Глава пятая «У МЕНЯ ПОЯВЛЯЮТСЯ РУКИ»

Глава пятая

«У МЕНЯ ПОЯВЛЯЮТСЯ РУКИ»

Выводок стажеров в Мюнхене. — Большой минералогический круг. — Знакомство с А. П. Павловым. — Париж, Латинский квартал. — Париж, Всемирная выставка. — С Докучаевым по южной степи

Через сутки Вернадский прибыл в Вену. Но, правда, там было уже 29 марта, а не 17-е, как в России. В те времена путешественники вынуждены были переходить с одного календаря на другой при пересечении границы с Европой.

Он наметил ехать в Неаполь, думая устроиться в университет к минералогу Скакки, которого знал по печатным работам. Но, добравшись до Неаполя, обнаружил, что Скакки уже не преподает по старости.

Тогда молодой человек направил стопы в Мюнхенский университет, к светилу европейской кристаллографии профессору Паулю Гроту, обладавшему большим весом среди европейских ученых. Вернадский принят на стажировку. Гроту в его лаборатории для «комплекта» как раз и не хватало русского.

Действительно, путешественник обнаружил полный интернационал стажеров со всех концов Европы. Тут собрались шведы Рамзай и Юргенсон, хорват Юринац, итальянец Бруньялетти, англичанин Абрахоль и немцы из иных земель Германии, которые в Баварии не меньше иностранцы, чем другие. Всегда быстро сходившийся с людьми, Вернадский вскоре подружился с Гансом Дришем, будущим очень известным немецким биологом, и Абрахолем, талантливым, но, к сожалению, рано умершим минералогом.

Грот отдал Вернадского на выучку к прекрасному специалисту Мутману, одному из тех, кто оправдывал звание кристаллографии как науки точной, а славу немецких лабораторий как образцовых. Все, кто хотел научиться точности в работе с кристаллами, новым методам, новым приборам, ехал сюда. Вообще кристаллография очень отвечала немецкой любви к орднунгу. Здесь не очень доверяли воображению. Ценили точность и скрупулезность. Все должно быть доказано инструментально и математически. Вот уж подлинно «схоластические», далекие от практической пользы кристаллы, удовлетворявшие чистую любознательность.

Вскоре Вернадский сообщает жене (которая осталась с ребенком пока в Петербурге и которой он писал через день длинные письма): «У меня появляются руки». Он овладевал методикой.

По вечерам вся многоязыкая компания собиралась в кафе «Луитпольд», хозяин которого, зная своих посетителей, выписывал газеты из всех стран Европы. Вернадский, со своей страстью к чтению, погружается в европейские проблемы — от политических до культурных.

Бывало, здесь разгорались споры, как научные, так и не вполне. Вернадский описывает, например, пикировку немцев из разных земель, которые хоть и объединены Бисмарком, но еще не чувствуют своего единства.

Однажды возник спор о едином научном языке. Некоторые доказывали, что пора вернуться к латинскому языку, объединявшему когда-то ученых людей всех стран. Другие называли немецкий язык, что вполне понятно по обилию обучавшихся здесь стажеров. Вернадский отстаивал английский и время доказало его правоту.

Двадцать третьего июня Грот устроил экскурсию в горы с минералогическими целями. Сохранилась прекрасная фотография, снятая, по-видимому, перед выходом. Специальной полевой одежды тогда не существовало, о намерении отправиться на природу говорили только веточки и листья в тирольских шляпах да геологические молотки в руках. В центре группы с довольно-таки гордым видом восседает Пауль Грот. Еще бы не гордиться! Такой выводок молодежи — цвет будущей науки.

Через несколько месяцев работы Вернадский уже сделал с Мутманом работу, напечатанную в журнале Грота. «Небольшая, но прекрасная!» — отозвался о ней профессор. И это правильно, важны не масштабы, а точность. Наука ведь в принципе не что, а как.

* * *

Двадцать восьмого июля (по европейскому стилю) закончился семестр в университете, и Вернадский решает предпринять большое путешествие по известным минералогическим музеям и горным районам Европы. Уж если быть минералогом, нужно собственными глазами увидеть здешние минеральные богатства и вообще прикоснуться к старым камням городской Европы не только в музеях.

Часть пути они сговорились с Красновым проделать вместе.

Легко проследить его путь по карте Швейцарии и сопредельных стран, поскольку и с дороги он через день пишет жене.

Тридцать первого июля едет в Австрию, в Зальцбург. На родине Моцарта его интересуют музеи с богатыми коллекциями. На другой день он в Инсбруке. 4 августа переезжает в Швейцарию и два дня посвящает Цюриху, изучая богатейшие минералогические и иные коллекции музеев политехникума и университета под водительством профессора Гейма. 6 августа делает бросок на север, в кантон Шаффгаузен, к знаменитому водопаду на Рейне. Дождался ночи и увидел феерическое зрелище: водопад, подсвеченный электричеством.

Девятого августа Владимир Вернадский прибывает в Базель и здесь ожидает Андрея Краснова. Тот приезжает на следующий день, и друзья сразу же отправляются в путь… пешком. Они идут через горную цепь Юры на юг, к Женевскому озеру. 11 августа приходят в Берн, затем следуют в Гриндельвальд, Фиш, Бриг. Через неделю они увидели перед собой Женеву. Здесь задержались, а потом двинулись далее, все тем же пешим порядком.

Двадцатого августа приходят в Лион. Целый день сидят в библиотеке, а на другой день осматривают археологический и художественный музеи, ботанический сад — лучший из ими виденных. Внимательно изучают не только природу и музеи, но и общественную жизнь. Во Франции идут выборы, и Вернадский замечает: «Все это заставляет сильно задумываться над теми формами местного самоуправления (в них, мне кажется, весь вопрос), какие могут и должны быть даны для лучшей жизни страны»¹. И действительно, вскоре, буквально через три года, этот вопрос станет для него первостепенным в русской жизни.

Двадцать четвертого августа друзья идут в столицу Оверни Клермон-Ферран.

Здесь они готовятся к восхождению на потухший вулкан Пюи-де-Дом. На этой горе, кстати сказать, за 200 лет до русских путешественников Блез Паскаль экспериментально обнаружил разницу давления атмосферы в горах и в долине и тем самым вообще ввел в науку такое измерение.

В прекрасный день они поднимались на гору. Ими двигал тот же дух исследования, что увлекал Паскаля. Перед ними открывался тот же, необыкновенной красоты, вид. Справа и слева простиралась горная цепь, отделявшая один климатический пояс от другого. На юге находилась зона вечнозеленой растительности — магисы. Еще не тропики, о которых друзья мечтали, но уже близко к ним.

Однако их путь лежал на север. 28 августа они всего на день приехали в Париж, и тут Вернадский в восторге вынужден был признать: «Париж как город действительно самое грандиозное, что я видел, и тут будет, наверное, лучше жить, чем в Мюнхене»².

Но путешествие еще не закончено. Отсюда более цивилизованным путем, на поезде, друзья отправляются далее на север, затем пересекают Ла-Манш и прибывают в Лондон. Здесь Вернадский записывается на 5-ю сессию Международного геологического конгресса, которая проходит в Англии.

Один раз в три или четыре года собираются геологи мира на свой съезд. Первыми среди ученых разных специальностей они обнаружили опасность разнобоя в изучении своих объектов. Оказалось, что при составлении геологических карт в Европе и Америке пользуются разными цветами для изображения одного и того же. Тогда возникла идея время от времени сходиться и сверять свои исследования, договариваться о единстве терминологии и номенклатуры. И узнавать о новых открытиях, делиться знаниями. Так образовался Международный геологический конгресс — высший авторитет во всех науках о Земле.

Сессии МГК проходят по одному плану. Сначала устраиваются экскурсии по стране пребывания (каждый раз новой), затем целую неделю заседают, выслушивают общие и специальные доклады и снова отправляются изучать горные районы.

Начиная с Лондонской, Вернадский участвует почти в каждой следующей сессии МГК.

Седьмого сентября он отправляется на экскурсию в рамках конгресса в приморский город Бат, потом в Солсбери, а 16 сентября возвращается в Лондон. Работает в Британском музее, поражаясь богатству коллекций («…все осмотреть решительно невозможно», — сокрушается в письме). Потом побывал в зоологическом саду, в геологическом музее, в ботаническом саду в пригороде Лондона Кью.

Тут они соединились с Сергеем Ольденбургом, который с целью усовершенствования в науках командирован университетом в Лондон. Разумеется, наговорились вдоволь. Братство, хотя и разбросанное по Европе и России — Шаховской в Весьегонске, Корнилов в Царстве Польском, Гревс в Питере, Федор в Твери, — но тесно связано, продолжает бурно обсуждать свои дела, живет общими интересами: благотворительностью, просветительством, решает мучительные моральные проблемы (внебрачные дети у Корнилова и Льва Обольянинова). Письма ходят по кругу. За один только 1889 год, подсчитал Вернадский, они потратили на переписку около 700 рублей.

Тогда же Сергей Ольденбург посетил умирающего Вильяма Фрея и привез ему уже известное письмо Шаховского.

Обо всем Вернадский сообщает жене.

* * *

В конце месяца, после заседаний конгресса, Вернадский едет еще на одну экскурсию — в Северный Уэльс. Попадает в группу с прибывшими из России учеными, и здесь среди разговоров и бесед на специальные темы, естественно, завязываются новые знакомства.

Среди них профессор Московского университета Алексей Петрович Павлов и его жена, палеонтолог Мария Петровна. Молодой минералог произвел хорошее впечатление на супругов своей эрудицией, большими запросами и серьезным отношением к делу. Знакомство оказалось очень важным, потому что именно Павлов пригласит Вернадского на кафедру в Москву.

И еще один подарок судьбы он получил в Англии, которому не придал особого значения и который тоже сыграет немалую роль в его жизни. Его приняли в члены-корреспонденты Британской ассоциации развития наук — самой влиятельной ученой организации англоязычного мира, знаменитой Би Эй.

Конгресс закончился, но путешествие его еще продолжается. В Мюнхен Вернадский возвращается через Бельгию и Германию. 2 октября побывал в Брюсселе, заехал еще в Моне, где осмотрел добычу фосфоритов. Здесь берет билет на пароход и красивейшим водным путем вверх по Рейну плывет в Баварию. 6 октября он уже у Грота.

В декабре встречал в Вене жену. Правда, недолгой была радость молодых супругов после столь долгой разлуки. Он везет ее в Сан-Ремо для лечения на курорте вместе с маленьким сыном. В Сан-Ремо под Генуей сложился «русский курорт», постоянно лечилось много русских, построена православная церковь. «Впервые видел растущие на свободе пальмы», — записывает наблюдатель-натуралист, видевший до того пальмы только в ботанических садах под стеклянными крышами.

На обратном пути из Генуи не мог миновать еще и Вероны, дабы осмотреть музеи.

Итак, совершен большой круг по Европе. Так же, как он умел проглатывать массу книг и усваивать их содержание, так и теперь успел «пролистать» массу музеев, коллекций и местностей, интересных в геологическом отношении. С педантичностью, организованностью, энтузиазмом продумывал и выполнял свой маршрут. Заранее запасался рекомендательными письмами к хранителям музеев и университетских коллекций, картами, путеводителями и специальной литературой. Благодаря хорошей подготовке брал точно и самое лучшее, делал массу полезных знакомств и с помощью местных гидов успевал во много раз больше, чем в одиночку.

Из крупных минералогических собраний Европы ему оставались неизвестными лишь северогерманские, чешские и скандинавские собрания. Но в голове у него начала складываться минералогическая карта Европы.

В начале марта 1890 года Вернадский распрощался с гостеприимным Мюнхеном и, взяв у Грота рекомендации, отправился в Париж. По плану, который он сам себе наметил или который возник у него, когда он попал во французскую столицу, ему хотелось поработать во французских научных центрах, у химика Ле Шателье в Коллеж де Франс и у минералога Фердинанда Фуке в Эколь де Мин (Горная школа).

Он нашел тут совершенно иную обстановку, нежели в Мюнхене. Лаборатории, по сравнению с образцовыми немецкими, оборудованы хуже. Но бедность обстановки окупалась богатством общения. По сравнению с аккуратными, застегнутыми на все пуговицы педантичными немцами, французы оказались более живыми, раскованными и, конечно, более остроумными. Вернадский боится среди деликатных французов показаться неловким, но наслаждается беседами с большими умами. Если в разговоре с Гротом опасался, что тот примет его за фантазера, то с Ле Шателье, с Фуке или с минералогом Эрнстом Малляром чувствовал себя свободнее. Они держались проще, не руководили и вроде бы не учили. Они будто думали вместе с ним. И в опытах предоставили ему свободу, лишь изредка справлялись о ходе работы и вопросами наводили на правильный путь. В старости Вернадский с большой благодарностью вспоминал своих французских коллег. Фердинанду Фуке он посвятил одну из своих книг.

Ему отвели крохотный уголок в подвальчике Экольде Мин. Он наладил аппаратуру и начал синтезировать вещество. Пока булькал раствор, по обыкновению читал. Так он прочел купленные у букиниста 12 томов Платона.

Из лаборатории шел в Коллеж де Франс, расположенный в самом сердце Латинского, или, как говорят парижане, Школьного квартала. По дороге непременно останавливался у лавок букинистов, роясь в книжных сокровищах.

Квартиру Вернадский снял в Пасси, где обычно останавливались и жили русские. Вскоре приехала Наташа с сыном и жизнь установилась.

Дорога из дома до лаборатории довольно долгая, занимала около часа, но время не пропадало даром. Он устраивался на империале омнибуса, на втором его открытом этаже, двигавшегося вровень с цветущими каштанами, и читал.

Вернадский полюбил Париж раз и навсегда. Много раз он писал об этом городе, хранившем наслоения веков, в которых запечатлелась история культуры. Здесь завязались многочисленные знакомства и дружбы, оставшиеся на всю жизнь. Так, в лаборатории Фуке он сблизился со своим сверстником минералогом Альфредом Лакруа.

В Париже Вернадские прожили до июля 1890 года. Только на рождественские каникулы Вернадский съездил на две недели в Петербург и сделал два доклада на съезде русских естествоиспытателей и врачей.

* * *

Во время встречи в Питере Докучаев просил его взять на себя хлопоты по устройству почвоведческого отдела русского павильона Всемирной выставки, открывшейся в Париже, и быть его представителем или, как сейчас бы сказали, научным консультантом (сам Докучаев, надо сказать, иностранными языками не владел).

Вернадский с удовольствием взял на себя дополнительную нагрузку и занялся устройством экспозиции. Это давало ему право бесплатно ходить на выставку. Вместе с появившимся в Париже Корниловым они сделали весь обзор мировых достижений.

Среди экспонатов по почвоведению главным оказался присланный Докучаевым один кубический метр чернозема, вырезанный из ковыльной степи под Воронежем. Этот образец «царя почв» произвел большое впечатление на посетителей. Начиная с выставки, в мировую науку вошел русский термин чернозем, стала известна вообще русская почвоведческая школа.

Хорошо шли дела и в лабораториях. Вернадский вскоре обнаружил, что одна серия его опытов может стать неплохой основой для магистерской диссертации. Пора подумать о возвращении и определении своей судьбы. Но где жить?

Врачи советовали Наталии Егоровне после родов сменить петербургский климат, и супруги подумывали об Украине. Может быть, придется вообще уйти со службы и поселиться, например, в Крыму?

Но судьба опять позаботилась о нем. Неожиданно пришло письмо из Москвы от Алексея Петровича Павлова. Он предлагал Вернадскому кафедру минералогии и кристаллографии, которая была вакантной после смерти профессора Толстопятова. Павлов писал, что никому не предлагает кафедру, держит за ним и ждет согласия.

Его, не защитившего еще диссертации, 26-летнего кандидата!

Принимать или не принимать предложение, вопроса не было. Конечно, принимать. Надо только выяснить два обстоятельства. Первое: подходит ли климат Москвы для Наташи? Второе: что скажет Докучаев? Но оба дела разрешились благополучно. Учитель, конечно, рад за него. Только просил поехать с ним летом исследовать почвы Полтавской губернии. Отпущены средства на новую большую экспедицию.

Вернадский дал согласие и Павлову, и Докучаеву.

* * *

Шестого июля он уже в Вене, на пути в Россию (где не забывает посетить минералогический музей). Через день пересекает границу и прибывает в Полтаву.

Тихий гоголевский город Полтава на долгие годы становится для Вернадских летней резиденцией, а иногда и зимней. Дело в том, что тесть Егор Павлович, выйдя в отставку, поселился здесь вместе с младшим сыном Георгием. Здесь всегда ждали Наталию Егоровну с сыном, здесь она часто живала. Желанный гость и зять.

Третьего июля (уже по русскому календарю) Вернадский встречается в Кременчуге с Докучаевым. Они сговорились, что Вернадский составит десятиверстную карту уезда. Сначала, в течение двух дней, вместе ездили по степи. Вернадский вспоминал: «Я убедился здесь в его замечательном пластическом геологическом глазе. Указывая мне на некоторые отдельные черточки, он научил меня многому»³.

Седьмого июля репетиция закончена и начинается настоящая экспедиция, уже в одиночку.

Жара стояла в то лето отчаянная. То был первый из двух неурожайных годов, приведших к голоду в восточных частях Европейской России. Ехал большей частью по дикой ковыльной степи. Сквозь марево виднелись каменные бабы — следы пребывания здесь каких-то давно сгинувших неведомых племен. Два изваяния Вернадский привез в Полтаву. Они до сих пор украшают экспозицию Полтавского краеведческого музея, построенного земством, как и в Нижнем Новгороде.

Как всегда, он делает чуть больше, чем требовалось по заданию, вернее, ему невольно открывается новое знание — роль живых организмов в создании почв. Докучаевская идея почвообразования состоит в том, что почва образуется взаимодействием сил на поверхности земли: горных пород, воды, ветра, солнца и живых организмов, тогда как раньше ее считали чем-то вроде горной породы. Докучаев доказал, что почва — живое образование.

Вернадский всюду — и в дикой степи, и на пашне встречает одно и то же — буйствующую жизнь. И понимает, что отделять живую и безжизненную части в почвообразовании неправильно.

Раньше в изучении почв старались освободиться от остатков жизни, считали их помехой и пытались представить, какова она на самом деле, без населяющих ее жителей, портящих картину. Вернадский догадывается, что на самом деле — это тот порядок, что есть в природе. Почва — результат жизни. «Много, много мыслей родится, когда сидишь в тенистом густом саду, когда сумерки скрывают яркость теней и как-то больше и глубже углубляют тебя в жизнь природы. А она здесь живет, и ты видишь эту жизнь в каждом листе, где роятся бесчисленные клеточки плазмы, видишь и слышишь ее в шуме, летании насекомых, движении червей, малошумном блуждании ежей и других более крупных жителей сада в сумерках. Та основа, которая определяет твою жизнь и отличает тебя от остальной природы, находится в каждом листе — есть ли и там “сознание”, которое для тебя de facto единственно важное отличие одушевленной природы от неодушевленной?»⁴

Письма к Наталии Егоровне полны не только научных наблюдений, описаний встреч с людьми, с местными деятелями и начальством, с крестьянами, но и привлекают порой настоящими поэтическими страницами.

«Но иногда степь и теперь хороша. Хороша она утром при восходе солнца, когда солнце низко над горизонтом, когда все предметы дают странные тени, когда солнечные лучи как бы лишь касаются конца видимого пространства. Тогда просыпается жизнь. И ближе всмотревшись, ты ее всюду, всюду видишь. Летают и кричат чайки, встречаешь “черногузов” (аисты. — Г. А.), молча и важно шлепающих своими длинными лапами. Их мясо так скверно, что даже неприхотливый вкус крестьянина ими не прельщается. А внизу на земле какое богатство форм, богатство особей, богатство жизни, борьбы — личинки, жуки, мухи всюду лазают, ползают, торопятся — наступаешь на них, давишь их, а они все-таки так и кишат своим многообразием, своей многочисленностью. Чувствуешь, что эта малая жизнь и сильней тебя, и что ты ее произвольно не изменишь!

Ведь в этой жизни есть красота: есть она в формах, в красках, есть она и в самом своем ходе, в вечном изменении. Но не такова ли жизнь массы людей, отчего же нам так жутко чувствовать себя звеньями этой массовой жизни? Может быть, и массовая жизнь человечества явилась бы красивой для каких-нибудь существ выше нас? Да ведь и для нас она красива в песнях, сказках, пословицах, созданиях зодчества и искусства. А между тем нельзя удовлетвориться своим бесследным исчезновением и временным существованием в качестве звена этой цепи — без конца и начала?»⁵

Заехав в заброшенный в степи хутор, ученый увидел убогое кладбище и остановился. Поразила мысль о шедшей здесь веками тихой, незаметной, какой-то глухой жизни крестьян. Покосились кресты. Кто здесь похоронен? Сопровождающий пожимает плечами. Никто уже не помнит. «Все йде та минае…» Сколько лет стоит крест — 50? 60? Потом падает, могила зарастает, хоронят рядом новых, так годами, десятилетиями, столетиями. Какая скудная жизнь! Нет памяти о прошлом, нет событий. Что считается здесь событием? Рождение, смерть? Что же такое история людей?

Иногда на пути попадаются крепостные валы, правильные насыпи и курганы. В этом углу уезда явные признаки прошлой жизни. Но если нет письменных свидетельств, нынешним жителям невнятны эти следы. Какие племена оставили эти могилы? Века пролетели над ними, и лишь седой ковыль все так же колышется на склонах курганов.

Нет, нельзя удовлетвориться растительным существованием, думает он. Человечество — не ковыль. От него должна оставаться историческая память, а не природная. «Только в минуту глубокого отчаяния могли Руссо и последователи мечтать о возвращении в золотое, природное состояние, мог Паскаль вполне уйти в религию. Нельзя уйти ни туда, ни сюда, пока есть Сомнение — сомнение в том, что, может быть, Мысль — основа личности — бессмертие, и что она создатель гармонии в мировом хаосе, что она сама себе господин, что она не связана неразрывно с веществом, как не связаны колебания эфира?..»⁶

А работа почвоведа — не только наблюдение. Работа тяжелая. Надо собирать образцы почв, наполнять мешочки, надписывать каждый. 20 июля, через неделю после начала путешествия, Вернадский привозит в музей шесть пудов образчиков почв.

До 2 сентября он путешествует в треугольнике: Полтава — Кременчуг — Градижск. Вся семья Старицких буквально оживает, когда зять появляется в Полтаве. С нетерпением ждет разговоров с ним Егор Павлович. Сын его Павел Егорович, с которым Вернадский особенно близко сошелся, писал в это время сестре: «Владимир, которого мы увидели благодаря поломке бура, страшно загорел и имеет очень здоровый вид. Я был страшно рад его видеть — близкого, дорогого. Он всюду вносит свет и теплоту. Мамочка не может говорить об нем без умиления»⁷.

И действительно, несмотря на египетскую жару того лета, молодой исследователь с большим удовольствием экскурсирует по степи. Его письма и дневники полны энергии, наслаждения работой, вкусом к жизни и всем ее проявлениям.

Из-за правительственных ограничений земство не могло больше оплачивать докучаевскую экспедицию, и в самый разгар работа оказалась под вопросом. Но на следующее лето Вернадский на собственные средства приехал в Кременчуг и закончил экскурсию. И только потом написал большую брошюру «Кременчугский уезд», вошедшую в большой отчет В. В. Докучаева⁸. Она показала способность молодого ученого к самостоятельному труду натуралиста.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.