Октябрьские праздники проходили и так…

Октябрьские праздники проходили и так…

Погода в первую военную осень отнюдь не баловала нас.

То серый туман, дымкой затягивающий лес и землю, то пепельные облака, из которых днем и ночью накрапывает надоевший дождь. Правда, нам, летчикам, не надо было вытаскивать сапоги из грязи, ложиться на мокрую землю, обходиться иногда в течение нескольких дней сухим холодным провиантом…

Да, мы могли летать и в облаках, и в ночной темноте. Хуже обстояло дело со взлетом и посадкой. С первым можно было еще кое-как справиться, особенно если впереди, за километр в направлении взлета, находился прожектор, который мы называли штыком из-за его вертикального луча света. Но при посадке все мы, в том числе и лучшие мастера слепого полета, оказывались совершенно беспомощными, если туман и дождь делали видимость нулевой. Взлететь летчик может в кромешной тьме. Если моторы работают четко, а летчик соблюдает намеченный курс, то поднять самолет с бетонной дорожки не составляет большого труда. Для сохранения курса существует несколько приборов, показатели которых помогают вести самолет но прямой. Когда самолет уже взлетел, летчику, наряду с прочими показателями, приходится считаться со скоростью и высотой полета, а также контролировать крены крыла самолета. Хотя во время взлета целый ряд летных компонентов требует постоянного внимания летчика и все это держит его нервы в довольно сильном напряжении, взлет все же не представляет большой проблемы. Взлететь можно и в метель, и в дождь, хотя вряд ли такое начало полета порадует кого-нибудь.

Сегодня, конечно, можно посадить самолет в назначенном месте в густом тумане, в метель. В этом нет никакого чуда, и для этого не требуется особого искусства. Теперь пилоту очень хорошо помогают электронные системы. Однако в военные годы, когда еще не было соответствующих средств и приспособлений, подобная посадка была настоящим искусством и чудом. Во время посадки надо точно измерить высоту, расстояние от колес самолета до земли. Точность расчета должна измеряться в начале выравнивания в пределах нескольких метров, а в конце — всего лишь в десятках сантиметров.

В тот вечер 6 ноября, о котором пойдет речь, погода была как раз такой, когда, как говорят, хороший хозяин и собаки из дома не выгонит. Но война есть война.

Наш полк находился в готовности номер один. Это значит, что бензобаки самолетов до отказа наполнены горючим, бомбы подвешены, скорострельные пушки и пулеметы заряжены, экипажи находятся возле самолетов. Только командиры экипажей и штурманы ожидают приказа в штабе.

Солнце уже село. Низкие тяжелые тучи плыли наискось через взлетную дорожку, падал мокрый снег. Видимость не превышала нескольких десятков метров.

В помещении штаба тускло горел свет. Летчики сидели вокруг стола и строили предположения, когда будет дан отбой. Кто-то предполагал, что это выяснится довольно скоро, но большинство было склонно думать, что сидеть и ждать придется еще несколько часов.

Так шло время. Наконец дверь открылась. Вошел командир полка полковник Лебедев.

— Ну и собачья погода! — сказал он и дал вставшим офицерам знак, чтобы они сели. Присел и сам у края стола.

— Как настроение? — спросил Лебедев, разглядывая присутствующих. — Не отвезти ли нам по случаю октябрьских праздников гитлеровцам подарки?

Тишина. Полковник прошелся взглядом по нашим лицам и после короткой паузы добавил:

— Боевого приказа сегодня не будет. Да. Командир дивизии дал отбой. Но он сказал еще, что не станет возражать, если кто-нибудь захочет подняться в воздух. Пункт назначения — Данциг, объект атаки — электростанция… Полковник не успел еще закончить, как Штепенко вскочил и выпалил:

— Мы пойдем!

Ох уж этот Саша!

— А как считает командир? — повернулся Лебедев ко мне.

— Пока ничего не считаю… — ответил я не спеша и увидел, как Штепенко нахмурился. — Прежде всего я хотел бы знать, какую погоду можно ожидать на утро.

— К утру мокрый снег прекратится, — поспешил ответить Штепенко.

— Кто тебе это сказал? — спросил я недоверчиво.

— Штепенко прав, — поддержал штурмана командир полка. — Синоптики предсказывают прекращение снегопада и среднюю высоту облаков в пределах трехсот — шестисот метров.

— Это уже лучше. Можно лететь, — согласился теперь с предложением штурмана и я. — Когда прикажете вылететь?

— Как только сможете, — ответил Лебедев. — Кто еще полетит?

Желающих больше не нашлось, хотя среди присутствовавших были летчики, имевшие гораздо больше опыта, чем я.

По правде сказаться и сам, пожалуй, не проявил бы инициативы, поскольку погода и в самом деле была скверной. К тому же мы не знали, какая погода ждёт нас в районе Данцига. Однако Сашу Штепенко нельзя было не поддержать.

Когда мы с командиром полка шли к нашему самолету вдоль выстроившихся на, опушке леса самолетов, покрытых маскировочными сетями, многие смотрели на нас с сожалением и качали головами. У меня самого при виде этого мокрого снега в душе зародились сомнения, но я сразу же решительно подавил их.

Полковник пожелал нам ни пуха ни пера. Мы заняли свои места в самолете. Как всегда, один за другим проверили все четыре мотора и потихоньку покатили к началу взлетной дорожки.

Видимость была скверной. Уже в начале взлетной дорожки еще раз запустили моторы на полную мощность и, не заметив в их реве ничего тревожного, пошли на взлет. Единственное, что можно было видеть спереди, — это левый край стартовой дорожки, и то на удалении не более нескольких десятков метров. Что ж, спасибо и на том. Мокрый снег уже не шел, но в туманном сумраке не видно было ни одного ориентира, за, который мог бы зацепиться глаз. Оставалось надеяться только на гирокомпас и указатель курса, которые в течение моей летной практики еще ни разу не подводили меня.

Несколько минут нервного напряжения — и бетонная дорожка уже скрылась под нами, а самолет мчался вперед в густом тумане.

— Летим прямиком до ИПМ,[2] это почти совпадает с нашим курсом, — предложил Штепенко.

— Согласен. Дай курс! — ответил я автоматически. Штурман расхохотался. Я и сам уже догадался, в чем причина смеха. Ведь курс каждый раз был один и тот же… Другие члены экипажа тоже посмеивались про себя над командиром, забывшим курс. Пусть смеются, я был рад веселью ребят. Значит, настроение у всех хорошее. А с хорошим настроением все пойдет хорошо.

Над Загорском мы взяли курс на запад. Прошло еще два часа, прежде чем мы выбрались из облаков и нас приветствовали звезды.

Теперь стало намного легче. Я включил автопилот, и сейчас надо было только следить за стрелками приборов, светящимися в темноте, как светлячки.

Время от времени я проверял готовность экипажа к бою. Все было в порядке, полет проходил спокойно. Штурманы корректировали курс полета по одной-двум картам и по показаниям секстантов, пеленговали ближние и дальние радиостанции. Борттехники Дмитриев и Иванов по мере надобности регулировали работу моторов. Скрытый облаками, наш самолет пересек линию фронта никем не замеченный.

Наконец темная облачная завеса стала рваться, и кое-где через образовавшиеся просветы можно было увидеть поблескивающие параллельные линии (железные дороги) и извивающиеся ленты рек. Все чаще на фоне чернеющих лесов стали появляться белые пятна — озера Пруссии. Полет проходил нормально.

— Пилоты! — прогремел в наушниках бас Штепенко. — Курс правильный, на месте будем через час. Сейчас самое время подкрепиться.

Хорошая идея. С желудком шутить нельзя. Я вытащил из левого кармана комбинезона двухсотграммовую фляжку, отвинтил пробку и сделал небольшой глоток. Затем положил фляжку на место и из правого кармана достал бутерброд с ветчиной. Вкусно!

Через несколько десятков минут мы подошли вплотную к пункту назначения. Справа можно было ясно различить извилистую линию морского берега.

— Пилоты, курс двадцать градусов вправо!

— К чему это? — заинтересовался я.

— Удалимся немного от берега. Уж со стороны моря нас никак не ждут, — ответил Штепенко.

— Ладно. Будет сделано.

Залитый огнями Данциг остался намного левее. Миновав город, над морем мы изменили курс еще раз, снова пошли на запад. Когда блеск городских огней оказался на левом траверзе, энергично прозвучал приказ Штепенко (именно приказ, ибо с момента, когда самолет ложится на боевой курс, власть переходит к штурману):

— Боевой курс сто восемьдесят пять градусов! Самолет лег на новый курс.

— Так держать! Через некоторое время:

— Пять градусов вправо!

— Есть пять градусов вправо. Затем опять:

— Три градуса влево!

— Есть три градуса влево.

— Так держать.

Через несколько мгновений самолет вздрогнул — это открылись бомболюки. Хотя на мне была кислородная маска, я все же ощутил, как в открытые бомболюки помянуло сквозняком.

Город под нами был освещен вызывающе ярко.

— Ну и наглецы, — пробормотал штурман, ловя в оптический прицел контуры электростанции. — Сейчас мы с вас эту спесь собьем!

В этот момент будто какой-то невидимый великан сильно подтолкнул самолет снизу. Это бомбы полетели вниз.

— Курс сорок градусов! — услышал я в наушниках торопливый голос Штепенко.

— Закрой люки! — я постарался сразу же восстановить свои командирские права.

— Рано, подарки еще остались…

— Ты все же мог бы их закрыть, так трудно маневрировать, — настаивал я.

Штепенко закрыл люки. Сквозняк в самолете прекратился.

Теперь я сильно наклонил самолет на крыло, чтобы своими глазами увидеть, где взрываются бомбы. Но прежде чем я успел взглянуть вниз, на город, в наушниках послышались ликующие возгласы:

— Метко! Уже пылает! Точно попали!

Когда я взглянул вниз, город уже был погружен в полную темноту. Да, Штепенко и на сей раз выполнил свою работу со снайперской точностью.

— Пилоты, — услышал я снова его голос, когда ликование утихло, — у нас есть еще две двухсотпятидесятикилограммовые. Сделаем еще один заход. Я постараюсь отправить им и эти громадины.

Начали сначала. Однако теперь все обстояло иначе. В небе тревожно фехтовали световые мечи прожекторов, вокруг кипел фейерверк разрывов зенитных снарядов.

Но Штепенко не обращал никакого внимания на весь этот переполох. Он хладнокровно командовал нами, приназывал повернуть самолет то немного влево, то опять вправо, пока наконец бомболюки опять не открылись и последние бомбы со свистом не полетели вниз.

— Порядок! — воскликнул он сразу. — Теперь быстренько сматываемся!

Это означало, что он свою работу сделал и теперь предоставляет действовать вам, пилотам. Мы могли маневрировать по своему усмотрению, чтобы оторваться от назойливого преследования прожекторов. Фейерверк, гремевший и сверкавший вокруг, не доставлял удовольствия никому из нас.

Мы взяли курс на восток. Уклоняясь от луча прожектора, я скользнул влево.

— Ребята, не зевать! — скомандовал я стрелкам. — Теперь вы покажите, на что способны! Разрешаю истратить на прожекторы треть боеприпасов!

Они только и ждали этого. Самолет затрясся: огонь извергали все бортовые пушки и пулеметы. Но целей внизу было слишком много. Сверкающие лучи прожекторов ощупывали небо, отыскивая нас.

Наконец весь этот адский концерт утих. И на этот раз нам удалось выбраться из огневой полосы зенитных батарей целыми и невредимыми.

— Молодец, Саша! — Теперь я мог выразить благодарность штурману. — На этот раз ты сам выключил уличное освещение и фрицам не пришлось себя этим утруждать…

— Знай наших! — гордо ответил штурман. — Это наш октябрьский подарок!

Обратный полет протекал спокойно. Снизу нас защищал слой облаков. Звезды подмигивали нам с небосвода.

— Ребята, вы не спите? — время от времени подавал я голос.

По установленному порядку первым отвечал кормовой стрелок.

— Не сплю. Я веду наблюдения.

Вслед за ним отозвались стрелки правой, затем левой и, наконец, средней башни. Последнего мы называли начальником артиллерии, поскольку его пушка находилась в середине самолета наверху и поле зрения у него было самое широкое — все 360°.

Такая проверка была необходима не только для того, чтобы стрелки постоянно выполняли свою задачу — обнаруживать истребители противника, но и для того, чтобы убедиться, что не произошло несчастного случая из-за кислородного голодания. Ведь на высоте восьми-девяти километров недостаток кислорода дает о себе знать довольно быстро. Уже на высоте трех с половиной — четырех километров, экипажу дается команда надеть кислородные маски. Кислород течет из большого баллона по тонким и мягким резиновым трубкам к маске каждого члена экипажа. Стоит только нечаянно согнуть резиновую трубку — и приток кислорода прекращается. Если это случится с бодрствующим, тот почувствует недостаток кислорода и исправит положение. Но беда спящему — он может, не проснуться никогда…

— Пилоты! — воскликнул Штепенко. — Через пять минут будем над линией фронта.

Значит, через пять минут можно потихоньку идти на снижение и вскоре после этого дать команду снять кислородные маски.

Спустя несколько минут я уменьшил обороты моторов. Мы были довольно высоко — на высоте более 6000 метров, что обеспечивало нам безопасность от огня наземных средств противовоздушной обороны.

Звезды исчезли из поля зрения, нас окружили темные тучи. На температуру нельзя было жаловаться: десять градусов ниже нуля, следовательно, опасность обледенения была невелика.

Когда до земли оставалось меньше тысячи метров, я прибавил обороты.

— Сняты ли кислородные маски? — спросил я у экипажа.

— Уже давно… Все в порядке… — послышались в наушниках голоса стрелков.

— Так не пойдет! Доложите снова как положено! — повысил я голос, так как установленный порядок не был соблюден.

Тогда каждый стрелок доложил отдельно.

— Вот так-то, а то тараторите все сразу, как бабы на базаре.

Земля все приближалась. Стрелка высотомера последовательно перемещалась: 700… 600… 500… Вдруг — это было ясно видно сквозь редеющие облака — с земли хлынули огненные струи. Слева, спереди, справа — со всех сторон протянулись в нашу сторону то красные, то желтые, то зеленые сверкающие следы трассирующих пуль из скорострельных пушек и пулеметов.

— Быстро вверх, в облака! — крикнул Штепенко. Наверное, оттуда, из стеклянной кабины штурмана, лучше всего можно было видеть этот жуткий фейерверк.

Самолет задрожал, наши стрелки начали поединок с наземными огневыми точками. И вдруг…

— Четвертый мотор горит! — взволнованно доложил борттехник Дмитриев.

— Ликвидировать пожар! — дал я команду, а сам оглянулся направо, где за последним мотором в ночных облаках тянулся длинный хвост огня и дыма. Через некоторое время я с облегчением заметил, что пламя понемногу потускнело, скрылось в белесоватой дымке. Может, все еще обойдется благополучно…

Но нет. Штепенко, который из своей кабины видел лучше, чем я со своего места, передал:

— Пожар не прекращается…

Что делать? В мозгу мелькали тревожные мысли… Линия фронта теперь наверняка позади… Мы ошиблись во времени пересечения ее (после более чем девятичасового полета) лишь на несколько минут. Пустяковый промежуток времени, но для нас он оказался роковым. Мы спустились под облака как раз над линией фронта, немного севернее города Калинина, где противник всеми силами старался переправиться через Волгу. И там нас постигло это несчастье…

Положение становилось критическим. За мотором, на расстоянии всего лишь полуметра, находится бензобак. Когда сгорит вмонтированная между ними огнезащитная перегородка (я уже знал, как горит в воздухе перекаленный металл: стальной лист толщиной два-три миллиметра полыхает, как береста, ведь при движении самолета кислород подается как кузнечными мехами), то огонь в несколько мгновений справится также с алюминиевым бензобаком и взрыв разнесет крыло самолета…

Что происходило в эти часы на командном пункте нашего полка?

Хотя на выполнение боевого задания отправился только один экипаж, командир полка и весь штаб во главе с начальником штаба Иващенко остались ждать сообщения от наших радистов.

Как обычно, приходили лаконичные шифрованные радиограммы: «Прошли ИПМ», «Пересекли линию фронта», «Прибыли на цель». И наконец: «Задание выполнено. На объекте осталось два больших очага пожара».

— Молодцы ребята! — с облегчением сказал полковник Лебедев, вставая. — Арефий Никитич, — обратился он к начальнику штаба, — ты останешься здесь, я пойду прилягу немного. Когда они пересекут линию фронта, позвони мне.

Выходя из командного пункта, полковник увидел две прижавшиеся к стене фигуры. Подойдя ближе, он узнал мою жену Фросю и Мотю Штепенко. Обе они работали в штабе.

Стало обычным, что каждый раз, когда наш самолет отправлялся выполнять очередное задание, жены ждали нас в штабе до той самой минуты, когда узнавали, что мы благополучно приземлились. Ждали они и на сей раз.

— Что вы грустите? Все в порядке: ребята выполнили задание и спешат уже домой, — успокоил полковник женщин.

— Мы все же подождем, — ответила Фрося.

И каждый раз тревога и беспокойство покидали наших жен лишь тогда, когда самолет с большим номером «4» на хвосте останавливался на опушке под маскировочной сеткой. А пока это место под прикрытием сосен пустовало, покоя в их сердцах быть не могло.

Наше положение стало критическим, мы оказались на грани гибели.

— Всем покинуть самолет, — приказал я. — Меня сразу же охватило чувство облегчения, как всегда, когда в сложной ситуации решение принято.

Я уменьшил мощность моторов и установил автопилот так, чтобы самолет, снижаясь, не менял направления. Краем глаза я увидел, как из люка кабины штурмана выпрыгнул Штепенко, следом за ним — еще двое. По сквозняку я догадался, что и второй пилот за моей спиной открыл люк, и, бросив взгляд в эту сторону, я успел увидеть только подметки его унтов.

Горячий дым, пахнувший гарью, проник из полости правого крыла, грозя удушьем. Медлить больше нельзя. Резким движением я распахнул люк над головой. Встал на сиденье и изо всех сил оттолкнулся ногами. Меня сразу же подхватила струя воздуха. Началось свободное падение спиной к земле.

Когда-то, много лет назад, в Оренбургском авиационном училище я был инструктором по парашютному делу. Там мне часто приходилось прыгать. Теперь мне очень пригодились полученные там знания и навыки. Я был совершенно спокоен и уверен в себе. Я разыскал кольцо и дернул его. В следующее же мгновение послышался резкий хлопок, и я повис под парашютом уже в нормальном положении: головой вверх, ногами вниз.

Очевидно, мы находились довольно высоко, когда выпрыгнули из самолета, ибо спуск, как мне показалось, длился слишком долго. Наконец уже можно было кое-что различить внизу. Серой широкой лентой вилась река. Волга. Ветер нес меня как раз вдоль нее. Только этого мне не хватало! Я никогда не мог похвастать своим умением плавать, не говоря уж 6 плавании в меховой одежде! Я схватился за стропы парашюта и потянул их. Это помогло, и теперь я опускался в направлении левого берега реки. Еще немного! Еще! И вот подо мной уже чернеет земля! Но мои беды еще не кончились. Еще не успев понять, что земля уже совсем под ногами, я больно стукнулся об нее. Оказалось, что ночной прыжок и прыжок при дневном свете — совершенно разные вещи. Ударившись ногами о землю, я оказался в следующий миг снова в воздухе, но теперь уже почему-то ногами к небу! И тогда — второй удар, на этот раз головой о землю, так что искры из глаз полетели. Я быстро схватился за стропы парашюта, к счастью, правильно — за нижние. Купол, надутый сильным ветром, потащил меня по земле. Подтянув нижние стропы купола, я с большим трудом «погасил» его.

Я поднялся на ноги, свернул парашют комом, схватил его в охапку и осмотрелся.

Земля. Под ногами — очевидно недавно вспаханное, теперь подмерзшее поле. А в стороне, на расстоянии всего нескольких десятков метров, черный обрыв речного берега.

Я завязал шелковый купол парашюта узлом, перебросил его через плечо и направился в сторону деревни. Земля была неровной, усеянной кочками, так что идти в больших летных унтах с войлочными подметками было не особенно удобно. Через некоторое время, когда ряды построек впереди вырисовывались уже яснее, я почувствовал, что ступать на левую стопу становится все больней. С каждым новым шагом боль усиливалась, становилась все мучительнее. Наконец я вообще не смог идти и сел. Ну что ты скажешь!

Я положил свою ношу на землю и в поисках помощи осмотрелся вокруг. Вдалеке, как мне показалось, что-то двигалось. Человек это или что другое, определить из-за темноты я не мог. На всякий случай сунул два пальца в рот и хотел свистнуть. Но не тут-то было! Первая попытка вызвала адскую боль: при приземлении я сильно ушиб челюсть. С грехом пополам я все же издал что-то вроде свиста и внимательно прислушался. Издали донесся оклик. Я с трудом поднялся. Боясь ступить на совсем уже разболевшуюся ногу, я помахал краешком материи парашюта.

Темный силуэт направился в мою сторону, время от времени подавая голос. Это оказался Штепенко!

Я взвалил узел на правое плечо, а левой рукой обнял Сашу за шею, и мы двинулись в путь.

Так с трудом мы и двигались. Время от времени Штепенко давал волю своему могучему голосу. Это помогло — еще один член экипажа, Гончаров, отыскал нас. Сразу стало легче: Гончаров взял мою ношу себе и поддерживал меня справа.

Мы добрались до первых домов. Я опустился на крыльцо ближайшего из них. Штепенко пошел на разведку: узнать, где находится сельсовет или правление колхоза. Оказалось, что недалеко, всего через несколько домов.

С большим трудом вскарабкавшись по высокой лестнице, мы хотели войти, но дверь была заперта. Мы долго стучали, и дверь открыли. Какой-то бородач с взъерошенными волосами появился перед нами. Он долго рассматривал нас.

— Кто вы такие? — спросил он наконец.

— Летчики. Из загоревшегося самолета. Выпрыгнули с парашютами, — ответил Штепенко. — У командира что-то с ногой. Впустите нас, он не может больше идти.

— Предъявите документы! — строго потребовал бородач.

Мы протянули ему наши удостоверения. Мужчина долго изучал документы, прежде чем вернуть их нам.

— Входите, я сейчас же пойду позову председателя колхоза. — Затем он зажег стоявшую на столе керосиновую лампу без стекла.

Ребята помогли мне сесть на скамейку у стола.

Тем временем бородач успел уже одеться и вышел. Штепенко пошел с ним, надеясь встретить других членов экипажа, которые могли прийти в деревню.

Первым прибыл старшина Михаил Жила. Он опустился па крышу одного из домов на краю деревни.

Несмотря на то, что нога и челюсть у меня мучительно болели, я не смог удержаться от смеха, когда Жила с украинским акцентом рассказывал о подробностях своего приземления. Сильный порыв ветра занес его в последний момент на крышу избы, покрытой тонким слоем соломы. Мало того, что он с ходу пробил кровлю, он провалился и сквозь потолок из тонких жердей… Когда его ноги коснулись наконец земляного пола избы, перед ним оказалась большая печка, с которой на него смотрела пара испуганных глаз. В тот же миг лежавшая на печке старушка испуганно заголосила. Понадобилось немало времени, чтобы разъяснить старушке, кто он и откуда. Наконец хозяйка успокоилась и даже угостила незваного гостя молоком…

Штепенко организовал поиски летчиков, и через некоторое время весь экипаж собрался у нас. А радоваться было нечему в тот октябрьский день: ребята получили серьезные повреждения, были и переломы костей. Хозяйка, которая после ухода бородача вышла к нам из соседней комнаты, старалась сделать все возможное для облегчения нашего положения.

От нее мы узнали, что на расстоянии примерно часа езды находится маленький районный центр Кашин и что там есть больница.

Наконец прибыл и председатель колхоза. Он тоже долго изучал наши документы. Затем медленно вымолвил:

— Л-люди и лошади ус-стали… Завтра постараемся отвезти вас в Кашин…

— Что значит «завтра»? Нам необходима неотложная медицинская помощь!

У меня не вспыльчивый характер, но в этот раз я рассердился не на шутку, тем более что от пришедшего разило самогоном. И то, как у него заплетался язык, доказывало, что октябрьский праздник он отметил сильнее, чем, может, надо было. Ну да ладно!

Я тут же сам понял, что резкость моя была излишней, и добавил спокойнее:

— Так не пойдет. Надо найти несколько лошадей с телегами. Вы же сами видите, некоторые из нас в таком состоянии, что следует немедленно оказать медицинскую помощь.

Председатель невнятно бормотал что-то. Я вынужден был снова повысить голос:

— Пошлите тотчас же этого товарища…

— Он наш бухгалтер. — Председатель старательно выговаривал это слово.

— Ладно, пусть будет бухгалтер. Пошлите его тотчас же за лошадьми и велите отвезти нас в Кашин.

Так дело пошло на лад, и бородач бухгалтер поспешил за лошадьми. Председатель хотел было последовать за ним, но Штепенко схватил его за рукав.

— Посидите, посидите спокойно. Поговорим немного, пока подводы будут готовы. Успеете еще выспаться.

Ну и Саша! Сообразил наладить дело таким образом, что председатель останется у нас заложником, пока все не будет улажено.

Сидим.

Ждем.

Время тянется томительно.

Было уже далеко за полночь. Только около трех часов мы услыхали грохот телег, подъехавших к дому.

Две телеги с высокими бортами для возки сена. В каждую запряжено по две лошади. Дно покрыто толстым слоем соломы. Спасибо бородачу!

Ребят, кто пострадал посерьезнее, положили на солому, затем посадили меня, и телеги со скрипом направились к Кашину.

Дорога оказалась не такой уж страшной, за час мы добрались. Точно так, как рассказывала хозяйка.

Видимо, возчики хорошо знали город: они остановились около здания с вывеской «Больница». Штепенко сразу же поспешил на разведку. Через некоторое время мы увидели его снова на крыльце, а с ним был седовласый, с козлиной бородкой мужчина в белом халате. То, что произошло мгновение спустя, удивило нас, измученных тяжелой дорогой и болью. Этот мужчина в белом халате, очевидно врач, сразу же начал ругаться: дескать, всякие типы в праздник тревожат порядочных людей…

Пришлось разъяснить, кто мы и в чем нуждаемся.

— Мест больше нет. — Козлиная борода немного успокоилась. — Придется довольствоваться коридором.

— Коридор так коридор, — ответили мы примирирительно. — Мы люди военные, неприхотливые.

Доктор что-то пробормотал себе под нос. Довольно скоро пострадавшие лежали на чистых простынях в кроватях. Я тоже. Только те из экипажа, кто не пострадал при приземлении, расположились в коридоре, но на удобных матрасах.

Вокруг нас захлопотали врачи и сестры, запахло лекарствами, появились бинты.

Когда очередь дошла до меня и молоденькая женщина-врач принялась осторожно ощупывать мою опухшую ногу, я с большим трудом удержался от крика: острая боль пронзила мое тело.

— Кажется, разрыв сухожилия, — отдернула она свою руку, — может быть, есть и перелом… Волноваться, во всяком случае, нет оснований, — успокоила она меня нежной улыбкой.

И в самом деле, когда врачи и сестры вышли из палаты, боль в ноге, казалось, стала несколько терпимее. И когда вошла пожилая женщина, я спросил уже совершенно бодрым тоном:

— Скажите, а что это за деятель у вас тут — эта козлиная борода?

— Он главный врач нашей больницы и известный хирург. Если бы вы знали, какие у него золотые руки!

Женщина дала каждому чистое полотенце и собралась было унести нашу одежду и обувь, сваленную в углу палаты.

— Куда вы все это несете? — забеспокоился Дмитриев. — Потом не найдешь…

— Не беспокойтесь, все будет в целости и сохранности. У нас никогда ничего не пропадало, а теперь одежда даже остается. — Она тяжело вздохнула и провела рукой по глазам: — Не хватает уже слез, чтобы плакать вместе с матерями умерших тут сыновей…

Затем в палату вошел главный врач. Следом шли две санитарки с алюминиевыми мисками на больших подносах. Запахло чем-то вкусным. Большие карманы халата главного врача подозрительно оттопыривались. Подойдя к моей постели, он вытащил из одного кармана пузатенькую бутылку, взял с тумбочки стакан и наполнил его до половины.

— Чистого или с водой? — деловито спросил он.

— Водой запьем, — поспешил ответить за меня Штепенко.

Лицо Саши приняло блаженное выражение, когда на его тумбочку поставили миску с гречневой кашей и довольно большой котлетой.

— Вилок, ножей у нас нет, не взыщите, — сказали нам санитарки, извиняясь, и положили на столы деревянные ложки.

— Это ничего, главное, есть что есть, — сказал Петр Мосалев, который до сих пор не вымолвил ни слова.

Главный врач налил теперь в другой стакан воды и поставил его рядом с первым.

— С праздником! — чокнулся он бутылкой о мой стакан.

Содержимое стакана обожгло мне горло. Задержав дыхание, я схватил стакан с водой и сделал большой глоток. Пожар в горле утих. А четырехугольная бутылка продолжала путь, и каждый получил свою долю.

Таким был для нас на этот раз октябрьский праздник.

Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что нога у меня распухла и стала похожа на бревно.

— Ничего, это пройдет, — успокаивала меня пожилая женщина-врач с седыми локонами. — Полежите месяц-полтора и сможете опять идти в бой.

Месяц-полтора! Так долго проваляться в больнице! Нет уж, я встану на ноги пораньше!

— Скажите, пожалуйста, откуда можно было бы послать телеграмму в полк? — спросил я у врача.

Женщина подумала немного и сказала, что это, может быть, удастся сделать в городском отделе НКВД.

После долгого спора Штепенко дали наконец разрешение получить одежду, и он пошел, чтобы отправить телеграмму. Эта простая, казалось бы, процедура заняла столько времени, что Саша вернулся только после обеда.

Начались томительные больничные дни. Главный врач действительно оказался чудесным человеком и сделал для нас все, что мог. Весь экипаж (и те из нас, кто не пострадал ни от пуль, ни от ночного прыжка с парашютом) жил в больнице, с нетерпением ожидая штабной самолет, который отвез бы нас на родной аэродром.

Прошла неделя. Люди волновались. Некоторые намеревались уже отправиться в полк на свой страх и риск, но по настоятельной рекомендации главного врача («подождите еще пару дней») все же остались.

Прошло уже десять дней с тех пор, как мы отправили телеграмму.

— Саша, может быть, ты не дал телеграмму?.. — подозрительно спросил Вася Богданов.

— Ну знаешь! — рассердился Штепенко. Он снова выпросил у врача свою одежду и пошел разузнать, в чем же все-таки дело. На этот раз он вернулся довольно быстро и сообщил, что телеграмма была отправлена, но когда — этого он, к сожалению, узнать не смог.

Перенесемся, однако, снова в наш полк.

Командир полка проснулся и с удивлением увидел, что на улице уже светло. Он с нетерпением схватил телефонную трубку и закрутил ручку.

— КП? Иващенко? Почему ты не позвонил? «Четвертый» уже дома?

— О «четвертом» нет никаких сведений… Последний раз связь была установлена, когда он был над Осташковом. А потом ничего…

Лебедев быстро оделся и поспешил на командный пункт. По дороге он снова встретил Фросю и Мотю. Глаза женщин были красными от слез. С немым вопросом смотрели они на полковника. Но что мог он им сказать?.. С момента вылета прошло уже много времени, и находиться в воздухе самолет не мог: горючее уже давно кончилось… Где же он мог сейчас быть? Что случилось?

— Не убивайтесь так сильно, они, наверное, приземлились на каком-нибудь другом аэродроме. Скоро обязательно получим сведения о них. Идите домой и отдыхайте. Как только что-нибудь разузнаем, я сразу же пошлю вестового, — постарался утешить женщин Лебедев.

Женщины нехотя повернули к казармам. А Лебедев поспешил на командный пункт.

— Ну как? — спросил он еще в дверях.

— Пока ни слуху ни духу, — озабоченно ответил начальник штаба. — Я опросил все ближние аэродромы, но никто о них ничего не знает. Говорил я и со штабом противовоздушной обороны Москвы, на этих аэродромах они тоже не приземлялись. Мне сказали только, что севернее Калязина видели горящий самолет, летевший на восток…

Итак, никакой ясности. Все возможности были исчерпаны, не осталось надежды узнать что-либо о судьбе нашего самолета. Оставалось только с тяжелым сердцем подписать доклад вышестоящему штабу, где после описания результатов выполнения боевого задания стояла лаконичная фраза: «Самолет на свой аэродром не вернулся».

Прошла неделя, подходит к концу и вторая. И вдруг — телеграмма из Кашина!

Можно представить, какую радость она вызвала у всех!

Полковник Лебедев приказал немедленно подготовить штабной самолет и сам полетел к нам.

Велико было наше удивление, когда под вечер в палату вошел наш полковник в белоснежном халате.

— Ну, ребята, быстро одевайтесь — и домой! — бодро воскликнул он, энергично пожимая каждому руку.

— Темнеет уже, — усомнился Штепенко в возможности отправиться в путь.

Лебедев разразился смехом:

— Пара педель праздной жизни — и вы уже успели забыть, что летать можно и ночью!

На лице у Штепенко мелькнула улыбка:

— Не привыкли летать на таком «таксомоторе».

Все дежурившие в тот день врачи, сестры и санитарки во главе с главным врачом пришли провожать нас. Видавший виды больничный автобус уже тарахтел у крыльца. Мы от всего сердца поблагодарили этих замечательных людей, которые так заботились о нас.

В тот же вечер мы были на своем аэродроме. На крыльце полкового госпиталя вместе с Фросей и Мотей нас встречали начальник медицинской службы полка Раковщик, врач Завьялов и медсестры Нина, Ася и Люда.

…Позже, когда мне пришлось писать подробный отчет о полете для штаба полка, я постарался припомнить все подробности этой истории. Насколько помню, перед тем как выпрыгнуть, я остановил моторы и выключил зажигание… Но случилось необъяснимое: через некоторое время прибыло сообщение, что в нескольких десятках километров восточнее Кашина спланировал и приземлился самолет без экипажа!

Так и осталось неясным, погас ли пожар на самолете случайно, сам по себе, или его потушили люди, нашедшие самолет… Это был своего рода «летучий голландец» в воздушном море!

На место выслали бригаду техников, которые сменили мотор, заменили сгоревшее покрытие крыла новым и снова сделали самолет пригодным к полетам. Вскоре самолет занял свое место на опушке соснового леса под маскировочной сеткой.

Наш «ремонт» длился гораздо дольше. Прежде чем срослись кости и сухожилия, прошло почти полтора месяца.