Женитьба Сергея Александровича

Женитьба Сергея Александровича

В один из ненастных летних вечеров мне позвонил Сергей Александрович и пьяным голосом просил непременно к нему подойти. Он жил тогда в Брюсовском переулке, вместе с Галиной Бениславской, сестрами Шурой и Катей.

Мне не хотелось идти к ним, было уже поздно, да к тому же голос Сергея… Все располагало к тому, чтобы не идти.

Через несколько минут опять звонок. И опять Есенин просит прийти и, как всегда, когда он пьян, начинает прикидываться, что его обижают и что им пренебрегают: «Я за тобой приползу. Пойми, что я женюсь и тут моя невеста…»

– Какая невеста? – спрашиваю я, удивленная и встревоженная его новыми выдумками.

– Толстая Софья Андреевна! – говорит он торжествующе.

Я не знала тогда, что внучку Льва Николаевича Толстого звали, как и бабушку, Софья Андреевна, и потому, смеясь, отвечаю:

– А Льва Николаевича там нет?

Сергей что-то бормочет, трубку берет Галя Бениславская и разъясняет, что действительно у них в гостях Софья Андреевна Толстая, поясняет, кто она, и просит непременно прийти.

Поднимаясь в лифте к дверям квартиры, в которой жили Есенины и Бениславская, я слышу, как играют баянисты. Их пригласил Сергей Александрович из театра Мейерхольда. Знаменитое трио баянистов.

В маленькой комнате и без того тесно, а тут три баяна наполняют душный, спертый воздух могучей мелодией, которую слушать вблизи трудно. Гармонисты, видимо, приложились тоже и потому стараются вовсю, широко разводя мехи баянов. Рев и стон.

За столом сидят Галина, Вася Наседкин, Пильняк Борис Андреевич, двоюродный брат Сергея[49], который за ним ходил по пятам, незнакомая женщина, оказавшаяся Толстой, Шура и Катя, сестры Сергея. Сам он пьяный, беспорядочно суетливый, улыбающийся, как падший ангел. Он усаживает меня между Пильняком и Софьей Андреевной. Сам садится на диван и с торжеством смотрит на меня.

Галина Артуровна встает и выходит по хозяйским делам на кухню, то принесет чистую тарелку, то закуску, хлеб. Она все время в движении.

Шура, Катя, Сергей поют под баяны, но Сергей поет с перерывами, смолкая, бессильно откидываясь на спинку дивана, но опять выпрямляется и опять поет. Лицо у него бледное, губы он закусывает – это показывает очень сильную степень опьянения.

Я поворачиваюсь к Софье Андреевне и спрашиваю:

– Вы действительно собираетесь за него замуж?

Она очень спокойна, и ее не шокирует такой гам и шум, царящий в комнате.

– Да, у нас вопрос решен, – отвечает она и прямо смотрит на меня.

– Вы же видите, он совсем невменяемый. Разве ему время жениться, его в больницу надо положить. Лечить его надо.

– Я уверена, – отвечает Софья Андреевна, – что мне удастся удержать его от пьянства.

– Вы давно его знаете? – задаю я опять вопрос.

– А разве это играет какую-нибудь роль? – Глаза ее глядят несколько недоуменно. – Разве надо обязательно долго знать человека, чтобы полюбить его?

– Полюбить, – тяну я, – ладно полюбить, а вот выйти замуж – это другое дело…

Она слегка пожимает плечами, потом встает и подходит к откинувшемуся на спинку дивана Сергею. Она наклоняется и нежно проводит рукой по его лбу. Он, не открывая глаз, отстраняет ее руку и что-то бормочет. Она опять проводит рукой по его лбу, и он, открыв глаза, зло смотрит на нее и опять отбрасывает руку.

– Блядь, – говорит он неожиданно и добавляет совсем нецензурную фразу.

Она спокойно отошла от него и села на свое место как ни в чем не бывало.

– Вот видите, разве можно за него замуж идти, если он невесту материт?

И она опять очень спокойно говорит:

– Он очень сильно пьян и не понимает, что делает.

– А он редко бывает трезвым… – стараюсь внушить ей, что выходить за него нельзя.

– Ты же знаешь, – обращаюсь я к Гале, – что Сергей болен, какая же тут свадьба.

Она устало машет рукой, и в ее глазах я вижу боль и муку:

– Пусть женится, не отговаривай, может быть, она поможет и он перестанет пить…

– Ты в это веришь, Галя?

Она утвердительно кивает головой.

В коридор выходят остальные. Только трое баянистов продолжают раздирать квартиру раздольными широкими песнями, какие были бы уместны за городом на лоне природы. Сергей под их музыку спит, откинув голову. Лицо его бледно, губы закушены.

Усталая Галя провожает нас до двери. С Софьей Андреевной идет, кажется, брат Сергея.

Пильняк дорогой открывает тайны, что Софья Андреевна жила с ним, а теперь вот выходит за Сергея. Он говорит об этом, а за очками поблескивают его насмешливые глаза.

Мне ни о чем говорить не хочется.

Зачем это делает Сергей – понять нельзя. Явно, что он не любит и не пылает страстью, иначе он прожужжал бы все уши, рассказывая о своем увлечении. Впрочем, об этом он говорит только тогда, когда пьян, но я третьего дня видела его пьяным, он ничего не говорил о своей женитьбе.

…Утром он позвонил мне в Госиздат и сказал, что хочет прийти ко мне вечером с Соней, так как он вчера, кажется, плохо держал себя. Голос его совершенно трезв. Я соглашаюсь встретиться с ним вечером.

По дороге из Госиздата зашла в магазин, чтобы купить кое-что для предстоящего визита. На Дмитровке встретила певца Белостоцкого. Он сказал, что уезжает за границу, учиться в Италию. Мы шли и разговаривали, он поднялся со мной в квартиру. Наши были все в отъезде. Мы были в доме одни. Я стала накрывать на стол, так как Сергей обещал прийти не позже шести часов. Белостоцкий рассказывал о предстоящем путешествии. Я все думала, как это все странно, Сергей собирается жениться – и без всякой радости, пьяный, какие-то баянисты, страшный шум в квартире… все неясно.

Пришел Сергей с Софьей Андреевной, потом Юра Либединский. Сергей где-то уже успел выпить, и лицо его бело, будто вымазано мелом, и опять прикусывает губы. Софья Андреевна, высокая женщина, очень похожая на своего деда, только что без бороды, пришла в чужой дом, к чужой женщине, чтобы говорить о свадьбе. Сергей, как только вошел, сразу заявил, что пришел именно говорить о своей женитьбе. Он все твердит Софье Андреевне, что я его друг, что он со мной очень считается. Она согласно кивает головой и повторяет:

– Я это знаю, Сергей Александрович, знаю!

Белостоцкий с удивлением смотрит на все происходящее. Сергей начинает говорить отрывистыми фразами, хмель овладевает им все больше и больше.

Вдруг он зовет меня в другую комнату и просит, чтобы туда вошел и Либединский.

Мы втроем сели в кабинете Берзина, и Сергей, вдруг с испуганным и напряженным лицом, проговорил:

– Я поднял ее подол, а у нее ноги волосатые… Я закрыл и сказал: «Пусть Пильняк, я не хочу… Я не могу жениться».

Все это он говорит достаточно громко, Либединский покраснел. Ему явно было неудобно. Юра подошел и плотно закрыл дверь в комнату, где оставались Софья Андреевна и Белостоцкий. Сергей продолжал жаловаться:

– Я человек честный, раз дал слово, то я его сдержу. Но поймите, нельзя же так? Волосы хоть брей…

– Тише ты, Сергей, – напрасно уговаривал Либединский Есенина.

А Сергей перешел уже на то, как будет справлять свадьбу. Он перечислял, кого позовет, а кого не позовет, и все твердил, что «графьев» он не позовет, не надо, пусть их будет только пять человек… С ним никто не спорил, и он стал смеяться пьяным смехом и повторял все, что очень здорово выйдет:

– Сергей Есенин и Толстая, внучка Льва Николаевича… Вот…

Мы поспешили увести его к невесте и сидели, разговаривая почти до рассвета. Москва успела выспаться и проснуться, а мы все разговаривали, ни до чего толком не договорившись. Ничем и никак я не могла убедить Софью Андреевну – сначала вылечить, а потом выйти замуж. Она стояла на своем, что Сергей перестанет пить, как только будут жить вместе. На все его обидные, оскорбительные разговоры она тоже не обращала ни малейшего внимания.

Ушли они вместе, оставив горький осадок. Белостоцкий, ошарашенный, смотрел на меня удивленно, не находя слов для расспросов. Он, видимо, слышал все, о чем мы говорили в соседней комнате.

Сергея я не отговаривала от женитьбы, так как Галя Бениславская не возражала. Я видела, что она очень страдает, но все же говорила, что так будет лучше. Лучше? Для кого лучше?

Потом этот несчастный попугай достал медное кольцо, и Сергей стал считать после этого, что жениться надо непременно, и очень много говорил о джентльменстве, но все как-то нескладно, бестолково.

На свадьбу я не пошла, да и не хотела я видеть всего этого.

А вот проводить их на Кавказ, куда они собрались в качестве свадебного путешествия, я пришла.

Провожала я их тепло, мне стало казаться, что он перестанет пить, если у них будет ребенок. Шутя подарила им маленькую куколку и ванночку, чтобы ее купать. По этому поводу из Баку Сергей мне прислал открытку. В общем, они уехали, и все понемногу стали успокаиваться.

Вернувшись из путешествия, они стали жить у Софьи Андреевны. Я к ней немного привыкла. Уже называла ее Соня и даже стала говорить с ней на «ты».

Квартира у нее была большая, на Пречистенке, в одном из переулков, с балконом.

Помню, что после приезда он пришел за нами, чтобы пойти к нему в гости. Я пошла с дочкой, так как Сергей сказал, что купил живую рыбу и специально выпустил ее в ванну, она будет плавать до нашего прихода.

Действительно, придя к ним, мы сразу пошли в ванную. Большая, шустрая рыба плавала в ванне. Сергей был очень весел, много шутил, совсем не пил в этот день, и мы очень хорошо провели время до обеда, а после обеда собрались в кино на Арбатскую площадь.

Мы шли по бульварам пешком, так как надо было отвести дочку домой, она еще была мала, и мы не хотели ее брать в кино. Мы шли с ней несколько впереди, и я ее спросила:

– Понравилось тебе у Сережи?

– Да, – ответила она живо. – Только он сам очень похож на белую вошку…

Я остановила ее, но было уже поздно. Сергей услышал это и очень обиделся. Я увидела, как у него испортилось настроение.

Мы проводили ее домой, и он с ней прощался не так сердечно, как делал это всегда.

Мы пошли в кино. Но среди сеанса нам всем надоело, и мы вышли из кино. Они меня провожали с Соней. Мы распрощались у дверей нашего дома.

А на другой день мне уже звонила Соня и жаловалась, что Сергей опять запил, пьет безобразно, скандалит, уходит из дома.

К Сергею повадился какой-то пропойца-музыкант приходить на лестницу. Придет и играет на скрипке под дверью. С ним Сергей и уходил пьянствовать.

В эти дни мне приходилось его вытаскивать из ресторана «Ампир», где он, допившись до бесчувствия, колотил вдребезги посуду, зеркала, опрокидывал столы и стулья.

Страшное зрелище застала я в «Ампире». Среди битой посуды ничком лежал Сергей Александрович, тесно сомкнув губы. Я видела, что он уже все понимает, но прикидывается бессознательным. Я нагнулась и сказала:

– Сережа, поедем домой.

Он не вставал, мне противно было до него дотронуться: он весь был покрыт блевотиной.

– Сережа, – позвала я его еще раз. – Если ты не пойдешь, я уйду, и тебя заберут в милицию.

Он шевельнулся, потом приподнялся и открыл глаза. Я помогла ему подняться и вывела из ресторана.

Мне совсем не было стыдно возиться с пьяным Сергеем, я очень хорошо понимала, что он очень болен, и знала, что ему надо было лечь в клинику и лежать много времени, чтобы прийти в себя.

Это были последние и самые, может быть, страшные запои.

Как-то утром позвонила Софья Андреевна и попросила срочно приехать: Сергей громит квартиру.

Приехала. Квартира являлась передо мной во всем страшном разгроме. В столовой было перебито все, что можно было перебить, вплоть до люстры.

И опять на груде черепков и осколков лежал пьяный и грязный Сергей.

И опять пришлось долго его уговаривать, чтобы он встал, пошел в ванную, переменил белье и костюм. Он встал и пошел. Меня поразила его бледность. Он никогда ярким цветом лица не отличался. Сестра его Катя, старшая из сестер, была тоже очень бледной, но тут Сергей был просто мертвенно-бледен. Пока он приводил себя в порядок, нянечка Толстых убирала столовую. Собственно, вся уборка заключалась в том, что вымели черепки и осколки, переменили скатерть, а на стенах висели портреты Льва Николаевича, фотографии, все стекла были побиты. Сергей старался чем-нибудь тяжелым угодить непременно в портрет и кричал:

– Надоела мне борода, уберите бороду!..

Он пришел из ванной чистый, молчаливый. Я стала с ним разговаривать. И еще когда он был в ванной, я позвонила Вардину, с которым Сергей очень считался, и просила приехать. Сергей встретил Вардина хорошо, но тоже молчаливо. Я, в присутствии Сергея, стала рассказывать о его художествах, но Вардин предложил перейти в другую комнату, а Сергей лег в столовой на кушетку.

Пока мы говорили и советовались, Софья Андреевна решила навестить Сергея. Я не пускала ее, но она все же пошла. Вардин стал звонить, куда можно устроить Сергея на излечение, сговаривался с Санотделом Кремля.

Вдруг из столовой раздался резкий крик. Мы вбежали туда и застали такую картину: Сергей лежал на кушетке, а Соня стояла, закрыв лицо руками, лицо было в крови. Сергей перебил ей переносицу.

– Что ты, разбойник, делаешь! – закричала я.

Он закрыл глаза и не откликался.

Пришлось вызывать врача для Сони. Она, кажется, уже понимала, что Сергей очень сильно болен.

Еще по осени Сергей с балкона сбросил свой бюст работы Коненкова, уверяя, что Сереже (так он называл свой бюст) очень жарко и душно. Он вынес бюст на балкон, поставил на балюстраду и, посмотрев, что внизу никого нет, столкнул бюст на улицу. Упав с огромной высоты, естественно, глина рассыпалась на сотню кусков.

Когда Вардин стал его спрашивать, что все это значит, Сергей не открыл глаз, притворившись, что не слышит.

Мы пробыли довольно долго у Сони, стараясь ее утешить и помочь.

Сергея удалось устроить в поликлинику к Ганнушкину на Девичьем Поле.

Сергей просил передать мне, чтобы я к нему не приходила, так как только я виновата в том, что его заперли в психиатрической клинике.

Стараясь не раздражать больного Сергея, я не ходила его навещать. Но прошло очень немного дней, и он просил Катю, свою старшую сестру, передать мне, что если я не приду, то он уйдет из больницы.

Накупив гостинцев, я пришла вечером в клинику. Дежурил врач Александр Яковлевич Аронсон, мой хороший знакомый. Он просил, прежде чем подняться к Сергею, зайти к нему в кабинет. Я так и сделала. Александр Яковлевич спросил меня:

– Нет ли режущих и колющих предметов в свертке, веревок или шнурков?

– Почему вы об этом спрашиваете? – удивилась я.

– Потому, что Сергей Александрович очень плох, и если бы он был не Есенин, то мы бы его держать в клинике не стали, так как его болезнь давно и подробно изучена и для нас не представляет интереса…

И Александр Яковлевич Аронсон назвал по-латыни эту болезнь.

– Впрочем, – сказал он, – идите, он ждет вас.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, увидела на площадке второго этажа Сережу. Он был чисто вымыт, в сером костюме, с пушистыми волосами, в белом шелковом пуловере.

– Где же ты пропала? – встретил он меня упреком. – Я давно тебя жду.

Мы вошли в его комнату. Это была комната направо. Я стала накрывать стол и расставлять всякие вкусные вещи. Дверь в его комнату стояла настежь раскрытая, ее придерживал чурбачок, плотно забитый в пол.

– Почему дверь не закрывается, Сережа?

– Здесь везде двери открыты. Только я никуда не хожу, я их всех боюсь. Сегодня в женском отделении одна бегала с бритвой, с лезвием от безопасной бритвы, и я испугался.

Он стал подробно излагать, как он не хочет ни с кем общаться, потому что тут много больных, и опасно больных. Предупреждал, чтобы я была осторожна, так как на этой же площадке расположены женские палаты и что там лежит и та, которая бегала с бритвой.

Потом Сергей стал читать стихи, которые он написал уже здесь, в больнице, в числе их был и «Лимонный свет». Мы много говорили о том, чтобы уехать от Москвы, в какой-нибудь хвойный лес, и там пожить некоторое время. Сергей меня уговаривал, чтобы я тоже бросила на время Москву, что мне тоже надо отдохнуть. Я была рада его хорошему настроению. Он ни разу не упрекнул меня, что его устроили в эту клинику.

Уходя, я еще раз попросила Сережу полежать подольше и окончательно вылечиться. Он торжественно обещал и проводил меня вниз до вестибюля.

Александр Яковлевич отправил его спать, а меня опять пригласил к себе:

– Ну, как вы его находите?

– Просто прелестным, он давно таким не был. Вы напрасно меня пугаете, Александр Яковлевич.

Он грустно покачал головой:

– Зачем же мне вас пугать, я просто предупреждаю вас, чтобы вы не обольщались несбыточными надеждами.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

– То, что Сергей Александрович неизлечимо болен и нет никакой надежды на то, что он поправится.

– Вы с ума сошли, – вырвалось у меня невольно. – Если у вас все такие безнадежные больные, то вам просто нечего будет делать.

– Вы же понимаете, что я говорю все это, вполне понимая, как это серьезно, – начал опять Александр Яковлевич, – не надейтесь ни на что…

– То есть вы хотите сказать, что Сергей Александрович недолговечен?

– Да, – кратко ответил он.

– А если мы заставим его лечиться насильно?

– Это тоже не достигнет цели…

– Что же, он не проживет и пяти лет?

– Нет.

– И трех лет не проживет?

– Конечно, нет!

– А год?

– И года не проживет!

– Так как же это? Я не понимаю…

– Вы успокойтесь, идите домой, а завтра поговорим еще раз.

Но как можно успокоиться, когда ассистент Ганнушкина, человек, который так хорошо относился ко мне, к Сергею Александровичу, сказал, что Есенин обречен…

Я поздно вечером позвонила на квартиру Воронского и рассказала о моей беседе с Аронсоном.

– Что же вы предлагаете? – спросил Воронский.

– Давайте возьмем его под опеку, скажем, вы, я и Наседкин. Никто не обвинит нас в каком-нибудь влиянии той или иной литературной группы. Мы представители трех разных течений. Заставим насильно лечиться.

– Что ж, – согласился Воронский. – Давайте сделаем так, как вы предлагаете. Я завтра поговорю с юристом, вы мне звоните в редакцию, завтра я буду целый день.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.