Глава пятая. ПЕРСИДСКАЯ ВОЙНА

Глава пятая.

ПЕРСИДСКАЯ ВОЙНА

Победоносные российские орлы парят над башнями Ганджи…

П.Д. Цицианов

Если о неизбежности некоторых войн упорно спорили их участники и современники, оставляя этот спор в наследство историкам, то относительно неотвратимости вооруженного столкновения России и Персии в начале XIX столетия никаких сомнений не возникало ни в царствование Александра I, ни впоследствии. Включение Грузии в состав Российской империи коренным образом меняло политическую обстановку на Кавказе, причем в значительной степени это происходило за счет ущемления интересов Ирана. В Тегеране знали о военном могуществе северного соседа, но, как уже говорилось, шах и его окружение полагали, что присоединение Грузии — одно из тех «пришествий», которые уже случались в прошлом с последующим восстановлением «статус-кво». При всей удаленности персидской столицы от столиц европейских в ней имели представление о ситуации в Старом Свете и не без оснований полагали: у императора Александра I нет солдат для Закавказья, они нужны ему на западных границах. Шах не сомневался, что окончательное утверждение России в Грузии приведет к ослаблению и в конечном счете к потере персидского влияния в Дагестане, Армении и Азербайджане. Это же, в свою очередь, приведет к нежелательным последствиям в отношениях с Турецкой империей, будет стимулировать активность восточных врагов Ирана — афганцев и туркмен. Таким образом, вторжение персидских войск в Грузию являлось только делом времени. Но даже если бы по каким-то причинам этого в самом начале XIX столетия и не произошло, то войну начала бы Россия. Как мы помним, Эриванское и Гянджинское ханства считались «утраченной» частью государства Багратидов и потому подлежащими возврату добровольно или силой оружия. В 1803 году о таком подходе к историческому наследию Грузии Россия заявила «покорением» Джаро-Белоканской области, некогда подчинявшейся Тифлису. В Петербурге также не оставляли мысли установить контроль над прибрежными районами Дагестана и Азербайджана для обеспечения безопасности восточной торговли, тогда как в Тегеране считали Кубинское, Шемахинское, Талышское, Бакинское и Дербентское ханства «своими». Военные головы на основании имеющегося опыта и тогдашних стратегических представлений вынашивали планы установления южной российской границы по действительно удобному рубежу, который образовывали река Араке и Талышские горы. Любой из этих причин было достаточно, чтобы началась война.

Первым изменение геополитической ситуации на себе испытал Джавад-хан Гянджинский. Рапорт действительного статского советника Коваленского Цицианову от 17 декабря 1802 года выглядит как список поводов для открытого столкновения с этим владетелем: переманивание жителей из Грузии, контакты с врагами России, финансовая помощь мятежному царевичу Александру, претензии на Шурагельскую провинцию, попустительство тем, кто грабит российских подданных. Вдобавок ко всему, Джавад-хан запрашивал немыслимо высокую пошлину за пропуск через свою территорию караванов с соленой рыбой, «дерзко» отвечал на послания представителей России[707]. Через долину Куры лежал кратчайший путь от персидской границы вглубь Грузии. Коннице требовалось всего три перехода, чтобы оказаться у стен Тифлиса. При этом два из них шахская армия совершала по землям, населенным мусульманами, верность которых было трудно прогнозировать. «Обуздание» джаро-белоканских лезгин позволяло усилить экспедиционный корпус за счет войск, выведенных из долины реки Алазань, где стало поспокойнее. Подготовительным шагом к войне можно считать поход русского отрада в провинцию Самух, чтобы «привести ее в повиновение» подобно Джаро-Белоканской области и найти наиболее удобные места для форсирования реки Куры. Еще в феврале 1803 года Цицианов получил известие о том, что Джавад-хан Гянджинский, несмотря на свои дружеские письма и даже заявления о желании принять российское подданство, готовится к войне — собирает войска и припасы и заключил союз с Ибрагим-ханом Шушинским. Не исключалось создание антироссийского союза под эгидой персидского шаха. Чтобы отвлечь последнего, Цицианов приказал шефу Астраханского гарнизонного полка Завалишину совершить «диверсию» в район Астрабада и Баку. Подготовка флотилии маскировалась намерением наказать каракайтагского хана (уцмия) за разграбление российского торгового судна. Для дезориентации Ших-Али-хана Дербентского распространили слух о готовности Александра I возвести его родственника Касим-хана на престол в Шемахе.

Общий план кампании 1803 года у Цицианова был такой: совершить «поиски» в направлении Гянджи и Эривани и занять Баку, благо к тому склонялся сам правитель этого ханства. «По устройству переправы через Куру, — писал Цицианов, — я сам пойду из Шамшадиля, во-первых, к Гандже, дабы не оставить позади себя неприятеля, ибо ганджинский хан Джевад помирился с шушинским ханом Ибрагимом и получил от него две пушки в подарок. Из Ганджи пойду через Шамшадильскую провинцию прямым ходом к Эривани, отстоящей от оного на 70 верст. Когда засим подоспеет время занять Баку, то у меня за оставлением двух гарнизонов в Гандже и Эривани не будет и двух комплектных батальонов». Поэтому главнокомандующий просил прислать подкрепления[708]. Примечательно, что о занятии Гянджи и Эривани Цицианов писал как о свершившемся событии.

Однако сразу приступать к расширению границ империи Цицианов не мог по нескольким причинам. Во-первых, в его распоряжении было мало войск. Во-вторых, создается впечатление, что генерал еще питал иллюзии по поводу возможности склонить владетелей Закавказья к принятию российского подданства дипломатическими мерами. В-третьих, внутренняя обстановка в Грузии требовала мер по административному обустройству края и подавлению оппозиции. Наконец, на главнокомандующего «давили» полученные им высочайшие инструкции, согласно которым всякого рода приращения территории допускались только при условии отсутствия опасности дипломатических и тем более военных осложнений с соседями. Гораздо больше сил, чем предполагалось, пришлось затратить и на умиротворение джаро-белоканских лезгин. Во всех этих делах и хлопотах прошел 1803 год. Приближалась зима — не лучшее время для ведения войны, но Цицианов медлил с выступлением на Гянджу не только из-за необходимости отвести угрозу массированного набега горцев на Кахетию. Он ждал прибытия подкреплений, однако, когда они явились, его постигло жестокое разочарование, которое главнокомандующий излил в письме государственному канцлеру от 17 ноября 1803 года: «Пришедшего полка Севастопольского шеф мне объявил, что его полк никогда свиста пуль не слыхивал, что ходить не умеют, и на 15-ти верстах устают и падают. Солдаты 20 лет не сходили с места, а что важнее, так то, что в полку недостает 600 человек, кроме больных, и ожидать укомплектования оных не могу, потому, что когда полк сей послан из Крымской инспекции (территориальная организация, ведавшая снабжением и комплектованием войск. — В.Л.), то инспектор отказал назначенных военной коллегией ему дать рекрут; мои же (рекруты, назначенные на Кавказ. — В.Л.) тогда уже розданы были по полкам по назначению военной коллегии. Когда же так бывало, чтобы частные начальники против военной коллегии расписания смели поступать? Время уходит; в фураже недостаток, и начальники полков страшную требуют цену, а отказать я не могу для того, что запасу провиантского не сделали. После всех сих неустройств могу ли я полезен быть, оставаясь в службе, подвергая всякий день мою репутацию бесславию и не от своей вины, а от подчиненных?!»[709] Из всего Севастопольского полка в поход отправились только два некомплектных батальона. 15-й егерский полк вообще оказался в таком состоянии, что его решили оставить на месте. Тем временем полковник Карягин доносил о настроениях в Гяндже: «Джават-хан хочет непременно с нами драться. Жители, армяне и татары, к бою приступать не хотят и намерены просить о пощаде. В город собраны жители со своими семействами из всех деревень; все татары находятся в самом городе, а армяне вокруг крепости. Особенных войск в городе не имеется, таковые в числе 7 тысяч составлены из жителей. Кроме бывших трех орудий приготовлено еще пять новых, и все они расставлены по башням».

Собрав все имевшиеся в наличии силы, Цицианов двинулся на Гянджу. 20 ноября 1803 года его корпус (шесть пехотных батальонов, три эскадрона драгун, два полка донских казаков, милиция, составленная из «татар» Борчалинского, Казахского, Демурчасальского и Шамшадильского уездов) выступил из Тифлиса. Первый переход был всего в восемь с половиной верст до деревни Суганлук. Небольшое расстояние, пройденное в самом начале марша, объяснялось тем, что, несмотря на все приготовления и распоряжения, что-то забывали, кто-то задерживался по каким-то причинам. Происходила своеобразная притирка участников похода. Потребовалась даже дневка, чтобы все привести в порядок. Зато потом пошли резвее и 22 ноября остановились возле селения Демурчасалы, оставив за собой 24 версты. Здесь к Цицианову присоединился отряд татарской (азербайджанской) конницы. 23 ноября прошли 19 верст и встали лагерем у деревни Шиколы, хотя, судя по карте, дважды переправлялись через речушки и несколько раз — через овраги. Необходимость просушить одежду задержала выход 24 ноября, из-за чего продвинулись к намеченной цели всего 7 верст. 25 ноября перешли реку Акстафа и сразу встали лагерем, одолев еще 16 верст трудных горных дорог. Следующий бивак устроили на берегу речки Таузы 25 ноября. Цицианов торопится: несмотря на трудности пути и непогоду, войска, втянувшиеся в ритм похода, играючи преодолели 25 верст. Здесь отряд пополнился «казахскими и борчалинскими татарами», а 27 ноября подошли «татары шамшадильские». Во время боевых действий легкая и иррегулярная кавалерия составляла своеобразную завесу между собственными войсками и противником, как во время движения, так и на биваках. Примечательно, что Цицианов на стоянках всегда выдвигал национальные мусульманские формирования в сторону наибольшей угрозы, причем между русской пехотой и «татарами» обязательно стояли казаки. 29 ноября при стоянке на Шамхоре милицию вообще поставили на другом берегу реки[710].

Наконец 29 ноября корпус Цицианова перешел границу Гянджинского ханства. Если во времена легендарные происходили поединки между героями-полководцами, то в данном случае борьба за крепость началась с письменной дуэли Цицианова и Джавад-хана. Российский главнокомандующий объяснил причины своего появления во главе войска: а) Гянджа принадлежит по праву России, поскольку ранее она составляла часть грузинского царства, ныне входящего в состав империи Романовых; б) в 1797 году город уже был занят русскими; в) тифлисские купцы, ограбленные подданными Джавад-хана, не получили компенсации. В случае безоговорочной капитуляции обещалось «неограниченное милосердие». Заканчивалось письмо грозным пассажем: «Буде сего не желаете, то ждите несчастного жребия, коему подпали некогда Измаил, Очаков, Варшава и многие другие города. Буде завтра в полдень не получу я ответа, то брань возгорится, понесу под Ганжу огонь и меч, чему вы будете свидетель, и узнаете, умею ли я держать слово»[711]. Ответ был выдержан в том же стиле: Джавад-хан писал, что это Грузия когда-то была под властью его предков, тогда как Гянджа никогда Грузии не принадлежала. Подданным России шесть лет назад он стал по принуждению и потому не считает себя связанным какой-либо присягой. На угрозы генерала хан ответил угрозами; заканчивалось письмо тоже красиво: «Ты предсказываешь мне несчастье, если я не приму твоего предложения; но я полагаю, что несчастье преследует самого тебя, которое завлекло тебя из Петербурга сюда»[712]. Понятно, что после такой переписки для Цицианова взятие крепости стало делом не только государственным, но и глубоко личным.

Когда войска подошли к Гяндже, выяснилось, что укрепления окружены обширными садами, проход через которые потребовал значительных усилий и заметных потерь (70 убитых и 30 раненых). До начала осады пришлось провести рекогносцировку: точных сведений о расположении укреплений не имелось. Разного рода карты и планы составлялись офицерами квартирмейстерской части, но отправлялись в Петербург для копирования, причем на самом театре военных действий не оставалось ни одного экземпляра. Цицианов писал в одном из рапортов по этому поводу: «Карты отсылаются в депо, как будто бы они там нужнее, чем генералу, который тут действует»[713]. Разведка переросла в серьезный бой. Обращает на себя внимание высокий процент убитых. Единственное объяснение тому — при крайнем ожесточении сторон у раненых было мало шансов на выживание.

После установления полной блокады города и интенсивной бомбардировки русское командование возобновило переговоры. Новое письмо к Джавад-хану выглядело заметно мягче, но содержало требование дать определенный ответ в течение суток. Вместо извещения о сдаче парламентер принес ответ правителя Гянджи, в котором тот требовал уважительного к себе отношения: «Завтра день субботний, празднуемый жидами. Человека к вам не отправлю. Послезавтра, в воскресенье, отправлю к вам одного человека; ежели вы хорошо будете предлагать, я тоже взаимно хорошо буду отвечать». Цицианов вновь пригрозил штурмом, но Джавад-хан тянул время, соглашаясь вести переговоры через доверенное лицо. Они еще два раза обменивались посланиями. В последнем Цицианов пообещал после взятия города предать хана позорной смерти, а тот ответил, что погибнет, защищая стены. Видя, что угрозы на правителя Гянджи не действуют, князь переменил тон и выдвинул следующие условия: немедленная сдача крепости, присяга на подданство, дань размером 20 тысяч рублей в год, снабжение провиантом войск в Шамшадильском уезде, отказ от притязаний на этот уезд, выдача сына в аманаты. При соблюдении этих условий хан и его потомки оставались правителями в своих владениях. Однако и это предложение было отвергнуто. Одной из причин упорства Джавад-хана было бедственное положение русских войск: недостаток продовольствия и фуража, холод и болезни рано или поздно должны были вынудить их снять осаду. Но Цицианов не уходил восвояси не только потому, что это был бы «неслыханный для непобедимых российских войск стыд». Многочисленные перебежчики сообщали ему, что город держится из последних сил: хотя муки запасли достаточно, не хватало дров для выпечки хлеба и отопления жилых помещений. Водоводы были забиты мертвыми телами; жители или умирали от жажды, или пили тухлую воду и умирали от кровавого поноса.

Тем не менее «пересидеть» гянджинцев русское командование не надеялось — собственные силы были на исходе. Поэтому в ночь на 3 января 1804 года был назначен штурм. При разработке диспозиции Цицианов проявил себя опытным и дальновидным военачальником. Прежде всего он убрал из боевых порядков мусульманскую милицию, опасаясь, что в темноте она может переметнуться на сторону противника и наделать много бед. Войска были разделены на две колонны. Первую, под командой генерал-майора Портнягина, составили Кавказский гренадерский и Севастопольский полки. Они должны были прорываться в город через брешь, образовавшуюся после бомбардировки. Колонну из двух спешенных эскадронов нарвских драгун и двух батальонов 17-го егерского полка вел полковник Карягин. Всем солдатам было приказано щадить женщин и детей, запрещалось грабить дома до конца боя. Кроме того, для отвлечения внимания защитников две небольшие группы должны были имитировать приступ. Эти «фальшивые» атаки егерских команд под командой поручиков Никшича и Егулова помогли оттянуть значительные силы противника от места основного боя.

Сначала дело шло успешно — под покровом темноты атакующим удалось незамеченными подойти к самой стене, но тут защитники крепости стали кидать так называемые «подсветы» — пропитанные нефтью зажженные бурки, расстреливая тех, кто карабкался по лестницам. Несмотря на это, солдаты 17-го егерского полка сумели взобраться на стену и захватили две башни. При взятии одной из них Джавад-хан погиб в рукопашной схватке, защищая орудие, — он исполнил свое обещание. Прорваться сквозь брешь в стене не удалось — там скопилось множество защитников. Тогда Портнягин приказал приставить лестницы и по ним взбираться на стены. Первая попытка не удалась, но когда русские егеря своими меткими выстрелами загнали персов в укрытие, несколько солдат вместе с Портнягиным оказались наверху. Вскоре защитники опомнились и стали выбивать всех, кто появлялся на стене. Так погиб поручик Кейт, пуля сразила наповал майора Бартенева. Только подполковник Симанович сумел уцелеть под свинцовым дождем и выручить Портнягина, который с трудом отбивался от наседавших врагов. Тем временем вторая колонна сломила сопротивление защитников главной башни и подняла на ней русское знамя. Другую башню захватили егеря под командой полковника Лисаневича.

Они попытались открыть ворота изнутри, но персы предусмотрительно завалили двери громадными каменными глыбами. Пришлось вводить подкрепления по лестницам, уже установленным в разных местах. Через час вся стена и башни на ней оказались заняты русскими. Но дело еще не было кончено: выходы из башен были очень узкими, и спуститься в город с восьмиметровой стены оказалось невозможно, тем более что снизу велась интенсивная стрельба. Тогда солдаты перетащили через стены лестницы и по ним обрушились на головы защитников Гянджи. Здесь сопротивление прекратилось, благодаря чему военнопленные и мирные жители избежали расправы. Но в одном месте резни избежать не удалось. Около пятисот человек заперлись в мечети, еще не зная о том, что победители проявляют неслыханную в их краях милость к побежденным. Все бы закончилось миром, но кто-то сообщил солдатам, что в мечети засели горцы, причастные к уничтожению роты егерей под командой капитана Секерина весной 1803 года. Как было сказано в официальном рапорте, «одно название лезгин было сигналом смерти всех бывших в мечети». Это стало одним из первых проявлений того феномена, который мы выше уже назвали «приватизацией войны» и который стал одной из особенностей боевых действий на Северном Кавказе вплоть до второй половины XIX столетия. «Приватизация войны» выражалась в специфическом поведении солдат и офицеров, в высоком уровне личной и корпоративной мотивации. Приказ командования сохранял значение побуждающего импульса, но терял роль абсолютной доминанты, а часто явно отходил на задний план. Подобно тому как отдельные туземные роды и племена имели «традиционных» врагов, у полков Кавказского корпуса, долгие годы воевавших с одними и теми же противниками, месть за убитых товарищей становилась главной движущей силой. При столкновении с «незнакомым» неприятелем солдаты исполняли присягу, степень их жестокости определялась горячкой боя. При встрече же с врагами «заклятыми» ситуация была иной — раненых добивали, пленных не брали. За жестокое избиение егерей в районе Кварели своими жизнями платили сотни горцев во всех случаях, когда солдаты по какой-то причине считали, что их противники — «те самые ироды». Не обошлось без эксцессов и в других местах. Участвовавшие в штурме грузины-милиционеры припомнили гянджинцам, что именно те вместе с эриванцами зверствовали в Тифлисе в 1795 году. Грузинский царевич Давид, современник событий, писал о разорении Гянджи: «…Так как грузины имели злобу на жителей оного, то князь Цицианов не мог воспрепятствовать оным грабить и разорять город, где большая часть жителей мужского полка побита, а женского взята в плен, а сам хан умерщвлен»[714].

Несмотря на обещание предать всё мечу и огню в случае сопротивления, Цицианов на удивление мягко обошелся с побежденными, всячески демонстрируя милосердие. Он приказал дать приют ханскому семейству, отпустил вдову хана к родственникам в Нухинское ханство. Стоит сказать, что гянджинцы, благополучно пережившие штурм 1803 года, четверть века спустя отплатили русским совсем по-другому. В начале следующей войны с Персией, 1826—1829 годов, население города подняло мятеж и вырезало роту, которая замешкалась и не смогла вовремя соединиться с основными силами.

Сразу после взятия крепости Цицианов отправил всеподданнейший рапорт Александру I: «Поздравляю с Новым годом и с новою победой! Победоносные российские орлы парят над башнями Ганджи, а главная мечеть обращена в храм истинному Богу. Целый месяц держали мы крепость сию в самой крепкой осаде. У осажденных не было ни воды, ни дров: пять раз требовал сдачи города: угрожал, убеждал, обещал высочайшим именем премилосердного моего государя оставить хана владельцем и данником России; но ничто не могло превозмочь упорства и буйства Джават-хана Ганджийского. Кроме штурма мне ничего не оставалось делать. Высокомерие хана, позднее время года, умножение больных и недостаток фуража, а выше всех бедствий неслыханный для русских войск стыд — отступить от крепости, не взяв ее, поставили меня в необходимость прибегнуть к единственной и кровавой мере взять крепость приступом! Он совершен с помощью Всевышнего, оружие российское благословляющего сегодня 4 января на рассвете с невероятным успехом и малым уроном, в полтора часа времени. Крепость Ганжинская взята. Наши солдаты дрались как львы. Джават-хан и сын его Гуссейн пали жертвами его упорства. Но к чести солдат, ни одна из 8600 женщин, свезенных жестоким ханом в залог верности их мужей, и ни один младенец не погибли. Человеколюбие и повиновение моему приказанию доселе при штурмах неслыханные. Остальные два сына ханских в самом начале штурма перелезли через стену и скрылись. Такая оплошность с нашей стороны произошла от малочисленной при моем корпусе конницы. Татарская же, кроме грабежа, не способна ни к какой верной службе. Ханские сыновья пробрались к самухскому владельцу Шерим-Беку, зависимому от Ганжи. Я их требую вместе с подданством его России. Местное положение Ганжинской крепости повелевает всем Адрибейжаном (Азербайджаном. — В. Л.). Вот почему сие завоевание первой важности для России. Что касается до меня, то я еще не пришел в себя от трудов ужасной картины кровопролитного боя, радости и славы. Счастливый штурм сей есть доказательство морального превосходства русских над персиянами и того духа уверенности в победе, который питать и воспламенять в солдатах считаю я первой своей целью»[715].

Взятие Гянджи было победным дебютом царствования Александра I. Его войска взяли одну из азиатских твердынь! Это потом он собьется со счета, принимая ключи капитулировавших крепостей в Финляндии, Молдавии, Польше, Германии и Франции; это потом его будут называть победителем самого Наполеона. Очень важным было также то, что полки под руководством Цицианова сумели выполнить установку императора на демонстрацию покоряемым народам его «безмерного человеколюбия». Александр I любил войну и победы, но желал избегать при этом крови, людских страданий, разрушений и всего прочего, что травмировало его впечатлительную натуру. Поэтому все понимавшие подтекст официальных бумаг особо отметили содержащиеся в реляции слова о гуманном поведении победителей. Не ускользнуло это и от внимания Ф.В. Ростопчина, одобрившего включение в рапорт слов о том, что «…милосердие государя проложило след и в сердца разъяренных солдат»[716]. Цицианов представил красочный рапорт о штурме и о многочисленных подвигах всех в нем участвовавших. Сильным ходом было переименование города в Елисаветполь — в честь супруги императора Елизаветы Федоровны. Царь наградил главнокомандующего орденом Святого Александра Невского, щедро раздал чины и ордена офицерам, а каждому нижнему чину досталось по рублю. Последнее вызвало у князя неоднозначную реакцию. Прочитав «в издаваемых ежедневно Высочайших приказах» о том, что «войска, бывшие в один день при разводе (параде. — В.Л.) в Петербурге, за исправность получили также по рублю на человека», Цицианов «имел дерзость представить императору просьбу, чтоб позволено было нижним чинам, бывшим при штурме Ганжи, на полученных ими рублях сделать скважины и на каких-нибудь ленточках носить их на мундирах в знак отличия от полученных другими за развод. Сей поступок его, — пишет С.А. Тучков, — остался без ответа»[717]. Однако прошение Цицианова не прошло даром. По распоряжению Александра I была изготовлена серебряная медаль с царским вензелем на одной стороне и надписью на другой: «За труды и храбрость при взятии Ганжи 3 января 1804 года».

Видя, какое ошеломляющее впечатление на Закавказье произвело покорение Гянджи, Цицианов весной 1804 года предпринял попытку присоединить Нахичеванское ханство. 5 мая он предложил правившему там Келб-Али-хану следующие условия перехода под власть российского императора: выслать скрывавшегося в ханстве армянского «лжепатриарха» Давида и провозгласить патриархом Даниила, допустить гарнизон в крепость Нахичевань и согласиться на выплату 80 тысяч дани в год. Взамен Келб-Али-хан и его наследники признавались полноценными правителями, теряя лишь возможность выносить смертные приговоры. Российская сторона обязывалась охранять Нахичевань от посягательств извне и приложить все усилия для выкупа семьи хана, находящейся в руках персов. Заканчивалось письмо главнокомандующего следующими словами: «…Скорей солнце оборотится назад, в Каспийском море не будет воды, нежели мой поход отменится. Разница только та, что или приду как брат спасать брата, или как враг — наказать дерзающего противиться велению Государя государей, подобно Джавад-хану Гянджинскому»[718]. Однако Келб-Али-хан тянул с ответом, надеясь получить максимальную выгоду от обострившегося противостояния России и Персии. Он оценивал — кто дороже купит его верность.

Захват Гянджи Персия посчитала не просто поводом к войне, а ее действительным началом. До того как раздались первые выстрелы, стороны обменялись грозными посланиями. Первый визирь шаха Мирза Шефиг в своем письме сначала обходился исключительно миролюбивыми выражениями, высказывая недоумение, почему русские, до того находившиеся в добрых отношениях с персами, вдруг стали проявлять враждебность. Он даже предложил срочно провести переговоры, «…дабы сей огонь, возгоревшийся между сиими державами, утушить». Далее текст письма показывает, что человек, диктовавший его, постепенно распалялся и сыпал словами, которые никак не способствовали примирению. «Вы сии притязания (на Гянджу, Эривань, Джарскую область и т. д. — В. Л.)… единственно берете от Ираклиевых детей, коих, несправедливо хитростью уловя, обманули и Тифлисом овладели. Оное никак в здравый рассудок принять невозможно, ибо существующий в Персии таковой великий государь может ли равнодушно смотреть, что один зависимый от него безрассудно обманулся, и чрез его недоумение уступить то, что ему, государю персидскому, принадлежит? Потому землю, персидскому шаху принадлежащую, очистите без всяких отговорок, и одного верного человека к наследнику нашему отправьте для трактования с грузинским царевичем, который при нем, наследнике, находится, и по повелению нашего государя с ним окончите. Дружеский мой вашему сиятельству совет в том состоит, чтобы вы соблюли целость войска своего и к союзу преклонились, дабы между Россией и Персией не было кровопролитного происшествия»[719].

Как мы уже видели, даже смиренные послания вызывали гнев Цицианова. Это же письмо Мирзы Шефига породило очередной шедевр княжеского красноречия: «Письмо ваше… такого несоответственного слога, что ни достояниям Богом вознесенной Империи, ни моему званию, ни благонравию и воспитанию, отделяющему человека от бессловесной твари, недостойно иного ответа как мечом и пламенем начертанного… буде же вы блага Персии желая, опомнитесь и помыслите, что тем, кои привыкли побеждать во всех краях света, не могут быть страшны ни пустовеликие угрозы, ни войска персидские, многочисленные наподобие морского песка и воюющие перьями, а не мечом…»[720]

Справедливо полагая, что после обмена такими посланиями примирение невозможно, Цицианов стал готовиться к наступлению. Намерение атаковать армию, в десять раз превосходящую русскую по численности, не объясняется одной лишь пылкостью его натуры. Генерал действительно был горяч, но в данном случае в его планах господствовал трезвый, холодный расчет. Персы могли ворваться в Грузию через четыре горных прохода. Кроме того, главнокомандующему необходимо было усилить гарнизон Елисаветполя, запиравшего пятый путь в Грузию через долину Куры. Разделить имевшиеся силы на пять частей было бы полным безрассудством, тем более что ни один из этих отрядов не мог прийти, в случае надобности, на помощь другому из-за трудностей передвижения по горной местности. «Угадать» направление главного удара тоже не представлялось возможным: противник, имевший многочисленную и подвижную конницу, мог легко изменить маршрут. Оставался единственный вариант: собрать имевшиеся силы в один кулак и наносить противнику сокрушительные удары по своему выбору. Наступательная стратегия соответствовала как внутриполитической ситуации, так и особенностям персидской армии. «Дать персиянам ступить только шаг в пределы Российского владения значило бы ободрить всех сообщников Баба-хана и Александрацаревича к единодушным и решительным действиям, что непременно бы случилось при оборонительной войне»[721]. Войска шаха имели все особенности так называемых нерегулярных войск: быстрое воодушевление в случае удачного развития событий, столь же быстрая деморализация после неудач, завидная стойкость при обороне крепостей и отсутствие желания драться «до конца» в полевых сражениях. Главнейший стимул армии такого типа — стремление к военной добыче. Другими словами, персидское войско было неудержимо, когда его посылали разорять беззащитные села и города, но когда на его пути вставало другое войско, удаль некогда грозных всадников заметно убывала. По словам историка Н.Дубровина, «солдаты, привыкшие к бунтам и грабежам, восставали против всякой власти, которая могла их устрашать опасностью лишиться беззаконной жатвы»[722]. Так, в бою под Тифлисом Ага-Магомет-хану пришлось даже поставить туркмен позади персов, с приказом рубить отступающих. Ударной частью армии шаха стал батальон, сформированный из… российских дезертиров. Поэтому предоставление персам возможности действовать по их инициативе означало отдавать им все преимущества. И наоборот, каждый эффективный удар мог оказаться для армии шаха последним.

Войска российские были намного боеспособнее, но их ослабляли болезни. Нельзя сказать, что командование игнорировало проблему сохранения здоровья военнослужащих. Еще Петр Великий приказал в 1722 году: «…большое предостережение иметь от фруктов ради их множества; также от соленого, не токмо от рыбы, но и от мяса, а ветчину употреблять только для навара, а так не есть; ибо и от жиру довольно жажды будет; фрукты лучше не есть вовсе; но понеже того учинить трудно, того ради, хотя и есть, но мало; особливо же остерегаться от дынь, слив, шелковицы и винограду, от которых тотчас кровавый понос и другие смертные болезни припасть могут. Маркитантам запрещается фрукты, рыбу и соленое мясо продавать под наказанием и вечной работой на галерах. Смотреть, дабы никто от 9 часу поутру и до 5 часов пополудни без шляп не ходил и не сидел, где кровли нет; также, чтоб в день не под кровлей не спали и на голой земле не спали же; но подстилали бы траву или камыш или иное что сыщется, толстотою не менее 5 дюймов, а что толще, то лучше. Не гораздо много воды пить; не в полную сыть, а наипаче на марше. Сие все чинить офицерам для образа солдатам, и солдат держать в сем правиле; а кто сие преступит, тот лишен будет чина своего или и вящще наказан будет, яко преступник указа…»[723] Однако природа Кавказа брала свое, и брала людскими жизнями. Зараза не разбирала, с кем имеет дело — генерал ли это или рядовой солдатик. Цицианов писал Чарторыйскому о своем здоровье во время июльского похода 1805 года, жалуясь то на лихорадку трехдневную, то на четырехдневную, то на «понос от худых в Карабаге вод»: «…из Шамхора привезли меня полумертвым со спазмами в желудке, да и теперь не более недели как лихорадка меня оставила, — в чем, буде нужно, к стыду звания моего, свидетельствуюсь всеми медицинскими чинами и всеми войсками, здесь находившимися, кои видели меня на переходах в день лихорадки, что я принужден был каждые 3 версты слезать с лошади и ложиться на землю, пока пароксизм кончится, и после привала догонять колонну»[724]. Выражая признательность за поздравления по поводу выздоровления, главнокомандующий довольно ясно выразил неудовольствие, что в Петербурге узнавали о его болезнях от неизвестных ему корреспондентов.

После Гянджи наступила очередь Эривани. Это ханство грузинские цари также считали «своим», что являлось основанием для его присоединения к России как законной собственности Багратидов. Кроме того, на территории ханства находился Эчмиадзин — резиденция армянского патриарха. Таким образом, присоединение Эривани многократно усиливало влияние на армянское население Закавказья. Наконец, такое «округление границы» позволяло создать удобный плацдарм для последующего наступления на территорию Турции и Персии.

Повода для начала военных действий искать не требовалось. Магомет-хан Эриванский и Киал-Бали-хан Нахичеванский, узнав о судьбе Джавад-хана Гянджинского, собирали ополчения, вели активную переписку с шахом. Не прекращались и «шалости» эриванцев на грузинских рубежах — угон скота, грабеж торгового каравана на приграничной территории и т. д. Промедление с выступлением объяснялось острой нехваткой войск. В начале 1804 года в распоряжении Цицианова имелись следующие силы: 9-й егерский полк, расположенный в центре Карталинии (две роты занимали городок Цхинвал для удержания в повиновении тамошних осетин); Тифлисский мушкетерский полк, охранявший границу со стороны Ахалцыха и удерживавший от возможных возмущений мусульман Бамбакской и сопредельной с ней провинций; 17-й егерский полк, составлявший гарнизон Елисаветполя и обеспечивавший спокойствие «новоприобретенной» провинции; Севастопольский мушкетерский полк, стоявший в Тифлисе и по границам Грузии; 15-й егерский полк и два батальона Кабардинского мушкетерского полка, составлявшие Лезгинскую оборонительную линию по течению реки Алазань. В поход на Эривань, таким образом, можно было направить: три батальона Кавказского гренадерского полка, два батальона 9-го егерского полка, два батальона Тифлисского мушкетерского полка, три батальона Саратовского мушкетерского полка. В результате набиралось 3400 строевых пехотинцев. С кавалерией дело обстояло еще хуже: в четырех эскадронах Нарвского драгунского полка насчитывалось всего 400 всадников. К ним добавлялось 320 линейных (терских) казаков. В экспедиции согласилось принять участие грузинское ополчение общей численностью около трехсот человек.

Трудно было предположить, что остальные владетели Восточного Кавказа станут равнодушно наблюдать за тем, как Российская империя присоединяет еще одну территорию в их регионе. Неизбежным в этой ситуации являлось выступление одного или нескольких ханов в поддержку Магомет-хана Эриванского. Чтобы этого избежать, Цицианов приказал провести несколько отвлекающих операций на Каспийском побережье. 20 января 1804 года он дал секретное предписание командующему над Астраханским портом и Каспийской флотилией капитану 1-го ранга Певцову подготовить к 1 апреля транспорты для полка пехоты и восьми полевых орудий. Для артиллерийской поддержки с моря предписывалось снарядить фрегат или бомбардирское судно, становившееся флагманом эскадры, а также две бригантины. Через месяц Певцов прислал подозрительно многословный ответ, объясняя, что к началу апреля могут быть готовы немногие суда, а другие — лишь к маю и июню[725]. В официальных отчетах негативные сведения следовало как минимум удваивать, а вот сведения положительные — делить на два. Объясняется это стремлением чиновников различных ведомств, в том числе и морского, скрыть недостатки и, напротив, в самом радужном свете выставить достоинства. Результат: моряки оказались готовыми только к середине лета и не смогли выполнить главную задачу — высадить на южном побережье десант, способный оттянуть на себя значительные силы персов. Боеготовность даже Балтийского и Черноморского флотов находилась в те годы на крайне низком уровне. В морском ведомстве (как и во всех прочих) хищения государственной собственности велись в различных формах и различных размерах: высшие чины получали большие взятки от подрядчиков, служащие среднего звена не упускали своей доли в процессе расхищения казенного имущества, а рядовые пользовались тем, что плохо лежало в прямом и переносном смысле этого слова. По свидетельствам одного из мемуаристов начала XIX века, кражи в портах нередко оказывались более похожими на разбои, поскольку вывозившие казенное добро дерзали вступать в открытые схватки с караульными[726]. Служба на Каспии вообще считалась ссылкой, а порядки, царившие в Астраханском адмиралтействе, потрясали даже людей, привыкших к любым беспорядкам. Упадок Каспийской флотилии во многом объяснялся особенностями самого театра военных действий. Азербайджанский и дагестанский берега изобиловали отмелями, камнями, из-за чего корабли не могли подойти близко к урезу воды. Дальнобойность пушек того времени была такова, что об артиллерийской поддержке с моря говорить не приходилось. На всем западном побережье имелись только две более или менее удобные гавани — Баку и Дербент. Основные стратегические пункты Северного Кавказа и Закавказья, главные транспортные пути находились вдали от берега, и это была еще одна причина слабого влияния флота на развитие событий.

Не дождавшись выхода флота из Астрахани, русские войска в мае 1804 года стали сосредоточиваться в Саганлуке, в восьми верстах от Тифлиса. Всего удалось собрать для похода 4500 штыков и сабель при двенадцати орудиях. Эриванский хан понимал, что оказался между молотом и наковальней. Поэтому он попытался избежать войны и направил в Тифлис специального посланника с уведомлением о том, что шах собирает войска и приказывает эриванцам присоединиться к нему. Это послание вполне можно было принять как угрозу, поскольку в нем обильно цитировался приказ шаха с обидными для россиян выражениями. Цицианов именно так это и расценил, ответив запиской «для памяти», где изложил условия, на которых Эриванское ханство могло войти в состав России. «Я никогда не лгал, — грозно напоминал он своему адресату, и в целый год пребывания моего здесь, кажется, доказал, что вывезу царскую фамилию, разорившую Грузию междоусобной войной, и вывез; сказал, что покорю Джарскую провинцию, и покорил; сказал, что Ганджу возьму, и взял; сказал, что введу в Российское подданство Мингрелию, и ввел. Говорю, что то же сделаю с Имеретией, и сделаю. Говорю, что поставлю патриарха Даниила на патриарший престол, и поставлю, а Давыду обещаемый всесильным и великим моим Государем пенсион доставлю, и доставлю. Говорю, что Эривань заставлю платить дань, и заставлю… Я не словами стращаю, а штыками действую и делами доказываю. Я войска, мною командуемые, не называю по-персидски бесчисленностью звезд, но когда приду с ними в Бамбаки (пограничный пункт. — В.Л.), то никакого условия не приму и то же сделаю, что с Ганджой…»[727] Избежать такой беды Магомет-хан мог только немедленным утверждением Даниила патриархом и отправкой Давида в Тифлис. Этот шаг означал бы его готовность принять российские условия.

Хан направил Цицианову еще одно письмо, объявив, что готов вести переговоры о подданстве. Ответ был выдержан в жестких, но не оскорбительных выражениях: хану гарантировались сохранение престола и защита от внешних врагов. В обмен — присяга на подданство, 80 тысяч рублей дани в год, размещение русского гарнизона в Эривани. Доказательством же действительности намерений должно было стать немедленное утверждение Даниила армянским патриархом. Закончил же письмо Цицианов своеобразной ритуальной фразой: «Вот мои последние слова, вот вам дорога благая, буде не по ней пойдете, не я буду виноват вашей погибели»[728]. Надеясь на положительный ответ, главнокомандующий произвел перегруппировку войск. Войска под руководством генерал-майора Леонтьева должны были войти на территорию Эриванского и Нахичеванского ханств, дабы убедить их правителей в том, что Россия не оставит их без защиты. Главная же задача заключалась в том, чтобы оградить Эчмиадзин после водворения там законного патриарха Даниила от возможного нападения персов. Прагматизма Цицианову было не занимать. Несмотря на грозные слова и ультимативный тон посланий, он находил возможным продолжать переговоры до последней минуты. Когда уже начали греметь выстрелы, он согласился ответить на очередное письмо Магомет-хана Эриванского, не снижая при этом градус своей гневной риторики: «…Божусь вам живым Богом, коего исповедую, что вашему высокостепенству нет другой дороги к спасению, как по приближении моему к крепости встретить меня, вынесть ключи мне и предаться священной воле всемилостивейшего и великого моего Государя Императора… Не могу умолчать перед вашим высокостепенством, что уже персидской политике и вывертам не время. Или милости и пощады просите, или ждите жребия Джават-хана Ганжинского, чего бы я вам не желал, но если поупорствуете один день, то я покажу, что я даром или бесполезно с непобедимыми войсками ходить не умею»[729]. На Кавказе военные резоны всегда находились в переплетении с резонами политическими. Это проявлялось как на уровне стратегии, так и на планах конкретных боевых операций.

От армян-лазутчиков удалось получить достоверную информацию как о численности неприятельских войск, так и о военных планах. Главные силы персов (около 40 тысяч человек) под командованием царевича Александра намеревались изгнать русских из Гянджи. Двухтысячное эриванское ополчение тем временем совершало диверсию в Бамбакскую провинцию, надеясь «возмутить» тамошних мусульман и отвлечь войска, двигавшиеся из Тифлиса. Магомет-хан укреплял Эри-вань, собирал провиант и боеприпасы. Во главе персидской армии стоял наследный принц Аббас-Мирза (1782—1833). В 1805 году шах назначил его правителем Азербайджана. Аббас отличался личной храбростью, страстно желал прослыть великим полководцем, но талантами военачальника природа его обделила. Чтобы исключить попытки армян перейти на сторону противника, он приказал от каждой семьи взять заложника, которого ждала неминуемая смерть в случае измены. Из пределов Персии летели письма, адресованные влиятельным людям, с призывом перейти на сторону шаха и обещаниями невиданных ранее милостей. Цицианов распорядился организовать перехват посланий, но в целом не проявлял по этому поводу никакой нервозности, поскольку, по его мнению, «…все князья значащие и доверенность всенародную имеющие, состояли в непоколебимой приверженности к российскому правлению»[730].

Обошлось без формального объявления войны. По свидетельству генерала Тучкова, это вызвало некоторые затруднения: «Полк мой был послан вперед. Князь Цицианов не придал оному не только части кавалерии, но даже несколько казаков, невзирая на то, что я составлял авангард его корпуса. Никаких положительных приказаний я не получал, даже и в случае встречи с персиянами, что могло поставить меня в большое затруднение. Явного разрыва с ними и никакого объявления о войне с сей державой не было. Все его приказания заключались в том, чтобы, дойдя с моим полком до соединения реки Арпачая с Зангою, ожидать прибытия главных сил»[731]. Кавказский гренадерский полк отправили вперед занять провинцию Шурагель и по пути соединиться с Тифлисским полком, шедшим из Лори и Бамбака. 10 июня произошла первая стычка с персами, которая переросла в серьезное столкновение, закончившееся захватом персидского лагеря у Гюмри. 12 июня туда подтянулись главные силы: Кавказский гренадерский и Саратовский пехотный полки в полном составе, два батальона Тифлисского полка, шесть рот 9-го егерского полка, Нарвский драгунский полк, 450 терских и донских казаков при двенадцати орудиях.

Стратегическая обстановка требовала от Цицианова наступательных действий. 19 июня 1804 года он форсированным маршем подошел к Эчмиадзину, взятие которого рассматривалось как первый этап «покорения» Эриванского ханства. Последний переход составил 44 версты по раскаленному каменистому плоскогорью. Войска настолько устали, что, согласно рапорту, к месту стоянки «не более как по 60-ти человек прибыло в каждом батальоне со знаменами со своими, а прочие лежали по дороге и едва к полуночи собрались; обозы же иные пришли и на другой день»[732]. Такая спешка в непосредственной близости от противника могла дорого обойтись русским, но главнокомандующий торопился занять священный центр, что сразу давало ему большие преимущества в переговорах с восточными владетелями и оказывало огромное влияние на армян. Однако заночевать в монастыре русским не удалось: авангард был встречен пальбой засевших в нем персов, а бросать в атаку измученных переходом солдат не было никакой возможности. Основные события развернулись на следующий день, 20 июня, когда произошло первое крупное столкновение русских и персидских войск.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.