Глава 3 «Республика ШКИД»

Глава 3

«Республика ШКИД»

Для меня эта книга — праздник

М. Горький

По воспоминаниям Маршака, из библиотек стали сразу же приходить сведения, что «повесть читают запоем, берут нарасхват».

Чем же можно объяснить такой успех книги? Может быть, сама тема, сам материал были достаточно экзотичными? Вряд ли: книг о правонарушителях имелось в то время немало и удивить читателя рассказом о каком-нибудь исправительном учреждении было бы довольно трудно. Удивить могло лишь повествование, открывавшее читателю что-то новое, острое, яркое.

…Середина 20-х годов знаменовалась приходом в литературу многих молодых писателей. «Мы входили в литературу волна за волной, нас было много. Мы приносили свой личный опыт жизни, свою индивидуальность», — писал А. Фадеев, размышляя над истоками и начальным периодом развития молодой советской литературы.

Почти одновременно с «Республикой Шкид» выли в свет книги молодых писателей, отразившие бурное и еще не устоявшееся время начала 20-х годов. Новая жизнь, сложная, полная внутренней борьбы, требовала осмысления. Прежний мир уходил в прошлое, ломались многие старые традиции. Казалось (особенно молодым людям): все, что было прежде в быту, в общении в учебе, безжалостно обречено на слом.

В одной из замечательных книг тех лет — «дневнике Кости Рябцева», Н. Огнев нарисовал школу, ищущую новые формы обучения, новые формы отношений между учителями и учащимися. Герой повести Костя Рябцев и его друг Сережа Блинов, ученики шестого класса, ставят под сомнение все, что происходит в школе. Нужны ли, например, танцы: ведь в них «нет ничего научного и разумного», и не проявляется ли в них идеологическая невыдержанность? Нужен ли сегодня Шекспир, ибо в «Гамлете» Костя обнаруживает массу неувязок и «страшно много бузы». Правда, он готов что-то и простить Шекспиру, «потому что пьеса написана чуть ли не пятьсот лет тому назад, и Шекспир писал для королевы, а не для пролетариата».

Не пора ли вообще отменить понятие «дети», как отжившее и буржуазное? Считать или не считать предрассудком привычку причесываться и умываться? Обязательно ли здороваться, особенно с учителями? «А если ученику не до здорованья?»

Много еще в чем сомневаются учащиеся, но в одном пункте у них нет колебаний: совершенно необходимо вести «идеологическую» борьбу с учителями, или, как их называли тогда, школьными работниками, а сокращенно — шкрабами.

Вступая в эту борьбу, ребята, кажется, руководствуются железной логикой: если во всей стране взяло власть в свои руки большинство, почему это не касается школы? Разве нормально, когда все дела решаются горсточкой шкрабов, а ученики, таким образом, оказываются чуть ли не на положении крепостных крестьян? «Я окончательно решил, — говорит Сережа Блинов, — произвести в школе революцию». Каким ударом для него становятся слова старшего и опытного товарища, объясняющего, что никакой борьбы с учителями ему вести не следует, потому что «школа хотя и не без дефектов, а идет нормально» и учителя вполне «соответствуют своему назначению».

Рассказывая в «Моем поколении» о своих товарищах, подростках 20-х годов, Б. Горбатов рисует схожие ситуации школьной жизни. И здесь педагоги бочком, осторожно проходили через толпу ребят в учительскую, и здесь ребята требовали, чтобы вопросы, какие предметы нужны, какие нет, каких учителей оставить, каких убрать, кого принимать и переводить в следующую группу, и многие другие проблемы решала высшая власть в школе: школьный совет. По предложению главного героя повести Алеши Гайдаша старостат переименовывается в исполнительный комитет учащихся, а сам он становится председателем исполкома.

Это было время, когда наличие мамы и папы могло послужить отрицательной характеристикой для приема в комсомол; когда возникали страстные споры о том, позволено ли комсомольцу носить галстук, имеет ли право комсомолка выходить замуж или вообще думать о личной судьбе, о личном счастье: не будет ли это знаменовать собой измену идеалам революции? Уличенная в том, что у нее на окнах занавески, а на стенках картинки, героиня повести «Мое поколение» Юлька с горечью думает о себе: «Не будет из меня коммунистки».

Вместе с тем Костя Рябцев, Алеша Гайдаш, Юлька — герои, привлекательные своей искренностью, своими чистыми мечтами построить мир «по-новому, по-хорошему, на новых и справедливых началах». Только в головах этих ребятах многое перепуталось: маловато имелось у них знаний, были они слишком поспешны в этом своем стремлении переделать мир. Они не знали самых элементарных вещей, они не представляли себе, как растет пшеница и что такое простые дроби. Им надо было понять: прежде чем переделывать мир, они должны были во многом переделать себя.

Всем своим внутренним настроем, всей своей идейной направленностью «Республика Шкид» примыкала к этим книгам, она отвечала на самые острые вопросы, поставленные жизнью перед молодым поколением. Именно поэтому повесть далеко вышла за пределы собственно «правонарушительской» темы. Авторы повели в ней необычайно актуальный для литературы 20-х годов разговор: о человеке, его возможностях, которые могут пропасть, погибнуть или, напротив, открыться, выказать себя с огромной силой.

Ощущение нового времени, когда уходил в прошлое старый мир и в борьбе создавался совсем иной, определяет жизнерадостный настрой книги. И успех «Республики Шкид» в ряду других книг о молодом поколении, вероятно, был в большой степени обусловлен тем, что читатель сумел увидеть судьбы героев не только в начале их трудного пути, не только в движении, но в результатах, в ощутимых итогах; читатель сумел заглянуть не только в настоящее героев, но и в их будущее.

«Республика Шкид» поражает яркостью красок, непосредственностью, остротой: ведь ее авторы еще не остыли от буйного темпа жизни школы; в каждом событии, описанном здесь, в каждой главе как будто заложен заряд пороха. Достаточно посмотреть в оглавление, чтобы убедиться, сколько смешного, драматического, таинственного и увлекательного собираются преподнести читателю авторы: «Кладбищенский рай», «Роковой обед», «мокрая идиллия», «Руки вверх», «Монашенка в штанах», «Любовь и мыло»…

Они не ставили перед собой преднамеренно никакой педагогической задачи, но именно потому, что ни одна сторона в их рассказе о жизни школы не была обескровлена и повествование велось с такой полнотой, им удалось передать психологическое и эмоциональное своеобразие той среды и сказать многое о воспитании человека.

Они писали не воспоминания, а полностью живя тем временем это еще было их настоящее! Но с другой стороны, книга создавалась, когда авторы ее находились уже на известной высоте, откуда им видны были не только зигзаги движения, но и самый процесс и его результаты.

Эти два плана определяют неповторимое своеобразие книги: ее молодой задор, ее горячность, темпераментность, искренность — и ее широкое общественное звучание.

На примечательную особенность повести, объясняющую, быть может, почему книга держит читателя в плену до последней страницы, указал С. Маршак. Путь изменений в «Республике Шкид», пишет он, изображен куда менее заметно и последовательно, чем во многих книгах, авторы которых ставили себе целью показать, «как советская школа, детский дом или рабочая бригада «перековывает» опустившихся людей. Казалось бы, неопытные литераторы, взявшиеся за биографическую повесть в восемнадцати-девятнадцатилетнем возрасте, легко могли свернуть на эту избитую дорожку, быстро размотать пружину сюжета и довести книгу до благополучного конца, минуя все жизненные противоречия, зигзаги и петли, но нет, движущая пружина повести оказалась у молодых авторов тугой и неподатливой. Они не соблазнились упрощениями, не сгладили углов, не обошли трудностей».

Нет, молодые авторы и не собирались «быстро размотать пружину сюжета». В «Республике Шкид» вообще нет сюжета в его привычном понимании. Поначалу даже кажется, что от перестановки глав в повести ничего не изменилось бы. Но так представляется только на первый взгляд. Повесть отнюдь не распадается на отдельные зарисовки: она внутренне крепко сцементирована главной идеей, главным сюжетом — историей распрямления беспризорника, рождения нового человека.

Композиция «Республики Шкид» как нельзя лучше отражает самый дух, самую фактуру жизни «беспризорной мальчишеской республики». Шкида действительно как будто жила лишь приливами и отливами. С первого взгляда трудно установить какие-нибудь закономерности в пестром потоке шкидских дней, потому что, когда Шкида бросалась в очередное увлечение, ее точно подхватывала и несла волна, потом происходил спад, временное затишье, и снова спустя некоторое время шкидский челн бросался навстречу новому урагану.

Да, Шкида знала радость взлетов и горечь поражений. Бывало и так, что сегодня в комнате Юнкома работали кружки, готовился очередной номер журнала, и в такие минуты шкидцы вздыхали от полноты счастья. А назавтра все могло сорваться, снова начинались содом и Гоморра и Шкида опять оказывалась на самом дне.

Построение книги в целом и каждой ее главы в отдельности отражает этот своеобразный ритм: развитие действия идет как бы по кругу — начало, кульминация, спад, и вместе с тем возникает ясное представление о поступательном движении, о положительных изменениях и результатах. Книга строится так, что начинаешь видеть, как постепенно складывались традиции, правила и законы Шкиды, как шаг за шагом незаметно менялась она вся в целом и менялся облик каждого ее воспитанника в отдельности.

…С незаметного эпизода начинается история «ростовщика» Слаенова. Никто поначалу не обратил внимания на то, что этот неизвестно откуда взявшийся новичок одолжил голодному шкидцу свою пайку хлеба. Долгое время старшее, четвертое, отделение, где учатся самые сильные и интересные ребята, с некоторым пренебрежением относится ко все более расширяющимся его торговым махинациям среди малышни, но постепенно в страшную аферу втягивается вся Шкида, расколотая властью хлеба и денег на два лагеря: один — голодающий, стонущий под игом все возрастающего хлебного долга; другой — из самых авторитетных, старших купленных Слаеновым, — объедающийся, утопающий в роскоши. Темп повествования нарастает. Авторы описывают жуткий разгул измывающегося над своими жертвами, все более утверждающегося в своем могуществе наглого и грязного паучка.

Но где-то наступает моральная психологическая кульминация. Развращенные подачками Слаенова, старшие все больше начинают чувствовать себя его соучастниками, понимать, что вовсе не младшие, а они, авторитетные старшие, оказались в положении настоящих рабов Слаенова, стали его холопами, обязанными защищать своего хозяина. Гордый и независимый Колька Цыган, которому Слаенов велит отнять у вконец изголодавшихся ребят очередную долговую пайку, вдруг явственно увидел себя в роли держиморды.

В хмурое, все более темнеющее лицо Цыгана впиваются десятки глаз. С трепетом и волнением ждет и читатель: ведь сейчас решится судьба не только должника, но в гораздо большей степени судьба и Цыгана, и всего старшего отделения. Победа над Слаеновым, лишив Цыгана и все четвертое отделение сытого и праздного существования, приносит им самое главное: ощущение человеческой полноценности и радостное сознание установившейся теперь справедливости для всех шкидцев.

Конечно, это не означает, что четвертое отделение уже никогда не совершит дурного поступка и кто-то из них или все они вместе не устроят очередной бузы, но какие-то новые, небывалые прежде чувства и понятия вошли в их сознание, какой-то серьезный моральный барьер взят.

Шкида ищет себя, ищет себе дела по плечу. Захватила в плен, на три месяца вогнала в горячку газетная лихорадка. «Кто поверит теперь, что в годы блокады, голодовки и бумажного кризиса, когда население Совроссии читало газеты только на стенах домов, в Шкидской маленькой республике с населением в шестьдесят человек выходило 60 (шестьдесят) периодических изданий — всех сортов, типов и направлений?»

Глава называется «О шестой державе». Здесь тоже все началось с небольшого конфликта: два редактора «толстого» журнала, Японец и Янкель, разошлись во взглядах на то, каким должен быть журнал — серьезным или развлекательным. Республика осталась на время без прессы, пока неожиданно Янкель не объявил о выходе своего собственного журнала «Комар». Тонкий «Комар» победил, хотя победа досталась нелегко: Янкель похудел, осунулся, потерял сон и аппетит.

Удача Янкеля повлекла за собой неожиданные последствия: возникли десятки журналов индивидуального направлению Эпидемия проникла во все уголки, школа точно вымерла. Ни шума, ни драки на уроках. Журнал, как в крупной азартной игре, стал для каждого чуть ли не ставкой на жизнь. Но постепенно горячка проходит. Ребята устали, они с наслаждением возвращаются к давно заброшенным занятиям.

Глава «О шестой державе» посвящена серьезному увлечению Шкиды. Но авторы верны себе: и здесь они раскрываются как мастера юмора, шутки. Они не пожалеют красок, чтобы описать деятельность издателя журнала «Зори» Горбушки, известного своей фантастической неграмотностью. Посмеиваясь, пишут они об издержках увлечения: о конкуренции между издателями, об их отчаянной борьбе за каждого сотрудника, о том создавшемся в результате невероятном положении, когда все издают, все пишут — читать некому!

И, однако, главное сказано. Какой добрый след оставила эта лихорадка! Сколько затронула она хороших струн, заставив даже самых нерадивых трудиться не покладая рук. Какую вызвала интересную журнальную полемику! Какой принесла подлинный опыт журналистской работы талантливым шкидцам Японцу, Янкелю, Пантелееву.

Полны вдохновения и огня страницы книги, посвященные описанию шкидской «бузы», любимейшего занятия шкидцев, выдвинувших лозунг: «In busa veritas» — «Истина в бузе».

Горький назвал «Республику Шкид» книгой «преоригинальной, живой, веселой, жуткой». Да, многое в Шкиде было жутковатым: когда взбунтовавшаяся орда ребят переходила к активным действиям, Шкида действительно никак не напоминала институт благородных девиц.

Именно эта глава — об истории республики Улигании и столичного ее города Улиганштажта объясняет многое в шкидской бузе. Становится ясным: всякая буза ребят, какие бы формы она ни приобретала, являлась пусть подчас диким и необузданным, выражением извечной мальчишеской тяги к игре. У шкидцев не было детства, и они не участвовали в тех играх, которыми были захвачены их сверстники.

Независимое от халдеев (учителей) государство Улигания становится плацдармом для их буйной игры. Игра здесь все: и придуманная столица, и назначение на должности, и организованная система управления, и созданная наркомбузом (Японцем) конституция, и свои «Известия Улигании» (издатель Янкель), и свой герб и гимн, и, наконец, Народный Университет Бузы. В этой системе перепутались все системы управления, известные ребятам из книг и действительности: рядом с колониями и диктатором здесь был и овеет Народных Комиссаров.

Пожалуй, ни одна глава в книге не передавала с такой силой бурные возможности шкидцев, размах их фантазии и озорства. Потому и апогей этой игры-бузы тоже особенный — государственный переворот. Воспитанникам школы становится очевидным: им уже тесно, уже невозможно находиться в рамках «дефективной» республики, они жадно мечтают о тех днях, когда они «станут равноправными гражданами другой — большой Республики Советов».

Вот почему они так настойчиво, с такой страстью просят Викниксора о занятиях политграмотой; вот почему, зная, что им нельзя вступить в комсомол, организуют сами свой Юнком со своей прессой, своим цека и так далее.

Рисуя шкидский коллектив, авторы создаю цельное и полное представление о том, насколько пестрой, разнообразной была по своему составу Шкида. Под одной крышей, в одной шкидской семье, рядом с сыном прачки Гришкой Белых и сыном извозчика Старолинским оказался потомок князей Джапаридзе, юный остзейский барон Вольф фон Оффенбах, обучавшийся до революции в кадетском корпусе. Но в Шкиде на сословные привилегии не обращают внимания: там полное равноправие.

Ценность в Шкиде имеет другое: талант, незаурядность, в чем бы они ни проявлялись. С нескрываемым восхищением говорят авторы о замечательных способностях Японца, делающего переводы из Гейне и Шамиссо, изучающего всерьез историю Древней Руси, но симпатией пользуется у них и Цыган, славный своей силой и темпераментом.

Из большого шкидского коллектива, из шестидесяти человек авторы выбирают нескольких — и следят за историей их жизни, за их делами. Портретная галерея воспитанников Шкиды — Японца, Купца, Слаенова, Цыгана, Дзе — одна из самых больших удач книги.

И здесь, следуя своему методу, авторы не изображают быстрой «перековки» ребят: нигде — ни на одной странице, ни в одной строке книги — нет рассуждений о том, лучше или хуже стал какой-нибудь шкидец. Живут яркой, своеобразной жизнью блестящий умница, желчный, острый на язык, неугомонный Японец, изысканный, щеголеватый Дзе, меланхоличный купец, духовные интересы которого пока еще дремлют в его могучем теле, буйный Цыган, темпераментный и деловитый Саша Пыльников. Весело и откровенно написаны портреты самих авторов — Гришки Черных (Янкеля) и Леньки Пантелеева.

Но как закономерный итог воспринимается день, когда Викниксор говорит двум уходящим ребятам: «Школа приняла вас воришками, маленькими бродягами, теперь вы выросли, и я чувствую, что время, проведенное в школе, для вас не пропало даром. …Вы достаточно сильны и достаточно переделаны, чтобы вступить в жизнь».

Многие страницы повести посвящены истории взаимоотношений шпаргонцев с их воспитателями. В литературной критике не раз упрекали Белых и Пантелеева в неуважительном отношении к этому «племени»: целая галерея педагогических монстров проходит перед глазами читателей. Дерзкое, веселое, но в общем-то справедливое перо авторов создает незабываемые типы халдеев. В эти голодные годы, когда новых учителей было так мало, в Шкиду попадали люди, которых привлекал сюда просто паек. И конечно, им было трудно выдержать суровую проверку требовательных ребят.

С халдеями боролись способами, которые сейчас кажутся невероятными. Подробному описанию антихалдейской бузы, сделанному отнюдь не в покаянном тоне, отведено немало строк в книге.

Но авторам удается показать и выявить другую, гораздо более важную тенденцию: как в недрах этой вражды-войны складывались новые требования и отношения, совсем не похожие на те, что существовали в дореволюционной школе.

Вначале безоговорочным признанием шкидцев пользовался педагог, сумевший подладиться к ребятам и стать совершено «своим».

«— Вот это да! Это свой парень! — восхищался Янкель, дотягиваясь до плеча воспитателя и дружески хлопая его по плечу кончиками пальцев.

— Почаще бы ваши уроки.

— Полюбили мы вас, Пал Ваныч, — изливал свои чувства Японец. — Друг вы нам теперь. Можно сказать, прямо брат кровный». (В этом восхищении чувствуется изрядная доля иронии.) С отчаянной решимостью вступаются шкидцы за своего любимца, когда педагогический совет признает и его занятия, и его поведение негодными, и в знак протеста закатывают такую бузу, какой Шкида давно не видела.

Но со временем к слову «свой» у ребят стало примешиваться и нечто неуважительное, и никакие попытки воспитателя, игравшего в «своего», установить должный авторитет среди шпаргонцев ни к чему привести не смогли. «Да какой же вы воспитатель?» — смеются они в лицо Косецкому, принимавшему участие в их бузе. «Да где же это видано, чтобы воспитатель на стреме стоял, пока воспитанники воруют картошку с кухни!» И в той жестокой, неумолимой войне, которую они объявляют халдею, — правда на их стороне. Они выступают против его желания совместить несовместимые, с их точки зрения, вещи — быть своим» и претендовать на воспитательские права.

Чем дальше, тем больше критерием здесь становятся деловые качества воспитателя и педагога, его знания, его человечность. Все это покоряло Шкиду, она нуждалась в знаниях и человечности больше всего. Казалось бы, какая радость ребятам от того, что учитель истории Алникпоп бывал строг и беспощаден? Но мы чувствуем: когда речь идет о серьезном, авторы умеют дать оценку делам и событиям с верных позиций. Строгий, взыскательный и справедливый Алникпоп; серьезная и мужественная, влюбленная в свое дело учительница немецкого языка Эланлюм; мощный, со свирепым взглядом, но на поверку добрый учитель физкультуры Косталмед; хрупкая, мягкая и тихая учительница анатомии, к которой у ребят возникает бережное и деликатное чувство; веселая, неугомонная Мирра Борисовна, создавшая шкидскую сцену, — вот те, которые из массы ничтожных, осмеянных, затравленных Шкидой «медленно, как золото в песке отсеивались». Это тот десяток, который «на своих плечах вынес на берег тяжелую шкидскую ладью, оснастил ее и отправил в дальнее плавание — в широкое житейское море».

В повести нет специальной главы, посвященной Викниксору. Многократно по ходу всей книги обращаясь к фигуре заведующего школой, Белых и Пантелеев почти никогда не делают попытки дать его психологическую характеристику, показать его в размышлениях, в поисках, у себя в кабинете, наедине с другими педагогами. Они и не стремятся проникнуть в неведомую им область его раздумий, мотивировок, — во все то, что составляет важнейшую и трудно улавливаемую сторону работы педагога. Он появляется всякий раз лишь тогда, когда го призывают внешние обстоятельства, в книге он почти всегда на глазах шкидцев — и только.

Меньше всего авторы стремились нарисовать бога. В их голосе нет никакого трепета, они пишут о Викниксоре точно так же, как писали бы о Сашкеце или Косталмеде. Вероятно, эта свобода, это не стесненное никакими обстоятельствами чувство помогло им увидеть и передать правду большого и сложного характера.

Он открывается с самых разных сторон: добрый и мягкий, грозный и карающий, реально, трезво и мудро видящий жизнь и врученных ему ребят — и чудак, буквально ребенок, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца опытному, прожженному улигану. Авторы говорят только о фактах, но каждое слово, каждый жест, каждая деталь так красноречивы, что за конкретными поступками Викниксора угадывается и другая, скрытая от глаз воспитанников жизнь, явственно ощущаются долгие часы раздумий и размышлений педагога.

Так, замечательно чувствуется этот второй план в эпизоде когда Викниксор держит речь перед укравшими табак ребятами, и в испытующем взгляде, каким он окидывает присмиревших воспитанников, и в торжественных и грозных словах и в том, как он невыносимо долго затягивает паузу перед окончательным решением и, только вымотав как следует ребят, объявляет о полном их прощении, вызвав бурю радости и раскаяния, — во всем этом виден, конечно, продуманный и взвешенный расчет. Впрочем, вряд ли один лишь расчет, даже самый тонкий, мог бы воздействовать на этих многоопытных бузовиков. Каждой клеточкой своего существа они чувствуют, что перед ними стоит не только рассерженный заведующий, имеющий право решить судьбу любого из них. Рядом с ними близкий, необходимый им человек: в их глазах Викниксор похож сейчас на отца. Отнюдь не сентиментальному Гришке хочется показать свое лицо заведующему, «показать, что он в слезах и что слезы эти настоящие, как настоящее раскаяние». Но и Гришке суждено увидеть, что «Викниксор — гроза шкидцев, Викниксор — строгий заведующий школой — тоже плакал, как и он, Янкель, шкидец».

Блестяще написана история рождения шкидской газеты. В руках у Викниксора маленькая газета «Бузовик», выпущенная в азарте борьбы с халдеем Косецким. Словно не замечая тревожного состояния «издателей», перебирающих мысленно все ругательства, какими был пересыпан текст, Викниксор делает им упрек весьма изящный, чисто литературного характера: «она пахнет бульварщиной». Умело и как бы невзначай, как бы только констатируя что-то уже давно вызывавшее интересы ребят, он говорит им о возможности создания сатирической газеты, так же между прочим подсказывая им и ее название: «Ну… ну… хотя бы «Зеркало». так из бузы, из грубой шалости родилась новая газета, ставшая впоследствии важнейгим печтным органом Шкиды.

Почувствовав, как далеко может завести игра в Улиганию, и подметив в этой игре опытным взглядом и наступающий кризис, и вспыхнувший одновременно интерес к общественной жизни, он первый поздравляет улиган с произошедшим переворотом и предлагает им объединиться с халдеями в один союз, в Союз Советских Республик.

Конечно, не все поиски Викниксора увенчивались успехом. Самым уязвимым его детищем оказалась «Летопись» — «зоркий глаз» всех добрых и плохих поступков, с помощью которой шкидский президент задумал осуществить лозунг революции «Кто был ничем, тот станет всем». Он хотел создать в Шкиде своего рода аристократию, но аристократию не по крови, не наследственную, не паразитическую, а получившую свои привилегии по заслугам — честным трудом и примерным поведением. Но эту гуманную и увлекательную идею ему осуществить не удалось, ибо для шкидцев «Летопись» очень быстро стала просто штрафным журналом, строгих законов которого наиболее предприимчивые ловко избегали, извлекая еще для себя и выгоду. Утверждая необходимость самоуправления, Викниксор водит вместе с тем для неисправимых карцер, что дает повод Японцу охладить восторг ребят желчным замечанием: «Эх вы! Дураки! Растяпы! Вам дали парламент, но вы получили и каторгу!»

Да, это были издержки, но авторы сумели показать то главное, что удалось достичь Викниксору; он дал детям, изголодавшимся по человеческому теплу, ожесточившимся в борьбе за существование, самое нужное для них сейчас — дом. Дом, притягательный своими традициями, своими особенностями: ведь у них были свой герб и свой гимн!

Трудно сказать, из чего складывается привязанность к дому. Вот ребята устраивают честь выхода двадцать пятого номера газеты «Зеркало» банкет. Как не похож этот банкет на пиршества Слаенова, как все просто и скромно на этот раз, но каким теплым чувством согрет их праздник!

Двух провинившихся ребят — Янкеля и Японца — Викниксор собирается перевести из Шкиды. В последний раз они видят знакомое здание, и сердца их больно сжимаются. В последний раз они вдвоем в пустом классе, и становится так больно: столько прошло здесь часов их жизни, так знакома каждая мелось, и даже прежде оскорбительные надписи: «Янкель-дурак», «Япошка-картошка», вырезанные на партах, приобретают необычайную прелесть. Викниксор не случайно завел их сюда: он знал, что никакие выговоры и наказания не подействуют на ребят сильнее, чем это горькое последнее расставание с домом. И когда он деловито бросает им: «Парты запылились. Возьмите тряпки и вытрите хорошенько», ребята хватаются за тряпки, как за последнюю надежду. Они чувствуют, что нельзя им без Шкиды.

«Стала родной и близкой», «в родной шкидской спальне», дружная шкидская семья» — эти слова говорят о многом. Они говорят о традиции Шкиды поставившей, например, за правило никогда не травить новичков, о щедром гостеприимстве Шкиды, умевшей и любившей принять гостей, о ее интересе к литературе, к знаниям, к политике…

С волнением читаем мы эпилог книги и узнаем о том, как сложились в дальнейшем судьбы шкидцев, как из этих ребят вышли хорошие честные люди — рабочие, военные, писатели, режиссеры, учителя, агрономы… Вот что писал об этом спустя два года после выхода повести Пантелеев в статье «Герои «Республики Шкид»: «Издревле повелось так, что герой совершает подвиг, влюбляется, безумствует, но на последней странице он — раб автора — смиренно и кротко исчезает ос сцены. Книга ему — как бы и колыбель, и могила.

Но вот мы дожили до времени, когда действительно одетые кровью и плотью герои сотнями и тысячами живут среди нам, скромно работают, создавая новую жизнь… Нередко это герой так называемой «документальной литературы», в рядах которой стоит и книга «Республика Шкид»!»

Бывшие питомцы Шкиды не только приобрели профессии: они стали участниками большой жизни страны. Сделаться хорошим вором, шнифером или квартирником — в этом видел свое счастье Цыган. Теперь у него совсем другая мечта — служить людям.

Шкида возвращает этим ребятам самое ценное — право чувствовать себя человеком. Закрывая эту веселую и лирическую книгу, понимаешь, как дорого авторам это их прошлое, дороги и незабываемая, трудная и сложная их юность, и тот дом, та республика Шкид, которая вывела их в люди.

* * *

Первым, самым горячим почитателем книги, самым увлеченным ее пропагандистом стал А. М. Горький. В течение двух лет он писал о повести многим своим корреспондентам.

«Не попадет ли в руки Вам, — обращался он к С. Н. Сергееву-Ценскому, — книга «Республика Шкид» — прочитайте!.. Авторы книги — воспитанники этой школы, бывшие воришки, одному — 18, другому — 19 лет. Но это — не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать книгу, живую, веселую, жуткую».

Когда М. Пришвин написал Горькому, что хотел бы послать ему в числе четырех книг, которые ему понравились за последнее время больше всего, «Республику Шкид», Горький ответил ему:

«Республику Шкид» — читал, с авторами переписываюсь. Видели вы их? Какие славные, скромные и умненькие они, судя по письмам… Книга их меня обрадовала и потрясла жутко. А как они монументально изобразили зав. школой Викниксора?»

Дважды Горький употребляет это слово: «жуткая», «жутко». Сочетание «потрясла жутко» говорит о многом. Горький, как никто другой, угадал весь драматизм жизни Шкиды, мучительно трудную судьбу ее воспитанников и то, как непросто давалась каждому из них и всей Шкиде в целом любая победа.

Значительны и интересны письма Горького авторам «Республики Шкид»: он делился с ними «тайнами ремесла», давал им ценные советы, объяснял им самим, что и почему им удалось, в чем вообще заключается задача художника. Он желал им скромности, просил не увлекаться похвалами в их адрес, напутствовал их: «…и чтоб дружба ваша надолго окрепла. Учитесь, это — чрезвычайно важно для вас…».

Самое большое одобрение Горького вызвал созданный в повести образ заведующего Шкидой Викниксора. Этот образ был для него особенно важен. Давно уже, многие годы пристально и с волнением он следил за деятельностью А. С. Макаренко. Лично они знакомы еще не были, и о деятельности Макаренко в колонии Горький знал лишь из подробных писем к нему Антона Семеновича и его колонистов. «Республика Шкид» словно открыла ему глаза, и он с огромным воодушевлением пишет А. С. Макаренко:

«Научили меня почувствовать и понять, что такое Вы и как дьявольски трудна Ваша работа, — два бывших воришки, авторы интереснейшей книги «Республика Шкид»… Чтобы понять то, что мне от души хочется сказать Вам — Вам самому следует читать эту удивительную книгу.

Я же хочу сказать вам вот что: мне кажется, что Вы именно такой же большой человек, как Викниксор, если не больше него, именно такой же страстотерпец и подлинный друг детей, — примите мой почтительный поклон и мое удивление перед Вашей силой воли. Есть что-то особенно значительное в том, что почувствовать Вас, понять Вашу работу помогли мне такие же парни, как Ваши «воспитуемые», Ваши колонисты. Есть — не правда ли?»

Письмо это содержит одновременно высокую оценку мастерства молодых писателей и восхищенное, благодарное отношение Горького к самоотверженному труду людей, занятых наинужнейшим делом перевоспитания человека. Он помнит и думает об этих людях постоянно. Обращаясь снова к повести Белых и Пантелеева в очерке «По Союзу Советов», он оценивает образ шкидского президента еще более высокой мерой. «Новый тип педагога, — пишет он, — уже нашел свое отражение в литературе — такова монументальная и героическая фигура Викниксора в «Республике Шкид», намек на этот тип есть в книге Огнева «Дневник Кости Рябцева».

С самым теплым чувством говорит он о «Республике Шкид с колонистами Куряжа. Оказывается, он особенно ценит людей, которым судьба «с малых лет нащелкала по лбу и по затылку», потому что верит в них. Он радуется возможности рассказать колонистам о Белых и Пантелееве, в недавнем прошлом таких же, как они, ребятах. Сам прошедший суровую школу жизни, он находит в «Республике Шкид» отклик своему выстраданному опыту, своим убеждениям, своим надеждам. И потому так по-особенному проникновенно звучат его слова: «Для меня эта книга — праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей».

В течение десяти лет «Республика Шкид» переиздавалась ежегодно, выходила неоднократно за рубежом и приобрела мировую известность. Затем без малого четверть века повесть не существовала в книжном обращении. Несколько читателей ее не знало.

Появление книги в 1960 и 1961 годах сразу в двух издательствах можно считать вторым ее рождением.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.