Текст к денежному отчету за 1911 г. Комитет помощи каторжанам, основанный в Париже В. Н. Фигнер в январе 1910 года
Текст к денежному отчету за 1911 г.
Комитет помощи каторжанам, основанный в Париже В. Н. Фигнер в январе 1910 года
Печатая денежный отчет Парижского комитета помощи политическим каторжанам за 1911 год, необходимо сделать краткий обзор положения заключенных за это время.
Это положение не улучшилось ни в материальном, ни в моральном отношениях. Быть может, оно даже ухудшилось. Связи с родными и друзьями у заключенных с каждым годом все более обрываются, а сами они, истощенные и униженные невозможным тюремным режимом, теряют здоровье и бодрость.
Отношение высшей администрации к тюремному населению сохраняет прежний характер. В отношении условий физических — камеры по-прежнему переполнены, грязны и зловонны, а питание, недостаточное по количеству, из рук вон плохо по качеству.
По отчетам тюремного ведомства (за 1910 г.) на содержание каждого заключенного, смотря по местности, отпускается 10–15 коп. в сутки. Но странная разница в качестве пищи, при одной и той же ассигновке, в московских тюрьмах: Бутырках и Таганке (в последней сносная, в первой — отвратительная), показывает, что даже в центре России, на глазах у начальника тюремного управления, в скудный тюремный котел попадает не все, что полагается.
Почти невероятно, что даже в Москве, в Бутырках, куда по временам заглядывает Хрулев, камеры содержатся до невероятности нечистоплотно. Почти не верится, что не во всех камерах есть нары, и каторжане, в количестве 25–30 человек, спят на полу, на войлоке, а в «пятидесятках», где есть нары, вместо 50 чел. набивают 70! Прибавьте, что в камерах день и ночь стоят парашки. Вонь, особенно летом, ужасная… Окна после поверки на ночь запираются, но в зиму 1910-11 г. было запрещено открывать их даже днем.
Для общей характеристики физических условий всего лучше привести письмо, полученное недавно из одной каторжной тюрьмы.
«Задаваясь целью ознакомить с нашим положением людей, сочувствующих нам, невольно спрашиваешь себя: да о чем же, собственно, писать? Нет у нас ни из ряда вон выходящих эксцессов, вроде массовых избиений, порок и т. п. Нет у нас и крупных скандалов, голодовок, протестов… Тишь да гладь, только нет божьей благодати! Нестрашная, обыкновенная российская тюрьма. Но при более внимательном рассмотрении она производит не меньшее впечатление, чем «ужасные» тюремные зверства. В самом деле: и там и здесь люди чахнут, умирают, с той лишь разницей, что там смерть сопровождается шумом, криком, а здесь она приходит тихо, но так же верно и неуклонно. Почти тенью молчаливой чередой проходят жертвы этой «нестрашной», но верной смерти. Приходит человек сильный, здоровый, полный надежд. «Отбуду срок — выйду», уверенно говорит он. Но проходит год, два. У него уж неизбежная чахотка: человек смотрит выходцем из могилы и, действительно, идет в могилу — без шума, без треска… С чахоточным кашлем покидает он камеру, идя в больницу, — и все знают, что ему уже не вернуться… Где же причина этой «нестрашной», но неизбежной гибели многих и многих? Не ищите крупных, трагических причин, — они самые обыкновенные, до вульгарности обыкновенные. Недоедание, хроническое, изо дня в день, голодное существование, отравленный воздух переполненных камер — вот и все причины. Но ведь кормит же казна? — подумаете вы. Да, кормит. Но кормит так, что постоянно приходится испытывать чувство голода. Для иллюстрации приведу такую неблагодарную картину: вечером некоторые не выдерживают «сосания под ложечкой», идут к мусорному ящику, находящемуся по соседству с парашей, отбирают оставшиеся от еды, совершенно несъедобные корки, очищают их и едят, чтобы хоть этими отбросами заглушить голод…
На почве постоянного недоедания развивается малокровие, а затем — туберкулез. Вот данные о заболеваемости им: осенью 1910 г. врач освидетельствовал всех заключенных и туберкулезных отделил в особые камеры: их оказалось 150 человек. Новый осмотр весной 1911 г. дал новый набор в таком размере: из камеры с населением в 60 чел. туберкулезных оказалось 15. Это за одну зиму!.. Ясно, что попытка изолировать больных является невыполнимой: все равно через год-два вся тюрьма окажется зараженной. И, действительно, на изоляцию махнули рукой… Вот сидишь и ждешь неминуемой чахотки: не сегодня, так завтра. Сегодня у А. оказалась эта гостья, завтра придет ко мне, неминуемо, неизбежно… Прежде, когда у нас было больше связей с волей, мы пользовались большей помощью. Это заметно отражается на нашем бюджете. С 3 руб. в месяц на здорового и 4 р. 50 к. на больного он, постепенно падая, дошел до 1 р. и 1 р. 50 к. на больного, но и эта цифра имеет тенденцию понижаться. И это на все: на чай, на сахар, на питание и на табак. А есть и еще одна весьма важная статья расхода, это — снабжение хоть чем-нибудь освобождающихся товарищей, подчас тяжело больных. Правда, иногда нам присылают кое-откуда одежду, обувь, белье, но все это в весьма ограниченном количестве. Содержится же в нашей тюрьме политических от 250 до 300 человек.
Написал вам эти строки и почти сожалею… для чего? Кого тронет эта картина? Кому нужны эти сведения? Нашим друзьям? Но они забыли о нас! Врагам? Но они и без того достаточно издевались и издеваются над нами. Жестоко наше время: люди, привыкшие к виселицам, черной колесницей проходящим по городам и весям нашей родины, не тронутся бледными, будничными, нестрашными картинами нашей жизни-смерти. Но, может быть, в сто первый раз глас вопиющего в пустыне услышит хоть одна душа, услышит и откликнется и, может быть, вырвет хоть одну жертву у могилы. Это будет большое дело, из-за которого стоит говорить, кричать!!!» (Авг. 1911).
Относительно моральных условий, в которых живет каторга, дело обстоит не лучше: обращение с заключенными по-прежнему грубое и жестокое; в тюрьмах царят: неприличная ругань, побои, карцер и телесные наказания… и все это за сущие пустяки.
В Москве в Бутырках, преследуют за лязг кандалов. Есть камеры (напр., № 25), где закованы все, и невозможно, чтобы звон кандалов не был слышен. Приходится придерживать их рукой, но все же кандалы звенят. Из коридора надзиратель кричит: «Сволочи!.. — следует нецензурная ругань… — Тише! Не греми!..»
На заявление начальнику тюрьмы Дружинину о невозможности исполнить требование, он отвечает: «В зубах держи, а не греми!» Говорят тюремному инспектору — он «советует не ходить!». Теперь Дружинина в Бутырках нет, и заключенный пишет: «Дышать стало легче: стало можно ходить по камере… Раньше за это не раз били…»
Во всех тюрьмах процветает карцер. А что такое карцер, — свидетельствует сам начальник тюремного управления Хрулев в циркуляре, приведенном в газете «Речь» от 6 (19) ноября. В этом документе Хрулев указывает, что в одной тюрьме заключенный, в карцере «отморозил себе ноги»… Далее предписывается не сажать в карцер в одном белье! и еще говорится, что через двое суток в третьи необходимо давать наказанному горячую пищу…
Вот каковы тюремные карцеры: в одних, обитых железом, крошечных клетушках, непрерывно отапливаемых, людей живьем жарят… в других — похожих на ледник — их замораживают… везде сажают в карцер чуть не голыми и держат на черном хлебе и холодной воде, и не по двое суток, а по неделе, по две, иногда 30–35 дней с перерывами в 1–2 дня, и все время: хлеб и холодная вода!
Систематические истязания заключенных вскрыты на суде происходившем в марте 1911 года в Екатеринбурге. Выездной сессией Казанской судебной палаты рассматривалось дело об истязаниях заключенных в Николаевских исправительных арестантских отделениях (в Верхотурском уезде, Пермской губ.). Свидетелями были пострадавшие, преимущественно интеллигенты. «Русское Слово», печатавшее отчет о процессе под сенсационным заглавием:
«Уральский застенок», описывает бледные, сгорбленные фигуры их, с отупевшим взором… некоторые были глухи вследствие разрыва барабанной перепонки от ударов по голове… у других от побоев образовались на спине хрящи… Подсудимые, высшие и низшие чины тюремной администрации, взваливали вину один на другого; каждый низший чин ссылался на приказания высшего, и так вплоть до начальника тюрьмы Югуртина и тюремного инспектора, между которыми происходил даже официальный обмен мнений по части разных кар и мучительств и возможности уголовной ответственности за них.
Венцом тюремного позора, конечно, являются телесные наказания. О широте применения их и о мотивах, по которым они налагаются, можно судить по данным, сообщенным за подписью Петрищева в «Русских Ведомостях» в августе 1911 года.
В одной тюрьме, не очень отдаленной от Петербурга и не отличающейся, по словам автора, никакими экстраординарными эксцессами, была произведена анкета, беспримерная в истории цивилизации и культуры, — анкета среди каторжан, подвергнутых наказанию розгами!
Анкета охватывает два года: с июня 1909 по июнь 1911 года. За это время (не считая увезенных, умерших и тех, которые скрыли свой стыд) подвергнуто телесному наказанию 88 человек (100 случаев), получивших в общем 4200 ударов.
Каковы же были причины, по которым этому наказанию подвергались люди, иногда в высшей степени интеллигентные? Самую большую группу составляют не желавшие отвечать: «Здравия желаем, ваше высокоблагородие!», а говорившие просто: «Здравствуйте, господин начальник»…
Вторая по численности группа пострадала «за шпиона», которого начальство поместило к ним: некоторые получили по 50 ударов за то, что «заявили», чтоб шпиона удалили из их камеры. Другие — по 30 ударов за то, что «просили» об этом… Один не «заявил» и не «просил», но обнаружил желание, чтоб шпион был удален; ему дали 20 розог!
П. «не давал курить шпиону» — 50 розог.
Ч. «оскорбил шпиона» — 30 розог.
Т. «нанес побои шпиону» — 100 розог.
Другие мотивы таковы:
отказался идти в церковь;
отказался на пасху принять красное яйцо из рук начальника;
просил быть вежливее;
заявил, что пища плоха;
осмеял начальника;
написал стихи, по мнению администрации, революционного характера;
не держал руки по швам;
дал товарищу табаку;
просил табаку;
не выдал виновного;
за разговор на прогулке;
за то, что пошел топить баню за другого;
за то, что не надел куртку;
за то, что нехорошо вычистил посуду.
Все эти лица получили от 20 до 50 розог каждый.
Наконец, есть и такие причины: «За то, что на прогулке сорвал цветок», — 5 розог!
Есть даже — «за то, что еврей»!
После того, как опозоренный, окровавленный человек поднимается с пола или со скамьи, — его ведут в карцер. Мы уже знаем — какой!
«Разбит, раздавлен, облит кровью… Привели в карцер и бросили, как щенка, на пол… через несколько часов начались судороги по всему телу — адски болела голова… открылась рвота…» — пишет один несчастный…
Психическое состояние наказанных не поддается описанию. He всякий способен жить после этого. Не лучше настроение и тех, кто был свидетелем наказания товарищей. Некоторое понятие об этом может дать письмо одного каторжанина-солдата, участвовавшего в восстании.
«Причина моих внутренних мучений заключается в отступлении, сделанном мной, из безграничной любви к вам, мои родные, в отступлении, от моего идеального представления о том, как должен настоящий революционер держать себя и реагировать на явления современной жизни и в частности на действия гнусных зверей — тюремщиков. Потому что я должен был умереть, а не видеть вокруг себя и не испытывать на себе страшного унижения человеческого достоинства… Не позволять осквернять все чистое, святое в себе, не останавливаясь и перед смертью, — как это хорошо! Но я, мы все здесь делаем отступление за отступлением, называя все это мелочами, пустяками. И вот я остался жить, и живу только любовью к вам, мои дорогие, сознавая всю бессмысленность, пустоту и унизительность этой жизни невольника. Особенно мучительно тяжело было мне продолжать жить, когда был выпорот розгами один товарищ, с.-д., за возражение повышенным голосом надзирателю на прогулке. До этого он просидел почти безвыходно 4 месяца в карцере, совсем оглох и не мог говорить тихо. Почти на глазах у нас он был наказан!
…Представьте, родные, себя на минуту в моем положении, и вы поймете мои страдания и все мои вопли бессильные, мои частые вспышки, мой резкий тон… О, как мне и до сих пор трудно приспособляться к этой рабской жизни, полной насилия и всякого безобразия!..» (Июнь 1911).
***
Довольно! Мы еще на школьной скамье из римской истории знали восклицание: «Горе побежденным!» И через 23 века приходится все так же восклицать: «Vae victis!»
Довольно! Чаша унижения и крови переполнена, побежденные выпивают ее до дна…
Вера Фигнер.
Р. S. 1929 г. Тюрьма, о которой говорит письмо на стр. 384 — Александровская.