Глава 6 Мускулатура таланта

Глава 6

Мускулатура таланта

Дорогой мой, я так хочу, чтобы ты был как аттический воин — всегда прямой, несгибаемый, честный…

С. Маршак

…Речевая характеристика лиц — здесь Пантелеев сильнее всего…

К. Чуковский

Попробуем представить себе, каким был автор «Часов» в конце 20-х — начале 30-х годов: круг его интересов, книги, которые он читал, людей, с которыми свела его судьба.

Ответ на эти вопросы в какой-то степени мы можем получить, читая очерки и воспоминания Пантелеева: «Маршак в Ленинграде», «Рыжее пятно», «Шварц», «Гостиница Лондонская», «История одного автографа»; какие-то важные детали подробности, факты рассыпаны по страницам книги «Из старых записных книжек».

Сам о себе Пантелеев пишет как о человеке болезненно застенчивом, даже робком. Вот как выглядит его автопортрет конца 20-х годов:

«Тому, кто хоть немного знаком с моими автобиографическими книжками, хотя бы с «Республикой Шкид», это может показаться странным, ноя и в самом деле — и именно в эти, юношеские годы — был робок и застенчив, как маленькая девочка. Я стеснялся зайти в магазин, краснел, разговаривая с газетчиком или с трамвайной кондукторшей. В гостях я отказывался от чая, так как был уверен, что опрокину стакан, а в обществе, где присутствовал хотя бы один незнакомый мне человек, я никогда не мог произнести двух слов, более значительных и интересных, чем «да» или «нет».

Было, однако, в этом молодом человеке, недавнем еще беспризорнике и детдомовце, что-то такое настоящее, что вызывало уважение, что привлекало к нему внимание Маршака, Горького, Чуковского, Шварца. Вот каким вспоминается он литературному секретарю журналов «Еж» и «Чиж», начинающему тогда писателю И. Андроникову:

«Приход Пантелеева всегда вызывал шумные приветствия, на которые он отвечал короткими кивками, пробираясь куда-нибудь в сторонку. И долго, терпеливо, никого не торопя, да и не собираясь скоро покинуть многолюдную редакционную комнату, сиживал молча, стараясь не привлекать внимания. Но все равно влиял на окружающих в силу своей значительности — пришел талант, и даже молчавший, и тихий не безразличен. Потому что, даже и не участвуя в том, что делается с ним рядом, он досуха впитывает все и образует вокруг себя магнитное поле»[9].

Еще до первой встречи с автором «Часов» Горький писал о нем С. Н. Сергееву-Ценскому: «Мне кажется, что… Леонид Пантелеев — парень талантливый. Ему сейчас 20 лет, он очень скромен, серьезен, довольно хорошо знает русскую литературу, упорно учится…»

Когда Горький, приехав из Италии в Ленинград (было это в 1928 году), пригласил Пантелеева в Европейскую гостиницу, где обычно останавливался, он вызвал этим приглашением целую бурю в душе молодого писателя:

«Я не спал всю ночь. Я уже решил, что не пойду, я знал, что не выдержу этой встречи с великим писателем один на один, — и все-таки колебался, все-таки не мог победить в себе страстного и вместе с тем такого простого и естественного желания — увидеть Горького.

Перед рассветом я, помню, закурил, взял с полки потрепанный, перевязанный веревочкой томик «Знания» и стал читать «Городок Окуров». И, прочитав две или три страницы, я вдруг понял, что надо идти, что не идти нельзя, что если не пойду — не прощу себе этого до самого смертного часа».

И все же, ожидая в приемной гостиницы, когда его позовут к Горькому, он самым серьезным образом подумывал, не выпрыгнуть ли ему из окна.

Общение с Горьким дало очень много Пантелееву. По совету Алексея Максимовича и с его помощью он поступил учиться на вечерний рабфак Ленинградского технологического института. Учился там вместе со столярами, кожевниками, кондукторами, которые приходили на занятия после большого трудового дня. Особых знаний он там не приобрел, но с интересом следил за товарищами по учебе, получал новые жизненные впечатления. По поручению Горького и по командировке его журнала «Наши достижения» зимой 1929 года Л. Пантелеев ездил в Новгородскую область от Старой Руссы до Осташкова. Летом того же года — уже вместе с Маршаком — отправился на Каспий, на рыболовецкие промыслы. От Рыбинска до Астрахани — пароходом, в Астрахани выходили с рыбаками в море, ездили в калмыцкие села. Обратно — пароходом до Казани, оттуда поездом до Москвы.

Горький убежденно верил в писательское призвание своего младшего товарища по цеху. Известному литературоведу В. Шкловскому довелось слышать однажды, как Горький говорил о молодом писателе «с уважением к тому, что уже сделал Пантелеев в литературе, и с победоносной верой, что он еще много сделает».

«Он очень много сделал для меня, — писал позднее Л. Пантелеев, — и у меня есть много поводов вспомнить о его добром сердце». С благодарностью говорил об учебе у Горького, хотя «учился у него не ремеслу», а самому главному: «по-горьковски работать, по-горьковски увлеченно, самоотверженно, честно и достойно относиться к… литературному делу».

Когда Пантелеев был у Горького первый раз, тот напутствовал молодого писателя такими словами: «Любите Маршака, учитесь у него!»

К этому времени Пантелеев и Маршак уже были друзьями. С глубоким чувством вспоминал Л. Пантелеев: «Я полюбил Маршака с первой встречи и учился у него всю жизнь».

Что же это была за учеба? Как складывались их отношения? Трудно давались молодому литератору их первые встречи — не только в силу его застенчивости, стеснительности, а скорее потому, что были эти встречи ему еще «не совсем по плечу». Кончив по нынешнему счету всего шесть-восемь классов средней школы, знал он, конечно, несравненно больше, чем нынешний семиклассник. Прочел и знал он многое и в русской, и в зарубежной литературе, и в истории живописи, философии и политической экономии, но все это читалось вперемешку, без всякой системы, и поэтому, признается он, «дырок, прорех в моем самообразовании было немало».

Конечно, Маршаку хотелось как можно скорее приобщить по-настоящему своего молодого друга к тому, что он знал и любил превыше всего: к лучшим произведениям русской и мировой поэзии, научить его понимать красоту и силу великих стихотворений. «И вот я попал к Маршаку. Он оглушил меня стихами. Оглушил буквально, потому что на первых порах мне было как-то даже физически трудно. Так чувствовал бы себя, вероятно, человек, не знавший до сих пор ничего, кроме мандолины или банджо, и которого вдруг посадили бы слушать Баха, да еще перед самым органом».

Но постепенно общение с Маршаком превращалось в школу — самую высокую, самую удивительную:

«Это был университет, даже во многих смыслах больше, чем университет. Маршак открыл мне Пушкина, Тютчева, Бунина, Хлебникова, Маяковского, англичан, русскую песню и вообще народную поэзию… будто он снял со всего этого какой-то колпак, какой-то тесный футляр, и вот засверкало, зазвучало, задышало и заговорило то, что до тех пор было для меня лишь черными печатными строчками».

Маршак часто и пылко увлекался людьми, казавшимися ему незаурядными, он не жалел времени, чтобы помочь открыться дарованию, и многие литераторы обязаны ему, быть может, не только первой книгой, но и тем, что нашли себя, свое призвание.

Здесь отношения сложились иначе: к счастью, к бесконечной радости Пантелеева, это увлечение с годами не остыло, «а перешло в нечто большее — в дружбу».

Какими же должны были быть их отношения, как горячо должен был верить Маршак в своего молодого друга, если однажды, обняв его и посмотрев ему прямо в глаза, сказал: «Дорогой мой, я так хочу, чтобы ты был как аттический воин — всегда прямой, несгибаемый, честный…»

Прощаясь навсегда 4 июля 1964 года с С. Я. Маршаком, Пантелеев с огромной признательностью говорил: «На одной из своих последних книг Самуил Яковлевич написал, что знает и любит меня половину своей жизни. Эти добрые слова тем более милы и дороги мне, что половина маршаковской жизни — это ведь три четверти моей, то есть вся или почти вся сознательная жизнь».

В те годы в доме Маршака, в редакциях журналов «Еж» и «Чиж» Л. Пантелеев познакомился с замечательными людьми — А. Гайдаром, М. Зощенко, Д. Хармсом, Н. Заболоцким, Б. Левиным, многие стали его друзьями, единомышленниками, товарищами по работе в литературе.

Он много ездил: неоднократно в Москву, зимой 1930 года вместе с Г. Белых — в Винницу, «на гастроли» по приглашению читателей; побывал в Боровске, Тифлисе, Батуми, трижды в Одессе.

Это было время, когда молодой писатель стал серьезно думать о специфике литературной работы. Если посмотреть записные книжки Пантелеева конца 20-х — начала 30-х годов, можно заметить обостренный интерес к разговорной речи. Вот несколько примеров из этих записей: «Он был не в своем интеллекте», «Какие у тебя узкоколейные взгляды», «У нее не классическая, а, я бы сказал, бытовая красота», «Я извиняюсь, товарищи, заговорит с соседкой — это не является нарушением плохого тона?», «От вашей политики отдает букетом личных отношений»…

Записи отражают и глубокий интерес к языку писателей, к детским речениям, интерес к происхождению слова, к его значению и звучанию.

Он учился тогда понимать главное, на что указывал И. А. Бунин: инструментовка, работа над каждым словом помогают достижению художественной цели не только в поэзии, но в равной степени и в прозе. Впоследствии Л. Пантелеев со всей убежденностью скажет: Не только стихи, но и прозу следует писать так, чтобы легко, радостно было читать ее вслух. То есть думать о музыкальности языка». И он учился этому у Бунина, Гоголя.

Около десяти лет назад в журнале «Сибирские огни» была напечатана статья Л. Пантелеева «Заметки о ремесле и мастерстве». Статья эта не только раскрывает тайны писательского мастерства, но и учит секретам мастерства читательского: она помогает читателю более глубоко, более объемно постигать книгу, ее стиль, ее музыку, красоту звучащего слова. Она учит искусству чтения, она проникнута заботой о талантливом читателе.

Опытный и большой мастер делится своими представлениями о специфике литературного творчества, особенно значительными представляются его экскурсы в собственное литературное прошлое. Он вспоминает о первой попытке инструментовать свою прозу — в первом варианте главы «Ленька Пантелеев» из «Республики Шкид». Глава начиналась так: «Страшной костлявой рукой сдавил молодую республику голод. Сидели без хлеба окопы на многих фронтах, заводы с застывшими топками домен, и тысячи тысяч людей, в хвостах прозябая, осьмушки тащили домой и ели с промерзлою воблой». Автор «Заметок о ремесле и мастерстве» предлагает читателю вслушаться в нагнетание звуков «ст» и «сд», почувствовать «явное их обыгрывание», любование ими: ст-ст-сд-дс-тз-зд-ст-ст-тс-тс-ст… Он видит здесь не только что-то «наивное, претенциозное и комическое», но и — начало, «маленький шажок вперед, не до конца осознанную попытку работать над словом, над языком».

Но уже в какой-то мере этапной для себя работой он считает повесть «Часы»: над ее началом он просидел несколько недель и потратил чуть ли не семьдесят листов писчей бумаги, прежде чем нашел верный тон, точный голос рассказчика. Он вспоминает, как удивил его поэт Н. А. Заболоцкий, когда сказал ему, что «Часы» написаны гекзаметром и в подтверждение несколько нараспев прочитал:

С Петькой Валетом случай вышел

Гулял Петька раз по базару

И разные мысли думал.

И было Петьке обидно и грустно:

Шамать хотелось и не было денег шамовки купить.

В словах Заболоцкого автору повести почудилась даже насмешка: «при чем тут гекзаметр?» Ему самому было ясно другое: «повесть написана сказом, от лица беспризорного паренька, в ней очень явственно звучат разговорные, житейские, очень простецкие интонации». Лишь потом он понял: «ухо поэта уловило то, чего не мог обнаружить даже слух автора», понял, почему, как бы и сам не замечая этого, выбрал для начала именно гекзаметр. «Несоответствие торжественной поступи гомеровского стиха» и истории с украденной пампушкой создавало замечательный комический эффект.

Но писатель был прав, когда говорил и о сказовой, разговорной интонации повести; одно здесь замечательно сочеталось с другим. Называя «Часы» вершиной раннего творчества Пантелеева, восхищаясь тем, как проявилась сила писателя в языке повествования. К. Чуковский увидел в этом рассказе совершенное владение жаргоном улицы 20-х годов. Жаргоном, стихийно созданным беспризорными «детьми и подростками, прошедшими через воровские притоны, барахолки, отделения милиции и т[ак] д[алее]». Отсюда такое ощущение достоверности эпохи, людей, события.

В «Часах», пишет Л. Пантелеев, «автор сдавал экзамен на художника… Работа шла по всем направлениям: и над языком, и над фабулой, и над композицией». Еще большее понимание и чувство того, что значит в художественном произведении слово, пришло к писателю в работе над следующей повестью — «Пакет» здесь проявилась та «художественная достоверность языка» писателя, которую К. Чуковский определил как «мускулатуру таланта».

В «Заметках о ремесле и мастерстве» Пантелеев рассказывает о том, как просиживая ночи напролет, он делал всего лишь десять-двенадцать строчек за «смену». Что же, спрашивает он, «мне не работалось, не писалось? Нет, очень даже писалось. Редко в своей жизни я работал с таким подъемом, с таким высоким упоением… как в этот раз». Просто эти десять-двенадцать строчек и были результатом, теми «граммами радия», которые добываются «из тысячи тонн словесной руды». Вместе с тем сюжетная основа повествования кажется ему довольно банальной, успех повести он приписывает только «слову, словам, их музыкальности, их звучности, их удачному подбору, сочетанию, точному соответствию фонетики и семантики». Тут с писателем согласиться полностью не хочется: успех «Пакета» — и это проверено временем — заключен и в сюжете, и в образе главного героя.

В «Пакете» все повествование ведется от первого лица. Автор как бы передоверил самому буденовцу Пете Трофимову поведать о случившихся с ним многочисленных происшествиях.

Что это значит — вести рассказ не от автора, а от вымышленного героя? Как это делается? Каким путем достигается?

Пантелеев делится с читателем интереснейшими размышлениями: в «Пакете», как и во всяком другом сказовом, монологическом произведении, «автор — не только писатель, сочинитель, рассказчик, но еще в какой-то мере и актер». Он играет роль своего героя, и, как всякий актер — будь то Бабочкин в роли Чапаева или Качалов в роли Гамлета, — он тоже должен полностью здесь перевоплотиться в буденовца Петю Трофимова, сжиться с этой ролью до конца. Вот потому, оказывается, и работа над «Пакетом» шла так медленно: «каждое неточное, неверное, фальшивое слово резало ухо» и приходилось вычеркивать его, писать заново, зачеркивать новое, искать десятое, двадцатое…»

«Пакет» начинается с загадочных слов: «Нет, дорогие товарищи, героического момента в моей жизни я не припомню. Жизнь моя довольно обыкновенная, серая». Начало это дало повод ко всякого рода предположения: почему «нет»? С кем он спорит? Кому возражает?

Чтобы ответить на эти вопросы, надо обратиться к истории написания «Пакета». Она тем более примечательна, что связана с рождением пионерского журнала «Костер».

В 1931 году в редакции детского отделения Госиздата возникла мысль об издании в Ленинграде детского альманаха. Один из будущих авторов М. Зощенко, предложил делать каждую книгу альманаха так, чтобы все рассказы в ней были на одну тему. «Например, — сказал он, — пусть первая книга будет о героях. Пусть каждый из нас расскажет о каком-нибудь замечательном поступке в жизни того, от чьего имени ведется рассказ».

Пантелееву было поручено придумать какое-нибудь интересное вступление для всего альманаха. Вступление придумалось такое: дело происходит в Крыму, в пионерском лагере. Поздно вечером ребята сидят у костра, говорят о «страшном». В это время из-за кустов появляется старичок, он заблудился и ищет дорогу. Его просят посидеть с ребятами, но уже поздно. Он приходит назавтра и приводит из санатория, где отдыхает, еще несколько человек. Гостей ссаживают у костра и просят, чтобы каждый из них рассказал о каком-нибудь героическом случае. Один из гостей — Петр Васильевич Трофимов, бывший кавалерист, буденовец, участник гражданской войны. Он очень скромен, и свой рассказ он начинает словами: «Нет, дорогие товарищи, героического момента в моей жизни я не припомню».

Во время работы над рассказами писатели (а среди них были М. Зощенко, О. Берггольц, Н. Тихонов, Р. Васильева) про гостей-рассказчиков забыли. Но пионерский костер свою роль сыграл: он дал название альманаху. После «Костра первого» через год вышел «Костер второй». А через несколько лет стал выходить уже не альманах, а ежемесячный пионерский журнал «Костер, существующий и поныне.

В «Пакете» тоже нет никаких пионеров, однако первая фраза не оказалась случайной: она стала ключевой для всего облика главного героя. Рассказывая о том, как он ехал с поручением в штаб фронта и как дважды за один день ему пришлось прощаться с жизнью, Петр Трофимов представляет эту полную драматизма историю как «совсем небольшой пустяковый случай», вроде бы незначительный эпизод: как он однажды на фронте засыпался».

В этом несоответствии между тем, как сам герой оценивал все с ним происходящее, и подлинной значимостью его поступков и заключается во многом эффект повести, ее внутренний нерв, ее удача. Петр Трофимов себе цены не знает, но ему хорошо знает цену автор, и, хотя форма сказа как бы и лишает автора права вставить даже словечко, а позволяет лишь проигрывать роль героя, писатель оказывается здесь таким замечательным режиссером и актером, что создает подлинный спектакль: шумный, веселый. Посмеявшись вволю, его «зрители» уйдут, однако, с глубоким впечатлением от чего-то не только смешного, но и драматического, серьезного, глубокого; юмор, шутка, смех не только не помешают, но скорее помогут им оценить в настоящем свете мужество, преданность делу и многие другие высокие качества Пети Трофимова.

Противник напыщенной, сухой и холодной книги, где имеют место лишь «бесстрастно-протокольные записи героического события», Пантелеев придает огромное значение юмору — и в изображении жизни, и в характеристике положительного героя.

Некоторыми сюжетными и стилистическими особенностями «Пакет» напоминает сказку-анекдот об этаком красноармейском Иванушке-дурачке и о его встрече с врагами, которые здесь, как в каждой бытовой сказке, изображаются столь же глупыми, сколь и жестокими. И наружность у них на человеческую не похожа. Один генерал — «высоченный такой, косоглазый медведь в кубанской папахе», другой — «какое-то… чучело в синих подштанниках. Такой… щупленький, поганенький старичок». непомерная глупость мамонтовцев проявляется на каждом шагу. Смешно смотреть на их испуг, когда им кажется, что Петя Трофимов, пока они его избивали шомполами, проглотил свой язык.

«Вот испугались! Вот им от генерала попадет. Ведь им генерал что сказал? Чтобы они меня живого и здорового привели к нему на квартиру. А они?..

Офицер — так тот прямо за голову хватается.

— Ой! — говорит. — ай! Немыслимо!.. Чего он такое сделал? Ведь он язык съел! Понимаете? Язык уничтожил!..

<…>

И ко мне на колесиках подъезжает.

— Братец, — говорит, — что с тобой? А?.. <…> Может быть, — говорит, — тебе лежать жестко?..»

У автора «Пакета» абсолютный слух на слово, на интонацию, на ритм фразы. Фраза органически слита с жестом, с действием, с поступком героя. Вот Петя Трофимов мчится на коне. Как уместна здесь сказовая стихия, с ее гиперболой, с особым ритмом.

«Несется мой Негр, как леший.

Несемся мы по шоссе под липками, липки шумят, в ушах жужжит, что ни минута — верста, а Негр мой только смеется, фырчит, головой трясет… Лихо!

Вот мост деревянный простукали…

Вот в погорелую деревню свернули…

Вот лесом скачем…

Темно. Сыро».

Но образ Пети Трофимова уходит корнями не только в сказочную народную традицию. Такой характер неунывающего служивого, характера, без которого, вероятно, невозможно было бы перенести тяготы военной жизни, известен русской литературе: достаточно вспомнить солдата Чикина у Л. Толстого («Рубка леса»); чем-то Петя Трофимов напоминает Швандю из «Любови Яровой» К. Тренева. Традиция пошла и дальше: в литературной критике не раз отмечали сходство между Петром Трофимовым и Василием Теркиным. А герой повести В. Курочкина «На войне как на войне» (1965) младший лейтенант Саня Малешкин словно создан для того, чтобы попадать в смешное положение. В изображении солдата Чикина, красноармейцев Шванди и Петра Трофимова, воинов Советской Армии Василия Теркина или Сани Малешкина героическое соседствует со смешным, а лучше сказать — слито с ним. Смешное не только не снижает высоких качеств названных персонажей, но вызывает к ним еще большую симпатию, большее восхищение.

Вместе с тем смешное неоднородно по своей художественной природе. Если, скажем, Швандя вызывал смех своими остроумными проделками, солдат Чикин любил сам посмеяться и своими выдумками распотешить других, а Василий Теркин был мастером на острое словцо и на шутку, то смешное у Пети Трофимова заключено в самой лексике, в самом способе выражать свои мысли и чувства. В «Пакете» фразеология, лексика героя становятся той первоосновой, на которой строится характер, облик героя. В детстве Петя Трофимов был пастухом, сторожил заграничных овечек у помещика. Потом работал в городе плотницкую работу. Потом его взяли во флот. Потом он стал участником революции. И уже много позже его учили читать, писать и «арифметику делать».

А пока что Петя Трофимов неграмотный, но за свои двадцать четыре года он успел нахвататься разных слов и понятий, в результате чего образовалась, как писал Чуковский, «речевая нескладица», отражающая «ранний этап речевого развития масс».

Наделенный от природы живым умом, он говорит чаще всего сочным грубоватым языком, где перепутались деревенская и городская лексика. Но, наслушавшись каких-то новых слов, он считает нужным ввернуть к месту и не к месту какое-нибудь замысловатое, даже не совсем ему ясное словечко. Так, оскорбленный угрозой белого офицера, он старается ответить ему как можно обиднее и эффектнее: «Ты! — говорю. — Гоголь-моголь!» И даже когда ему хочется сказать о своих трудностях совершенно серьезно, то все равно одно словцо или само построение фразы делают его речь предельно комической. Вот неожиданная опасная встреча: «Я испугался немножко. Все-таки ведь не в древне гуляю на масленице. На фронте ведь». Нужно уничтожить, съесть пакет Но как это сделать? «Задумался, знаете. Непривычное все-таки дело. Все-таки ведь бумага — не ситник. И не какой-нибудь блеманже». Ведут его на расстрел.

«…Погода была замечательная. <…> А тут — изволь иди на такой веселенький проминат!» Знакомя командарма Буденного со своим другом Зыковым, Трофимов старается придать своим словам самую элегантную форму. «Товарищ Буденный! — говорит он. Позвольте вам познакомить моего друга…»

Вслушиваясь в рассуждения Пети Трофимова, читатель будет смеяться и одновременно ощущать, каков в действительности этот отважный и преданный делу боец. Ведут Трофимова на расстрел, а у него утешение, что пакет, в котором ценные донесения, не достанется Мамонтову. «Ну что ж! — рассуждает он. — Это счастье. С пакетом засыпаться было б хуже. А так и умирать легче… Все-таки совесть легче…» Но когда пакет находится и буденовец не успевает его съесть, у него опять одна забота: «Как бы мне, — думаю, — мертвому, после смерти, рот не разинуть! Раскрою рот, а пакет и вывалится. Вот будет номер!..»

Естественность и простота, составляющие главную суть характера героя, отнюдь не сводятся к какой бы то ни было прямолинейности: Петр Трофимов у Пантелеева прежде всего человек. Он может испугаться, он может струсить, он может загрустить. Какая лирическая интонация звучит в его голосе, какие совсем новые слова появляются у него, когда перед ним отрывается мир тополей, садов, просторов. «Ах, какая природа!.. <…> А воздух такой чудный! Яблоком пахнет. А небо такое синее — даже синее Азовского моря! Ну, прямо всю жизнь готов любоваться!» Беспредельная грусть слышится в его словах, когда ему кажется, что наступают его последние минуты: «Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шел, что думал и что передумал». Выдержав удары шомполами, он тут же может заплакать слезами обиды, увидев (ему показалось, как его собственный язык на полу лежит, и уже совсем настоящими горькими слезами он плачет, когда рядом с ним погибает спасший ему жизнь бывший мамонтовец Зыков. И опять новые слова, выдающие таящийся глубоко в душе запас нежности, человечности:

«Я говорю:

— Зыков!.. Да брось… не журысь!.. все ладно будет».

Первоначальное представление о своеобразном красноармейском Иванушке-дурачке не ушло, но дополнилось множеством других черт. В итоге читатель встречается с характером подлинно человечным, веселым и героическим.

К Пете Трофимову Пантелеев вернулся еще раз, когда в 1934–35 годах готовил сценарий для «Одесской фабрики дитячих та юнацьких фiльмiв». Герой этого сценария, директор мебельной фабрики Трофимов, бывший буденовец, поехал разыскивать сына своего погибшего на фронте друга Зыкова. В поезде его ограбили, и долгое время он путешествует босиком и с портфелем. Каким-то образом он попадает к беспризорником, а те помогают ему напасть на след Зыкова-младшего, тоже бывшего когда-то беспризорным. Но пока шли поиски Зыкова-младшего, его судьба уже переменилась, он успел вырасти, кончить военное училище и стать красным кавалеристом. В сценарии было много комического, эксцентрики. И Многое из незабываемых впечатлений писателя, полученных во время его южных скитаний в конце 1924 года, когда уже после Шкиды судьба снова свела его с беспризорным миром. О том, как создавался сценарий, писатель рассказал в очерке «Гостиница Лондонская».

«Пакет» был инсценирован и долгие годы шел на сцене московского ТЮЗа. Перед войной снимался фильм «Пакет», роль Буденного сыграл сам маршал. Много лет спустя по «Пакету» на «Мосфильме» был снят телевизионный фильм, он получил первую премию «Злата Прага» на международном кинофестивале телевизионных фильмов в Чехословакии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.