Глава восьмая «Я НЕ МОГУ УЙТИ В ОДНУ НАУКУ»

Глава восьмая

«Я НЕ МОГУ УЙТИ В ОДНУ НАУКУ»

Декабристы, «сороковики», шестидесятники… — «Союз освобождения». — Самочинные собрания. — Университету — автономию! — Смерть С. Н. Трубецкого. — «Стал кадетом незаметно… через братство». — Академия наук. — Государственный совет. — «И не пустяк твои мечтанья!» — Выборг. — «Новь»

На рубеже веков противостояние общества и власти становится уже нестерпимым. Вернадский держит руку на пульсе событий, постоянно анализирует состояние общественных и государственных реалий.

«Жизнь все-таки идет своей чередой. Несмотря на реакцию, на стеснения, которым подвергается общество, — чувствуется, что оно крепнет и в теснящих его рамках вырабатывает себе условия жизни. Тесные рамки не прочны и быстро падут в благоприятный момент.

Действительно, рамки жизни рушатся — рамки общественной жизни. Политическая роль земств постепенно сглаживается, и сама идея самоуправления оказывается несовместимой с государственной бюрократической машиной. Оно и понятно, т. к. ясно проникло в огромные слои русской жизни сознание необходимости политической свободы и возможности достигнуть ее путем развития самоуправления. Вероятно, земство должно быть уничтожено, т. к. при таком общественном сознании и настроении не может быть достигнуто устойчивое равновесие: или самоуправление должно расширяться, или постепенно гибнуть в столкновении с бюрократией»1.

Так Вернадский писал 3 ноября 1900 года. И действительно, до падения рамок, до исполнения их юношеской мечты — обретения свободы — оставалось пять лет, а до уничтожения земства — 17.

Верное своей клятве, братство в самой гуще событий. Друзья чувствуют, что влились в поток всего освободительного движения XIX века. Для них оно не история, а непосредственное живое продолжение. В некоторых отношениях даже семейная традиция. Например, Шаховской никогда не забывал, что он внук одного из знаменитых декабристов, так же как их общий московский знакомый Вячеслав Якушкин. Дмитрий Иванович разрабатывал архив своей семьи, где хранились многие письма деда.

Прочтя книгу «Анненков и его друзья», Вернадский завидует им, людям сороковых: «У меня много аналогий с кружками нашего времени, но есть существенное и печальное для нас отличие и вот оно. Мы люди более формы, чем они. <…> И, может быть, во многом нам будет стыдно, что наша лучшая мысль прошла лишь в переписке да в толках с друзьями. Сравни у сороковиков: какая у них всюду страсть к литературе, как ясно сознание ее необходимости, единственного средства влиять на общественное мнение. Мы перед ними формалисты. Мы “чище” их в жизни — мы много болтали о малых тратах, не пили шампанского, когда могли, не ели роскошных ужинов и т. п. Они все это делали, но они много, много выше нас, потому что мы в узком мировоззрении своем истратили слишком много времени на толки о таких вещах, которые не позволили нам заняться другим (забыли о гигиене мысли) <… >

Мы все обсуждали со своей узкой эгоистической точки зрения: что нам делать, что мы хотим и т. д. — они обсуждали все с широкой точки зрения: что людям делать, что нужно для идеи, во имя человечества и тому подобное»2.

Конечно, в этой самокритике много несправедливой резкости. Время литературы и внутренней выработки идей, чем занимались «сороковики» и шестидесятники, прошло, наступило время действия, личного общественного поступка. Братство, чувствуя себя преемником прежних освободительных волн, вступало в прямую конфронтацию в борьбе за свои идеалы.

Кстати, историей освободительных движений у них больше всех занимался Корнилов. Возвратившись из Сибири и выйдя в отставку, он через Петрункевича с Вернадским и Шаховским познакомился с Бакуниными — удивительной русской семьей. Четверо братьев и двое сестер Бакуниных — легенда русского XIX века. Один, Михаил, как известно, стал знаменитым бунтарем и анархистом, другой — Александр Александрович, участвовал сначала в Севастопольской кампании (вместе с Толстым), затем в итальянском походе Гарибальди.

Корнилов, уже получивший известность как историк, был приглашен заниматься семейным архивом Бакуниных. Работал он в Крыму, в доме третьего из братьев Павла Александровича. Он тоже был известен, но не революционными подвигами, а по широко читаемому философскому трактату «Основы веры и знания». Недалеко от Ялты, в имении Горная Щель, Павел Бакунин создал аристократический и романтический уголок, построил большой дом, где собрал библиотеку по истории и философии. Здесь Павел Александрович и умер в 1900 году и был похоронен в усыпальнице, ставшей художественной частью пейзажа.

Результатом работы в архиве Бакуниных стали две книги Корнилова: «Молодые годы Михаила Бакунина» и «Годы странствий Михаила Бакунина», основанные целиком на документах семьи. В предисловии к первой книге он так писал о связи поколений русских либералов: «Сам принадлежа к совершенно иной формации русской интеллигенции, воспитанный на совершенно иных идеях и в совершенно иных условиях жизни, будучи членом одного из идейных кружков молодого поколения восьмидесятых годов, я, как и другие мои товарищи по кружку, знавшие А. А. Бакунина, Дм. Ив. Шаховской, В. И. Вернадский, братья Ольденбурги, с величайшим интересом и, разумеется, огромною пользой для себя, наслаждался тогда драгоценным общением с одним из последних могикан того общества, старшими членами и руководителями которого были когда-то Станкевич, Белинский, Михаил Бакунин и Герцен и из которого вышел потом Тургенев»3.

Время не пощадило Горной Щели. Ныне от имения ничего практически не осталось. Но в начале века оно сыграло большую и, можно сказать, загадочную роль в жизни Вернадского. По мистике русской жизни, в которой случайностей нет, именно в этом доме, у могилы философа, завяжется важнейший узел в его судьбе и он поднимется на самую вершину своей духовной жизни.

* * *

В московской оппозиции заметны два течения. Одно — земская деятельность, местное самоуправление. Другое — распространение конституционных идей в печати, в кружках, в гостиных — доказывало необходимость перехода к правовому государству. В обеих группах братство играло заметную роль. Московская оппозиция кристаллизуется. Возникает кружок «Беседа», где вырабатываются общие идеи, обсуждаются последние события и место в них либералов. Практически все его участники или знакомые, или друзья Вернадского. Кроме И. И. Петрункевича, князя С. И. Трубецкого и его брата Евгения, П. И. Новгородцева, завязываются знакомства с земскими деятелями князьями (богатырями-близнецами) Петром и Павлом Дмитриевичами Долгоруковыми. В начале века они играют видную роль в Москве и уже выходят на общероссийскую арену.

Настойчивая необходимость от разговоров в гостиных переходить к изданию либерального земского общероссийского органа ощущается ими всеми. Дневник 25 марта 1900 года: «Виделся с Иваном Ильичом Петрункевичем. План газеты. Редактором согласился Арсеньев[7]. <…> Участие Короленко (провинциальные письма). <…> Есть деньги, есть средства — нет возможности изданий (XX век).

В настоящее время газета может быть единственная сила: она [должна] главным образом стоять высоко в смысле идейном. Обстоятельства неясны. Каково будет будущее?»4

Из всех либералов самое тесное, дружеское общение с четой Петрункевичей. Судя по записям, Иван Ильич и Анастасия Сергеевна полюбили Вернадского. Необыкновенный его дар привлекать людей и завязывать дружеские отношения ярко проявляется в эти годы и останется у него до конца жизни. «Вчера приехали Анастасия Сергеевна и Иван Ильич, — сообщает жене. — Я так был рад их видеть. Вечером они были у меня — много говорили, и сегодня я пойду к ним. <…> При таких встречах ретроспективно повторяешь прожитое»5. Через два дня: «Вчера у меня обедали Анастасия Сергеевна и Иван Ильич и Павел Иванович. Было очень хорошо, и мы много говорили — главным образом об университете, о переживаемом моменте, о философии. Так всегда после этих бесед как-то лучше и полнее себя чувствуешь. Мы собираемся с Павлом Ивановичем проехать к ним на один-два дня»6. «К ним» — скорее всего, в подмосковное Марфино, имение Анастасии Сергеевны.

Земская деятельность Вернадского тоже неизменно расширяется. Рядом с Вернадовкой в селе Подъем он в 1900 году на собственные средства выстроил большую хорошую школу. Точнее сказать, на средства из целевого капитала брата Коли. Готовую школу безвозмездно передал земству. И в уездном, и в губернском собраниях он выдвигается в неформальные лидеры. Его везде ждут. 26 сентября из Вернадовки пишет: «Быть на виду, быть в положении так или иначе вождя — это такое, мучительное мне неприятное состояние. А между тем, рассуждая холодным рассудком, я понимаю, что при теперешнем положении Моршанского земства — это так и должно быть: на безрыбье и рак рыба, но тяжело и противно быть в положении рака, ставшего de facto рыбой. Если бы я мог ясно убедить себя [в] ненужности той культурной работы, которая делается земством! Или которой могу иногда достигать и я, благодаря случайно сложившемуся моему положению! Но в действительности здесь на месте все эти меры принимают для меня ясную форму конкретно доброго, нужного дела»7.

Слова о тяготе роли вождя нужно отнести не на счет обязанностей и дел, а необходимости занимать видное место, быть целыми днями на людях, да еще ораторствовать, что, в общем-то, не его конек. Но зато и школьное и врачебное дело дают эффект. В 1897 году первая всеобщая перепись населения показала неприглядную картину: грамотных мужчин в той же Тамбовской губернии было 16,6 процента, женщин значительно меньше. Однако в возрастах 10–29 лет грамотных было уже 46,5 процента среди мужского и 13,5 среди женского населения; это те, кто ходил уже в земские школы8. Как и во всех тридцати трех земских губерниях, рост показал готовность ко всеобщему начальному образованию.

Неплохие отношения у Вернадского сложились с предводителем губернского дворянства и, стало быть, председателем Тамбовского земского собрания князем H. Н. Чолокаевым, человеком взглядов довольно правых. Однако он очень уважал лидера либералов и часто брал его сторону. 20 марта 1900 года в дни, когда готовились законы о предельности земского обложения и другие ограничения земств, Владимир Иванович записывает в дневнике: «Вчера был интересный разговор с князем Чолокаевым. <…> Думает, что дело идет об окончательной гибели земства; лучшие независимые люди уйдут. Он думает, что земство имеет огромную роль как подготовительная школа к представительному правлению, которое рано ли поздно ли наступит»9.

Однако само по себе оно не может наступить. Поэтому независимые люди упрямо шли к этой цели. Обсуждение в гостиных одно, но легально заявить не получается. Пришлось идти обычным русским путем — через Европу.

Летом 1903 года Вернадский собирается на очередную сессию Международного геологического конгресса, которая проходит в Мюнхене и Вене. Как заведено, по программе за две недели до заседаний устраиваются многочисленные экскурсии. Он записывается на экскурсию по Боденскому озеру, а после конгресса — по Боснии.

Пользуясь случаем, заезжает в Мюнхен к Гроту, который встретил старого ученика исключительно приветливо, и в старинный Гейдельбергский университет, чтобы поработать в музее и библиотеке. С 20 по 25 июля — ни одного письма домой. Вернувшись в Мюнхен, скупо сообщает: «В хорошеньких местах, где я был, к сожалению, погода не благоприятствовала видам и теперь довольно серая»10.

И это из живописных мест на границе Баварии и Швейцарии! Но дело в том, что был он там вовсе не на экскурсии. Сюда, в Констанц на берегу Боденского озера, собралось немало русских. Возможно, проходившие в этих местах геологические экскурсии помогли им перемещаться немалой группой. Есть только факт совпадения съезда и некой экскурсии. Об этих днях вспоминали потом Николай Бердяев, Петр Струве, Петрункевич, Семен Франк. Сначала здесь встретились бывшие марксисты П. Б. Струве, В. Я. Богучарский, С. Н. Прокопович, Е. Д. Кускова, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев. Все они, освободившись от социалистических иллюзий, теперь искали объединения с либеральными кругами. Затем приехали супруги Петрункевичи, С. Н. Трубецкой. Вернадский прибыл с целой делегацией: с Новгородцевым, с которым встретился в Гейдельберге, И. М. Гревсом и, конечно, с Шаховским.

Бродячее совещание выработало известный в истории «Союз освобождения», по имени нелегального органа, издававшегося в Париже Струве. Средства на него собирали в складчину сами участники съезда. Главный пункт, который всех объединял, — мирная эволюция режима путем введения конституции. При первой возможности союз должен перерасти во вполне легальную политическую партию — конституционную и демократическую.

В начале января 1904 года уже в Петербурге состоялся первый формальный, теперь полулегальный съезд «Освобождения», поскольку к тому времени в стране, еще до официально провозглашенной свободы собраний, благодаря либералам уже существовала гласность. Только люди, входившие в его ядро, знали о летнем заграничном съезде. Теперь к нему примкнул Корнилов и принял участие в выработке важнейших документов союза.

Съезд принял так называемое «Заключительное определение», где провозглашалось, что союз будет добиваться ограничения самодержавия и установления конституционного строя. Но самое важное содержалось не в цели, а, пожалуй, в средствах его достижения. Провозглашалось, что «Союз освобождения» употребит все усилия, чтобы конституционный режим был осуществлен в России в духе широкого демократизма. Необходимо положить, говорилось далее, в основание политической реформы принцип всеобщей, равной, тайной и прямой подачи голосов. Так впервые публично прозвучали слова, ставшие девизом, лозунгом и заклинанием русской демократии: знаменитая «четыреххвостка».

Возможно, Вернадский не присутствовал на питерском съезде, но, без всякого сомнения, все лозунги ему близки, он под ними подписался бы. Хотя в дальнейшем, после катастрофы семнадцатого года, скажет, что их стремление к демократии было излишне широким и безудержным.

«Освобождение» пытается выйти на легальную арену. После петербургского съезда москвичи задумывают издание газеты «Московская неделя». Главным вдохновителем выступает Трубецкой. В редакцию входят Вернадский, Шаховской, Новгородцев. Подготовлено три номера, но все они конфискованы цензурой.

В конце марта 1905 года в Москве прошел третий или второй официальный съезд «Освобождения». На нем единогласно принята программа, которая позднее в главных чертах перейдет в программу конституционно-демократической партии. Она начиналась с провозглашения прав человека. Тем самым впервые в стране личность и ее свободы были поставлены на первое место. Не государство предоставляло человеку определенные права, у правительства нет таких прерогатив по определению. Человек получал их по факту рождения и как суверенная личность отдавал часть своей свободы государству, чтобы оно защитило его честь, достоинство, имущество.

Второй раздел ставил вопрос о государстве как об ограниченной монархии. Без выборного органа народного представительства царь не имел права издавать законы и указы. Съезд требовал культурной автономии для наций и отмены смертной казни. Среди других пунктов надо отметить запрет агрессии и внешних захватов, уничтожение косвенных налогов, установление восьмичасового рабочего дня. Союз превращался в силу, способную бороться за влияние и власть.

* * *

Вернадский участвует и в другом оформленном движении либералов, в съездах земских гласных. Первый съезд собрался вполне официально с вопросами, не выходившими за рамки земских дел. Но теперь земцы на всех парах шли к самочинному политическому собранию в общерусском масштабе — по идее Шаховского. Вернадский заседает в образовавшемся в Москве Бюро земских съездов, которое возглавляет бывший председатель Московской земской управы Дмитрий Николаевич Шипов. Ни Шаховской, ни Вернадский, ни Петрункевич с Родичевым не сходятся с этим известным земским деятелем в отношении к центральной власти. Шипов отличается славянофильскими взглядами. У России, говорил он, свой особый путь, путь любви и единения власти и народа. Вернадский и его окружение стоят за западный, правовой путь развития государства.

Никто не поймет их, если они опять соберутся, как на первом съезде, для решения частного вопроса, как бы не обращая внимания на то, что страна катится в пропасть, порядок рухнул, повсюду горят дворянские усадьбы, ширятся забастовки, уже и армия ненадежна, управление расстроено. А самое главное, кошмарный террор революционеров не вызывает у людей такого протеста, какой должен вызывать.

Удобный момент собраться настал, когда вместо убитого эсером Егором Сазоновым министра внутренних дел фон Плеве царь назначил князя П. Д. Святополк-Мирского. Князь слыл в придворных кругах либералом, хотя на самом деле за либерализм, вероятнее всего, принимали его некоторую слабохарактерность. В своих мемуарах Шипов говорит о Свято-полк-Мирском как о человеке, имевшем «доброе сердце и чуткую душу». Чем не либерал. Как бы то ни было, новый министр внутренних дел в первом же своем обращении к чиновникам правительства 16 сентября сказал: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренне благожелательном и искренне доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы получим мы взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства»11.

Его слова получили в обществе резонанс, а начавшийся курс немедленно окрестили «эпохой доверия». В Бюро земских съездов возник проект созвать общерусский съезд, который примет к обсуждению «общее устройство и течение государственных дел». С официальной точки зрения вещь неслыханная, ибо земствам определен круг вопросов продовольственных, медицинских, да и то только в местном масштабе. А здесь — общее устройство! Согласно моменту включили еще пункт об инвалидах японской войны. Такой проект и разослали по земским управам в губернии. Кто-то донес о нем и в правительство.

Шипов выехал для встречи с министром внутренних дел. Он сообщает в мемуарах12, как она проходила. Святополк-Мирский принял его 25 октября 1904 года. Выслушал, прочитал примерное решение бюро, и лицо его помрачнело. Сказал, что уже доложил государю о их съезде и получил одобрение, но теперь, когда включен вопрос о государственном устройстве, нельзя разрешить такой съезд. Он не против демократических свобод и готов подписаться под ними обеими руками. Мало того, считает, что Россия придет лет через десять-двадцать к гражданским свободам и представительному правлению, но придет не по инициативе снизу, а путем дарования их сверху.

Шипов ответил, что отменить съезд уже нельзя, приглашения на него разосланы. Тогда министр предложил назвать съезд частным совещанием земских деятелей и собраться не в здании Петербургского земства, а на частной квартире. Частный съезд он запретить не может, но газетам будет дано указание о нем не сообщать. И заметил также, что и в данном случае съезд будет означать его отставку. Шипов обещал сообщить это решение бюро. Московские земцы решили съезд все же проводить.

Пятого ноября 1904 года Вернадский и Шаховской выехали в Северную столицу как делегаты от Тамбовского и Ярославского земских собраний.

Шестого ноября 88 делегатов собираются в доме тверского земца И. А. Корсакова на Фонтанке, 52. В зале есть возвышение вроде сцены. Многие спрашивают: почему не в здании Петербургской управы? Им объясняют, что формально съезд запрещен, но разрешен как частный. Невзирая на предписание ничего не писать, в соседней комнате толпятся корреспонденты. Из-под сцены извлекают студентов, собравшихся стенографировать речи, и сажают их делать это открыто. Обстановка нервная, многие не могут как бы уяснить поначалу собственный статус: кто они — учредительное собрание России или подпольное сборище? Да не арестуют ли их всех сейчас?

Но все сомнения ушли, когда Вячеслав Якушкин стал читать приветствия, числом 27, пришедшие в их адрес отовсюду: от частных лиц, множества общественных групп, от университетов. Под адресом Московского университета стояли подписи 111 преподавателей и 1234 студентов. На них смотрела вся образованная Россия. Решили продолжать, избрали председателем Д. Н. Шипова, заместителями И. И. Петрункевича и князя Г. Е. Львова13.

Конечно, всех интересует главный вопрос, вынесенный в повестку дня и названный просто: «Об общих условиях, необходимых для правильного течения нашей общественной и государственной жизни». Обсуждается проект резолюции, разработанный Московским бюро съездов. В нем десять статей.

Первые четыре, констатирующие положение дел и причины нестроения, не вызывают затруднений и принимаются единогласно. С подробным обсуждением каждой статьи, с поправками, но без резких разногласий утверждаются следующие неслыханные для России, но неизбежные требования: свобода слова, собраний и союзов, совести и вероисповедания, судебной гарантии гражданских и политических прав. Статья о ликвидации сословий была разделена на две (пунктов стало 11), и особо выделено требование об уравнении крестьян в правах с остальными гражданами, об уничтожении административной опеки над ними и о судебной защите их прав. (А ведь в зале не было никаких разночинцев и простолюдинов, только дворяне, причем немало титулованных; за человеческое достоинство крестьян и уравнение их в правах с собой боролись князья, графы и бароны.)

Принят единогласно девятый пункт: признание земских и городских учреждений в качестве внесословных органов самоуправления с созданием мелкой единицы и расширением их прав, а также распространения их на все части империи (их нет в Сибири и в западных нерусских губерниях).

На третий день, 8 ноября, собираются в доме виднейшего юриста В. Д. Набокова на Большой Морской, 47. (Где-то рядом в детской — пятилетний его сын, будущий писатель.) К этому времени число делегатов выросло до девяноста восьми.

Обсуждается самая важная десятая статья — о народном представительстве, будущей Думе. И здесь единение нарушилось. На формулировке его статуса и столкнулись европейский принцип права, согласно которому представительный орган должен быть законодательным над царем, и славянофильский принцип любви, что должно выражаться в его законосовещательном характере с главной обязанностью доносить до царя нужды народа.

Наиболее четко понимает задачу Федор Родичев (кроме физико-математического окончивший еще и юридический факультет), он разъясняет исторический поворот, который должна сделать страна, — от неопределенных социальных отношений к принципам права:

— Вся история последних сорока лет свидетельствует о том, что верховная власть вопреки ходу истории решила перестроить жизнь на иных, противных ей началах. Неудача реформ шестидесятых годов заключается в том, что в основу их положено не создание права, а проведение принципа пользы. Само крестьянское положение названо не юридическим, а экономическим термином, говорится лишь об улучшении быта сельского населения, из этого направления проистекает искажение реформ. <…> Вся наша боль в отсутствии права как основы жизни14.

Граф Петр Александрович Гейден, президент Вольного экономического общества:

— Если не будет правильно обоснованных начал, Россия пойдет с неизбежностью к революции. Это мы должны высказать вполне определенно15.

Николай Александрович Карышев, профессор экономики и статистики:

— Если народное представительство будет привлечено только к участию в законодательстве, правового строя не возникнет. Это будет собрание сведущих людей. Представительный орган должен быть наделен правами контроля над бюджетом и министрами16.

Истоки разногласий кратко объясняет Петрункевич:

— Большинство в Московском бюро признавало, что вопрос об обеспечении прав есть краеугольный камень всего государственного здания. Но как это обеспечение осуществить, произошло разногласие. И в обществе, и в литературе существует целое течение, с которым приходится считаться. Это течение полагает, что русский народ имеет какую-то особую миссию сравнительно с народами западноевропейскими. На Западе обеспечение интересов народа полагается в принципах права; у нас же оно, по мнению представителей этого течения, должно основываться на этико-социальных началах. При всем уважении к представителям этого взгляда с ними нельзя согласиться17.

Глава славянофильского направления Шипов доказывает:

— В основу необходимой реформы нашего государственного строя должен быть положен не правовой принцип, а принцип нравственный, идея этико-социальная. Этот социальный принцип соответствует всему мировоззрению русского народа, вытекает из его христианского миропонимания и ярко сказывается в основных чертах его характера: добродушии, терпимости, смирении. Этико-социальная идея проявляется в общинном строе крестьянского землевладения, отвечающем жизнепониманию народа. Эта же идея является руководящей в деятельности земств, чуждых классовым интересам. <…> Русскому народу чуждо стремление к народовластию и в нем очень сильна привязанность к идее самодержавия, в которой он видит выражение соборной совести народа и к которой он питает доверие и любовь. Если в народе и наблюдается острое недовольство существующим порядком, то оно относится не к идее самодержавия, верховной власти, а лишь к произволу бюрократии, отделяющей царя от народа. Политические учреждения и участие в них действуют воспитывающе18.

Снова Родичев указывает, что из «любви» подданных к царю и царя к народу как раз и происходят насилие сверху и мятежи снизу.

— Не понимаю, как можно противопоставлять нравственный принцип правовому, справедливость противополагать любви. Там, где нет правового строя, нет и этико-социальных отношений. У нас господствует лишь принцип силы, а не принцип любви. Ведь и помещики были благожелательны, но крепостное право невыносимо. Мы хотим не случайных благожелательных условий, а порядка, обеспечивающего незыблемость прав гражданина. Если отношения власти и народа не оформлены — это источник зла.

Вернадский не выступал. Говорил Шаховской, который, конечно, присоединился к большинству. Недаром они еще в молодости четко отделили идеалы от интересов народа и решили, что будут следовать первым, но не вторым.

Князь Петр Дмитриевич Долгоруков предложил не подавлять волю меньшинства и принять решение в двух редакциях: по праву и по любви. Голосовали вставанием и считали: 71 делегат — за конституционный строй с народным представительством, наделенным правом законодательной деятельности, контроля над бюджетом и законностью действий администрации (все три функции голосовались отдельно); 27 встали за участие народного представительства в законодательстве, то есть за «единение власти и народа», дающее парламенту неопределенные функции.

Дальше следовал одиннадцатый пункт, тактический, не менее, а, может быть, более важный, чем все предыдущие стратегические. Как должно вводиться народное представительство? Особым Учредительным собранием с оттеснением правительства или существующей властью? Революционно или эволюционно? Шипов опять стоит за народ, тот должен решать, а не кто-то за него. Большинство за законосообразный переход, без перерыва в законах.

Снова граф Гейден:

— Наша мысль идет по пути политической реформы, а другая партия стремится к перевороту социальному. Если мы считаем спасение России в правовом порядке, то удовлетворительного ответа от народа мы не получим. Пока крестьяне будут говорить о мужицких интересах, надо признать их еще не доросшими до понимания политических прав19.

Николай Николаевич Львов, саратовский земец, выражает господствующее мнение, что Учредительное собрание было бы признанием полного падения авторитета власти и что преобразование должно совершаться как освобождение крестьян, по почину центральной власти. Источник влияния ее на массы народа еще не иссяк.

Петрункевич сформулировал и прочитал: «11. Ввиду важности и трудности внутреннего и внешнего состояния, переживаемого Россией, частное совещание выражает надежду, что Верховная власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывести наше отечество на новый путь государственного развития в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа»20. Принято под аплодисменты при двух голосах против.

Резолюцию переписали стильным каллиграфическим почерком. Начинается церемония подписания. Подпись Вернадского под № 86 (Тамбов), Шаховского под № 104 (Ярославль). Избрали депутацию к Святополк-Мирскому: Шипов, князь Львов, Петрункевич, граф Гейден и М. В. Родзянко. Обращение к министру писал князь Сергей Николаевич Трубецкой.

На следующий день страна проснулась в ином времени. Съезд произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Он открыл эпоху гласности, она впервые за тысячелетие пришла в Россию буквально на другой же день, 10 ноября 1904 года. Сразу, обвалом, без спросу. Будто открыли шлюзы. Несмотря на запрет, газеты писали о съезде. Название частное совещание теперь не имело значения, обнаружился исторический и учредительный, несмотря на отсутствие таких полномочий, смысл съезда. Петрункевич недаром считал и писал в своих воспоминаниях, что съезд стал поворотным моментом в истории, с него началась собственно революция. Он прошел очень вовремя, громко заявив о том, о чем публично нельзя было говорить никогда, но о чем шептались повсеместно — о государственном устройстве, которое в России почиталось данным от Бога. Впервые не в гостиных, не в эмигрантских собраниях, а публично говорят о конституции, о правах человека, о государственных делах вообще. Сама монархия вдруг стала всего лишь вариантом возможного устройства государства.

Либералы организовали грандиозный банкет в Петербурге, в нем участвовали 650 человек. Председательствовал троюродный брат Вернадского писатель Короленко. Звучали пламенные речи в поддержку решений съезда.

Волна банкетов прокатилась по всей стране. Все главные демократы, участники съезда, становятся знаменитыми. Их знают не только по речам и статьям в газетах, но и в лицо. Повсюду в книжных лавках продается роскошный альбом с каллиграфическим текстом нашумевшей резолюции, факсимильными подписями и фотографиями участников. По примеру самочинного съезда по всей стране раньше, чем это было разрешено, возникают профессиональные союзы, легальные политические партии, различные общества. Образованная часть страны быстро структурировалась.

Между тем в Зимний дворец поступают телеграммы с требованиями ввести народное представительство и «организовать свободу». Эти слова содержатся в итоговой записке от земского съезда, написанной Трубецким. Они выражают надежду, что царь действительно воспользуется своим влиянием в стране. Поскольку не реагировать нельзя, Николай собирает свою придворную камарилью, как называет его окружение Сергей Юльевич Витте. На этом совещании князь Святополк-Мирский и в самом деле подал в отставку. Решение, а именно указ императора, готовил, по некоторой иронии судьбы, не кто иной, как бывший приютинец и автор «Манежеады» Сергей Крыжановский, теперь государственный советник. Он ужал все требования съезда до неопределенного обещания некоторых свобод и до проекта введения выборных членов в Государственный совет, все члены которого со времен учреждения его Александром I назначались царем. О народном представительстве в указе речь не шла.

Указ вышел 12 декабря и вызвал уныние и досаду.

Двадцать третьего апреля собрался третий общеземский съезд, снова выработавший конституционные требования. Теперь решили не только подать записку министру, но составить петицию и вручить ее непосредственно царю. С этой целью избрали депутацию из двенадцати человек. Среди них Петрункевич, Родичев, Шаховской, H. Н. Львов, Павел Долгоруков. Петицию снова писал Трубецкой.

Следует сказать несколько слов об этом замечательном человеке, близость и дружба с которым — факт из биографии Вернадского. Они особенно сблизились в последние годы жизни князя Трубецкого, оборвавшейся несправедливо рано, в 43 года. Они вместе издавали неудавшуюся «Московскую неделю» и имевшую более счастливую судьбу газету «Право». Встречались в университете. Сблизились не только на почве общественной борьбы, но и более глубоко — из-за общности философских взглядов.

Сергей Николаевич принадлежал к таким людям, дружба с которыми представляется счастьем. Весь его облик удивительно обаятельного, красивого и мягкого человека привлекал и притягивал. Все без исключения мемуаристы пишут о нем как о необыкновенно светлой и чистой личности. Как философ, он шел вслед за Соловьевым, считал себя его учеником. Соловьев и умер на руках Сергея Николаевича в родовом имении Трубецких Узкое.

Достаточно нескольких людей, чтобы изменить нравственную атмосферу страны. Сила их влияния зависит не от числа, а от высоты личности. Трубецкой задавал этический уровень и тем представлял собой главную движущую силу 1905 года. В своей публицистике он шел своеобразным путем, наводил мосты между демократами и правительственным лагерем, потому что неизменно замечал и подчеркивал любое движение здравого смысла в окружении царя и отдавал ему инициативу в деле организации свободы.

В петиции, которую взялся передать царю граф Гейден, Трубецкой писал о том, что требование народного представительства не есть притязание людей на власть. Единственный выход для России — ее новое государственное устройство. Власть моральная уходит от ее правителей, и потому те все время применяют насилие. Трубецкой заканчивал обращением: «Государь, пока не поздно, для спасения России, во утверждение порядка и мира внутреннего, повелите без замедления созвать народных представителей, избранных для сего равно и без различия всеми подданными Вашими».

Граф Гейден сообщил, что царь прочел обращение и согласен принять депутацию земств и городов. Это была уже победа.

Петрункевич подробно описывает, как проходил прием. Двенадцать депутатов выехали в Петергоф. Их встретил министр двора барон Фредерикс, привез в Фермерский дворец и провел в зал. Они расположились полукругом. Вышел Николай. Состоялось представление. После чего выступил вперед Трубецкой и произнес речь.

Их привела сюда любовь к отечеству, сказал Сергей Николаевич. Они знают, что государь страдает больше всех, и им отрадно было бы сказать ему слова утешения, но сознание общей беды диктует сказать истину. Все видят: царь хочет одного, а делается другое. В стране нарастает поток насилия и ненависти. «Есть выход из всех этих внутренних бедствий, — вновь напоминает Трубецкой, — это путь, указанный Вами, государь, — созыв избранников народа. Сейчас мы не говорим о порядке избрания, но нужно, чтобы все почувствовали себя гражданами России. Русский царь — не царь дворян, купцов или крестьян, но царь всего народа и бюрократия не должна узурпировать эту власть»21.

Важно было не только то, что говорил Трубецкой, но и как он говорил. Газеты не могли передать его проникновенный голос, ощущение силы, достоинства и мудрости, которое исходило от него. Не могли изобразить взгляд его умных глаз, смотревших прямо в глаза царю. Весь тон князя подчеркивал уважение к императору, но не как к повелителю, а как к человеку, к равному. Так с царем никто не говорил.

Николай ответил речью, в которой содержались тоже ставшие знаменитыми слова: «Отбросьте ваши сомнения! Моя воля, воля царская — созвать выборных от народа — непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом».

Случилось, как всегда бывает при личных контактах, и более интимное, душевное движение. Царь отозвал в сторону Шаховского и Трубецкого. Было видно, что Николай проникся уважением к людям, которых ему представляли оголтелыми карьеристами («Что же, у нас теперь царем-то Петрункевич будет?» — ехидничали придворные). Николай, человек мягкий, сердечный и внимательный к людям, почувствовал, как пишет сестра Трубецких княжна Ольга, доверие к обществу. Укрепилось решение о Думе. Если бы так! Беда была в том, что царские слова, его согласие еще ничего не обозначали, уклончивый характер его всем известен.

На ступеньках крыльца депутацию ждал фотограф.

Итак, понадобилось десять лет, чтобы бессмысленные мечтания земских просветителей претворились в жизнь, а спровоцировавший государя на эти слова Родичев сфотографировался с Николаем II для истории.

Вернадский — в самой гуще событий, заседает в Бюро съездов и готовит их, редактирует документы. Не менее знаменитым стал московский съезд 6–9 июля, проходивший в доме князей Долгоруковых. К нашему счастью, Наталия Егоровна тогда уехала, и муж подробно описал эти дни в письмах к ней. Он пишет о телеграммах из Петербурга с запретами съезда, о страхе придворной камарильи, что собрание объявит себя Учредительным собранием. «В С.-Петербурге полная анархия, — пишет Вернадский накануне съезда, 2 июля 1905 года. — Они хотят репрессий. С П. Трубецким (московский предводитель дворянства. — Г. А.), который с 26 предводителями всецело перешел к земской программе, у Государя был хороший разговор, но молодая Государыня, которая теперь во главе реакции, его и Гудовича выругала, сказав, что царь может теперь опираться только на простой народ, et vous ?tes des tra?tres![8](sic!). Шереметьев и К0 (крайние реакционеры. — Г. А.) были необычайно обласканы, и речь им [царь] сказал совсем иную (согласен с их программой), но не решился напечатать»22. Однако земцы были верны своей тактике ограничения самодержавия, но не устранения его.

Съезд действительно ожидался более похожим на Учредительное собрание, во всяком случае по представительству. Приезжали более двухсот депутатов всех земских губерний. Они должны принять написанную с участием Вернадского московским Бюро съездов будущую конституцию, которую предстояло не сделать законом, а предложить царю. «Съезд вчера состоялся в доме князей Долгоруковых, как и было назначено, — сообщал Вернадский 7 июля. — Собралось около 220 членов съезда (вместо 260–270). В общем, приехали все видные. <…> Сейчас после проверки полномочий явилась полиция — полицмейстер с несколькими полицейскими офицерами и требовал расхождения съезда. Мы отказались. Составлен протокол, все переписаны. <…> Пока в одной комнате полицмейстер писал протокол, заседание продолжалось и шло в порядке, в присутствии полиции в дверях»23. (Похоже на репетицию 6 января 1918 года, когда матрос Железняк разогнал настоящее Учредительное собрание страны.) Вернадский был очень доволен решениями съезда, все их документы были приняты: и проект конституции, и отрицательная резолюция на проект правительственной Булыгинской думы, которая, как известно, не состоялась. Их же проект в части свобод осуществлен царем в Манифесте 17 октября, а в части представительного учреждения — в Основных законах 26 апреля 1906 года, в первой русской конституции.

* * *

Кроме земской деятельности, переросшей в политическую борьбу, Вернадский ведет и практически возглавляет не менее грандиозную общероссийскую кампанию — за автономию университета. Собственно, движения за свободу академическую и свободу политическую переплетались, сливались, но не смешивались.

Как раз в их студенческие годы правительство ввело университетский устав 1884 года, значительно урезавший права профессорских коллегий. Вернадский и его друзья были последними, кто застал еще относительно свободные университеты, жившие на основе реформаторского устава 1863 года. Студенты вырастали в тесном общении с профессорами и приняли последний глоток свободы студенческих организаций. Новый устав отменял всякую выборность, запретил студенческую самодеятельную жизнь. Усилилась власть попечителя учебного округа, которому подчинялся университет. Особенно свирепствовала введенная в 1884 году инспекция, которой вменялось в обязанность «оказывать нравственное и умственное влияние на студентов», то есть выполнять надзирательские функции.

Вернадский, внимательно следивший за всеми событиями вокруг университетов, определяет в дневнике 28 ноября 1899 года, что основным камнем преткновения служит как раз инспекция. «Ни в коем случае и никогда не должна она употреблять средства, этическая сторона которых сомнительна.

На первом месте здесь должен быть поставлен основной принцип, что:

1. Всякое тайное слежение, подсматривание, наблюдение, записывание и замечание исключаются.

Как орудие государственной власти, инспекция должна действовать явно и открыто.

Весьма часто указывается, что инспекция имеет полицейский характер, но отсюда вовсе не следует, чтобы она принимала облик тайной полиции и пользовалась ее средствами и выработанными ею приемами.

2. Никакие тайные записи о студентах не могут иметь никакого влияния на их судьбу и не должны вестись инспекцией, так как действуют на нее развращающим способом»24.

Университеты лихорадит. Волнения, сходки в Киевском, Петербургском, Московском университетах. Как обычно, в дело вмешалась полиция. Студенты потребовали опубликовать инструкцию, на основании которой полиция распоряжается в стенах университета. Разумеется, их требования не были выполнены. Тогда они прибегли к новому методу — к забастовке, что в свою очередь вызвало репрессии. Многих исключили без права восстановления. А 29 июля 1899 года последовал высочайший указ об отбывании студентами воинской повинности за участие скопом в беспорядках.

Одновременно уволены многие профессора. Дневник Вернадского: «Ходили и ходят определенные слухи об удалении и мерах против других профессоров (называли и называют: Умова, Зелинского, меня, Тимирязева). Говорят, предназначено к удалению 22 профессора»25. В Петербурге среди других уволен Гревс — один из самых демократических профессоров, большой друг студентов. Он остался только преподавателем Бестужевских женских курсов. «Видел вчера Гамбарова (уволенного профессора. — Г. А.). Единственной причиной, выставляемой против него, — его образ мыслей, несогласный с образом мыслей министерства. Выгонять человека из-за “образа мыслей” — верх цинизма…» Вернадский стал подумывать об уходе из университета.

Между тем во исполнение царского указа в Киеве в 1901 году 183 студента были отданы в солдаты, что вызвало взрыв негодования по всем университетским городам. В Москве на митинге в актовом зале университета принимается резолюция протеста. Начальство вызвало войска. Студентов препроводили в здание манежа напротив, а потом начали партиями отправлять в Бутырскую тюрьму.

Началось следствие, которое не кончилось ничем, потому что в Петербурге студент П. Карпович выстрелом смертельно ранил министра просвещения Н. П. Боголепова. В чехарде насилия, нараставшего как снежный ком, наступила неопределенная заминка. Но студентов из Бутырок выпустили.

В Государственном совете, где разбиралось положение в университетах, вдруг поднялся старый заслуженный генерал, сподвижник Скобелева еще по Русско-турецкой войне, Петр Семенович Ванновский. Он произнес хорошую речь, в которой призывал не усугублять положение репрессиями. Нужны реформы.

Результат речи оказался неожиданным. Царь назначил Ванновского министром просвещения — типично русский анекдот. Генерал, по-видимому, отличался прямым и решительным характером и здравым смыслом, но вряд ли был сведущ в просвещении. Тем не менее он начал свою деятельность созданием комиссии по реформе и разослал по университетам циркуляр с предложением всем, кто пожелает, присылать в нее свои соображения по реформированию высшей школы.

Вернадский откликнулся немедленно. Он написал целую брошюру, напечатал ее в университетской типографии и направил в комиссию Ванновского. Она дает яркое представление о его взглядах на то, каким должен быть университет.

Почему профессор стремится к свободе преподавания своего предмета так, как он считает нужным? Что тут, каприз независимой личности? Нет, за его желанием стоит вся многовековая традиция свободы.

«Университеты представляют особые организации, которые только частью своих интересов связаны с государством или обществом. Основы их строя покоятся в вечных областях мысли и истины. Подобно церковным организациям, они могущественно влияют на государство и общество, до известной степени неизбежно отражают происходящие там течения, и в то же время имеют независимую от них вековую жизнь, связанную с созидательным научным вековым трудом. Временами в них особенно резко проявляется общественное недовольство или настроение, но это лишь тогда, когда в них самих, в их внутреннем строе нарушена нормальная жизнь. То же самое мы наблюдаем в истории церковных организаций.

Задача реформы заключается в том, чтоб дать им известную опору и устойчивость для продолжения непрерывной, энергичной научной работы, для умственного развития и выработки сознательной личности в молодом подрастающем поколении. Тогда в значительной степени ослабнет влияние внешних брожений»26.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.