаевич, 1937 г. р
Война началась на двенадцатый день моего «четырёхлетия»: я родился десятого июня 1937 года. Отца помню мало, будни прошли для памяти незаметно, поэтому отложились лишь те эпизоды, когда он нас воспитывал или еще чем-то удивил.
Один эпизод из «будней» остался в памяти. Отец любил детей и в свободные дни таскал в город и за город кучу ребят: детей, племянников, малолеток со двора. Однажды увёз всех гулять в Марьину Рощу, нас с Колькой не взял «по малолетству», было очень обидно, особенно когда они наловили и притащили оттуда каких-то бабочек громадного размера – их была такая прорва, что двор был ими буквально забит. Запомнил еще один случай: из командировки или из отпуска отец привёз нам, младшим, фанерный разборный домик. Это был такой восторг! Вечером в гости пришел его брат Михаил с семьёй: женой и двумя дочерьми, нашими ровесницами. И вот, когда гости стали собираться домой, девчонок было не оторвать от игрушки. Отец распорядился: «Мы вам дарим…» Скандал был ужасный, даже «старшие» не одобрили широкий жест отца. Со «старшими» нас было пять мальчишек. Андрей (1928 г. р.), Дима (1932 г. р.), Миша (1933 г. р.) и мы: я – Павел (1937 г. р.) и Коленька (1939).
Братья, 1941 г. Андрей – самый старший, у него на руках Николай – самый младший, Павел, Дмитрий, Михаил
Отец был родом из города Рыльска Курской области (8.08.1902 г. р.), родился в семье кузнеца, «мастера первой руки» (так назывался специалист самой высокой квалификации). В семье было девять детей – пятеро парней. После революции старший брат отца, дядя Вася, воевал на Гражданской «в красных», младшие братья подростали в кузне деда молотобойцами. В 20-х годах отец служил в армии в Серпухове, там и познакомился с мамой.
Мама родилась в 1903 году в Нижнем Новгороде, в семье служащего Коновалова Н. А., сына купца второй гильдии города Мурома. Бабушка, мамина мама, Зворыкина Л. А. – дочь купца первой гильдии, оттуда же. Дед Николай карьеру начал делать в Нижнем, был управляющим фирмой «Износков и Зукау», известной тем, что она построила первый в России мартен на Сормовском заводе. В семье мамы было шесть детей, четыре – девчонки. Старшие окончили гимназии, университеты, младшим революция не позволила, мама после гимназии вынуждена была поехать в Москву учиться на стенографистку.
Когда мама с отцом появилась в Нижнем, на первом этаже, который снимал дед, была коммуналка из четырёх семей – старшие сёстры мамы уже обзавелись мужьями и детьми. Молодой семье досталась самая маленькая комната, а когда один за другим начали появляться дети, от кухни отрезали еще комнату величиной в одно окошко. Было тесно, приходилось спать по двое, но, несмотря на тесноту и отсутствие современных удобств, наша родственная коммуналка была чудом – до сих пор улицу Славянскую, где мы жили (до Первой мировой она называлась Немецкой, потом ее переименовали), вспоминаю с восторгом.
Семья деда жила на первом этаже. Двор из четырёх двухэтажных деревянных домов с флигелем, зелёный, с садом, появился в начале века, после того как уже построенные дома перевезли из Канавино, с места Первой Российской промышленной выставки. Территорию двора окружали сараи – капитальные, бревенчатые, двухэтажные, с сеновалами.
Павел пошел в первый класс (1944 г.)
В нашем сарае отец устроил душ: повесил оцинкованный бак вёдер на шесть – восемь, с клапаном, с лейкой, размером с большое ведро. Летом, по утрам, отец заливал бак водой из колонки во дворе. Вечером, после работы, намыливал нас, загонял всех под лейку, залезал сам и дергал верёвку, открывая клапан.
Вода, согревшаяся за день, выливалась быстро, поэтому время терять было нельзя – нужно было успеть смыть всю дневную грязь.
В нашем доме жили:
– дед Николай Александрович с женой (умер в 1947 году в возрасте 78 лет, работал до самой смерти);
– тётя Настя (1897 г. р.), старшая сестра мамы, с сыном Ромкой (родился в 40-м, мы таскали его каждое утро в ясли на Студёную, в начале 42 года заболел чем-то детстким, умер в инфекционной больнице с голоду, хотя мать работала и сдавала кровь, чтобы его прокормить);
– семья дяди Коли, брата матери: тётя Тоня, сын Шурка (1925 г. р.), дочка Наталья (1928 г. р.), младший сын Кирилл (1936 г. р.);
– семья тёти Мани, маминой средней сестры (1899 г. р.), и дяди Гени, их дочери Аня (1926 г. р.), Таня (1927 г. р.), сын Генка (1931 г. р.);
– наша семья: мама, папа, и мы – пятеро братьев. Наша единственная сестрёнка умерла почти сразу после рождения.
Довоенное время было тяжелым, помню, как старшие по ночам занимали очередь за хлебом «в низке» на Студёной, а в 51-м магазине на углу Полевой (сейчас это улица Горького) – за всем остальным…
Мы с Колькой младшие, по воскресеньям убегали от нашего довольно скудного завтрака, чтобы ходить по коридору в надежде, что нас угостит кто-нибудь из родственников-соседей. Отец страшно злился на нас за попрошайничество, сажал в наказание на стул лицом к печке.
Война началась в воскресенье, мы всей семьёй были в гостях у дяди Вити, смотрели в окошко, как во дворе ребята кувыркались на лужайке и кричали: «Внимание-внимание, на нас идёт Германия, а нам то нипочём, из пушки – кирпичом!»
И тут началось: исчезли мужики во дворе – ушли на фронт, остались только отец и дядя Геня (муж тёти Мани, средней сестры мамы).
Война началась в воскресенье, мы всей семьёй были в гостях у дяди Вити, смотрели в окошко, как во дворе ребята кувыркались на лужайке и кричали: «Внимание-внимание, на нас идёт Германия, а нам то нипочём, из пушки – кирпичом!»
Чтобы добыть какую-нибудь еду, пришлось прикрепиться к какой-то столовой – она была далеко, на Откосе. Как сейчас помню: возвращаемся мы с мамой оттуда, она вся обвешанная сумками с посудой, навстречу едет какая-то полуторка, вдруг она как бахнет из глушителя, от неожиданности я даже обдулся от страха, я уже тогда знал, что такое взрывы. Автозавод и Мызу бомбили с первых дней войны, по ночам выла тревожная сирена. У нас во дворе даже выкопали защитную щель, зенитки колотили по ушам, прожектора метались по небу, искали самолёты.
К тревогам привыкли быстро, не помню, чтобы хоть раз спустились в щель, жители со всего дома собирались в сенях на первом этаже, с минимумом барахла, выглядывали из двери на то, что творится в ночном небе. В конце войны в сени выходили уже только те, кто просыпались.
Отец безвылазно пропадал на работе и еще был включён в мобилизационную комиссию в райсовете. Со дня на день ему должны были дать на работе бронь – освобождение от призыва на фронт.
В одно из воскресений он был почему-то дома. Обедали, вдруг со двора прибегают девчонки, всполошённые такие: «Дядя Коля, вас там зовут!» Мы все выскочили на крыльцо: две тётки с ребятами, сумки какие-то. Тётки падают на колени и голосят: «Примите, ради бога, бедных беженцев…» Оказалось, тётки – сёстры отца, они жили в Ленинграде, отдыхали летом в Рыльске, чуть не попали под немцев, приехали спасаться в Горький к родне. Зачем нужно было падать на колени, никто не понял, помню, как стыдно было нам всем за устроенный ими спектакль.
Вскоре отец получил повестку – он отказался от брони и ушел на фронт. Был ноябрь месяц, очень холодно, много снега, настоящая зима. Немцы были уже под Москвой. Вечером накануне отъезда отец принёс колбасу! Я знал только слово, вкус к тому времени уже забыл. А утром отец уехал.
Поселили их в комнате дяди Вити. Тот уже имел бронь, работал на Ленинском заводе на Мызе, был слесарем-лекальщиком седьмого разряда, на работе пропадал сутками, во время воздушных тревог дежурил на водокачке на территории завода. Однажды, во время бомбёжки, взрывной волной его сбросило с водокачки, волна и помогла ему не разбиться. После падения не нашли ран, одни синяки. Только после войны выяснилось, что была контузия, последствия которой не дали ему жить.
Вскоре отец получил повестку – он отказался от брони и ушел на фронт.
Был ноябрь месяц, очень холодно, много снега, настоящая зима. Немцы были уже под Москвой.
Вечером накануне отъезда отец принёс колбасу! Я знал только слово, вкус к тому времени уже забыл. А утром отец уехал. На Ромодановский вокзал его провожал Андрей, старший сын, он должен был забрать одежду, после того как отца переоденут в форму. Но Андрей вернулся с пустыми руками, не смог добиться, чтобы ему выдали вещи отца. Мама первый и последний раз в жизни сказала ему что-то резкое – он всегда был «слишком правильным».
Отец попал на учёбу в Ташкент, в академию тыла. До самого мая в письмах обещал прислать нам посылку с кишмишем и курагой. Мы тогда мечтали только о еде.
Жизнь стала страшной. Есть хотелось всегда. Мама варила «кашу-завариху» – отруби, сваренные в воде. Как-то раз я решил свою кашу охладить, выставил тарелку в форточку, а дворовые ребята по сугробам подобрались и съели! Беда.
Мама бралась за любую работу, шила на дому, помню, один раз – партию противогазных сумок.
Сдавала кровь, причём ухитрялась в обход правил сдавать два раза в месяц: один раз в районной станции переливания крови, в другой – в городской.
Вечером таскала по сугробам готовые обеды из столовой на Сенной в какое-то учреждение на Тверской (порядка трёх километров), какая-то мелочь доставалась ей в качестве платы. Брала с собой старших сыновей – помогать. А мы с младшим братом Колькой, голодные, вечерами тряслись от холода в тёмной квартире.
Вспоминаю такой случай: как-то вечером пришли знакомые, ждали маму. На столе в тарелке лежали несколько кусочков селёдки. Гости шмыгали в эту сторону носами – тогда голодными были все. Колька предлагает:
– Кушайте.
– Да это маме вашей осталось.
– Мама не ест селёдку, она ест только головы.
С тех пор селедку я есть не могу…
Старший брат Андрей уехал работать в Дзержинск, делал взрывчатку. Иногда привозил нам какую-нибудь еду и толовые шашки – нам показать. Ему было тогда 14 лет! Доработался до того, что ему доверили собирать взрыватели для гранат. Работал в бронированном помещении, даже чихнуть нельзя было, иначе взлетит на воздух весь Дзержинск.
Из Москвы к нам эвакуировалась тётя Валя – жена дяди Серёжи, младшего брата отца, с ребятами. Целый день пропадала где-то, добывала прокорм, а мы нянчились с малышами – ребятишки были еще младше нас с Колей, тут уж мы были «старшими». Жили они у нас недолго, через полгода подались обратно.
Шурка, наш двоюродный брат, сын дяди Коли, бросил девятый класс, ушел работать – точил черенки для лопат, рукоятки для ножей.
Взрослых в доме не было целый день – все работали. Старшие девчонки учились, парни сидели дома. Школы не работали, учили иногда на квартирах, школы стояли холодные – те, которые не были заняты под госпитали.
Дядю Геню, тёти Маниного мужа, мобилизовали. Участник Первой мировой, Гражданской, стал майором, командиром роты химзащиты города Горького.
Отец после окончания академии в Ташкенте получил назначение в Сталинград помощником командира по артснабжению отдельного батальона истребителей танков. Обещал вызвать нас к себе, когда оглядится (тогда еще Сталинград был тылом, шел май 1942 года).
Тревоги участились, начали бомбить и город. Старшие ребята лазили на крыши, охранять от зажигалок, притаскивали кучу зенитных осколков.
На все запросы ответ был один: «В списках убитых, пропавших без вести капитан Баранов не числится». Пенсию нам не платили, давали пособие по мобилизации – 250 рублей (стоимость буханки хлеба или стакана махорки).
На письмо Сталину в 1947 году пришел ответ: «В связи с уточнением обстоятельств гибели вашего мужа, вам назначается пенсия».
Помню, бомбы падали возле Средного базара, на Краснофлотской (сейчас улица Ильинская), внизу, на Полевой (улица Горького – это всё исторический центр города). Ходили туда – там жили старенькая мать дяди Гени с дочерью Ниной, сын тёти Нины воевал. Старушка была уже на пределе, от старости у нее отказывали мозги, куда-то уходила из дому, постоянно терялась. Мы всей ребятнёй рассыпались по городу на поиски, приводили домой. Как-то мы ее привели от самой Волги, с улицы Маяковского (теперь Рождественская). Мне тогда было пять лет, по всему городу я передвигался самостоятельно.
Письма от отца пропали. Последнее пришло от 8 августа 1942 года: «Сегодня мне исполнилось 40 лет, а я уже совсем седой…» и еще «Мне присвоили звание капитана». И всё. На все запросы ответ был один: «В списках убитых, пропавших без вести капитан Баранов не числится». Пенсию нам не платили, давали пособие по мобилизации – 250 рублей (стоимость буханки хлеба или стакана махорки). На письмо Сталину в 1947 году пришел ответ: «В связи с уточнением обстоятельств гибели вашего мужа, вам назначается пенсия».
Спустя полвека узнали судьбу армии, положенной с целью помешать немцам форсировать Дон по пути к Сталинграду. Ни даты гибели, ни подвигов отца, явившихся основанием для повышения в звании за полтора месяца войны, за семьдесят прошедших лет так и не добились.
Не умереть с голоду нам тогда помогла семья маминой средней сестры – дядя Геня с тётей Маней. Они просто объединили две семьи вместе: их пятеро плюс нас шесть человек.
Топить было нечем, дров не было, в самой дальней комнате у девчонок установили «буржуйку», вывели трубу в дымоход, по вечерам в темноте собирались там все вместе, иногда пели хором. Когда была картошка, резали её монетками, «клеили» к раскалённой «буржуйке» (печка была сделана из металлической бочки).
Однажды тётя Маня принесла килограммовый пакет сои – ее прислали на исследование к ним в лабораторию санэпидемстанции. Жарили. Было вкусно.
Война навсегда осталась в памяти тёмными лампочками с чуть-чуть светящимися розовым спиралями.
Читали каждую свободную минуту абсолютно все – это помогало немного забыть о голоде. Дедуся повадился по вечерам устраивать для нас чтения: усаживал в самой большой комнате всех внуков, сам, стоя, читал нам какие-то романы (сериалы блекнут!). Мечтали вырасти и перечитать их. Библиотеку дед продал, нужно было есть. Затем продал коллекцию каслинского литья – были до революции у него какие-то связи по работе с Касли. Последним продал рояль.
Мама читала нам на ночь, пока мы согревались в постели, стихи, чаще Некрасова (в темноте – наизусть). От тёти Мани я узнал о Блоке, Есенине, Саше Чёрном. Их библиотека была абсолютно доступной. Таня (дочь тёти Мани) выучила наизусть «Евгения Онегина». Тётя Настя читала по-французски, тётя Маня по-немецки. Книги обсуждались. Радио было включено круглосуточно, кроме сводок с фронта, слушали симфоническую музыку.
Где-то возле города нашими был сбит немецкий самолёт. Обломки были привезены и выложены на площади Минина у подножия памятника Чкалову. Весь город ежедневно ходил на это зрелище.
Как-то бывшее отцовское начальство сообщило, что нужно забрать «помощь», которую оставили нам на его работе. Мама пошла на Ярмарку в Канавино – в одном из лабазов была контора отца. Мама одна ходить боялась – могла умереть от истощения где-нибудь по дороге, ей нужен был сопровождающий, взяла меня. Идём обратно с кульками в авоськах, уже стали подниматься по Похвалинскому съезду в гору (трамваи почти не ходили, зато была железнодорожная ветка с моста на Ромодановский вокзал). Вдруг – сирены. Заколотили зенитки, внизу что-то ухнуло – бомба. Мама положила меня на склон, прикрыла собой, и вот он пролетел, низко-низко над съездом, стрелял из пулемёта. Всё так быстро, что я и испугаться не успел.
Дяди Генина рота стояла в Марьиной Роще. Поскольку она состояла из горьковчан, командир роты решил на опушке разбить огород для семей офицеров и солдат. Появилось занятие: с весны до осени ежедневно ходить на огород. Мозоли от лопат не сходили у нас с рук еще много лет. Нужно было охранять посадки, ухаживать за ними, в конце лета прореживали морковь, свёклу, подкапывали картошку (руками лазили в землю, отбирали клубни покрупнее, значит, было что варить).
Очень трудно было найти семена. Картошки к весне уже не было, остатки мелочи тщательно выбирали из подполья, резали пополам, кропили водой и выкладывали на солнце, чтобы она прорастала, – это был наш посевной материал.
Искали грибы, орехи и всё что можно есть. На огороде голод ощущался не так остро: в начале лета крапива, щавель, липовый цвет, потом – всё подряд.
Настоящей проблемой была дорога. По Тверской – через свалку – выходили к речке без названия, затем в гору. Гора – это то, что сейчас Бекетовка, а тогда там было стрельбище. Всё пространство до самой Лапшихи простреливалось днём и ночью, а значит, на тропинке – охрана. Чаще попадали в перерыв, но иногда не получалось. Спускаемся к речке, часовой нас тормозит.
Садимся, сидим. Ему скучно, только он отвлечётся, мы без команды перепрыгиваем речку и бегом в гору. На крики «Стой!» не обращаем внимания. Вбегаем чуть повыше, часовому уже не хочется лезть под пули. Короткими перебежками переваливаем горку и уже спокойно спускаемся к огороду. И так каждый день, только часовой каждый день – новый, вчерашний уже на фронте.
На огороде нас уже ждал какой-нибудь старик из чьей-нибудь семьи – сторож. Он валился в землянку отдыхать, а мы заступали «на службу». Дело в том, что голодные солдатики, отстрелявшись, шли «стрельнуть» что-нибудь съестное, а мы стояли стеной. Доходило до того, что, спрятав в кустах винтовку, солдатик по-пластунски полз «на добычу». В это время кто-нибудь уже перепрятывал его оружие, а мы хором будили сторожа. Не найдя спрятанного, «жулик» молил вернуть ему оружие и клялся никогда не воровать.
Как-то мы нашли в роще половинку немецкой осветительной бомбы – корыто, по форме схожее с лодкой, и с наслаждением катались в озерке.
Дяди Генина рота была отправлена в 43-м на фронт под Курск. Там и пропала. Сам он был комиссован – сердце. Умер в 50 году, прожив 51 год.
Под конец лета к нам пришла учительница Андрея, советовала ему окончить седьмой класс, он ушел с завода, вернулся в школу.
Мобилизовали Шурку, маминого племянника. Он отучился в Арзамасе и как раз угодил на Курско-Белгородскую битву. Он и его одногодки (1925 г. р.) попали в страшную мясорубку, а выжившие после победы должны были дослуживать за погибших и неродившихся до середины пятидесятых годов. Загубленная молодость. Прощаясь, он пел: «Уходит мой год по приказу наркома, прощай, до свиданья, прощай» – это что-то народное. Были там еще слова: «Чтоб сердце моё, чтобы нашу границу не тронул бы враг никогда».
Он родился 9 мая – двадцатилетие пришлось на Берлин.
Радист-разведчик – ни одного ранения, через 30 лет лишился глаза – последствие фронтовой контузии.
Пришло сообщение, что дед Илья, папин отец, пал жертвой Курской битвы. Советский снаряд упал во дворе его дома, дед скончался от контузии.
Брат Андрей, окончив седьмой класс, поступил в военно-морское подготовительное училище.
Брат Мишка – в Суворовское.
В 1944-м я пошел в первый класс. Брали восьмилеток, пришлось нести в школу книгу «Салават Юлаев» – роман страниц на четыреста, который я уже осилил к тому времени. Школа была мужская. Одним из предметов в первом классе было военное дело. Изучали противогаз, винтовку, автомат. Директор школы и преподаватели были инвалиды войны – ходили в форме, хромали.
Меня взяли в Горьковскую капеллу мальчиков. Пел в хоре. Ходили с концертами в госпитали к раненым, солдатики плакали, глядя на нас.
Сердце мучит сумятица,
Степь – не видно конца.
Поезд знай себе катится
На могилу отца…
Сколько всё передумано —
Шестьдесят восемь лет!
Наконец-то сподобился:
Целой жизни обет!
Дальний вечер прощания
Через всё пронесу,
Так он живо запомнился —
Ты ж принёс колбасу!
Время к нам пристрелялося,
Вот двоих уже нет,
Мама тож отождалася…
А тебе сорок лет!
Сыплю, что заготовлено,
Пол-страны провозил,
Болью сердца замолвлено —
Землю с кровных могил.
У подножия лилии,
Всё достойно, елей…
В камни вбиты фамилии,
Что ж не видно твоей?
Уложили тут АРМИЮ
За страну умирать…
Речка Добрая, Добринка
Боже, надо ж назвать!
Стихотворение Павла Баранова
Года с 44-го в городе появились пленные немцы – строили дома. Один мальчишка лет двадцати повадился в обед бегать в наш двор – просить поесть. Сочувствие нашел только у мамы, она подкармливала его из жалости, а мы, мальчишки, честно говоря, стеснялись перед соседями. Строили они где-то на Белинского, и каждый день он в обеденный перерыв проделывал немалый путь до нашего дома, потому что нигде больше не находил сочувствующих. Когда мальчишку отправили на родину, он привёл «заместителя» – пожилого немца.
Война вошла в Германию. С фронта поехали посылки. Дядя Миша, брат отца, как-то прислал и нам. Дядя Миша и после войны забегал к нам с работы, приносил подшитые валенки. Помню американские «подарки» – консервы, желтковые порошки, маргарины. Помню, как пригнали американские танки в Пушкинский сад. Мы бегали смотреть, собирали чехлы от снарядов, потом пригодились – таскать чертежи, когда учились в институте. Танки ушли под Москву, больше об их судьбе я ничего не слышал.
День Победы мы начали праздновать на день раньше – сосед командовал телеграфом в Доме связи, он-то нам и сообщил. Погода была неважная, но кто смотрел на погоду!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.