Меня рисовал почти Пикассо
Меня рисовал почти Пикассо
Дружили мы с художником Димой Краснопевцевым, жена которого тоже работала на телевидении. Краснопевцев был замкнутым человеком, но мы находили с ним общий язык. К сожалению, он умер, но его имя останется в рядах классиков андеграундной советской живописи. Его картины нынче стоят огромных денег, особенно за границей. Кстати, вот ту картину на стене, которую ты видишь, он подарил мне однажды на день рождения.
Так вот, как-то зашел разговор о Диминых друзьях, в том числе о художнике Анатолии Звереве, слава о котором в те времена распространялась все больше и больше. Из Парижа пришли слухи, что сам Пабло Пикассо назвал его лучшим рисовальщиком XX века. Говорю Диме, что ни разу не видела работ Зверева, его картины только в домашних коллекциях, а выставки еще не проводились. Да и о какой выставке можно было говорить, если они устраивались прежде всего для членов Союза художников СССР. Толя же был, как бы это сказать, «бесчленным» живописцем. Дима говорит: «Нет проблем, с Толей я тебя познакомлю, но имей в виду, если ты ему понравишься, он нарисует твой портрет. И еще. Толя – парень с чудинкой, он будет выкидывать разные коленца, и ты не должна обращать внимания абсолютно на все, что бы он ни выделывал».
Сказано, сделано. Раздается звонок в дверь, и дорогие гости на моем пороге. Что же я вижу? Рядом с импозантным, всегда прилично одетым Краснопевцевым стояло нечто среднее между бомжем с Казанского вокзала и каким-нибудь французским пьяницей-крестьянином: невысокого роста мужичонка, облаченный в какую-то немыслимую хламиду, венчавшуюся ярко-красным элегантным шарфом. На одну ногу была напялена калоша, перевязанная шнурками, на другой – дырявый ботинок, давно уже просивший каши. Но я сделала вид, что меня ничего не шокирует, и любезно пригласила гостей пройти в комнату к накрытому уже столу, который я сервировала под диктовку Димы, естественно, с учетом гастрономических пристрастий великого художника Зверева.
Толя не любил буржуазных манер. Пристрастия его были абсолютно заурядными: из всех напитков он предпочитал водку, из закусок – селедку и соленый огурец. Но, конечно же, я поусердствовала и украсила стол картошечкой с укропчиком и купленной на базаре аппетитной курицей. В последний момент, правда, стала сомневаться – не вылить ли из графина водку обратно в бутылку, но подумала, что еще начнет пить прямо из горла.
Гости сели за стол, Зверев осмотрелся, взял немытыми руками хлеб и начал его крошить на стол и на пол. Потом отломил кусок курицы и бросил: «Ну ладно, налей мне водки». «С удовольствием», – ответствую я. А сама чувствую, что гость ведет себя неадекватно, наверное, меня испытывает. Толя опрокинул первую рюмку, наливаю ему вторую и говорю: «Давай чокнемся за знакомство». Чокнулись. Толя снова ломает кусок курицы, окунает ее в солонку, смачно закусывает и вдруг, о боже, прямо о скатерть вытирает масляные пальцы. Я же – ноль внимания. Ладно, думаю, испытывай мое терпение и дальше. Наоборот, еще и подыгрываю: «Может, Толенька, полотенце принести? Угол-то скатерти маловат». Бросает на соседние тарелки объедки, пригоршней хватает салат «оливье». Я снова вступаю: «Давай я вытру твои руки, чего же они будут в майонезе». Но Толя на меня даже не посмотрел, а потом вдруг бросил на меня такой взгляд, точно готовил к чему-то совершенно уж из ряда вон выходящему. Точно – ни с того, ни с сего наш гость стал громко сморкаться прямо на пол. Я прикусила губу, немного растерялась – это уже было на пределе, но сдержала себя и сделала вид, что ничего не произошло. Выпил Толя еще пару рюмок и говорит: «Ну ладно, пока я не пьяный, давай буду тебя рисовать. У тебя есть краски и картон?» Надо сказать, Краснопевцев меня предупредил, чтобы я все такое для сеанса приготовила, потому что у Зверева нет никаких рисовальных причиндалов. «Конечно, – говорю, – все приготовила для тебя, Толенька». «Я решил тебя написать – ты хороший человек», – сказал Зверев.
Усадив меня на диван, сам сел на стул напротив, картон прислонил к спинке стула так, чтобы на него падал из окна хоть какой-то свет, и начал малевать. Чем только он ни малевал, то тюбиком от краски, то пальцем, то окурком. А сам все дымит и дымит и что-то все подмазывает, подкрашивает, подмалевывает… Примерно полчаса Толя колдовал над портретом, потом вдруг швырнул в сторону подсобный материал и говорит: «Все, готово. Посмотри, в твоем портрете нет ничего черного, ни одного черного мазка, потому что в тебе нет ничего черного, я это чувствую».
Сказать честно, я была поражена. Удивлена. Шокирована. Его слова мне очень польстили. Потом он добавил: «Ты извини, я тебя немного чукчей сделал. Но ты добрый человек. Вот видишь, здесь красный цвет, здесь желтый, белый. Присмотрись, одна половинка лица у тебя с хитринкой на уме, вторая открытая, яркая, добрая. Да ты сама все понимаешь, какая ты есть».
В эту минуту в прихожую вошел Валерий. «Это мой муж, Валерьян Сергеевич». – «Ну и хорошо. Давай я и хозяина напишу, он тоже вроде неплохой человек». И Валерий сходу начал ему позировать. Но этот портрет совсем другой: смотри, Феликс, весь рисунок – сплошное черное пятно. Нет, не плохого человека хотел отразить на портрете художник, он предчувствовал трагическое будущее своей модели. Через несколько лет мой дорогой Валерий умрет от рака.
Кстати, памятный для меня сеанс рисования художника Зверева закончился тем, что, допив до дна заново наполненный водкой графинчик, мэтр свалился прямо в прихожей и, проспав до утра беспробудным сном, не простившись, то ли по-английски, то ли по-зверевски, покинул нашу квартиру.
2005–2010
Данный текст является ознакомительным фрагментом.