Под Москвой

Под Москвой

На аэродроме Тамбовской авиационной школы шли обычные учебные полеты. В синеющей выси раскатисто гудели моторы Мы, курсанты, сидели в «квадрате», терпеливо ожидая своей очереди на вылет. Полуденная жара и духота клонили ко сну.

Костлявый, длинный курсант Лева Слободин изливал душу:

— Эх, братцы! Чем больше смотрю на технику, что нас по небу возит, тем сильнее на «ястребок» тянет. Не улыбается что-то быть бомбером! Везу! Везу! У-у-у! — изобразил он гудение бомбардировщика.

— Позавчера, — продолжал Лева, — на нашем аэродроме приземлилась парочка «яков» Походил я вокруг одного из этих красавцев, в кабину заглянул Вот это машина! Мечта! Бомбардировщик взлетает — земля стонет! А «ястребки» раз — и ввинтились в небо. Проводил я их глазами и стою… Они уже из глаз скрылись, все смотрю и смотрю. Может, думаю, еще разок над полем пройдут. Вдруг откуда-то, как нарочно, вынырнул с тарахтеньем У-2. Тьфу ты, окаянный! Ни вида, ни скорости! Как только его небо терпит? А ведь недавно был летательный аппарат хоть куда…

— Почему был? — удивился кто-то. — Он и сейчас не хуже других.

— У-2 — это наша летающая парта! Мы на нем впервые воздуха глотнули. А ты — окаянный…

Ребята засмеялись Лежавший на траве Лева приподнялся на локте и, добродушно улыбаясь, взмолился:

— Братцы, я ничего плохого про У-2 не хотел сказать. Просто мне на истребитель хочется, скорость люблю… У-2 тоже на своем месте хорош: колхозные посевы опылять, врачей по деревням возить.

— А на границе он разве не несет службу? — спросил Игнатов, сидевший рядом с Левой.

— Несет! — согласился Слободин.

— Стало быть, тоже боевую задачу выполняет?

— Ну, это ты брось, — заупрямился Лева. — У нас всякая служба считается боевой: хоть штаб охранять, хоть дрова караулить.

— Правильно! — поддержал я Слободина. — Сказано — учебная машина такая она и есть! Но без нее на «ястребок» не попадешь!

— Глядите! — крикнул кто-то из курсантов. — Фиолетов на посадку идет!

К аэродрому планировал СБ. У самой земли самолет резко нырнул вниз и, ударившись о грунт колесами, подпрыгнул, словно на пружинах.

— Козла дал, — комментировал Слободин.

Все вскочили.

Скоростной бомбардировщик, точно ванька-встанька переваливаясь с хвоста на нос, быстро катил по взлетно-посадочной полосе. Почти у самой границы поля он замедлил бег, неуклюже развернулся и, накренившись набок, остановился, словно наскочил на невидимое препятствие. И тотчас же над кабиной машины показалась фигура инструктора.

— Начинается внушение! — безошибочно определил Игнатов.

Мы засмеялись.

— Сейчас скажет: «Летчика ценят по посадке!»

— Пусть говорит, — добродушно ухмыльнулся кругленький Анатолий Тябут. Как-нибудь переживем. Осталось всего три месяца.

Инструктор опустился в кабину. Самолет развернулся и медленно порулил на стоянку.

— А по-моему, три месяца — долго! С тоски посинеешь, — неожиданно заявил Агейчик, высокий парень из Ростова. — У меня счет короче. Каждому осталось выпить по сто компотов. Выпьем — и можно в боевой полк двигать. Только тебя. Лева, на истребитель не возьмут, — сказал он серьезно.

— Это почему же? — удивился Слободин.

— Лоб у тебя широковат малость. Стремительности в обличии не хватает! Ребята зашумели.

— Точно!

— Посадить его на «ишака»! Лева растянулся на траве.

— Ладно, я на чем угодно летать согласен. Лишь бы взяли. А вот вы куда пойдете?

— Лично я — в отпуск! — честно признался Агейчик. — Съезжу на месячишко к матери в Ростов, молочка попью, лещей половлю. Знаете, какие у нас лещи! Чебаками зовут.

Он оживился, будто на самом деле увидел этих чудо-рыбин.

— Знаем! Во! — шутя ответил кто-то и ударил по руке выше локтя.

— И такие бывают, — не стал возражать Агейчик.

— Что вы его слушаете, — перебил Агейчика Лева. — Врет он все. Молоко ему нужно… У него невеста в Ростове! Ему только отпуск дай — сразу женится!

Агейчик покачал головой и, приподнявшись, прыгнул на Слободина.

— Жми сало!

Кто-то навалился на них сверху, кого-то толкнули… Таких вольностей на аэродроме мы обычно не позволяли. Командир отряда требовал, чтобы все оставшиеся на земле курсанты внимательно наблюдали за полетами товарищей, анализировали их ошибки. Но сегодня, в солнечный субботний день, мы никак не могли сосредоточиться. Видимо, потому, что учеба в военной школе подходила к концу, впереди нас ожидало много нового, волнующего. Как тут не помечтать и не порезвиться!

Утром 22 июня мы, как обычно, пришли в столовую. Голубоглазая официантка Нина подала завтрак. За столом сидела наша компания: Лева Слободин, Анатолий Тябут, Эдуард Торский, Виталий Рысев, Евгений Игнатов. Мы, москвичи, держались всегда вместе.

В столовую, запыхавшись, вбежал старшина эскадрильи:

— Всем в казарму! Война! Германия напала на нашу страну!

— Война?!

В столовой стало тихо.

Война! Ход мыслей застопорился. Откуда-то издалека, словно из-под земли, прозвучал неузнаваемо глухой голос старшины отряда Фиолетова:

— Встать, бегом в казарму!

«Война! Война!» — в такт бегу отдавалось в ушах…

Неужели и в самом деле война? Не конфликты с самураями на Дальнем Востоке, не кампании по освобождению Северной Буковины или западных районов Белоруссии и Украины, не военные действия с белофиннами, а настоящая, большая война?..

И так вот сразу, неожиданно… А может, не вдруг и не совсем уж неожиданно? Разве мы не готовились к ней все эти годы? А последние события?.. Странная война в Западной Европе с «чудесным» спасением англичан из Дюнкерка, с прекращением огня в дни рождественских праздников, туманные газетные сообщения о переброске немецких войск с запада на восток, высадка гитлеровской дивизии в Финляндии…

Все это настораживало, тревожило, предвещало приближение большой войны.

А что же еще? А еще — твердая убежденность, что война, если она начнется, будет вестись на чужой земле.

И вот война началась. На нас напала фашистская Германия, та самая Германия, с которой совсем недавно был заключен Пакт о ненападении.

Быстрей в казарму!

Экзамены закончились через неделю. Без торжественных церемоний выпускная комиссия объявила приказ об окончании школы. Всем нам присвоили сержантские звания.

Человек тридцать выпускников, среди которых были Игнатов, Слободин, Емельянов и я, назначались летчиками-инструкторами в Чебоксарскую школу пилотов.

Вот и первая военная дорога. Пока она ведет нас в тыл. У железнодорожных мостов выросли небольшие, еще не успевшие почернеть деревянные навесы, а под ними — красноармейцы. Когда мимо проносятся воинские эшелоны, бойцы подтягиваются, некоторые машут вслед. Из открытых дверей воинских теплушек в ответ несется: «Дан приказ ему на запад…» Эшелоны торопятся на фронт.

Прибыли наконец в Чебоксары — небольшой городок на берегу Волги. Сразу началась напряженная работа. Летали ежедневно с рассвета до темноты. Учили курсантов, доучивались сами.

Налетаешься до «черного подворотничка», поболтаешься в воздухе часиков шесть — все больше круг да зона, — думаешь: «Ну все! Последняя посадка — и отдых», — а тут командир отряда показывает два пальца: «Сделай, друг, еще парочку полетиков!» И снова круг да зона. Взлет, первый разворот, второй, третий… расчет, посадка, и снова… до того, что самому впору «скозлить».

Но после трудового дня всегда казалось, что сделать можно больше. Вертелась надоедливая мыслишка: как ты ни старайся, настоящая работа будет только на фронте, туда и надо стремиться.

А оттуда приходили неутешительные вести. Наши войска отступали. Враг захватил Прибалтику, часть Белоруссии и Украины, ожесточенные бои развернулись на подступах к Ленинграду, враг рвется к Смоленску. Разбойничает фашистская авиация.

Комиссар не успевает передвигать на восток флажки на карте, путая названия все новых и новых направлений. Война идет не на чужой, а на нашей земле, той самой, ни клочка которой мы еще недавно не собирались отдавать никому.

Клинья вражеских танковых колонн ползли все дальше в глубь советской территории. Но все-таки где-то на западном Буге дралась Брестская крепость, насмерть стояли защитники Одессы… Когда наступали сумерки, с наших аэродромов поднимались в воздух тяжелые бомбардировщики для нанесения ударов по глубоким тылам фашистской Германии.

Затаив дыхание, мы слушали сводки Совинформбюро… Не на жизнь, а на смерть дрался наш народ на фронтах, самоотверженно трудился в тылу. И всюду в первых рядах были коммунисты и комсомольцы. Геройски погиб экипаж бомбардировщика капитана Николая Гастелло, врезавшись в колонну немецких танков и бензозаправщиков. В ночь на 7 августа на подступах к Москве Виктор Талалихин таранным ударом сбил вражеский бомбардировщик. Тысячи коммунистов добровольно встали в ряды действующей армии. Росло народное ополчение, которое возглавляли московские коммунисты.

В тылу врага разворачивалась партизанская борьба. День и ночь двигались на восток эшелоны с эвакуированными заводами. У каждого из нас крепла твердая убежденность, что недалек тот день, когда вражеские полчища получат сокрушительный удар…

Наступила сырая осень. Деревья почернели, словно их зеленый наряд смыли холодные непрекращающиеся дожди.

Погожие дни теперь выпадали редко. Обычно с утра небо над аэродромом затягивалось облаками и в воздухе повисала свинцовая кисея, сотканная из мелких дождевых капель. Учебные полеты сразу прекращались, занятия переносились с аэродрома в классы. По десять — двенадцать часов в сутки изучали мы с курсантами теорию полета, штурманское дело, материальную часть.

В октябре ударили заморозки. Небо очистилось. Пытаясь наверстать упущенное время, командование школы разработало дополнительный план полетов. Но обстановка неожиданно изменилась. Школу расформировали. Нас с Виктором Емельяновым зачислили в 710-й ночной ближнебомбардировочный полк.

На аэродроме, в казармах, на складах с утра до поздней ночи суетились красноармейцы и командиры. Встречали прибывшее пополнение, получали обмундирование, укомплектовывали эскадрильи и звенья. Часть самолетов для полка перегнали из Горьковского аэроклуба. Это были старенькие У-2. С наступлением темноты начинались полеты. Опыта пилотирования самолета ночью еще никто не имел. Работа была напряженной. И, как во всяком новом деле, не обошлось без происшествий.

Выполняя второй самостоятельный полет, сержант Михаил Федоров высоко выровнял машину, и примерно с четырех метров она рухнула на землю. Сидевший в задней кабине Виктор Емельянов и сам Федоров получили ранения и попали в госпиталь. Емельянова вылечили довольно быстро, и он успел вылететь с нами на фронт, а Федоров остался долечиваться.

Наш полк был двухэскадрильного состава: двадцать летчиков, двадцать штурманов, двадцать самолетов У-2. 28 ноября мы вылетели на фронт. Я расстался со многими товарищами по школе. За первый день преодолели два больших маршрута: Чебоксары — Горький, Горький-Владимир.

Когда поднялись из Владимира, термометр показывал минус три, увеличилась облачность. Метеорологи предупредили: возможно обледенение. Но командир полка капитан Куликов, бывший работник аэроклуба, подумав, сухо ответил: «Мне приказано быть в Ахтырке…»

Вот и первые авиационные сюрпризы. Шедший впереди командир эскадрильи старший лейтенант Беличенко неожиданно отвернул со снижением в сторону и пошел на посадку. Его маневр мне был непонятен. Командир первого звена старшина Покидышев вышел вперед и повел группу дальше.

Пролетев четверть пути, я стал замечать, что с самолетом начинает твориться что-то неладное. Он отяжелел, стал плохо слушаться рулей. Видимо, так же вели себя и другие машины. Над полями они вдруг, словно по команде, переходили на бреющий, а при подлете к лесу медленно набирали высоту.

В чем дело? Я снял крагу и протянул руку к стойке центроплана. Пальцы ощутили холодок льда. Обледенение!

Из рассказов бывалых авиаторов я знал, что из-за обледенения самолета погиб не один замечательный летчик. Теперь вот мне самому пришлось с этим столкнуться. Что будет?

В этот момент переговорное устройство донесло до меня взволнованный голос механика Васи Коновалова:

— Машина покрывается льдом. Что делать?

— Все летят и мы будем лететь!

При подходе к небольшой рощице самолеты медленно поползли вверх. Моторы работали на максимальных оборотах… Когда лесок кончился и впереди показалась равнина, я заметил торчащий из снежного сугроба хвост У-2. В нескольких метрах от него стоял, свалившись на крыло, второй самолет. Что такое? Перевел взгляд на ведущего и увидел, что эскадрилья пошла на посадку. Стал осторожно снижаться и я. Приземлился и вижу: товарищи, которые сели раньше, бегут туда, где лежат разбитые машины.

Едва самолет закончил пробег, я выскочил из кабины. От волнения забыл даже выключить зажигание. Около кустов рядом с разбитыми машинами стоял политрук Жарков. На голове у него был только белый подшлемник.

Я сразу выяснил, что случилось. Пройдя деревню, Покидышев повел звено с набором высоты, чтобы перетянуть через лес. Правый ведомый Иван Третьяков не справился с обледеневшим самолетом и оказался под хвостом у Покидышева. Чтобы не врезаться в лес, он потянул ручку на себя и винтом отрубил хвост самолету Покидышева. Машины пошли к земле…

Летчики растаскивали обломки самолетов и освобождали из-под них своих товарищей. К месту катастрофы стали собираться жители деревни. Подъехала пара лошадей, запряженных в сани. Старики, женщины и дети вместе с летчиками помогали пострадавшим. Штурмана младшего лейтенанта Волкова посадили к березе. Его голова чуть наклонилась на правое плечо. У него была сломана левая рука и ключица. Старшина Покидышев лежал на снегу. Он тяжело дышал. У него было разбито лицо, сломана нога. Иван Третьяков изредка вскрикивал: «Ой, ребята, жжет!» — и хватался за ноги.

На лошадях отвезли пострадавших в ковровский госпиталь. Было совсем темно, когда мы добрели до деревни.

Утром нам сообщили, что старшина Покидышев скончался. Это была наша первая потеря. Теперь уже не по рассказам, а на собственном опыте мы испытали, что такое обледенение.

Утром прилетел командир полка. Разобрав накоротке причины происшествия, он дал указания, и эскадрилья перелетела на аэродром Кольчугино.

Дальнейший путь тоже проходил не гладко: экипажи теряли ориентировку, совершали вынужденные посадки. Сказывался недостаток опыта.

На 30 ноября был назначен перелет к конечному пункту маршрута — на прифронтовой аэродром Ахтырка. К вечеру ударил мороз. Сковывая движения людей, он мешал готовить самолеты. Ламп для подогрева моторов было мало. Бензина тоже оказалось недостаточно для полной заправки всех машин. Поэтому была дана команда заправляться горючим настолько, чтобы долететь до Ахтырки.

Быстрее других подготовили самолеты младшего лейтенанта Голованова, сержанта Евтушенко и мой. Командир полка разрешил нашему звену самостоятельно следовать в Ахтырку.

Вначале полет протекал нормально. Наблюдая за местностью, я все время сличал ее с картой. Эти места мне были хорошо знакомы. Ведь Кольчугинский район — моя родина. Вот справа показалась деревня Фомино, вот река Шорна, где я в детстве ловил с ребятами рыбу. Вот лес, в котором собирал грибы. А вон там, вдали, виднеется деревня Блудово, где я родился. Слева осталась станция Желдыбино, откуда я девятилетним мальчиком первый раз поехал в Москву.

Знакомые, милые сердцу места остались уже далеко позади, а я все еще находился во власти нахлынувших воспоминаний. И вдруг-что такое? Замечаю, что станция Карабаново, которая должна быть слева, оказалась в семи километрах справа. Значит, звено уже уклонилось от намеченного маршрута?

Неожиданно впереди показались дымящиеся трубы, а затем и город. «Ахтырка! Прилетели!» — обрадовался я.

Видимо, так подумал и командир звена младший лейтенант Голованов.

— Где аэродром? Куда садиться? — спросил он у своего штурмана.

— Аэродрома не вижу, — взволнованно ответил Осокин. Он только до станции Карабаново вел самолеты точно по маршруту, потом где-то «проморгал» и потерял ориентировку.

— Что за город? — уже крикнул Голованов и стал вводить самолет в разворот.

— Мне кажется, это еще не Ахтырка, — оправдывался штурман.

— Осокин, горючее кончается, надо немедленно садиться, где аэродром? строго повторил командир звена.

— Вон слева, между последней улицей и лесом, на самой окраине площадка. Надо садиться там! Аэродрома не вижу! — ответил Осокин.

Голованов распустил строй и первым пошел на посадку. Приземлившись, все три самолета подрулили к большому дому. Осокин выпрыгнул из кабины и, заметив группу людей, подбежал к ним.

— Что за город? — спросил он, стараясь скрыть смущение.

— Пушкино, Пушкино! — наперебой закричали несколько человек.

Командир рассердился:

— Шляпа ты, Осокин, а не штурман. Не из Блудова ли ты? До Блудова ты соображал…

— Нет, это Шмелев из Блудова, — попытался отделаться шуткой Осокин.

— Товарищ командир, у меня еще есть горючее! — послышался голос Николая Евтушенко. — До Ахтырки долечу. Разрешите?

Эти слова обрадовали всех. Ведь если он долетит, значит, в полку сегодня же будут знать о нашей вынужденной посадке.

Командир разрешил экипажу Евтушенко продолжать полет и посоветовал строго держаться железной дороги.

Николай так и поступил. Добравшись до Ахтырки, он нашел заместителя командира эскадрильи лейтенанта Мишина и доложил ему о вынужденной посадке звена.

Утром нам на автомашине привезли бензин и лампы для подогрева. Толстый, неповоротливый лейтенант Михайлов — штурман полка — строго отчитал младшего лейтенанта Осокина за потерю ориентировки. Он сделал замечание и командиру звена.

Пока техники трудились возле машин, мы под руководством Михайлова готовились к полету.

— Пойдем на прямую Пушкино — Ахтырка. Следовать строго по маршруту, предупредил нас штурман полка. И убежденно добавил: — Район Москвы я знаю как свои пять пальцев. Захочешь заблудиться не заблудишься.

Через час мы взлетели. Вначале шли точно по маршруту. Затем стали уклоняться вправо, чем дальше — тем больше. Михайлов это заметил, но не признался командиру звена. В конце концов он потерял ориентировку. Время шло. Голованов продолжал спокойно пилотировать самолет. Наконец Михайлов по внутреннему переговорному устройству сказал Голованову:

— Что-то не узнаю эти деревни. Может быть, сядем и спросим?

— Чтой-та, ктой-та… ездил бы ты на телеге, милый, — проворчал Голованов и, обернувшись назад, помахал левым кулаком над козырьком второй кабины.

Уж очень не хотелось верить, что мы опять заблудились. Впереди за лесом показалась большая снежная поляна, а за, ней такая унылая деревенька, которая, попадается, наверно, лишь тогда, когда потеряна ориентировка. Осмотрев поляну, командир звена пошел на посадку.

Самолет Голованова остановился около крайнего дома деревни. Дети сразу же окружили его. Грузный Михайлов вылез из кабины, направился по глубокому снегу к женщине, одетой в дубленую шубу.

— Как называется деревня? — спросил Михайлов.

— Новденская, Новденская, соколик! — охотно ответила женщина.

«Соколик» отыскал на карте деревню, находившуюся далеко правее линии маршрута, поблагодарил женщину и быстро зашагал назад к самолету.

— Это Новденская! Вправо уклонились! — весело крикнул он Голованову, будто тот только и мечтал попасть в эту деревню.

Минут через десять после взлета Михайлов снова потерял ориентировку. Пришлось Голованову второй раз садиться в поле у деревни Жары и тем же «способом» восстанавливать ориентировку. «С этим зазнайкой и болтуном горя хлебнешь», — подумал я, наблюдая за Михайловым, уткнувшим пухлые щеки в планшет.

Взлетели, взяли намеченный курс и вскоре пересекли железную дорогу.

— Что это за станция справа? — спросил Голованов у Михайлова.

— Не знаю, — виновато ответил штурман. Не сказав больше ни слова, Голованов повел самолет на посадку. На этот раз мы приземлились в Карабаново, а вскоре добрались наконец и до места назначения.

Не знаю, как для Голованова, а для меня этот полет явился хорошим уроком. Стало ясно, что дальше так летать нельзя. Мыслимое ли дело: на маршруте в тридцать километров уклониться в сторону на семьдесят? Нужно было учиться искусству ориентировки, и учиться настойчиво!

1 декабря 1941 года весь наш 710-й полк собрался в Ахтырке, в каких-нибудь ста километрах от Москвы… Враг стоял у ворот столицы. Захватив Клин, Яхрому, Истру, его отборные танковые и моторизованные дивизии под прикрытием авиации стремились любой ценой прорваться к Москве. Но все попытки противника «выровнять» линию фронта за счет нового наступления, предпринятого во второй половине ноября, разбивались о беспримерную стойкость наших войск.

Все чаще горели «юнкерсы» и «хейнкели» в подмосковном небе. Страну облетела весть о героическом подвиге двадцати восьми панфиловцев, задержавших немецкие танки на Волоколамском шоссе, у разъезда Дубосеково. Из уст в уста передавались слова политрука Клочкова: «Отступать некуда, позади Москва».

Московский комитет партии писал в листовках:

«Над Москвой нависла угроза, но за Москву будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови!»

Ходили слухи, что восточное Москвы накапливаются наши свежие резервы, собирается ударный кулак. Казалось, что на подступах к столице войска Красной Армии сжимаются в огромную пружину, чтобы развернуться для ответного удара.

Ждали: обстановка вот-вот должна круто измениться. Наш 710-й авиаполк был одним из многих частей, прибывших под Москву. Он влился в состав военно-воздушных сил 1-й ударной армии, только что прибывшей из Сибири.

И вот то, о чем думали, чего так долго ждали, свершилось: 6 декабря войска Западного фронта перешли в контрнаступление.

Вначале мы помогали наступающим частям поддерживать связь со штабом армии. Первыми включились в боевую работу командиры эскадрилий, их заместители и некоторые командиры звеньев. Рядовые летчики пока на задания не ходили.

Но с увеличением темпов наступления самолетов для связи требовалось все больше. Поэтому и мне вскоре пришлось вылететь на фронт. Нам с Гарифуллиным приказали доставить в стрелковую бригаду пакет.

Когда мы, выполнив задание, пошли перелеском к своему самолету, внезапный взрыв колыхнул землю. Неподалеку фонтаном взметнулись вверх комья снега и мерзлого грунта. Воздух наполнился частыми выстрелами зениток и пронзительным воем бомб. Потом перелесок утонул в грохоте разрывов.

Налет «юнкерсов» застал нас в трехстах метрах от землянки начальника штаба. Ни я, ни Гарифуллин, к счастью, не пострадали. Пришлось только некоторое время побыть санитарами: перевязать раненного в ногу пехотинца.

После бомбежки к нам подошел майор и сказал:

— Готовьтесь к вылету. Ваш полк сегодня перелетел в Клин. Вот сюда, ткнул он карандашом в карту.

Размаскировав самолет, мы со штурманом прогрели мотор и взлетели. Под крылом замелькали украшенные инеем деревья. На душе посветлело. Во-первых, в воздухе не так страшно, как на земле. А во-вторых, мы как-никак выполнили первое задание: пакет доставили точно в срок.

Некоторое время летели над дорогой, загроможденной разбитыми автомашинами, трупами лошадей, исковерканными орудиями. Кое-где на обочинах чернели сгоревшие вражеские танки. Мрачная дорога войны…

Впереди показались развалины завода. Самолет шел точно по курсу. Минут через десять слева должно появиться Ленинградское шоссе. Перевалили через лес и действительно увидели внизу широкую автостраду, по которой двигались колонны людей и машин. Это шли на запад наши войска.

А вот и Клин. Сделав круг над городом, быстро нашел аэродром и без труда сел на ровном поле, неподалеку от зенитной батареи. Возле орудий стояли артиллеристы. Гарифуллин окликнул их:

— Братцы! Где стоит семьсот десятый авиаполк?

— Не знаем! Поищи на той стороне аэродрома, — за всех ответил рыжеусый солдат.

На малом газу мы повели машины на другую сторону аэродрома, по пути высматривая стоянки У-2. Их, однако, нигде не было. У самого леса увидели остроносых «мигов» и группу людей возле них.

— Товарищи! — снова спросил штурман. — Где тут стоит семьсот десятый авиаполк? Техники переглянулись.

— Семьсот десятый? Не слыхали о таком. А где он базируется?

— Здесь, в Клину, — пояснил штурман. Техники захохотали.

— Эк куда хватил! Да разве это Клин? Это же Солнечногорск.

Штурман смутился, но быстро овладел собой и тоже рассмеялся.

— Значит, малость не дотянули?

— Оно и видно! — добродушно заметил чумазый техник.

— Горючего-то хватит до дома добраться? — спросил другой.

— Хватит.

— Ну, тогда попутного ветра! Через несколько минут мы сели в Клину. Подрулив к стоянке, сразу увидели знакомые лица.

— Снова вместе, — обрадовался подошедший Виктор Емельянов.

На следующий день получили приказ перелететь на озеро, расположенное неподалеку от деревни Теряева Слобода. Взлетали поочередно с интервалом в десять минут. Шли примерно на пятидесятиметровой высоте курсом на Ярополец.

В Теряеву Слободу добрались благополучно. Большая часть деревни оказалась разрушенной. Уцелевшие дома стояли с выбитыми окнами и выломанными дверьми.

В одном из таких домов мы и разместились. Забили окна фанерой, поставили железную печку. Стало по-домашнему тепло и уютно, хотя линия фронта проходила всего в двадцати километрах отсюда, по реке Лама.

Однажды вечером мы собрались после полетов у затопленной печки. Техники зажгли коптилку, разогрели консервы и приготовили ужин. Виктор Емельянов подшучивал над сержантом Зориным, у которого в полете ветер вырвал планшет с секретным пакетом. Летчик развернул самолет и бросился на поиски. Шесть раз садился. К месту последней посадки прибежали ребятишки. Один из них сказал:

— Дядя летчик, это не ваш самолет потерял прозрачную сумку? Мы нашли ее…

— Ты ребятам-то сказал спасибо? — под общий смех спросил Виктор у Зорина.

Но Зорин не успел ответить Емельянову. Входная дверь внезапно отворилась, пламя в печурке заметалось, огонек коптилки, сделанной из снарядной гильзы, потух. На пороге появился лейтенант Ноздрачев. Обернувшись, он стал вежливо приглашать кого-то войти:

— Проходите, проходите, вот сюда, ближе к печке, здесь теплее.

В комнату вошли три человека в летном обмундировании. У каждого кроме пистолета ТТ висел на плече маузер. Незнакомцы прошли к печке. Емельянов и Зорин предложили им свои табуретки. Ноздрачев поздоровался и объявил:

— Товарищи, это наши боевые друзья. Всех троих приказано срочно доставить в штаб фронта. Полетим втроем — Емельянов, Шмелев и я. К рассвету техникам подготовить самолеты!

Мы окружили гостей, зажгли потухшую коптилку. Предложили с нами поужинать, но те отказались:

— Спасибо, нам нельзя есть.

— Это почему же? — удивился Виктор.

— Причина уважительная, — ответил один из них. — Двенадцать суток голодали, мотаясь по тылам врага. То, что было положено на сегодня, уже съели. Так что, спасибо за угощение…

Все, кто находился в комнате, с любопытством смотрели на пришельцев. Емельянов и Манеров подсели поближе к ним и стали расспрашивать:

— Как вы забрались к фрицам?

Один из ночных гостей — старший лейтенант Синиченко не спеша начал рассказывать.

Большую группу десантников-коммунистов и комсомольцев-выбросили на парашютах в тыл врага, чтобы они разведали, где противник строит оборону, где у него склады с боеприпасами. Им было приказано также узнать, где расположены вражеские танки и огневые точки.

— Выбросили нас ночью. Приземлились мы около деревни. Пятеро мужчин и одна девушка — радистка. Остальных разыскать не удалось. Шли днем и ночью. Наблюдали за передвижением немцев. Вдали от линии фронта было довольно спокойно. Раз в сутки заходили в деревню. Нас тепло встречали колхозники, кормили, рассказывали все, что знали о противнике. По мере продвижения к фронту становилось все труднее. Деревни были забиты фашистами. Днем отсиживались в лесах, ночью шли дальше. Питались сухарями. Костров не разводили. На пятые сутки кончились и сухари. Голодные, озябшие, мы рискнули зайти в деревню.

Тихо подошли к крайнему дому, постучали. За дверью послышался старческий голос: «Вам кого надо?»

Я ответил по-немецки: «Открывай».

Вошли в сени и шепотом спросили: «Немцы в доме есть?» — «Трое, ответила старушка, — спят, вчера пьяные были, свиньи».

Вшестером быстро покончили с ними, оттащили в огород, забросали снегом. Когда вернулись в дом, хозяйка подала на стол две крынки молока, тарелку творогу и буханку хлеба.

Как голодные волки, накинулись мы на еду и быстро съели все. Вдруг на улице послышалась немецкая речь. Куда деваться? Решили подняться на чердак. Внизу началась стрельба. Через слуховое окно мы попрыгали в сугроб и побежали к лесу. Немцы заметили нас и открыли огонь. Шальная пуля попала в Валю-радистку. Мы унесли ее в лес. Когда стрельба прекратилась, похоронили нашу боевую подругу.

После этого в деревни не заходили. По дороге еще один товарищ умер.

На двенадцатые сутки мы совсем обессилели. Решили остановиться и ждать в лесу подхода наших частей. Вскоре умер еще один. Нас осталось трое…

К вечеру на поляне показались люди в маскировочных халатах. Кто они? Немцы или наши? Каждый на всякий случай занял позицию и положил возле себя пистолет и нож. Нас заметили и стали окружать. Кольцо сужалось.

Вдруг один из лыжников, споткнувшись, громко выругался. Свои! Нас привели в штаб дивизии, потом отправили дальше — в армию. Там мы кушали под наблюдением врачей, сначала понемногу, затем побольше. Сегодня третий день, как мы питаемся нормально. Вот и вся история, — закончил старший лейтенант Синиченко.

Когда он умолк, в комнате несколько минут стояла тишина.

— Так вот что значит война… — сказал, глубоко вздохнув, Зорин.

А мне хотелось сказать другое: «Вот что значит быть коммунистом и уметь по-партийному выполнять свой долг».

Этот вечер хорошо запомнился каждому из нас.

На следующий день мы с рассветом вылетели из Теряевой Слободы и взяли курс на Перхушково. После посадки направились в лес, где размещался штаб Западного фронта. В бараке у шлагбаума находилось бюро пропусков. Когда мы туда вошли, старший лейтенант Синиченко предложил отдохнуть и на прощание покурить.

Из двери, напротив которой мы сели, вышел высокий мужчина в меховом коричневом комбинезоне и с удивлением стал рассматривать нас.

— Синиченко! — вдруг воскликнул он. Подбежал к разведчику, обнял его.

Уткнувшись в воротник комбинезона, Синиченко тихо проговорил:-Товарищ майор, командир… жив!

— Жив, жив! — ответил растроганный майор. — Через час будем докладывать командующему фронтом…

Потом Синиченко подошел к нам проститься.

— Спасибо, — сказал он. — Будете в Москве, заходите. В дом НКО. Там меня знают.

Каждому из нас он крепко пожал руку. Распрощавшись с десантниками, мы вернулись в полк.

* * *

Во второй половине декабря полк перелетел в деревню Смольниково, расположенную в нескольких километрах от Теряевой Слободы. Летный и технический состав разместился в домах колхозников. Неподалеку от деревни, возле леса, батальон аэродромного обслуживания оборудовал хорошую взлетно-посадочную площадку. В сосновом подлеске мы искусно замаскировали свои самолеты.

Войска 1-й ударной армии вышли в это время на реку Ламу и стали с ходу прорывать вражескую оборону. Приданные ей военно-воздушные силы получили приказ поддержать наступление.

Все наши самолеты переоборудовали — приспособили для бомбометания. Позади штурмана, в фюзеляже, прорезали отверстие и вставили металлическое ведро, в котором помещалось пять-шесть небольших осколочных бомб.

Холодным зимним вечером летчики и штурманы 710-го авиаполка собрались на командном пункте. Наш командир капитан Куликов объявил:

— Получен боевой приказ: нанести бомбовый удар по вражескому узлу сопротивления, расположенному близ деревни Чекчино, на западном берегу Ламы. Это примерно в двадцати пяти километрах от Волоколамска. Из этой деревни фашисты ведут сильный пулеметный и минометный огонь. Надо уничтожить их огневые точки и помочь нашим войскам освободить населенный пункт.

— Вот и стали мы ночными бомбардировщиками, — задумчиво сказал Виктор Емельянов, когда командир полка, поставив задачу, разрешил расходиться.

— А почему бы и нет? Давно пора! — отозвался парторг полка Жарков. Идет большое наступление наших войск. Нужно поддержать их всеми силами и средствами. Вот и для нас настало время стать ночными бомбардировщиками. А теперь пошли, ребята! Надо готовиться!

Жарков встал, погасил недокуренную папиросу, улыбнулся своей светлой улыбкой и направился к двери. За ним пошли все остальные.

Когда совсем стемнело, летчики и штурманы направились к своим «ночным бомбардировщикам». Предстоял первый боевой вылет за линию фронта. Мы ожидали его с нетерпением. Но каким он будет? Раньше мы летали над своей территорией. Врага можно было встретить только в воздухе. А теперь он будет стараться уничтожить нас и с земли.

Перед взлетом душевное состояние у всех было какое-то необычное. Каждый горел желанием как можно лучше выполнить первое боевое задание.

Наши старшие товарищи, воевавшие с белофиннами и на Халхин-Голе, старались передать нам свой опыт, советовали что делать в случае, если собьют или повредят самолет. Старший лейтенант Василий Слукин говорил:

— На вынужденную старайтесь садиться ближе к лесу. Он вас скроет. А потом через линию фронта добирайтесь до дома.

Но его слова не ободряли, а навевали неприятные мысли. Кому хочется помирать в девятнадцать лет?

И все-таки мы с огромным желанием, даже с азартом шли на первое боевое задание.

Механик Коновалов доложил о готовности самолета к вылету. Штурман Гарифуллин проверил подвеску бомб. Все оказалось в порядке. Запустив мотор, я вырулил на взлетно-посадочную полосу. Старт мне дали немедленно. Самолет плавно оторвался от земли.

— Забирайся выше! — сказал по переговорному устройству Гарифуллин.

Стрелка высотомера медленно поползла вверх. Через несколько минут полета внизу замелькали десятки вспышек — красных, желтых, синеватых. Вот она, линия фронта, протянувшаяся по реке Лама. Даже ночью здесь нет покоя. На вражеской стороне вспышек больше. Это рвутся снаряды нашей артиллерии.

Курс держим правильный. Вот лес, а вот и деревня.

— Цель вижу! — доложил штурман. — Держи правее! Деревня вытянулась с востока на запад километра на полтора. На снегу отчетливо видны квадратики изб, а возле них коробочки автомашин.

— Заходи вдоль деревни! — скомандовал Гарифуллин. — Еще правее, так держать! Немцы в избах! Греются, гады!

— Сейчас зашевелятся, — ответил я.

Мотор работал на полную мощность. Вдруг впереди, у самого винта, темноту прошила огненная строчка трассирующих пуль. И тотчас же с земли навстречу самолету протянулись новые трассы. Стреляли из крупнокалиберного зенитного пулемета. Казалось, мы неминуемо должны напороться на одну из этих смертоносных струй. Я откинулся на спинку сиденья, невольно стараясь затормозить движение самолета, и потянул ручку на себя. Машину качнуло. Слева тяжело ухнул зенитный снаряд. В этот момент в ушах раздался голос Гарифуллина:

— Сбросил!

Я тут же свалил самолет на левое крыло и, отворачивая от огненной трассы, стал терять высоту.

— Разворотило сарай, из которого бил пулемет! Загорелись автомашины! Фриц — капут! — кричал штурман.

— Давай домой!

В это время появилась новая огневая точка противника. Трасса пуль метнулась вслед за самолетом. Опять послышались взрывы — один, другой, третий. Я бросил самолет к земле и на бреющем вышел из зоны обстрела.

— Ну как, Коля? Жив? — взволнованно спросил Гарифуллин.

— Жив!

— Бомб маловато! Еще бы заход сделать!

— Ничего! Им сейчас другие добавят!

Внизу знакомым пятном чернел лес. За ним, впереди, находилась линия фронта.

Неожиданно мотор резко сбавил обороты. Самолет вздрогнул и, словно раненая птица, клюнул носом. Не зная, что случилось, я, чтобы не потерять скорость, сразу же перевел машину в планирование. Рука машинально то убирала сектор газа, то до отказа посылала его вперед, но мотор не реагировал. Я как-то сразу ощутил всю трудность обстановки: ночь, мороз, внизу — занятая врагом территория и, главное, сплошной лес. Неужели первый боевой вылет станет и последним?

— Что случилось, Коля? — спрашивает Гарифуллин.

— Мотор отказал!

— У, дьявол! До линии фронта еще километра два.

Единственная надежда на шприцевание. Я с лихорадочной поспешностью пустил в ход шприц. Мотор на несколько секунд ожил и снова умолк. А самолет уже почти касался лыжами верхушек деревьев.

— Буду садиться, приготовься! — передал я штурману.

Впереди на черном фоне леса показалась поляна. Ни на секунду не переставая подкачивать бензин, начал планировать к ней. Когда до земли осталось метра три, мотор вдруг захлопал, словно захлебываясь, и самолет стал набирать высоту.

— Газ! Газ давай! — закричал Гарифуллин. — Жми на сектор!

Мотор взвыл, и машина, так и не коснувшись снега, медленно полезла вверх. Линию фронта перелетели на высоте сорока — пятидесяти метров.

Все произошло так неожиданно и быстро, что я даже не успел по-настоящему осознать опасность, которая нам грозила. Было неясно, почему мотор внезапно сбавил обороты и почему вдруг заработал.

Фронт остался позади. Самолет шел плавно, как ни в чем не бывало. Что же в конце концов случилось?

Эта мысль, очевидно, не давала покоя и штурману.

Что же там было? — спросил он через некоторое время.

— Убей, не знаю, — откровенно признался я.

— А как теперь?

— Полный порядок!

— А ну, испытай мотор на всех режимах! Я убрал газ, а затем резко подал сектор до отказа вперед. Мотор работал нормально. «Наверняка техник чего-нибудь не доглядел, — подумал я. — Вот доберусь до аэродрома — дам ему жару».

Техник Коновалов встретил нас, как всегда, возле посадочной полосы.

— Ты почему выпустил в воздух неисправную машину? Из-за тебя мы с Гарифуллиным чуть у фрицев не сели!

Коновалов, ничего не поняв, заморгал глазами:

— Что случилось?

— Машина не в порядке, вот что! Мотор отказал! — кричал я.

— Не может быть! — убежденно возразил Коновалов. — Знать ничего не знаю. Вызывай начальство.

Пришел инженер. Осмотрели мотор. Никаких неисправностей не нашли. Тогда проверили горючее. В бензине оказалась вода.

— А я думал, по твоему недосмотру что-нибудь случилось! — примирительно сказал я технику. — Ты не обижайся!

— Обойдется! — согласился Коновалов. — Только в другой раз не кричи. Мы, горьковские, за свою работу ручаемся…

— А вот с теми, кто заправлял машину — костромские они или владимирские, — придется серьезно поговорить, — заметил инженер.

Техники немедленно слили из баков испорченное горючее, заправили самолет хорошим бензином и подвесили бомбы. В эту ночь мы сделали еще три боевых вылета.

…Возвратившись однажды с завтрака, мы увидели в общежитии незнакомого человека. Он сидел на корточках в углу и перебирал в чемодане свои вещи. Когда мы вошли, он принял стойку «смирно» и четко сказал:

— Здравствуйте!

— Кто такой? — нахмурившись, спросил лейтенант Ноздрачев.

Новичок немного смутился, но все так же четко ответил:

— Младший воентехник Образцов. Прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

— Кто, кто? — переспросил Ноздрачев.

— Техник самолета СБ. Наш полк разбили, и я получил назначение к вам. Помолчав, Образцов спокойно добавил: — Хочу стать штурманом, летать!

— Летать хочешь? Ну что же, это хорошо! Вечером меня вызвал командир полка и объявил:

— Товарищ сержант, младший воентехник Образцов будет вашим штурманом. В его переподготовке вам поможет штурман эскадрильи.

— Есть, — ответил я, постоял немного и, чувствуя, что разговор на этом закончился, вышел.

Вскоре мы получили боевое задание. Штурман эскадрильи старший лейтенант Василий Скляренко помог нам с Образцовым подготовиться к полету. Поскольку у нового штурмана не было опыта ведения ориентировки, Скляренко приказал ему выучить весь маршрут наизусть. Это нужно было сделать еще и потому, что ночью, в слабо освещенной кабине, читать карту почти невозможно. За ночь мы с Николаем Образцовым сделали четыре боевых вылета и быстро нашли общий язык.

Как-то после первого полета меня вызвали на командный пункт полка. В землянке кроме командира я увидел комиссара Короткова, парторга Жаркова и какого-то майора.

— С прифронтовой полосой немцев знакомы? — начал разговор Куликов.

— Знаком.

— Сколько совершили боевых вылетов ночью?

— Тридцать пять.

— Значит, опыт есть! Тогда даю вам ответственное задание: будете разбрасывать листовки во вражеском тылу. За штурмана полетит политрук Жарков. Листовки получите вот у товарища майора — представителя политического управления фронта.

Я замялся. «Почему лететь с Жарковым?» — недоумевал я. Ведь он никогда не изучал штурманское дело. Какой же из него штурман? Только сделали Образцова штурманом, теперь политрука навязывают. Да и задание необычное разбрасывать листовки. Выходит, наш У-2 становится теперь агитатором.

— Может, мне лучше с Образцовым лететь? — не удержался я от вопроса.

Куликов и комиссар полка переглянулись. Коротков нахмурился:

— Полетите, с кем приказано. Задание ответственное, и доверить его можно не каждому. А Жарков не подведет. До прихода в наш полк он служил в противотанковой артиллерии, не хуже вашего знает почем фунт лиха.

«Причем тут фунты лиха», — хотел было я возразить, но сдержался и спокойно сказал:

— Вам виднее. Политрука Жаркова я тоже уважаю… Разрешите выполнять задание? Коротков улыбнулся:

— Вот это другое дело. Идите!

А Куликов добавил:

— Смотрите, чтобы порядок был! За выполнение задания и за Жаркова отвечаете вы.

Из землянки вышли втроем. Указав на «газик», доверху набитый листовками, майор сказал:

— Тут работы на неделю, не меньше.

— А по мне хоть на месяц. Могу вообще в штатные пропагандисты записаться.

— Вы комсомолец?

— Конечно.

— Так вот, в листовках, которые вы будете разбрасывать, напечатаны сообщения об успехах нашей армии под Москвой, Тихвином и Ростовом, о славных боевых делах партизан. Советские люди по ту сторону фронта хотят и должны знать правду.

Затем майор рассказал, что есть и другие листовки, на немецком языке. В них тоже сообщается о победах Красной Армии.

— Очень ответственное задание, — заключил майор. — Если хотите знать, это боевое комсомольское поручение.

Теперь я окончательно примирился с мыслью, что вместо штурмана полетит парторг полка Жарков. Политрук, словно угадав мои мысли, улыбнулся.

Мне действительно нравился этот человек. Чуткий, отзывчивый, он был душой нашего коллектива. Каждого умел ободрить и воодушевить. И сам все время рвался в воздух, в бой. Теперь вот его желание удовлетворили. Он летит выполнять боевое задание!

«Газик» подогнали к самолету, листовки выгрузили на брезент. Жаркова усадили в штурманскую кабину и со всех сторон обложили увесистыми пачками. Я помог ему устроиться поудобнее и предложил:

— Давайте возьмем парочку бомб. Над линией фронта полетим — сбросим. Глядишь, какому-нибудь фашисту шишку набьем!

— А куда ты их возьмешь? — поинтересовался Жарков.

— Да в бомболюк, он же пустой.

— Не может быть?! — обрадовался политрук. — Вот красота! А я-то голову ломал, куда еще листовок сунуть. Ну-ка, грузи туда вот те розовые пачки! приказал он Коновалову.

— Я вам про бомбы говорю, — упрекнул я Жаркова, — бомбы надо бы взять…

— Правильно, правильно. Парочку надо, чтобы сначала объявить фашистам тревогу, а потом провести с ними «политинформацию».

Взяли две осколочные бомбы. Больше Жарков не разрешил. Приказал и в бомболюк добавить листовок

— Успокойся, стратег! Простых вещей не понимаешь. Ну что ты своей бомбой сделаешь? Убьешь одного-двух фашистов? А эти листовки тысячи немцев прочтут. Пусть знают, как им Гитлер головы дурит. Может, кто-нибудь и повернет с фронта, когда подумает о бараньей участи.

Я промолчал, но про себя рассудил иначе: пока эти бараны решат повернуть с фронта, неплохо было бы бомбами «просветить» им головы.

— Можно взлетать? — спросил я у Жаркова.

— Поехали! — задорно воскликнул политрук.

До предела нагруженный самолет поднялся тяжело. Сразу после взлета мы взяли курс на Зубцов. Надо было разбросать листовки над деревнями Медведки, Синицыно, Ульяново, Лешихино. Все эти пункты находились восточное Ржева, примерно в пятидесяти километрах от него.

Погода неожиданно изменилась. Небо заволокло тучами, с запада дохнуло сыростью.

Я старался как можно точнее выдерживать курс и летел низко над землей: от деревни к деревне, от перелеска к перелеску. Дорога к переднему краю была знакомой.

Перед линией фронта набрал высоту, прошел ее под самыми облаками. Внизу мелькали вспышки разрывов, трассы снарядов и пуль. Где-то за лесом полыхало зарево пожара.

— Под нами Лещихино! Бросайте! — подал я команду.

Жарков высунул за борт связанную пачку, сильно встряхнул ее, шпагат разорвался — и за самолетом потянулся шлейф из листовок. С этого момента политрук работал не переставая, сбрасывал листовки над деревнями, над шоссейными и проселочными дорогами — везде, где могут быть люди. За полчаса мы облетели весь заданный район. Когда кабина Жаркова опустела, я развернул самолет на обратный курс.

— Над передним краем постарайся пролететь вдоль вражеских траншей, напомнил мне Жарков.

К фронту подошли с юго-запада. Над позициями немцев я круто изменил курс, убрал газ и перешел на планирование. Сразу стало непривычно тихо, только снизу доносились пулеметная трескотня и орудийные залпы. На высоте сто пятьдесят метров Жарков открыл бомболюк. Вскоре на земле одновременно появились две тусклые вспышки, а в воздухе закружилось облако листовок. Задание выполнено!

В ту же ночь мы с Жарковым сделали еще один вылет. Линию фронта пересекли благополучно, но в районе Ульянове противник встретил нас сильным зенитным огнем. С двух направлений потянулись к нам огненные дорожки пуль и снарядов. Вспыхнул луч прожектора и, наскоро перечеркнув темноту, заметался в стороне, прощупывая завитки облаков. Я убрал газ и свалил машину на крыло. Самолет начал скользить к земле! Прожектор и зенитный огонь остались в стороне;

И опять сотни листовок полетели на заснеженную землю. Читайте, знайте правду!

Так мы работали две ночи подряд. Встречая нас, Коротков каждый раз жал нам руки, подбадривал:

«Молодцы пропагандисты!» Потом помогал готовиться к следующему вылету.