Глава четвертая

Глава четвертая

На сей раз я добралась до Бейрута на пароходе «Ллойд Три-естино», провела там несколько дней, а затем еще раз воспользовалась услугами компании «Наирн», чтобы пересечь пустыню.

Вплоть до Александретты море было неспокойным, и я чувствовала себя неважно. На пароходе находилась еще одна женщина. Эта женщина, Сибилла Бернет, потом сказала мне, что и она плохо переносила качку и что, глядя тогда на меня, подумала: «В жизни не встречала таких неприятных особ!» То же самое подумала о ней тогда и я, сказав себе: «Эта женщина мне не нравится. Мне не нравятся ее шляпа и чулки цвета шампиньонов».

Ужасно, если бы с этим чувством взаимной неприязни нам пришлось вместе пересекать пустыню. Но мы подружились coвершенно неожиданно и оставались друзьями многие годы. Сибилла, или как ее обычно называли, Буфф Бернет, была женой сэра Чарлза Бернета, вице-маршала авиации, к нему она и ехала. Это была в высшей степени оригинальная женщина — говорила все, что приходило в голову, обожала путешествовать по новым местам, имела чудесный дом в Алжире, четырех сыновей и двух дочерей от первого брака и отличалась неистребимой жаждой жизни. С нами ехала группа английских дам-католичек, которых везли в Ирак поклониться библейским святыням. Их опекала свирепого вида женщина, некто мисс Уилбрэм. У нее были огромные ноги, обутые в черные туфли без каблуков, и она носила тропический шлем. Когда Сибилла Бернет сказала, что она похожа на жука, я согласилась. Мисс Уилбрэм представляла тип женщин, которым всегда хочется противоречить, каковое желание Сибилла Бернет сдерживать и не стала.

— В моей группе сорок женщин, — объявила мисс Уилбрэм, — и я могу себя поздравить — все они, кроме одной дамы, истинные саиб. Это очень важно, не правда ли?

— Неправда, — возразила Сибилла Бернет, — я думаю, ужасно скучно, когда все — саиб. Лучше бы в группе было побольше разнообразия.

Мисс Уилбрэм пропустила замечание мимо ушей. Это была ее сильная сторона — она все пропускала мимо ушей.

— Да, — продолжала она, — мне есть с чем себя поздравить.

Мы с Буфф решили попробовать угадать, кто же эта паршивая овца, которая не выдержала испытания на звание истинной саиб.

Помощница и подруга мисс Уилбрэм, мисс Эйми Фергассон, была горячо предана делу католицизма, но еще больше — самой мисс Уилбрэм, которую считала супер-женщиной. Единственное, что ее огорчало, — то, что она была неспособна дотянуться до мисс Уилбрэм.

— Дело в том, — говорила она, — что Мод — потрясающе сильная женщина. Я вполне здорова, но вынуждена признать, что порой устаю. А ведь мне всего шестьдесят пять лет, в то время как Мод почти семьдесят.

— Чудесное создание, — говорила мисс Уилбрэм об Эйми, — очень способная и очень преданная. К сожалению, постоянно чувствует себя усталой — это меня раздражает. Бедняжка, но я ничего не могу с собой поделать. Я сама не устаю никогда.

Мы в этом не сомневались.

По прибытии в Багдад я встретилась со многими старыми друзьями, провела там четыре или пять дней, а затем, получив телеграмму от супругов Вули, направилась в Ур.

Мы виделись с ними в Лондоне в июне, когда они приезжали в отпуск и даже жили на Крессуэл-плейс в небольшом «конюшенном» доме, который я незадолго до того купила. Это был замечательный домик, во всяком случае, мне так казалось, — перестроенный из бывших конюшен в стиле старинных деревенских особняков. Когда я его купила, внутри еще сохранялись стойла, а вдоль стены тянулись ясли. На первом этаже была также шорная, а между ней и стойлами зажата крохотная спаленка. Наверх, в жилые комнаты, вела приставная лестница. Там находились две комнаты, что-то вроде самодельной ванной и еще одна крохотная комнатушка. С помощью архитектора, беспрекословно выполнявшего мои распоряжения, я все перестроила. В большом нижнем помещении стену напротив входа, где располагались стойла, обшила деревом, а над деревянными панелями, используя модные тогда обои с цветочным рисунком, устроила панно. Когда человек входил в этот зал, ему казалось, что он входит в маленький палисадник. Из шорной сделали гараж, а комната между холлом и гаражом стала комнатой для прислуги. В ванной наверху стены были облицованы плиткой с великолепными зелеными гарцующими дельфинами, сама ванна была тоже зеленой, из фарфора. Большая комната превратилась в столовую, в ней стоял диван, который можно было использовать как постель. Комната поменьше стала кухней, а другая клетушка — спальней.

Именно там, в этом доме, во время отпуска Вули и сделали мне предложение. Я должна была приехать в Ур за неделю до окончания сезона раскопок, когда они начнут упаковывать вещи. Пробыв в Уре неделю, я поеду назад вместе с ними через Сирию в Грецию, в Дельфы. План мне очень понравился.

Я прибыла в Ур во время песчаной бури. В предыдущий визит мне доводилось видеть песчаные бури, но эта была несравненно сильнее и длилась четыре или пять дней. Представить себе не могла, что песок может проникать повсюду. Несмотря на закрытые окна и противомоскитный полог, кровать к ночи бывала полна песку. Я стряхивала его на пол, забиралась в постель, а утром, проснувшись, ощущала толстый слой песка на лице, шее — повсюду. Эта пытка длилась пять дней. Но мне все равно нравилось а Уре: у нас оказалось время для интересных бесед, и все относились друг к другу очень доброжелательно.

Отец Берроуз снова был в археологической партии и архитектор Уитберн — тоже. В этот раз присутствовал и ассистент Леонарда Вули Макс Мэллоуэн. Он участвовал в экспедициях Вули уже пять лет, но в прошлый мой приезд его не было. Худой, темноволосый молодой человек, очень тихий, он мало говорил, но моментально действовал, если от него что-то требовалось.

В этот раз я заметила нечто, ускользнувшее от моего внимания в предыдущий: за столом царило гробовое молчание. Словно все боялись разговаривать. Через пару дней я начала понимать, в чем дело. Кэтрин Вули была женщиной эмоциональной и с легкостью создавала вокруг себя любую атмосферу — то легкую и непринужденную, то нервозную. Я заметила, что все стараются ей услужить: подать молоко для кофе, масло или джем. Почему, интересно, они все так ее боятся, подумала я.

Однажды утром, когда она была в дурном расположении духа, я услышала, как она произнесла:

— Видимо, никто так и не догадается передать мне соль.

Сразу четыре руки поспешно потянулись к солонке, едва не опрокинув ее. Последовала пауза, затем мистер Уитберн, склонившись вперед, предложил ей тост.

— Разве вы не видите, что у меня и так полон рот, мистер Уитберн? — услышал он в ответ и, откинувшись на спинку стула, покраснел от неловкости. Все лихорадочно поглощали тосты, стараясь не смотреть друг на друга. Через некоторое время ей снова предложили тост. Она отказалась:

— Мне хотелось бы, — заявила она, — чтобы Максу тоже достался хоть один, прежде чем вы все съедите.

Я взглянула на Макса. Ему протянули последний тост. Он, не отказываясь, быстро взял его, хоть съел до того уже два. Интересно, почему он промолчал? Это я тоже поняла позднее.

Мистер Уитберн частично посвятил меня в эту тайну:

— Видите ли, она всегда выбирает себе любимчиков.

— Миссис Вули?

— Да. Они у нее меняются — то один, то другой, но в зависимости от этого либо все, что вы делаете, — плохо, либо все — хорошо. Я сейчас — один из изгоев.

Не было сомнений, что Макс Мэллоуэн являлся, напротив, тем, кто «все делает хорошо». Быть может, потому, что он пропустил предыдущий сезон и оказался как бы на новенького, но скорее потому, что за пять лет совместной работы понял, как надо вести себя с супругами Вули. Он знал, когда промолчать, а когда высказаться.

Скоро я убедилась, что он мастер находить с людьми общий язык. Он прекрасно ладил и с рабочими, и — что гораздо труднее — с Кэтрин Вули.

— Конечно, — сказала мне Кэтрин, — Макс — идеальный помощник. Не знаю, что бы мы делали без него все эти годы. Уверена, он вам очень понравится. Я пошлю его с вами в Наджаф и Кербелу. Наджаф — священный мусульманский город мертвых, а в Кербеле есть чудесная мечеть. Когда мы поедем в Багдад, он вас туда свозит. А по дороге вы осмотрите Ниппур.

— О, — возразила я, — но, может быть, он тоже захочет поехать в Багдад? У него, наверное, там есть друзья, с которыми ему приятно повидаться перед отъездом домой.

Я испытывала неловкость при мысли, что молодому человеку придется сопровождать меня, вместо того чтобы свободно вздохнуть и развлечься в Багдаде после напряженного трехмесячного сезона раскопок.

— Нет-нет, — твердо сказала Кэтрин, — Макс будет в восторге.

Я сомневалась, что Макс будет в восторге, но понимала, что он не подаст и виду, и была смущена. Уитберна я считала своим другом, поскольку знала еще по предыдущему приезду, и решила посоветоваться с ним.

— Не думаете ли вы, что это бесцеремонно? Мне бы не хотелось оказаться бестактной. Может быть, сказать, что я не хочу ехать в Наджаф и Кербелу?

— Нет, думаю, вам стоит там побывать, — ответил Уитберн. — Все будет в порядке. Макс не станет возражать. А кроме того, если Кэтрин что-то вбила себе в голову, так оно и будет, вы же знаете.

Я знала и искренне восхищалась. Как чудесно быть женщиной, которой покоряется все: стоит лишь ей чего-то захотеть, причем покоряется не нехотя, не из-под палки, а естественно, словно так и должно быть.

Помню, спустя много месяцев в разговоре с Кэтрин я с восторгом отозвалась о ее муже Лене:

— Удивительно, он начисто лишен эгоизма. Как он встает среди ночи и готовит вам «Бенджерз фуд» или горячий суп! Не многие мужья способны на это.

— В самом деле? — изумилась Кэтрин. — А Лен считает, что это его привилегия.

Он и вправду так считал. Вообще, делая что-то для Кэтрин, каждый был уверен (по крайней мере, в тот момент), что ему оказана честь. Когда по возвращении домой до вас доходит, что вы лишились двух только что приобретенных книг, которые мечтали прочесть, потому лишь, что Кэтрин, вздохнув, пожаловалась, что ей нечего читать, и вы охотно, с радостью сами ей их отдали, тогда только вы осознаете, насколько она замечательная женщина!

Редко кому удавалось устоять против нее. Я помню только одного такого человека — Фрею Старк. Как-то Кэтрин захворала, и ей все время нужно было что-то подавать, что-то для нее делать. Фрея Старк, гостившая тогда у нее, приветливо и дружелюбно, но твердо сказала:

— Я вижу, вы не совсем здоровы, дорогая, но совершенно не умею обращаться с больными, поэтому будет лучше для вас, если я уеду на денек.

И уехала. Что удивительно — Кэтрин вовсе не рассердилась; она лишь отметила, что у Фреи очень сильный характер. С этим было невозможно спорить — та его продемонстрировала.

Возвращаясь к Максу. Похоже, все сочли вполне естественным, что молодой человек, изнуренный тяжелыми раскопками, дождавшийся наконец отпуска и мечтавший приятно провести время, жертвует всем и везет совершенно чужую женщину, много старше его, бог знает куда осматривать древности. Казалось, и сам Макс счел это в порядке вещей. Но вид у него был весьма угрюмый, и я немного нервничала. Не зная, как оправдаться, начала мямлить, что не сама придумала эту поездку, но Макс невозмутимо ответил, что ему это ничего не стоит: домой он возвращается не сразу — сначала поедет с супругами Вули, потом — поскольку в Дельфах он уже бывал — расстанется с ними и отправится посмотреть некоторые менее известные греческие достопримечательности, к тому же он сам всегда рад поездке в Ниппур, это удивительно интересное место. Да и Наджаф с Кербелой лишний раз посмотреть не мешает.

Итак, мы отправились в путь. В Ниппуре мне очень понравилось, хоть день, проведенный там, и вымотал меня. Часа четыре мы ехали по пустыне безо всякой дороги, а потом пешком обошли несколько акров раскопок. Думаю, не будь рядом со мной знающего человека, все это не показалось бы мне столь интересным. Благодаря же пояснениям Макса я еще больше влюбилась в археологию.

Наконец, часов в семь вечера, мы прибыли в Диуанию, где нам предстояло переночевать у Дичбернов. Я едва стояла на ногах и мечтала только об одном — поспать, но все же — сама не знаю как — нашла в себе силы вычесать песок из волос, смыть его с лица, припудрить нос и с трудом облачиться в некое подобие вечернего платья.

Миссис Дичберн обожала развлекать гостей и очень любила поговорить — ее бодрый звонкий голос не умолкал. Меня познакомили с ее мужем и усадили рядом с ним. Он оказался человеком тихим, чего и следовало ожидать, и мы довольно долго сидели в полном молчании. Я обронила несколько незначительных фраз по поводу своих впечатлений, он на них никак не отреагировал. По другую руку от меня сидел американский миссионер, тоже весьма неразговорчивый. Боковым зрением я заметила, что руки его все время двигаются под столом: он постепенно рвал на клочки свой носовой платок. Меня это насторожило, и я заинтересовалась причиной такой нервозности. Сидевшая напротив, его жена тоже казалась чрезвычайно взволнованной.

Странный был вечер. Миссис Дичберн в пароксизме светскости беспрерывно болтала со своими соседями, обращалась через стол ко мне, к Максу. Макс весьма прилежно поддерживал беседу. У обоих миссионеров, мужа и жены, языки словно к нёбу прилипли, жена с каким-то отчаянием следила за мужем, а он продолжал рвать свой платок на все более мелкие кусочки.

В полусонном оцепенении мне пришла в голову превосходная идея для детективного романа. Миссионер от нервного напряжения медленно сходит с ума. А отчего напряжение? Отчего-нибудь, неважно, придумаем. И повсюду, где он бывает, остаются улики в виде клочков носового платка. Улики, носовые платки, клочки — комната закружилась у меня перед глазами, и я чуть было не упала со стула, задремав.

В этот момент хриплый голос произнес мне в левое ухо:

— Все археологи — лжецы.

В интонации мистера Дичберна слышалась агрессия. Я проснулась и обратила внимание на него и его замечание, сделанное с некоторым вызовом. Не будучи, разумеется, правомочной вступаться за честь археологов, я лишь мягко спросила:

— Почему вы считаете их лжецами? В чем они лгут?

— Во всем, — мрачно заявил мистер Дичберн. — Во всем. Они утверждают, что знают дату того или иного события — это, мол, случилось семь тысяч лет назад, а это — три тысячи лет назад, и правил якобы тогда такой-то король, а такой-то правил после него. Лжецы! Все лжецы! Все подряд!

— Но так не может быть, — заметила я.

— Не может?! — мистер Дичберн сардонически захохотал и снова погрузился в молчание.

Я несколько раз пыталась заговорить с моим соседом-миссионером, но безо всякого успеха. Мистер Дичберн еще раз нарушил молчание, и по следующему высказыванию я догадалась о вероятной причине его ненависти к археологам:

— Опять придется уступать свою комнату очередному археологу.

— О, — смущенно сказала я, — простите. Я не знала…

— Каждый раз одно и то же, — продолжал мистер Дичберн. — Она всегда мне это устраивает — я имею в виду свою жену. Всегда приглашает кого-нибудь. Нет, вас это не касается, вы будете ночевать в комнате для гостей. У нас их целых три. Но Элси умудряется забить гостями все три и мою у меня отнять. Как я все это терплю — не знаю!

Я выразила ему свое сочувствие. Большей неловкости я никогда еще не испытывала, но сейчас все мои силы уходили на то, чтобы не заснуть за столом. Мне это едва удавалось.

После ужина я слезно выпросила разрешения пойти спать. Миссис Дичберн явно была разочарована, так как рассчитывала составить чудесную партию в бридж. Но к тому времени глаза у меня совсем слиплись, и сил хватило лишь на то, чтобы на заплетающихся ногах взобраться по лестнице, скинуть платье и рухнуть в постель.

На следующее утро, в пять часов, мы снова пустились в путь. Путешествие по Ираку было прологом к моей дальнейшей трудной жизни. Мы посетили Наджаф — замечательное место: некрополь, город мертвых, по которому, словно тени, скользили, громко стеная, женщины-мусульманки в черных одеждах с черными покрывалами на головах.

Здесь было гнездо религиозных фанатиков, попасть сюда не всегда представлялось возможным. Следовало заранее поставить в известность полицию, чтобы та обеспечила безопасность от вероятных экстремистских выходок.

Из Наджафа наш путь лежал в Кербелу, к прелестной мечети с бирюзово-золотым куполом. Она оказалась первой мечетью, которую я видела вблизи. Ночь мы провели в полицейском участке. Тюк с постельными принадлежностями, которыми снабдила мения Кэтрин, так и остался неразвязанным, а прилечь мне удалось в одной из камер-клетушек. Макс, сказав, чтобы в случае необходимости я его позвала, отправился ночевать в другую камеру. В дни моей викторианской юности мне показалась бы дикой сама мысль о том, что я могу разбудить едва знакомого молодого человека и попросить его проводить меня в туалет. Между тем именно это я и сделала в ту ночь: разбудила Макса, он вызвал полицейского, полицейский взял фонарь, и мы втроем совершили путешествие по длинному коридору до смердящей комнаты, где в полу было устроено отверстие. Макс с полицейским вежливо ждали снаружи, держа за спинами фонарь, чтобы осветить эту конуру.

Накануне вечером мы ужинали в саду полицейского участка при свете луны под монотонное, но довольно музыкальное кваканье лягушек. С тех пор, слыша лягушачий концерт, я всегда вспоминаю Кербелу и тот вечер. Полицейский ужинал вместе с нами. Время от времени он старательно произносил несколько слов по-английски, но в основном говорил с Максом по-арабски, а Макс иногда переводил мне то, что касалось меня. После одной из долгих пауз, которые являются непременным атрибутом восточного ритуала беседы и всегда соответствуют царящему во время нее настроению, наш товарищ по застолью внезапно нарушил молчание.

— «Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту…» — продекламировал он. Я взглянула на него в изумлении. Он дочитал стихотворение до конца.

— Я выучил, — сказал он, кивая головой. — Очень хорошо, по-английски.

Я согласилась, что стихотворение чудесное. Эта часть беседы была исчерпана. Никогда не могла бы вообразить, что, путешествуя по Ираку, в ночном восточном саду услышу, как иракский полицейский читает «Жаворонка» Шелли.

На следующее утро, после раннего завтрака я увидела садовника, приближающегося с букетом только что срезанных роз, и приготовилась одарить его любезной улыбкой. Но, приведя меня в немалое замешательство, садовник прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону, и с глубоким поклоном преподнес букет Максу. Макс рассмеялся и напомнил мне, что это Восток и здесь подношения принято делать мужчинам, а не женщинам.

Мы погрузили свои пожитки, постельные принадлежности, свежий хлеб и розы в машину и снова двинулись в путь. Чтобы по дороге в Багдад осмотреть арабский город Ухадир, нам предстояло сделать крюк: город находился в стороне, посреди пустыни. Пейзаж был однообразным, и, дабы убить время, мы пели. Репертуар состоял из песен, которые знали оба. Начали с «Брата Жака», потом вспомнили другие баллады и шуточные куплеты. Осмотрев Ухадир, прекрасный в своей изолированности, часа через два пути мы выехали к раскинувшемуся среди песков озеру с прозрачной голубой, искрящейся на солнце водой. Стояла нечеловеческая жара, и мне страшно хотелось искупаться.

— Действительно хотите? — спросил Макс. — Ну так купайтесь.

— Можно? — я задумчиво оглядела тюк с постельными принадлежностями и свой маленький чемоданчик. — Но у меня нет купального костюма…

— Ну, что-нибудь более-менее подходящее найдется? — деликатно спросил Макс.

Поразмыслив, я надела розовую шелковую сорочку, две пары панталон — и была готова. Шофер — сама вежливость и деликатность, что вообще свойственно арабам, — отошел подальше. Макс, в шортах и нательной фуфайке, присоединился ко мне, и мы окунулись в голубую воду.

Какое это было блаженство! Мир казался прекрасным, по крайней мере, до того момента, когда мы попытались продолжить свой путь. Наш автомобиль засосало в песок, и его никак не удавалось сдвинуть с места — так я узнала еще кое-что о превратностях путешествий по пустыне. Макс с шофером, достав лопаты, проволочные сетки и прочие приспособления, старались освободить машину из песчаного плена — увы, безрезультатно. Час проходил за часом. Невыносимая жара не спадала. Я легла в тени машины, если это можно назвать тенью, и уснула.

Позднее Макс говорил — уж не знаю, так ли было на самом деле, — будто именно тогда решил, что я могла бы стать для него идеальной женой. «Никакой суетливости, — вспоминал он. — Ты не жаловалась, не говорила, что это я виноват, не причитала — ох, и зачем только мы остановились! Казалось, тебе все равно, поедем мы дальше или нет. Именно тогда я начал восхищаться тобой».

С тех пор как он мне это впервые сказал, я всегда старалась соответствовать его представлению обо мне. У меня есть способность принимать жизнь такой, какова она есть, не впадать в истерику, а также очень полезное умение засыпать в любой момент в любом месте.

Мы застряли вдали от караванных путей, и вероятность того, что ни грузовик, ни другое средство передвижения не наткнутся на нас много дней, а то и недель, была очень велика. Нас сопровождал охранник из Верблюжьего корпуса, который в конце концов решил идти пешком и привести кого-нибудь на подмогу, как он надеялся, не позже чем через сутки, самое большее — через двое. Он отбыл, оставив нам весь свой запас воды. «Солдаты Верблюжьего корпуса пустыни, — гордо заявил он, — умеют обходиться без воды, если нужно», — и зашагал прочь, а я посмотрела ему вслед с каким-то дурным предчувствием. Это, несомненно, было приключение, но я молила Бога, чтобы оно оказалось счастливым. Воды у нас осталось в обрез, и, как только я об этом подумала, мне тут же захотелось пить. К счастью, нам повезло — случилось чудо: примерно через час из-за горизонта показался «форд» с четырнадцатью пассажирами. Наш доблестный друг из Верблюжьего корпуса сидел в кабине рядом с шофером и радостно махал нам невероятных размеров винтовкой.

По пути в Багдад мы останавливались у заброшенных раскопок, обходили их и подбирали черепки глиняной посуды. Мне особенно нравились те, что были покрыты глазурью. Цвета росписи сохранились великолепно — зеленый, бирюзовый, синий, золотистый… Все это принадлежало гораздо более поздним эпохам, чем те, которые интересовали Макса, но, желая оказать мне любезность, он помог набрать целый мешок.

Вернувшись в Багдад и снова водворившись в отеле, я расстелила на полу свой макинтош, вымыла черепки и сложила из них некий радужный цветовой узор. Макс, великодушно потворствуя моему увлечению, присовокупил свой макинтош и добавил четыре явно недостававших фрагмента. Я поймала на себе его взгляд — добрый и снисходительный взгляд ученого, наблюдающего за взбалмошным, но симпатичным ребенком. Думаю, этот взгляд вполне отражал его тогдашнее отношение ко мне. Я всегда обожала ракушки, разноцветные камешки — все те сокровища, что так любят собирать дети. Яркое птичье перышко, пестрый листок — иногда я чувствую, что это и есть истинные драгоценности, они приносят несравнимо больше радости, чем топазы, изумруды и дорогие безделушки Фаберже.

Кэтрин и Лен Вули уже прибыли в Багдад и были недовольны нашей двадцатичетырехчасовой задержкой, вызванной заездом в Ухадир. С меня вину сняли, поскольку я была лишь вещью, которая не ведала, куда ее везут.

— Но Макс! Макс должен был подумать о том, что мы будем беспокоиться, — сказала Кэтрин. — Мы могли выслать за вами поисковую группу или сделать еще какую-нибудь глупость.

Макс терпеливо повторял извинения — ему в голову не пришло, что они будут тревожиться.

Через пару дней мы отправились на поезде в Киркук и Мосул — это был первый этап нашего возвращения домой. Мой друг, полковник Дуайер, прибыл на Северный вокзал проводить нас.

— Вам придется за себя постоять, знаете ли, — доверительно сказал он мне.

— Постоять за себя? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду Ее Светлость, вон ту, — он кивнул в сторону Кэтрин Вули, беседовавшей с приятельницей.

— Но она очень добра ко мне.

— О, да, вижу, что и вы во власти ее обаяния. Мы все испытываем на себе эту власть время от времени. Признаться по чести, я и сейчас от нее не совсем свободен. Эта женщина в любое время может заставить меня делать все, что пожелает, но вы, повторяю, должны за себя постоять. Силой воли она даже птиц может вынудить сорваться с дерева, да так, что те и не заподозрят, что ими кто-то управляет.

Паровоз издал леденящий кровь воющий звук, весьма характерный, как я вскоре узнала, для иракских железных дорог. Этот зловещий звук напоминал душераздирающий вопль женщины, оплакивающей смерть страстного любовника. На самом деле ничего романтического в нем не было — просто поезд собирался трогаться. Мы поднялись в вагон — Кэтрин и я ехали в одном купе, Макс с Леном — в другом, — и путешествие началось.

В Киркук прибыли на следующее утро, позавтракали в дорожной гостинице и на машине отправились в Мосул. Тогда поездка занимала шесть — восемь часов по ухабистой дороге и включала переправу через Малый и Большой Забы на пароме. Паром был столь примитивен, что на нем пассажир чувствовал себя прямо-таки библейским персонажем.

В Мосуле мы тоже обосновались в дорожной гостинице, при которой был чудесный сад. Впоследствии Мосул на долгие годы стал главным городом моей жизни, но в тот раз он не произвел на меня впечатления, вероятно, потому, что я мало его видела.

Здесь я познакомилась с будущими своими друзьями — доктором и миссис Маклеод, у них была больница в Мосуле, они оба были врачами. Пегги Маклеод ассистировала мужу, Питеру, на операциях в тех случаях, когда оперировали женщин. По мусульманским обычаям, посторонний мужчина, пусть даже врач, не имеет права прикасаться к женщине, так что приходилось соблюдать декорум. Кажется, в операционной устанавливалась ширма. Доктор Маклеод стоял за ней, его жена — у операционного стола. Он руководил ее действиями, а она детально описывала ему состояние органов, открывающееся во время операции.

После двух или трех дней пребывания в Мосуле началось собственно путешествие. Первую ночь мы провели в гостинице в Тель-Афаре, что в двух часах езды от Мосула, а в пять часов следующего утра снова двинулись в путь. Осмотрев кое-какие примечательные места по берегу Евфрата, мы взяли курс на север в надежде отыскать старого друга Лена — Басрауи, шейха одного из тамошних племен. Пересекая множество вади — русл высохших рек, сбиваясь с пути и вновь находя дорогу, к вечеру мы наконец нашли племя, которое искали, и были приняты с щедрым гостеприимством. Нам закатили великолепный пир, а потом проводили на покой. В доме-развалюхе, сложенном из саманных кирпичей, нам предоставили две комнаты, в каждой из которых в углах по диагонали стояли две железные кровати. И тут возникла проблема. Одна из кроватей, в глубине первой комнаты, была якобы абсолютно надежно защищена, — считалось, что ни одна капля воды не упадет на нее в случае дождя. Вскоре, когда ночью пошел дождь, нам предоставилась возможность убедиться, что это не так. Другая кровать стояла на сквозняке, кроме того, в дождь ее заливало. Мы осмотрели вторую комнату. Здесь потолок тоже внушал большие опасения, сама комната была меньше, кровати уже, а сверх того, в ней было темнее и душнее.

— Кэтрин, думаю, вам с Агатой лучше занять меньшую комнату с двумя сухими постелями, а мы с Максом пойдем в большую, — сказал Лен.

— А я думаю, — возразила Кэтрин, — что мне необходимо спать в большей комнате на хорошей кровати. Я глаз не сомкну, если на лицо будет капать. — Она решительно направилась в чудный сухой угол и положила на кровать свои вещи.

— Чтобы избежать неприятных ощущений, я могу немного сдвинуть свою кровать к центру, — предложила я.

— Не понимаю, почему Агата должна спать на этой плохой кровати под протекающим потолком, — заявила Кэтрин. — На ней может спать кто-нибудь из мужчин. Один пусть ложится здесь, другой — в комнате с Агатой.

Предложение было принято, и Кэтрин, оценивающим взглядом окинув обоих мужчин, словно решая, который из них будет ей полезнее, милостиво пожаловала этой честью любящего Лена, а Макса сослала в меньшую комнату. Похоже, эти перемещения позабавили лишь нашего веселого хозяина — он отпустил по этому поводу несколько непристойных шуточек по-арабски и добавил:

— Как угодно: устраивайтесь и делитесь между собой как хотите. Мужчины в любом случае в накладе не останутся, они будут довольны.

Однако утром никто доволен не был. Я проснулась в шесть часов оттого, что дождь лил прямо на меня. Макс оказался жертвой наводнения в другом углу. Он вытащил мою кровать из-под льющейся с потолка струи и свою вытолкнул из угла. Кэтрин досталось не меньше нашего: над ней тоже текло. Мы поели и отправились с Басрауи осматривать его владения, а потом двинулись дальше. Погода была отвратительной; некоторые пересохшие русла, вади, стали снова наполняться водой, и их трудно было преодолевать.

Наконец, мокрые и измученные, мы приехали в Алеппо и устроились в относительной роскоши отеля «Барон», где нас приветствовал сын хозяина Коко Барон — человек с большой круглой головой, желтоватым лицом и печальными темными глазами.

Единственное, о чем я мечтала, была горячая ванна. Ванная в отеле оказалась полуевропейского-полувосточного типа. Мне удалось на этот раз найти горячую воду, но она, как обычно, вырвалась из крана вместе с клубами пара, напугав меня до смерти. Я попыталась закрутить кран — не сумела и стала звать на помощь Макса. Тот явился, усмирил воду и велел мне вернуться в комнату: он позовет меня, когда все будет готово. Я вернулась и стала ждать. Ждала долго, Макс все не шел. Наконец, зажав под мышкой губку, в халате я решительно направилась в ванную сама. Дверь оказалась запертой. В этот момент появился Макс.

— Ну, что же с моей ванной? — поинтересовалась я.

— О, там Кэтрин Вули, — ответил он.

— Кэтрин?! И вы позволили ей захватить ванну, которую приготовили для меня?

— Да, — ответил он и пояснил: — Ей так захотелось. — Макс строго посмотрел мне прямо в глаза, давая понять, что я покушаюсь на некий незыблемый закон.

Я тем не менее заявила:

— Считаю, что это очень несправедливо. Это была моя ванна, я ее для себя наливала.

— Да, — согласился Макс, — я знаю. Но принять ее захотела Кэтрин.

Я вернулась к себе и задумалась над советом полковника Дуайера.

На следующий день мне снова представился случай вспомнить о нем. У Кэтрин было что-то не в порядке с настольной лампой. Неважно себя чувствуя, страдая от головной боли, Кэтрин в тот день осталась в постели. На сей раз по собственному почину я предложила ей свою лампу, принесла, поставила на столик у кровати и ушла. Похоже, в отеле ламп не хватало, поэтому мне самой пришлось читать при свете единственной тусклой лампочки, висевшей высоко под потолком. Легкое возмущение зашевелилось во мне лишь на следующий день. Кэтрин решила перейти в другой номер, куда меньше доносился шум с улицы. В новом номере с лампой все было в порядке, но мою она даже не подумала вернуть, так что теперь я окончательно осталась без лампы: в ее бывшем номере уже поселился кто-то другой. Что поделаешь — Кэтрин есть Кэтрин. Однако я решила впредь чуть больше блюсти свои интересы.

Еще через день, хоть температуры у нее явно не было, Кэтрин объявила, что чувствует себя хуже. Она никого не хотела видеть.

— Оставьте меня в покое, — стенала она. — Уходите, это невыносимо: целый день кто-то входит, выходит, спрашивает, не нужно ли мне чего, — ни минуты покоя. Если бы мне дали полежать в тишине и никто ко мне не заходил, мне бы уже к вечеру стало лучше.

Я прекрасно понимала ее, потому что сама чувствовала то же самое, когда болела: мне тоже хотелось, чтобы меня оставили одну. Так собака заползает в укромный уголок, где ее никто не достанет, и лежит там, пока не случится чудо и она не выздоровеет.

— Я не знаю, что мне делать, — беспомощно разводил руками Лен. — Действительно не знаю.

— Послушайте, — попыталась я успокоить его, потому что он был мне очень симпатичен. — Ей виднее, что для нее лучше. Она хочет побыть одна — я бы оставила ее в покое до вечера, а вечером посмотрим.

Так и порешили. Мы с Максом отправились осматривать замок крестоносцев в Калаат Симане, а Лен остался в отеле, чтобы быть под рукой, если Кэтрин что-нибудь понадобится.

У нас с Максом было чудесное настроение. Погода исправилась, и поездка удалась на славу. Дорога пролегала через холмы, поросшие кустарником и красными анемонами, тут и там попадались овечьи отары, а выше стали появляться черные козы с козлятами. В Калаат Симане мы устроили пикник. Там, во время послеобеденного отдыха, Макс немного рассказал о себе, о своей жизни, о том, как ему повезло, что Леонард Вули взял его к себе в экспедицию сразу после университета. Мы пособирали черепки и, когда солнце стало садиться, двинулись в обратный путь.

В отеле нас ждала неприятность: Кэтрин была в ярости из-за того, что мы уехали и «бросили» ее.

— Но вы же сами сказали, что хотите побыть одна, — напомнила я.

— Мало ли что говорит человек, когда ему плохо. Кто бы мог подумать, что вы с Максом окажетесь такими бессердечными! Ну, вы-то, быть может, и не так уж виноваты, вы многого не понимаете, но Макс — Макс, который так хорошо меня знает, который знает, что мне может что-нибудь понадобиться, — как мог он вот так взять и уехать?! — Она закрыла глаза и добавила: — А теперь лучше уходите.

— Не нужно ли чего-нибудь принести или посидеть с вами?

— Нет, мне от вас ничего не нужно. Как горько! А Лен и вовсе повел себя позорно.

— Что же он сделал? — с некоторым любопытством спросила я.

— Он оставил меня здесь без какого бы то ни было питья — ни капли воды или лимонада, совсем ничего. Так я и лежала здесь, беспомощная, умирающая от жажды.

— Но разве нельзя было позвонить и попросить принести воды? — спросила я.

Этого делать не следовало. Кэтрин бросила на меня испепеляющий взгляд:

— Вижу, вы не понимаете самого главного: Лен оказался таким безжалостным! Конечно, если бы здесь была женщина, все было бы по-другому. Она бы обо всем подумала.

Утром мы боялись подойти к Кэтрин, но она повела себя в своей обычной манере: улыбалась, была обворожительна, рада нас видеть, благодарна за все, что мы для нее сделали, любезна, хоть и чуточку снисходительна, и щебетала как ни в чем не бывало.

Она действительно была незаурядной женщиной. С годами я научилась немного лучше понимать ее, но все равно никогда не умела предугадывать заранее перемен в ее настроении. Из нее, думаю, вышла бы великая актриса — оперная или драматическая, — умение моментально переходить из одного состояния в другое очень пригодилось бы. Впрочем, искусству она не была чужда: скульптурный портрет королевы племени Шабад ее работы со знаменитым золотым ожерельем и головным убором даже экспонировался на выставках.

Она прекрасно вылепила голову Гамуди, самого Леонарда Вули, прелестную головку мальчика… Но Кэтрин — парадоксально! — никогда не верила в себя, вечно призывала кого-нибудь на помощь и следовала всяческим советам.

Что бы ни делал Леонард, все было не так, хоть он и выполнял малейшие ее капризы. Думаю, она немного презирала его за это, как и любая женщина на ее месте. Женщины не любят бесхарактерных мужчин. А Лен, умевший быть непререкаемым диктатором на раскопках, в ее руках оказывался глиной.

В одно воскресное утро перед отъездом из Алеппо Макс устроил мне экскурсию по молельным местам разных конфессий. Такая экскурсия требовала большого напряжения.

Мы побывали у маронитов, сирийских католиков, православных греков, несторианцев, доминиканцев и у кого-то еще, уже не помню. Служителей одной из этих религий я назвала «луковыми священниками», поскольку они носили маленькие круглые шапочки, формой напоминавшие луковицу. Больше всего напугали меня православные греки, так как в их храме я была решительно отсечена от Макса и препровождена вместе с другими женщинами на противоположный конец. Там нас согнали во что-то вроде стойла, и, протянув веревку, прижали к стене. Служба была восхитительно таинственной и проходила преимущественно в глубине алтаря за занавесом, или покровом, из-за которого доносился звучный, богатый распев и вырывались клубы курящегося ладана. Через положенные промежутки времени мы все били земные поклоны. Вскоре, однако, Макс истребовал меня обратно.

Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что живее и ярче всего в памяти сохранились места, где я побывала. Внезапное радостное волнение пронизывает меня при воспоминании о дереве, холме, белом домике, спрятавшемся где-то вдали у ручейка, абрисе горы… Иногда приходится напрягать память, чтобы вспомнить, где и когда. Но вот перед глазами ясно всплывает картинка — и я уже знаю.

На лица у меня никогда памяти не было. Мне дороги мои друзья, но люди, с которыми я просто встречалась однажды, почти тут же исчезают из головы. Обо мне скорее можно сказать: «Она никогда не запоминает лиц», чем: «Она никогда не забывает лиц». Но места навсегда запечатлеваются в моем мозгу. Порой, возвращаясь куда-нибудь через пять-шесть лет, я прекрасно, до мелочей вспоминаю дорогу, даже если до того побывала там всего лишь раз.

Не знаю, почему у меня такая хорошая память на места и такая слабая на людей. Быть может, от дальнозоркости. Я всегда страдала дальнозоркостью, поэтому людей, с которыми, как правило, общаешься вблизи, видела только в общих чертах, в то время как места — в мельчайших подробностях, поскольку их я рассматривала издали.

Мне вполне может не понравиться какое-то место только потому, что очертания холмов кажутся неправильными, — очень, очень важно, чтобы холмы имели нужную форму. На Сицилии большинство холмов неправильные, поэтому я не люблю Сицилию. На Корсике холмы восхитительные и в Уэльсе очень красивые. В Швейцарии холмы и горы слишком близко подступают к человеку. Горы, покрытые снегом, невероятно скучны, их оживляет лишь игра света и тени. Осматривать «виды» тоже скучно. Карабкаешься на вершину по горной тропе — и на тебе! Перед тобой действительно открывается панорама, но только и всего. Больше ничего. Ну, увидел ты ее, ну, сказал: «Грандиозно!» — и что дальше? Панорама расстилается под тобой, ты ее уже покорил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.