Альма Малер-Верфель (1879–1964)

Альма Малер-Верфель

(1879–1964)

Альма Мария Шиндлер.

Альма Малер-Верфель. Это имя и по сей день вызывает противоречивые чувства. Священный монстр, великая, даже сверхъестественно великая «расточительница любви» — в этой роли она стала легендой или, по крайней мере, мифом. Будучи вдовой (по закону или фактически) Густава Малера, Вальтера Гропиуса, Оскара Кокошки и Франца Верфеля, она заслужила прозвание «вдовы четырех искусств». В то же время здесь слышится намек на некий полубогемный «брачный туризм», в известном смысле рассчитанный сработать на публику. Даже если это не вся правда.

Родилась Альма Малер-Верфель — тогда еще Альма Мария Шиндлер — 31 августа 1879 года в Вене. Ее мать — уроженка Гамбурга, певица Анна фон Берген; отец — один из самых крупных австрийских художников-пейзажистов, которому долго пришлось дожидаться подобающего признания. В течение многих лет он занимает ту же мастерскую, что и более известный Ганс Макарт. Колыбелька Альмы, увезенная с прочим имуществом в эмиграцию и ставшая семейной реликвией, была подарком Макарта.

Отец играет очень важную роль в жизни и интеллектуальном развитии ребенка. Тем тяжелее для Альмы стала смерть отца, наступившая, когда девочке было тринадцать лет. И то обстоятельство, что вскоре после этого мать вышла замуж за ученика Шиндлера Карла Молля, глубоко возмутило и больно ранило Альму.

Дорогостоящее обучение — с Альмой занимались домашние учителя, прежде всего музыкой и литературой — не прервалось со смертью отца. Искусству контрапункта она учится у слепого органиста Йозефа Лабора, открывшего ей также мир Рихарда Вагнера. Ее литературным ментором стал Макс Буркхардт, директор венского Бургтеатра, критик, режиссер и драматург, который с большой охотой готов был поддаться ее женским чарам. Он буквально заваливал ее кипами книг. Его заботит не только основательное приобщение ученицы к театру, он знакомит ее с произведениями Платона, Ницше, Рильке и Демеля. Возможно, ницшеанский «сверх-человек» стал истоком не угасавшей в течение всей жизни Альмы симпатии к «сильным людям» и ее презрения к так называемым «слабым».

В 1898–1899 годах она находит доступ в группу художников «Сецессион». Здесь она влюбляется в Густава Климта и встречает полную взаимность. Этот момент пылкой, впрочем так и не утоленной, страсти Альма описывает в своей автобиографии «Моя жизнь» в характерном для нее эгоцентрическом, безапелляционном духе:

«В свои тридцать пять лет он был талантливее всех, полон сил, прекрасен во всех отношениях и знаменит уже тогда. Его красота и моя юная прелесть, его гениальность и мои таланты, свойственный нам обоим музыкальный слух к жизни настроили нас на единый тон. Я была непростительно несведуща в делах любви — и он чутьем понимал и всегда умел обрести меня…

Густаву Климту обязана я обильными слезами, а стало быть, и пробуждением. Так называемое хорошее воспитание разрушило для меня чудо первой любви. Я была глуха, когда он заклинал и умолял меня прийти к нему в мастерскую. И как бы часто мы потом ни виделись, он говорил: „Твое очарование ничуть для меня не померкло, оно все сильнее завладевает мной“, а я смотрела на него, не в силах унять дрожь, и так на многие годы продлилось это своеобразное обручение, чего, собственно, он и хотел от меня в самом начале…

Около него не было никого, кроме пустых бабенок, поэтому он стремился ко мне, он как чувствовал, что я смогу помочь ему…»[52]

С осени 1897 года Альма, обладавшая великолепным музыкальным даром, берет уроки у лучшего педагога того времени, маэстро Александра Цемлинского, который уже в последние десятилетия нашего века был заново открыт как гениальный оперный композитор. К числу учеников Цемлинского принадлежат несколько самых крупных композиторов нашего столетия, такие как Альбан Берг, Антон фон Веберн, Эрнст Кренек (впоследствии — зять Альмы), Эгон Веллес и Арнольд Шёнберг. С Цемлинским у молодой Альмы тоже была платоническая любовь, длившаяся несколько лет. В ноябре 1901 года, когда на одном из приемов Альма познакомилась с Густавом Малером, тогдашним директором придворной оперы и композитором, она почувствовала, как ее сердечная симпатия разрывается между ним и Цемлинским. Она сделала выбор в пользу Малера, более знаменитого из обоих мастеров, и в декабре 1901 года состоялась помолвка.

Малер ни в малейшей степени не потакал музыкальным амбициям Альмы — она хотела стать композитором, — и это видно из его письма:

«…как представляешь ты себе брачную жизнь супругов, каждый из которых — композитор. Попытайся вообразить, насколько смешны и унизительны для нас обоих на многие годы окажутся эти отношения странного соперничества? Что, если ты возьмешь на себя лишь заботы о доме и моих потребностях, будь у тебя на то желание… Пойми меня правильно и не думай, что я придерживаюсь буржуазных представлений о браке, согласно которым жена лишь своего рода игрушка мужа и в то же время его домоправительница… Но несомненно одно, а именно: ты должна стать тем, „в чем я нуждаюсь“, если мы хотим быть счастливы друг с другом, то есть ты должна стать моей женой, а не коллегой… Этот пункт нам надо прояснить до того, как мы вообще всерьез задумаемся о связи на всю жизнь. Понимаешь ли ты, Альма, что я имею в виду? Я прекрасно знаю, что ты должна быть счастлива со мной, чтобы и меня сделать счастливым, но роли в этой пьесе, из которой я могу сделать и комедию, и трагедию, надо распределить абсолютно точно. Мне предназначены роль композитора, мир „человека работающего“. У тебя — роль любящей спутницы и всепонимающей союзницы. По душе ли тебе это? Я требую многого, очень многого, и я имею на это право, поскольку знаю, что я должен и желаю дать взамен…»[53]

Сначала Альма отказалась принять эти условия. Но уже в 1903 году, то есть год спустя после заключения брака, ее строптивость стала невыносима ей самой:

«…Я снова играла свои сочинения, фортепьянные сонаты, многие из песен. И опять я чувствую: вот оно! вот! И опять я тоскую по плодотворной работе… Мне необходимо мое искусство. Если бы только со мной работал Цемлинский, но со мной лишь совершенно беспочвенная ревность Густава Малера… И в итоге никого у меня нет…»[54]

Вопреки этому нарастанию внутреннего напряжения Альма вела хозяйство так, чтобы стороннему взгляду оно казалось безупречным, и полностью подчинилась ритму жизни Густава Малера. Она приспособилась к распорядку дня директора оперы, переписывала его сочинения в месяцы летнего отдыха (единственное время, когда Малер имел возможность сочинять), путем строгой экономии пыталась привести в порядок его расстроенные финансовые дела, часто сопровождала его в гастрольных поездках и как бы между делом родила двух дочерей, одна из которых умерла в четыре года, а другая — Анна Мария, по-домашнему Гукки, — стала замечательным скульптором.

Несмотря на то, что у Малеров постоянно бывали самые разные знаменитости — супруги Штраусы, супруги Гауптманы, Ганс Пфитцнер и многие другие, — Альма, будучи женой директора оперы и композитора Густава Малера, имела не столь большое домашнее хозяйство, как это было позднее, когда она стала вдовой композитора.

Поскольку Малера окружала в Вене атмосфера жестокой вражды, как, вероятно, и всех директоров театров до и после него, и оттого еще, что, будучи сильно загруженным своими административными и дирижерскими обязанностями, он имел слишком мало времени для творчества, Малер принял решение покинуть Вену. Он заявил о своем уходе из театра и предпринял длительную поездку по Соединенным Штатам (1907–1911), где выступил в качестве дирижера «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке и в многочисленных концертных залах, где его неизменно ожидал прекрасный прием.

Тем временем брак Густава и Альмы, по крайней мере для нее, все больше напоминал трагедию, чем комедию, и повлиял на ее здоровье таким образом, что возникла необходимость в периодическом курортном лечении. На одном из курортов она познакомилась с Вальтером Гропиусом, знаменитым архитектором, основателем школы строительства и художественного конструирования, известной под названием «Баухауз». Когда о связи жены с Гропиусом узнал Малер, он тоже почувствовал болезненные симптомы супружеской трагедии. Его поведение в отношении жены резко изменилось, он стал куда более чутким. Он даже радеет об исполнении произведений жены, что, видимо, надо понимать как признание своих заблуждений и недостаточного внимания к ней. После долгих колебаний Альма решила продолжать жизнь с мужем, но контакт с Гропиусом сохраняла. Чтобы избавиться от душевной боли, Малер обратился к Зигмунду Фрейду и услышал диагноз: «комплекс Марии» (Альма Мария — полное имя его жены), который состоит в чрезмерной привязанности к матери, а это должно отрицательно сказываться на брачной жизни. Прошел ли Малер курс лечения психоанализом, мы не знаем, скорее всего — нет, так как на первых порах психоанализ отвергался творческой интеллигенцией. Страдая тяжелым заболеванием сердца, Малер умер в 1911 году, вскоре после того, как обратился к Фрейду, даже счет за лечение опоздал попасть ему в руки и был получен вдовой, которая в течение всей жизни питала презрение к психоанализу.

Осенью 1911 года вдова с дочерью переезжает в квартиру на Элизабетштрассе и, окруженная восторженными почитателями, на глазах превращаясь в венскую знаменитость, заводит отныне свой собственный салон.

Немного позднее в доме своего отчима Карла Молля она знакомится с молодым художником, «бичом бюргерства» Оскаром Кокошкой, который только начинал свою творческую карьеру. Вскоре возникает исполненная страсти связь, главенствующая роль в этом союзе принадлежит Альме, хотя молодой человек — он на семь лет моложе возлюбленной — был, несомненно, сильной личностью. Они вместе путешествуют, и, помимо всего прочего, Альма поддерживает молодого художника материально. Для нее не было ничего более естественного, чем поощрять дарования, где бы она их ни встречала. То глубокое воздействие, которое оказала на Оскара любовь к Альме, отразилось во многих его произведениях, особенно в знаменитом полотне «Невеста ветра».

Об этой поре в своей жизни Альма пишет:

«…Оскар Кокошка хотел во что бы то ни стало жениться на мне. Мы всегда были вместе… три следующих года стали беспрерывным неистовым любовным поединком. Никогда еще не знала я таких судорог, такого ада и такого рая.

На моих глазах началось его восхождение!.. Он писал меня, меня, меня! Никаких иных лиц он больше не видел… То, что я чувствовала, не передать словами, я бы хотела иметь впереди такую жизнь, чтобы еще хоть раз пережить этот миг внутреннего озарения. Прошли десятилетия, но этот миг все так же жив во мне и не угаснет до конца моих дней…»[55]

Несмотря на неистовую страсть Кокошки, Альма не могла или не хотела всецело принадлежать ему. Может быть, она заподозрила его в повышенном стремлении к первенству? Или ей не хотелось так быстро жертвовать независимостью, вновь обретенной после смерти мужа? Так или иначе, их отношения напоминали вечный пат, и Кокошка резко оборвал их, записавшись добровольцем на фронт. Он был тяжело ранен, и какое-то время его считали погибшим. Альма чувствовала душевную потребность навестить больного в лазарете. Но она предпочла отказаться от своего желания. Ей казалось, что время сделало свое дело и ее близость с Кокошкой уже не воскресить. Взамен она возобновила контакт с Гропиусом.

«Я уехала на две недели в Берлин с постыдным намерением снова увидеть этого сына муз и крупной буржуазии. Дни были исполнены слез и вопросов. Ночи — ответов и слез. Наконец он влюбился, вновь влюбился в меня в течение одного часа… через час ему надо было ехать к матери. Я проводила его до вокзала, там его так разобрало, что он не долго думая втащил меня в уже дернувшийся поезд, и волей-неволей мне пришлось сопровождать его на пути в Ганновер. В чем была, без единого предмета, который обычно берут в дорогу, подчинившись принуждению, я стала жертвой этого человека. Не могу не признаться: он мне очень нравился…»[56]

В августе 1915 года Альма вышла замуж за Вальтера Гропиуса, который, подобно Кокошке, стремился на фронт. В октябре 1916 года на свет появилась любимая сверх всякой меры дочка Манон; в восемнадцать лет ей суждено было умереть от детского паралича.

Год спустя в жизнь Альмы входит еще один небезызвестный человек — Франц Верфель.

«…потом мы вместе пошли домой. Наше красноречивое молчание стало невыносимо. Ему ничего не оставалось, как только взять мою руку и поцеловать ее… Куда-то заведет меня это прекрасное мгновение! Я люблю свою жизнь… И мне не в чем раскаиваться. Это глубокое музыкальное созвучие душ было почти смертоносным.

Я не смогла бы не полюбить его, и нас окутывала музыка… Я на грани безумия. Верфель тоже…»[57]

Ситуацию, еще более осложнившуюся из-за рождения сына, который вскоре умер и отцом которого считался Франц Верфель, удалось разрядить лишь благодаря толерантности Гропиуса. Наконец в 1920 году он дает согласие на развод и даже оставляет Альме их дочь Манон. Последующие годы Альма проводит в почти постоянных разъездах с Верфелем, пока в 1929 году по его настоянию не вступает в брак с этим «полуребенком» (Верфель был на одиннадцать лет моложе). Для писателя и лирического поэта брак означал суровое ужесточение режима, не исключая и творчества, что он отчасти приветствовал, отчасти не одобрял. Много лет спустя, в Калифорнии, Верфель признался одному из своих друзей:

«…Если бы я не встретил Альму, я написал бы еще несколько хороших стихотворений и с блаженством опустился бы на дно…»[58]

Альма и ее салон на Хоэ Варте все больше превращались в некую культурную организацию Вены, причем такую, что далеко не все смотрели на нее с умилением. Элиас Канетти — впоследствии нобелевский лауреат, сделавший свою любовь к дочери Альмы Анне Малер центральной темой третьего тома своих мемуаров, дает здесь столь нелестную характеристику Альме Малер-Верфель:

«…Довольно громоздкая, с хлещущей через край энергией дама, сладкая приклеенная улыбка и светлые, широко раскрытые стеклянные глаза. Она встречала вас словами, которые звучали, как будто она давно ждала этой встречи, ибо чего она только о вас не слыхала… Она опускалась в кресло, теплым вздором призывая гостя сесть рядом. Не без колебаний я подчинился ей, первый же взгляд ей в лицо привел меня в ужас: повсюду говорили о ее красоте, называли когда-то самой красивой барышней Вены, ведь она так окрутила Малера, который был намного старше, что он стал домогаться ее и даже взял в жены, а слух о ее красоте пережил три десятка лет. И вот собственной персоной тяжело оседает в кресло она, знаменитая своими браками особа, на вид гораздо старше своих лет, собравшая вокруг себя все свои трофеи».

Комната, в которой она встречала гостей, была расположена таким образом, что все главные вехи карьеры находились почти на виду…

«Вы когда-нибудь видели Гропиуса? Прекрасный, великий человек. Именно таким подобает эпитет „арийский“. Единственный мужчина, который подходит мне в расовом отношении. Впрочем, в меня всегда влюблялись низкорослые евреи, такие как Малер… Подожди-подожди, взгляни-ка наверх, не корпит ли над стихами Францик. Не мешай ему, если он творит. Но если не творит, пусть придет сюда…»[59]

Альма Малер-Верфель в Вене, 1929.

Будучи супругой Гропиуса и Верфеля, Альма чувствовала себя и распорядительницей наследства Густава Малера, как это выяснилось при учреждении ею Фонда Малера, из коего она сделала инструмент благотворительности для творческих личностей. Среди прочих к числу степендиатов принадлежал и Арнольд Шёнберг.

Набирающий силу национал-социализм вынудил Верфелей отказаться от своих домов в Венеции и Вене, они сохранили только дом на перевале Земмеринг. После недолгого пребывания в Италии, Швейцарии, Франции и Англии в 1940 году они эмигрируют в США, где в качестве постоянного места жительства выбирают Беверли Хиллз. Верфель имел успех и в Америке и с деятельной помощью Альмы сделал свой дом открытым для приемов, он стал местом встреч и общения многих эмигрантов. Актер Вальтер Слежак, сын известного певца Лео Слежака, делится своими зрительными и слуховыми впечатлениями об этом доме:

«…В нашей европейской колонии было немало мастеров литературы. Прежде всего это любимый мною, слишком рано умерший Франц Верфель, который вместе со своей женой Альмой открыл нам двери своего восхитительного дома… Альма, вдова Густава Малера, бывшая жена архитектора Вальтера Гропиуса, „великая любовь“ Кокошки и, наконец, супруга Верфеля, была, по словам Гауптмана, „безумной мадам“. Она строго обращалась с Верфелем, заставлял его работать, к чему он относился весьма легко. Через месяц после того, как роман „Гимн Бернадетте“ принес ему мировой успех, она спросила мужа: „И долго ты собираешься жить своей священной книжонкой?“ Она окрестила его „голливудским халтурщиком“. Стоило же ему написать удачную книгу, как она стала называть его Францик. Во всех других случаях он был Верфель…»[60]

С 1943 года, когда у Верфеля начались сердечные приступы, Альма стала ухаживать за ним, не скрывая, однако, физического отвращения к неприятным сторонам жизнедеятельности лежачего больного. После смерти Верфеля (1945) Альма снова сделалась желанной вдовой «знаменитости».

Гражданка США с 1946 года, Альма уже в следующем году попыталась спасти все, что могло остаться в Вене с довоенных времен, — картины и другие произведения искусства. Тут ее ждало разочарование. Отчим Карл Молль, распоряжавшийся ее имуществом в качестве опекуна, был сильно скомпрометирован из-за сочувствия нацистскому режиму и при вступлении советских войск покончил жизнь самоубийством вместе со своей дочерью и зятем. В результате все принадлежавшие Альме вещи были частью розданы, частью распроданы. Вне себя от гнева покидает Альма Вену, куда больше уже никогда не вернется.

Свои последние годы она провела в Манхэттене, где владела тремя квартирами, живя за счет немалых гонораров неутомимого Малера и наследуя таковые за издание книг Верфеля. Не гнушаясь шампанским и ликером (по свидетельству Торберга, бутылка бенедектина была ее ежедневной нормой), страдая от глухоты, она обитала среди призраков своих великих мужей и вынуждена была признаться, что не смогла в свое время поступить с ними по справедливости.

«…Я никогда не любила музыку Малера по-настоящему, никогда, в сущности, не интересовалась тем, что писал Верфель, но Кокошка, да, Кокошка всегда впечатлял меня…»[61]

В преклонном возрасте она все больше переходит к обороне, но то и дело меняет тактику посредством пламенных признаний в беспримерном эгоцентризме:

«…что знаете вы, болваны, о моем безмерном счастье, которое я сама себе наворожила… опьяняя то любовью… то музыкой… то вином… или глубокой религиозностью… Что знаете вы, болваны, о моем упоении… железными когтями строила я себе гнездо… и каждый гений служил для него соломинкой… становился добычей для моего гнезда!..»[62]

Альма Малер-Верфель умерла 11 декабря 1964 года в Нью-Йорке от последствий застарелого сахарного диабета, который, по ее мнению, был «еврейской болезнью» и не мог грозить ей, арийке. Вот и пришлось ей принять последний удар от воспаления легких.

Фридриху Торбергу обязаны мы достойной оценкой этой несравненной женщины, равномерной прорисовкой как светлых, так и темных сторон ее бытия:

«…Она не позволяла себе от чего-либо ускользать и прятаться, ничего не избегала… и это она намеренно и почти планомерно внедряла в свое сознание, будучи бесконечно далекой от обывательской погони за ощущениями. И какие бы неожиданные и небезобидные вещи она ни вытворяла, срывала ли чей-либо план или затевала скандал — в ответ на это приходилось лишь с улыбкой пожимать плечами и с почтительной покорностью признавать, что к этой женщине не приложимы обычные мерки и сердиться на нее не имеет смысла. Уже при жизни она уподобилась охраняемому памятнику и умело пользовалась этим. Она была классической иллюстрацией принципа, который в Америке выражается словами take it or leave it — „бери или не трогай, но уж если берешь, то держись“.

Разумеется, недюжинное это было дело — принять таким образом Альму Малер-Верфель. Но тот, кто все же решался на это, неизбежно признавал ее власть в той или иной области (а иногда и в нескольких одновременно), приобщался к богатству внутреннего мира ни на кого не похожей личности, женщины мощного художественного мышления и художественного инстинкта, с необыкновенным чутьем на истинно ценное и сильное и неколебимой верой в правоту своего чувства. Эта вера — пожалуй, единственное, что она принимала всерьез (ее католицизм имел скорее демонстративную функцию, по сути своей она была язычницей, о чем и сама говорила). Если она убеждалась в одаренности человека, то не оставляла ему иного пути (часто с устрашающей энергией), кроме возможности реализовать свой талант. Этот человек как бы принимал обязательство перед собой, перед ней и перед всем светом, и личным оскорблением становилось для нее общее непризнание открытого и поощряемого ею дарования. Впрочем, такое случалось с немногими, да и этим она оставалась трогательно верна.

Успех ослеплял ее, но зато неудачи не сбивали с толку. Ее азарт, одержимость, ее готовность к жертвам не знали границ и потому обладали покоряющей побудительной силой: ведь она умела относиться к себе критически, и проницательность ее суждений ничем не замутнялась. Этим, вероятно, и объясняются тяготение и привязанность к ней многих творческих личностей. В этом же раскрывалось и совершало свою работу ее собственное творческое начало…»[63]