XII

XII

Перемена обстановки.

В это субботнее утро я чувствовал себя, словно бегун, у которого на середине марафонской дистанции вдруг закололо в боку, однако он, ловя воздух, продолжал бежать, пока не обрёл второе дыхание. И теперь бежит дальше, пусть не так быстро, но с возросшей решимостью.

— Давно пора, а то я уже беспокоюсь, что это ты отстал.

В полдень я очень тщательно взял высоту солнца, после чего, заполнив журнал, управившись с ленчем и наведя порядок на яхте, достал последнюю банку пива и торжественно водрузил её на холодную плиту. Последняя банка.

Самая последняя банка, всё, что осталось от двух ящиков пива, погруженных на борт яхты в Плимуте перед началом рейса. Сильно побитая и помятая, тут и там пятнышки ржавчины, но всё-таки банка пива. Крепкий валлийский эль. Банку украшал вздыбленный дракон. Не то чтобы мне очень хотелось пива, но надо было отметить небольшое событие. Хотя из-за капризов ветра вертушка лага вращалась с переменной скоростью, каждый оборот приближал стрелки к вертикали. А когда они станут отвесно (этой минуты осталось уже недолго ждать), нами будет пройдено три тысячи миль от Плимутского мола. Три тысячи миль. Выбери я северный маршрут, печально подумал я, и были бы мы сейчас в Нью-Йорке. Но что толку теперь сокрушаться из-за этого промаха? До Нью-Йорка свыше тысячи миль, и ничего с этим не поделаешь. Лучше сосредоточиться на доступных мне простых радостях.

Две тысячи девятьсот девяносто восемь миль. Осталось всего две мили.

После некоторых поисков я нашёл ключ, соскрёб с крышки ржавчину тупой стороной складного ножа и тихо положил инструмент рядом с банкой. Это было похоже на какой-то смешной ритуал, но я твёрдо решил дождаться магической цифры. Вышел на палубу. Небо чистое, вот только ветер опять начал быстро спадать. От меня не зависело прибавить хода яхте, она и так несла полный грот и большой генуэзский стаксель. Рабочий стаксель, хоть и был прикреплён к кливер-штагу, лежал свёрнутый на палубе, его не было смысла ставить. Я взялся за румпель, решив бороться за каждый ярд. Во рту пересохло. Стоял жгучий зной. Пиво будет очень кстати.

2999,0.

Ветер окончательно стих, яхта еле-еле скользила вперёд.

Лаг остановился, яхта стала неуправляемой и медленно отклонялась к югу, хотя румпель был положен на наветренный борт. У меня потрескались губы. Может быть, отвязать весло и грести? Но ведь это будет мошенничество. Чуть дохнул капризный ветер, и мы продвинулись ещё на полсотни ярдов к западу. Ещё слабенький порыв — и ещё шаг вперёд. Похоже, начальник канцелярии погоды решил поводить меня на крючке.

По-прежнему безветрие.

Ладно, чёрт с ним.

Я отвязал весло и отнёс его на ют. Лаглинь безвольно свисал с поручней в воду, поддерживая латунную вертушку на глубине ста футов. Я её отчётливо видел, несмотря на искажение, вызванное слабым колыханием поверхностного слоя. Прежде чем галанить веслом, я выбрал несколько саженей лаглиня и улыбнулся про себя, обнаружив, что к нему тут и там пристали малюсенькие ракушки — явно члены клуба ротарианцев. Я воспринял их как товарищей по зыбкому существованию и бережно опустил обратно в воду, после чего принялся грести, утешаясь мыслью, что надо пройти меньше мили. Только я разогнал яхту, как слабый ветерок немного развеял зной и помог мне. Теперь я не грёб, а только правил веслом, и всё было очень мирно, как на реке дома в Сондерсе. Я запел:

Айе-Йе-Айе-Йо, Айе-Йик-А-Дии,

Айе-Йе-Айе-Ио, Айе-Йик-А-Дии.

Сэнди Великий, Сэнди Могучий,

Творец Королей, Исправитель Зла.

Остатки моих шортов могли бы украсить аборигена. Тело стало смуглым от загара. Волосы свисали до плеч, борода — почти до пупа; словом, красавец.

2999,5.

Я галанил в старом, привычном ритме, и мне пришло в голову, что возродить самоуважение в общем-то просто, надо лишь в любых обстоятельствах делать всё, на что я способен. Оглядываясь на истёкшую неделю, я чувствовал, что достиг дна, теперь оставался только один путь — наверх. Айе-Йе-Айе-Йо, Айе-Йик-А-Дии…

Я вспотел от прилежания.

Ещё один случайный порыв ветра вступил в пере-говоры с яхтой и убедил её немножко продвинуться. Вертушка ожила, словно нарочно держала несколько оборотов про запас. Пока я галанил веслом без помощи ветра, она лениво тянулась за кормой и упорно отказывалась вращаться. Теперь мы развили ход около полутора узлов.

2999,7.

Я скатился вниз за пивом и ключом; ветер как будто установился.

2999,8… 2999,9.

ТРИ ТЫСЯЧИ МИЛЬ.

Как только стрелка подползла к заветной цифре, я с радостным криком проткнул крышку. Но где ответное шипение, которое издаёт нормальная, распираемая энергией банка с пивом? Я поднёс её к губам и отпил на пробу. Чёрт подери! Выдохлось, как новичок на длинной трассе. И мало того, что выдохлось, — оно ещё прокисло. Я снова попробовал, но пиво слишком уж смахивало на уксус.

— Проклятие!

Я вышвырнул банку за борт. Ещё одна уважительная причина спешить на Бермудские острова.

Ветер, слава богу, держался, и мы несколько чинно, но достаточно решительно шли вперёд, к месту свидания с вечером. Ночь выдалась благоприятная, дул тёплый зюйд; мы несли полные паруса, идя галфвинд. Что ни миля, одной меньше; раньше я видел только нарастающий итог. Мне не спалось. Попробовал включить радио, но батареи уже сели, через десять минут слышимость пропала. Отдохнув час, приёмник снова ожил, однако на ещё более короткий срок. Скрепя сердце я отставил его в сторону и пожелал, чтобы ночь провалилась в тартарары. На следующий день ветер начал крепчать, и к девяти часам утра был уже свежим. Я убрал генуэзский стаксель. Волны быстро росли, обретя былую энергию. В полдень мы шли крутой бейдевинд под одним зарифленным гротом, причём наш старый знакомый зюйд-вест по силе приближался к шторму. Яхта вступила в единоборство с короткой частой волной и заставила меня прилежно качать воду: тридцать качков перед ленчем, тридцать пополудни.

Я посмотрел на барометр; давление понизилось на шесть миллибаров. Мое настроение тоже начало падать. Вечером ветер немного присмирел, однако погода по-прежнему не сулила ничего хорошего. Волнение усиливалось, и с приходом ночи вернулись все мои прежние страхи. Несмотря на относительно слабый ветер, бейдевинд производил на меня удручающее действие после двух недель хода бакштаг и галфвинд. Над головой небо было ясное, однако впереди звёзды скрылись, и, высунувшись из люка, я увидел вдали отблески молний. Барометр сообщил мне, что давление продолжает понижаться. Меня не покидало мрачное предчувствие, что нас ждут неприятности. Ещё одна ночь почти без сна. На рассвете тридцать качков, чтобы осушить трюм, да и ночью приходилось работать помпой. Небо хмурится, с юга идут шкваловые тучи. Опять я чувствую себя маленьким, тянет забиться в какой-нибудь уголок, но ведь нет такого уголка. Проклинаю собственное тщеславие, из-за которого я попал в эту переделку. Я изо всех сил старался подчинить себе свои чувства, но они буквально выскальзывали у меня из потных рук, судорожно пытавшихся хоть что-нибудь удержать. Я достал вторую бутыль «Будь здоров». Первая давно кончилась, да и эта была на исходе, на самом дне медленно переливался грязно-жёлтый отстой — всё что осталось от галлона сладкого гоголь-моголя с хересом. Никакого сравнения с рецептом на роме, но всё-таки лучше, чем ничего. Я вылил остатки в пострадавшую кружку. Маловато… И какие-то тёмные крупинки плавают. Попробовал — скрипит на зубах. Видно, начал портиться. Мне стало противно, и я отправил его за борт вместе с кружкой.

Из-за дождя и облачности утренняя обсервация не состоялась. Тучи нависли совсем низко, однако в полдень мне посчастливилось, на миг выглянуло солнце, и я смог определить широту, правда весьма приблизительно. Повторную визировку провести не удалось, тучи сомкнулись и снова принялись поливать море. Дождь привёл с собой ветер; подтверждая показания барометра, к пяти часам зюйд-вест достиг силы шторма.

К этому времени я убавил паруса, мы шли под глухо зарифленным гротом и штормовым кливером, но и этого было слишком много. При шквалах яхта сильно ложилась и тряслась, как пёс, отряхивающийся после купанья. Брызги летели во все стороны. Качка была страшная.

С трудом я выбрался из каюты на ходившую ходуном палубу, чтобы убрать кливер. Ветер громоздил волны поверх крупной зыби, и, пока я возился с отчаянно хлопающим парусом, яхта зарылась в крупную волну. Бурлящая вода захлестнула меня до колен и вырвала из рук кливер. Оглянувшись назад, я с ужасом увидел, что только мачта и бугель гика не поглощены океаном. Но яхта выровнялась, и я поблагодарил господа бога, что задраил грот-люк. Потом вспомнил, что у меня не закреплена крышка переднего люка, обозвал себя идиотом и принялся торопливо убирать грот.

Спустившись в каюту, я как мог задраил передний люк. Нос яхты так сильно кидало, что поминутно приходилось всё бросать и держаться обеими руками. Несмотря на большую зыбь, волны были не такие уж крупные, только невероятно крутые, и, когда яхта переваливала через очередной гребень, можно было подумать, что её сбросили из окна второго этажа. На самом деле высота, наверно, не превышала десяти футов, но томительная пауза между зависом на гребне и громоподобным падением в ложбину помогала воображению нарисовать страшную картину.

В каюте царил ералаш. Банки с галетами, сорванные с полок, почём зря разбрасывались своим содержимым. Пустая бутыль из-под «Будь здоров» лениво перекатывалась взад-вперёд. Я использовал её как подпорку для крышки переднего люка, она пришлась в самый раз. Сложенные перед мачтой паруса исполняли какой-то хитрый номер. Когда яхта ныряла в ложбину, они, словно кошка, собирались для прыжка; в следующую минуту она взмывала на гребень, паруса отрывались от палубы и, пока яхта переваливала, на секунду повисали в воздухе — ни дать ни взять блин, подбрасываемый ловким поваром. Примус отчаянно качался на подвеске и никак не мог приноровиться к порывам яхты. Она то разгонялась, то притормаживала; иногда её скачки совпадали с инерцией примуса, и он с грохотом ударялся в упоры, рассчитанные на крен в девяносто градусов. Оба люка протекали — протекали хуже, чем когда-либо. Сквозь грот-люк вода лилась на столь старательно высушенные мной спальный мешок и подушку, а передний люк с его слабым комингсом без промаха мочился мне попеременно то на правое, то на левое плечо, в зависимости от крена. В довершение этой безрадостной картины под еланью каюты угрюмо плескалась трюмная вода; судя по струйкам, время от времени пробивавшимся в щели между досками, её накопилось больше, чем когда-либо.

Потрудившись четверть часа на помпе, я осушил трюм, после чего поднял несколько досок и, подбирая спички и мокрые клочки бумаги, получил возможность воочию увидеть, как струйки морской воды сочатся из швов в обшивке и стекают в хлюпающий фильтр, который только что был сухим. Ничего опасного, конечно, я это знал, и всё-таки это зрелище меня ничуть не радовало, тем более что я был бессилен что-либо сделать с течью.

Кончив собирать засоряющие помпу спички, я уложил на место елань. Примусом нельзя было пользоваться, поэтому я откопал банку саморазогревающегося супа, нашёл сухую спичку и, бормоча слова благодарности мистеру Хайнцу, поджёг фитиль. Горячее варево и несколько галет принесли мне огромную пользу. Сильный ветер не зря потрудился, за несколько часов волны заметно выросли. Правда, я видывал волну покрупнее, но яхте доставалось тяжело. Руль оголтело болтался. Пользуясь тем, что дождь на время перестал, я отважился выйти в кокпит. Слава богу, температура воздуха ещё позволяла обходиться без одежды.

Неугомонный ветер гнал низкие чёрные тучи, которые словно вырастали из моря на горизонте. Срывая курчавые шапки с дыбящихся гребней, он осыпал водяной пылью подветренный борт. Яхта дрейфовала перпендикулярно к волне с закрепленным рулём; флюгер Майка вздрагивал от шкваликов. От давления ветра на мачту судёнышко сильно кренилось. Хорошо ещё, что оно не пыталось подниматься к ветру, а качалось, будто птица, спрятавшая голову под крыло. Нас сносило под ветер со скоростью больше узла, при этом шхуна создавала гладкую поверхность с наветренной стороны, которая гасила не один угрожающий гребень. За пределами гладкой поверхности, спереди и сзади, с нарастающим рёвом бесновались волны.

Увёртываясь от брызг, которые норовили стегнуть меня, будто плёткой, я стоял в люке и созерцал эту картину. Ко мне постепенно возвращалась былая уверенность. Яхта держалась молодцом, принимая

???????

себя могла перенести такой удар. А она уже снова трудилась — наклонив по ветру мачту, легко взмывала на крутую волну, пока я лежал, стараясь отдышаться и выяснить, где мои ноги.

Теперь парус полоскался у меня над головой, и шкотовый угол хлестнул меня за ухом, заставив быстро пригнуться. Пожалуй, проще перевернуться на спину. Упираясь ногами в такелаж и рубку, я обеими руками стал лихорадочно подтягивать хлопающую парусину, как будто от успеха этого дела зависела моя жизнь. Впрочем, кажется, и впрямь зависела.

Я собрал парус, хорошенько его закрепил, не пожалев лишнего сезеня, после чего, держась за мачту, поднялся на ноги.

Избавленная от нарушающей центровку нагрузки в носовой части, яхта опять плавно дрейфовала, послушно поднимаясь и опускаясь по воле проходящих волн. Они стали ещё крупнее, но громадными их по-прежнему нельзя было назвать. Просто уж так вышло, что штормовой порыв совпал с крутой волной и лихо сорвал с неё гребень. Стоя в рост, я льнул к мачте — не очень широкое, но всё-таки укрытие. Ветер завывал в такелаже и пронзительно взвизгивал, когда яхта, резко накренясь на гребне, рассекала его мачтой. Я посмотрел наверх — вымпел Сондерсфутского яхт-клуба был на месте, хотя его частично сорвало с проволоки. Язык вымпела трепетал так часто, что ухо не различало отдельные хлопки. Будто великан разрывал бесконечный рулон хлопчатобумажной материи. Добрый старый Валлийский Дракон тоже держался. Кайма давно исчезла, он грозил истрепаться в лоскуты, но с моего места казалось, что его это нимало не тревожит.

Я быстро обвёл взглядом горизонт. Далеко на юго-западе блеснул луч надежды. Между тёмным морем и ещё более тёмными облаками был узкий просвет, суливший, пусть не скорое, изменение погоды к лучшему. Прихватив на всякий случай грот ещё одним сезенем и с тревогой посмотрев на грозные волны, я отцепил сбрую и прошёл в кокпит. Здесь я не стал задерживаться, а быстро отодвинул крышку люка и спустился в каюту.

Опять пришла пора откачивать воду. Двадцать-тридцать качков, которые сами по себе не доставили мне никакого удовольствия, но зато как приятно было слушать поистине музыкальный звук, когда помпа заработала вхолостую. Только человек, сам знающий, что значит плыть одному в редко посещаемой части океана, в двухстах милях от суши, может полностью его оценить. На палубе — порядок, каюта относительно опрятная, делать больше нечего, и я решил лечь спать. Такое решение может показаться странным, как будто я бросил яхту на произвол судьбы, но приятный для яхтсмена факт заключается в том, что самое подходящее место для него — койка. Любое движение настолько затруднительно, что вы долго размышляете, прежде чем браться за какое-либо дело. Растираясь полотенцем, я вдруг захотел пососать помадку. На палубе я не чувствовал холода, когда же спустился вниз, обнаружил, что руки и ноги окоченели, сел на койку и начал вытираться влажным полотенцем. Я нашёл помадку (пять минут прочёсывания рундуков, в которых царил полный беспорядок), швырнул окончательно намокшее по-лотенце в носовой отсек и влез в спальный мешок. Ветер не унимался, люк протекал, но я был готов с этим мириться.

Теперь, когда дело дошло до шторма, многие из моих прежних страхов ветер унёс вместе с брызгами.

Я давно пытался себя убедить, что затяжной штиль — самое тяжкое испытание, какое только может выпасть на долю одиночки, разумеется, за исключением катастрофы. И вот практика как будто подтверждала мою теорию. Для меня нашлось множество дел, и каждое дело требовало вдвое больше времени, чему я был только рад.

Я прислушался к вою ветра в такелаже. Всё на той же высокой ноте?

Или сейчас чуть пониже? А впрочем, стоит ли напрягать слух, чтобы определить разницу. Барометр перестал падать, уже это благо. Не успел я додумать до конца эту ободряющую мысль, как яхта споткнулась на очередном гребне и за свою неловкость была наказана — приняла ещё тонну воды, на сей раз преимущественно на корму. Вода наполнила кокпит. Я почувствовал, как яхта осела кормой, и услышал бульканье в сливных трубах. Как долго вытекает вода! Не забыть в следующий раз поставить трубы большего диаметра. Несмотря на липкую от соли кожу, я начал согреваться и лишний раз подумал, что спальный мешок — лучшее место, когда надо переждать шторм.

Наверно, я устал больше обычного, потому что проспал несколько часов, во время которых вся обстановка переменилась. Это само по себе показывало, что я отчасти преодолел свой душевный разлад. Крепкий и долгий сон освежил меня; тем временем шторм утихомирился и день подошёл к концу; смеркалось. Я прислушался — как ветер, но ничего не услышал. Мне стало не по себе. Я знал, что волнение не прекратилось. Яхта по-прежнему то ныряла, то вставала на дыбы; пожалуй, её бросало ещё сильнее, так как без давления ветра на мачту и такелаж она стала менее устойчивой. Я никак не мог сориентироваться в новой обстановке и несколько минут лежал, постепенно возвращаясь к реальности. Наконец решил встать и обнаружил, что левая нога не гнётся и болит при прощупывании выше колена. Странно, ложась, я ничего не заметил. Правое плечо тоже дало себя знать, когда я приподнялся на локте. Одно оставалось неизменным: вода в трюме, опять она переливалась взад-вперёд. Что ж, первая задача ясна.

Я выполнил это дело прежде, чем выглядывать наружу.

Оно было достаточно важное.

Теперь открыть люк и осмотреться. Почти полное безветрие, чёрт бы его побрал, и сумрачно. И хотя небо было ясное, хорошо видно звёзды, я почему-то вспомнил, что так же сумрачно было в разгар шторма. По-прежнему поверхность моря вспучивали высокие бугры, но если раньше полчища волн сплочёнными рядами шли на северо-восток, то теперь они бесцельно метались в разные стороны. Трудно было поверить, что совсем недавно они составляли вымуштрованные полки великанов, которые рёвом отзывались на повелительную команду ветра. Разболтанный во всех суставах океан привёл в смятение яхту, она поминутно кренилась, тщётно пытаясь идти в ногу с шагающими вразброд волнами. Я вернул на место грот и стаксель, но безветрие и неистовая качка лишили смысла этот маневр.

Вскоре совсем стемнело, заодно подул ветер, умеренный вест. Ветер пригнал облака, первым признаком этого явилось исчезновение звёзд на западе, потом они пропали и над нами остались только те, что мерцали над восточным горизонтом. А затем их тоже закрыло, и, хотя самой тучи нельзя было различить, она давала о себе знать незримой тяжестью. Я представлял её себе грозной, нависающей низко под яхтой. Один за другим налетали ливневые шквалы, дождь злобно шипел на море и презрительно барабанил по палубе. Мне было не до сна. В первые часы ночи переменчивый ветер вынуждал меня то брать, то отдавать рифы на гроте, пока мне не надоело ставить полные паруса, когда ветер немного спадал, тем более что это случалось не так уж часто. В последний заход на палубу я заметил прямо по курсу и чуть южнее отблески молний. Я постоял, завороженный тревожными вспышками, которые были пока слишком далеко, чтобы усилить своё жуткое очарование раскатами грома. Но гроза приближалась, и даже сквозь плеск моря и шум ветра в такелаже я слышал, как молнии всё чаще и чаще сопровождаются рокотом, вызывающим тягостное чувство под ложечкой. Мне было страшно, я попал в положение, которого любой ценой предпочёл бы избежать, и некуда было деться.

Тяжёлая чёрная туча простёрлась с севера, захватывая западную часть неба, до не менее тёмного южного горизонта на юге, и молнии озаряли её бугристую поверхность. Теперь она наступала на яхту, прощупывая шипящий океан раскалёнными добела пальцами. Хотя нас разделяла целая миля, даже больше, гром уже достиг той силы, когда он устрашает слух и побуждает руки стиснуть голову в тщётной попытке подбодрить её. Туча надвигалась всё ближе, ослепляя даже защищённый глаз и ошеломляя разум величественным спектаклем.

Я сидел в каюте и дрожал от страха.

От сильных порывов яхта резко кренилась, потом возвращалась в более естественное положение. Казалось, не случайно эти маневры совпадали с раскатами грома, синхронизированными с разветвляющимися над яхтой молниями. Я не мог оставаться внизу. Подбежал к люку и высунул наружу голову — единственный доступный мне жест непокорства. Гроза со всех сторон обложила судёнышко. Гром рокотал непрерывно, то удаляясь, то переходя в оглушительные залпы, от которых я непроизвольно приседал. Море и небо слились в жарком, не признающем умеренности объятии. Среди этой свистопляски яхта с её торчащей к небу высокой металлической мачтой напоминала тщедушного миссионера, вотще вздымающего вверх укоризненный перст перед лицом разнузданной оргии первобытного племени. Подавленный зрелищем разгула могущественных стихий, я не мог себе представить ничего более неуместного в такой обстановке, чем эта металлическая мачта. Она напрашивалась на большие неприятности.

И я был бессилен что-либо сделать.

Словно уверовав в некое всемогущее божество, я начал молиться.

Я принялся откачивать воду и обрёл ещё один источник бодрости.

Каждый качок подстёгивал мой дух.

Каждая молитва придавала силу моей руке.

Я продолжал работать помпой. Качок — ещё кружка воды проделывает пятифутовый путь под блеск молнии и раскат грома.

Я был частицей могучей симфонии.

Вот уже трюм осушен, но буря над моей головой продолжает бесноваться. Страх окутал меня сплошной пеленой, вызывая отвращение к себе. Целую вечность я купался в холодном поту, наконец гроза прошла на восток, предоставив фолькботу нести свою терроризированную команду навстречу неугомонному весту.

За ночь зыбь достигла чудовищных размеров, и воспалённые глаза рассвета увидели волнение небывалой мощи. Море оставалось чёрным, и небо продолжало хмуриться. Прошла шкваловая туча, обрушив на яхту ливень, сравнимый только с водопадом. На юге ещё одна дождевая завеса, всех обгоняя, как будто сулила усиление ветра, однако присмотревшись к ней, я заключил, что её ярость пройдёт стороной.

Я пошёл вниз, чтобы приготовить чашку чаю.

Чайник одобрительным шипением отозвался на горячее гудение примуса. Неся умеренные паруса, яхта продолжала идти против свежего веста. Было пять часов утра, я сидел, обняв колени, на койке у правого борта и нетерпеливо ждал, когда закипит чайник. Люк был закрыт.

Я размышлял, что предпочесть на завтрак — галеты или банку сардин, вдруг яхта вильнула, будто велосипедист, на секунду утративший равновесие. Потом она выровнялась, но тут послышался нарастающий гул курьерского поезда. Без дальнейших предупреждений судёнышко получило удар, который положил его набок. Удар был быстрый, словно нанесённый когтистой лапой, но достаточно убедительный, как дубинкой по голове. Я опрокинулся вверх ногами и ударился затылком в борт. Чайник составил мне компанию и врезался в комингс рубки, гремя крышкой и расплёскивая кипяток.

В одну секунду яхта опрокинулась!

Могучая рука окунула в воду мачту и паруса.

Я силился встать на ноги. Несколько мгновений, которые казались мне вечностью, искал я, за что ухватиться, наконец нашёл, подтянулся, встал на край койки и дёрнул задвижную крышку люка. Её явно заело.

Яхта чуть приподнялась, градусов на десять. Люк подался, и ветер приветствовал меня воем, от которого у меня на секунду перехватило дух и онемели руки и ноги. Яхта по-прежнему лежала на боку, вода заполняла кокпит и лизала комингс люка. Судёнышко неуверенно пыталось выпрямиться, словно боксёр, оглушённый мощным ударом, но работающие на разрыв, выбранные втугую паруса тут же клали его в подветренную сторону. Яхта совсем потеряла ход и апатично барахталась в воде, избиваемая ветром, пронзительный визг которого превосходил всё, что можно себе вообразить.

Сколько времени прошло от нокдауна до того момента, когда я стал протискиваться в грот-люк? Этого я никогда не узнаю. Такие события измеряются не временем, а накалом; он был предельным.

Я был голый, и страховочная сбруя осталась лежать внизу — до таких ли тонкостей, когда надо немедленно убирать паруса, пока мы не лишились мачты (просто чудо, что она ещё уцелела). Выбравшись из накренившегося люка, я пополз вперёд. Всё равно что ползти по крутому скату крыши, держась руками за конёк, роль которого в этом случае играл планширь. Да ещё надо было следить, чтобы не запутаться ногами в тросах и притопленном леере правого борта.

Оглушительный рёв буквально закладывал уши.

Среди крутоверти пены и брызг я дотянулся одной рукой до мачты, другой схватил фалы и освободил их.

Ничто не изменилось.

При таком крене я фактически тянул паруса к ветру, а не от ветра. Я не сдавался и вырвал немного парусины из его хватки; правда, отвоёванное тут же ложилось на воду. Нок гика исчез в волнах. Снова и снова я дёргал переднюю шкаторину грота — без толку. Ползунки заело? Несмотря на страх, я сообразил, в чём дело. Отыскал зацепившийся фал и принялся его освобождать. Эта работа требовала обеих рук, а яхте вздумалось резко накрениться, и я свалился в море через подветренный борт. С лихорадочной поспешностью вылез я обратно на палубу.

Всхлипывая от страха и зарождающейся спасительной ярости, я нашёл проклятый узел, надевшийся на багор, отцепил его и вернулся к парусу, который явно решил не уступать без боя ни дюйма мачты. Взяв первый попавшийся конец, я набросил шлаг на грот, укротил его, потом снял упирающийся кливер.

Освобождённая от непосильной нагрузки, яхта слегка откренилась. Я торопился свернуть развевающиеся паруса. Ливень хлестал бичом моё голое тело, и я кричал от боли. Тысячи игл кололи меня, побуждая прилагать нечеловеческие усилия, чтобы убрать паруса быстро, но достаточно надёжно. Затем я метнулся обратно в кокпит, закрепил руль на подветренном борту, бросил взгляд на автоматическое рулевое устройство, убедился, что оно почти не пострадало, и через ещё не просохший кокпит покинул сцену, где разыгралась такая бурная драма.

В каюте царил хаос. К чайнику на елани присоединилось два десятка других предметов. Не каюта, а свинюшник. Меня била дрожь, и я попробовал найти полотенце, но они все были мокрые. Взяв наименее влажное, я начал растираться, одновременно пытаясь сообразить, сколько же я пробыл на палубе. Может быть, пять минут, может быть, полтора часа… Я поглядел на наручные часы, точнее, на запястье, где они находились.

Часов не было.

Я не верил своим глазам. Пощупал запястье, на нём была светлая полоса там, где часы защищали кожу от солнечных лучей. Быстро осмотрел елань, перебрал кучу барахла, скопившуюся на правой койке. Нет часов. Опускаясь на елань, я обнаружил, что правая нога плохо гнётся — колено распухло и отзывалось болью на прикосновение. Я открыл люк и заглянул в кокпит (вода, наконец, ушла), но и здесь не было часов. Посмотрел вперёд — какое там, при таком крене на палубе незакреплённый предмет и десяти секунд не пролежал бы. Ветер продолжал лютовать, поэтому я не замедлил убрать голову из-под жалящего душа и задвинуть люк.

Разум не хотел мириться с пропажей часов. Я дотошно обыскал всю каюту, поднимал каждый предмет, перетряхнул всю одежду, вывернул наизнанку постель, осмотрел трюм, рундуки, всё больше и больше удаляясь от самых вероятных мест, наконец зарылся в мешки с парусами и мокрую одежду в носовой части — может быть, их сюда занесло? Задача казалась бесконечной и безнадёжной, однако я не хотел сдаваться. Вопреки всякой логике я продолжал надеяться, что часы слетели у меня с руки в каюте, хотя с каждой минутой крепло убеждение, что их сорвало, когда я сражался на палубе с парусами. В конце концов я капитулировал, не столько потому, что прекратились сомнения, сколько из-за боли в ноге. В душе теплилась нелепая надежда, что более тщательные поиски (куда уж тщательнее!) помогут обнаружить часы. И, оставив каюту неубранной, я с некоторым трудом забрался в спальный мешок.

Я чувствовал себя предельно измотанным. Постель была мокрая, тем не менее просто лежать, освободить от нагрузки ногу было великим облегчением. Я попытался вспомнить, что произошло за последний час. Конечно, утверждать, что часы были у меня на руке при выходе из каюты, нельзя, но я почти не сомневался в этом. Последняя запись в вахтенный журнал была внесена в четыре утра, я ещё взглянул тогда на часы. Оставалось одно естественное объяснение: когда меня в разгар схватки с парусами бросило в подветренную сторону, браслет зацепился за такелаж и не выдержал. Не мог я вспомнить и другого: когда ударился коленом. Ушиб был серьёзный, болело так, словно я повредил мениск; знакомый недуг. Сразу два прискорбных события, впрочем сейчас оба казались мне пустяковыми. Что меня действительно беспокоило, так это хлюпающая в трюме вода. С койки я мог дотянуться до помпы. Девяносто качков понадобилось, чтобы осушить трюм. Не иначе, проклятая вода опять подобралась к самой елани.

Всё ещё бушевал неистовый ветер, но качка стала чуть более упорядоченной.

А меньше чем через час ветер спал до свежего. Тем временем я урвал немного крайне необходимого сна и, мобилизовав всё рвение, на какое только был способен, навёл порядок в каюте. Подобрал сильно побитый чайник и снова водрузил его на примус, от души надеясь, что на сей раз всё-таки удастся попить чайку. После чего, прихрамывая, выбрался на палубу, чтобы ознакомиться с положением вещей.

В придачу к огромной зыби разгулялась крупная волна, однако она не представляла опасности, лишь изредка поддавала на палубу да щедро разбрасывала брызги. Мачта стояла на месте, рабочие паруса лежали, закреплённые, на палубе. Прежде чем проходить вперёд, я освободил руль и осмотрел Майка. Ему немножко досталось: противовес был погнут, упоры, ограничивающие движение триммера, смяты.

Ничего, будет работать, а несколько хороших ударов молотком и вовсе приведут его в порядок. Затем я прошёл к рубке и стал проверять грот. Больное колено ещё не гнулось, поэтому я работал особенно осторожно.

Из стальных ползунков многие разошлись, их надо было менять, сам же парус, хоть и распоролись некоторые швы, вполне мог работать. Зато все латы были сломаны. Ясеневые разлетелись на куски длиной не больше четырёх дюймов. Я рассчитывал быстро извлечь их из карманов, но не тут-то было. Только на один лат у меня ушло двадцать минут, после чего сочетание ноющего колена и вспыльчивого нрава вынудило меня искать внизу более удобное сиденье. Сняв ползунки с рельса, я затащил большую часть грота в каюту.

Извлекать из тугих карманов обломки латов оказалось препротивным делом. Каждая щепка, подавшись на какую-нибудь долю дюйма, тут же снова застревала. Хотите — верьте, хотите — нет, но я провозился больше трёх часов, исключая перерыв на чай и другие, неизбежные при такой нудной работе перерывы. В конце концов взамен старых были вставлены новые, пластиковые латы, грот и стаксель подняты, и я облегчённо вздохнул, когда яхта снова пошла на запад.

Плотная облачность не позволяла провести обсервацию, но счислимое место в двенадцать часов дня, в четверг, 26 июля, было — 32° 54 северной широты и 62° 05 западной долготы. Другими словами, чуть больше ста двадцати миль отделяло нас от Бермудских островов. И поскольку мы находились несколько севернее архипелага, я сел, чтобы поразмыслить, как поступить дальше.

Без хронометра я не мог точно определить свою долготу, возможна ошибка в десять миль и больше. Ладно, пойду на юг, пока не окажусь точно на широте архипелага, потом двинусь на запад, как делали в старину, когда не было радио и сигналов точного времени.

Весь день дул преимущественно вест, часто находили дождевые тучи, волнение было исключительной силы. Я включил радио, но за пять минут, пока тянули батареи, услышал только треск да щелчки — тревожное свидетельство того, что поблизости ещё бродили грозы. Мы шли на юг против волны, и время от времени я принимался откачивать воду. Пятьдесят качков, сорок качков, пятьдесят с лишним. Что-то уж очень сильная течь. В среду утром ветер стал лёгким и переменным; пришлось поневоле уделять яхте больше внимания. Колено совсем разболелось, и я ещё раз понял, как важно моряку на малом судне сохранять подвижность даже для самых простых дел.

В полдень я собрался определить широту, но меня подвела погода — солнце, успев дойти до зенита, неожиданно скрылось за облаком. Без часов я мог лишь очень приблизительно вычислить своё местонахождение — что-то около 32° северной широты и девяносто миль к востоку от Бермудских островов. Похоже было, что мы чересчур далеко забрались на юг, и я внёс поправку в курс. Следующие двадцать четыре часа были сплошным, выматывающим нервы бдением. Я прошёл три тысячи пятьсот миль от Плимута, вот-вот должна была показаться земля. Не Нью-Йорк, конечно, но всё-таки земля. Всё равно какая. Теперь, когда волнение поумерилось, течь стала меньше, но это меня даже не очень занимало. Я думал прежде всего о подходе к берегу.

Главный остров — сравнительно невысокий, длина неполных пятнадцать миль, ширина — около пяти миль, с трёх сторон его окружают разбросанные на большой площади коралловые рифы. Карта сообщала также о местных магнитных аномалиях в этом районе. Я потерял часы, ни один из двух приёмников не работал, погода не сулила ничего доброго. Правда, ветер держался умеренный, но множество плотных свинцовых туч тащились друг за другом. Одни свисали вниз, другие по-змеиному уползали на огромную высоту. Кругом сверкали молнии и ворчал гром. Хотя до вечера было ещё далеко, тучи так плотно застилали небо, что царили сумерки. Медленно катились тяжёлые чёрные валы. Атмосфера была гнетущая, я задыхался и наблюдал за небом, пытаясь опознать доносящийся откуда-то сверху басистый гул. Над нами, исследуя гряду облаков, неутомимо кружил самолёт. К моей великой радости, он вышел за нижнюю границу облачности и пролетел над самой яхтой. Четырёхмоторная машина с большими ярко-оранжевыми кругами на фюзеляже и хвосте. Вспомнилась фраза, которую я кое-как разобрал, слушая радио накануне:

— Самолёты группы «Харрикейн-Хантер» высланы…

Ладно, бог с ним, с этим самолётом. К тому же он опять поднялся над облаками, чтобы нести дозор. Весь остаток дня я слышал гул мотора этой, а может быть, и других машин.

Меня удивляло, что при такой устрашающей облачности, с бурным восходящим и нисходящим движением воздуха держится всего-навсего свежий ветер. В атмосфере действовали колоссальные силы. Рокотал гром. Сверкали молнии. Поражённый, я смотрел, как облака, струясь, возносятся вверх на тысячи футов. Величественный спектакль, а внизу по бурному океану пробиралось маленькое судёнышко. На всякий случай я взял два рифа на гроте и поставил малый кливер — не хотелось, чтобы меня застигло врасплох нечто вроде вчерашнего шквала; где-то явно назревал шторм.

Вечером ветер настолько ослаб, что я, несмотря на свои опасения, увеличил парусность, чтобы яхта хоть сколько-нибудь продвигалась на запад. Всю ночь наш ход сопровождался непрерывной иллюминацией и громовыми раскатами — то отдалёнными, то совсем близкими. Грозная ночь без сна, но не лишённая проблеска надежды.

Главный остров неуклонно приближался.

Утром во вторник, 28 июля, атмосферные условия оставались прежними, и снова в небе без конца кружили самолёты (в бинокль я опознал четырёхмоторные «констеллейшн»). В полдень — ещё одна наспех проведённая обсервация, которая опять дала примерно 32° северной широты. Мы снова изменили курс и пошли на северо-запад, полагая, что нас отделяет от острова миль сорок; на лаге было три тысячи четыреста тридцать пять миль. Из-за растущего возбуждения я не чувствовал ни малейшей усталости, хотя не спал уже больше двух суток. Как только ветер спадал, я сам становился на румпель и, освежаемый дождями, вёл яхту навстречу земле.

Меня одолевал очередной приступ «навигационита». Другими словами, меня терзала тревога, что я неточно определялся. Семь недель в море, сколько толчков выпало на долю секстанта. Вдруг появилась какая-нибудь скрытая неисправность? Можно ли положиться на компас? Когда я последний раз рассчитывал поправку? Но в глубине души я не придавал большого значения всем этим сомнениям. Я отлично знал, где мы находимся. Чувствовал печёнкой. К тому же меня утешал тот факт, что перед каждой обсервацией я проверял секстант и, кроме того, не упускал случая определить проверку компаса по восходу или заходу солнца.

Теперь моё плавание в чём-то напоминало беременность. Исход был очевиден, хотя и давал повод для тревожного ожидания. Я знал, что наше прибытие в порт — только вопрос времени.

Вечером небо на юге ещё сильнее нахмурилось, заставив меня убрать все паруса, тщательно закрепить на палубе всё, что могло сместиться, хорошенько прибрать в каюте. Туча стремительно надвигалась на яхту, и я поручил Майку уходить от неё. И на этот раз нас первым настиг ветер, который быстро окреп до шторма. Море ещё не успело отозваться на его яростный вой, когда из самой чёрной и низкой тучи, какую я видел за всё плавание, на нас обрушилась стена воды (слово «дождь» здесь просто не годится). Она сплющила волны, каскадами низверглась с рубки, затопила кокпит. Всемирный потоп. Я отсиживался в каюте. Яхта шла с попутным ветром, обгоняемая неистовой тучей, закрытой валом дождя от моего потрясённого взора.

Через двадцать минут всё кончилось, погода вернулась почти к норме, и лишь свинцовая туча на севере красноречиво напоминала о невероятной силе ливня.

Мы продолжали бороться со встречной волной.

Осталось идти всего тридцать миль.

Ещё четыре пройдено.

Осталось только двадцать шесть.

Ещё семь позади.

Нужно пройти девятнадцать.

Одной меньше.

Дважды девять.

И я буду там.

Стою на палубе рубки, жадно всматриваюсь в горизонт. Взгляд на лаг — по моим расчётам, каких-нибудь восемь миль отделяют нас от Главного острова. Карта определяла высоту маяка на Гиббс-Хилл в 355 футов, дальность видимости — двадцать шесть миль. Но это ночью.

— Сегодня его будет видно от силы за десять миль.

Знаю. Эти проклятые шкваловые тучи нам всю обедню портят.

— Ты уверен, что правильно определил своё местонахождение?

Заткнись.

— По-моему, тебе не следовало бы так нервничать.

Что ты об этом знаешь, чёрт возьми!

— Конечно, я всего-навсего…

Плевать мне, кто ты, скажи лучше — там справа ничего не замечаешь?

— Нет… Нет… Ничего не вижу. А вот на юге небо что-то опять сильно хмурится. Который час?

Семь часов на будильнике, но один бог ведает, на сколько он врёт.

— Вот теперь вижу какую-то тень, один румб справа по носу.

Наконец-то, она уже десять минут как показалась.

— ЗЕМЛЯ!

Ну, обрадовался, расплясался. Ступай-ка вниз и приготовь мне чашку чаю.

— Есть, сэр, будет сделано, сэр. Всё что прикажете, сэр. Больше я вам не буду докучать.

Чаю!

— Слушаюсь, сэр.

СЛУШАЮСЬ, СЭР!

Когда мы подошли к Главному острову, уже стемнело, и от тёмно-синей кляксы, которая вызвала такой восторг своим появлением на горизонте, остался лишь проблесковый свет на Гиббс-Хилл, не дающий мраку забыться сном. Искать якорную стоянку ночью, по-моему, было слишком опасно. Сам-то остров хорошо освещён, но его окаймляет столько мелей, что малой яхте без вспомогательного мотора, к тому же незнакомой с местными условиями, лучше было подождать рассвета. Хотя я не спал двое суток, я не стал ложиться. Да я вообще не улежал бы на койке. Кровь обращалась быстрее в сосудах. Колено гнулось лучше. Глаза не болели. Губы зажили. Душа освободилась от тревоги и подозрительных голосов.

Я помолодел на пять лет.

И вот я моюсь… Я наполнял ведро водой с остервенением скряги, потерявшего рассудок при виде горы дублонов. Пил, пока мой коричневый живот не раздулся — от каких-нибудь нескольких пинт воды. Поливал голову после того, как с волос давным-давно были смыты последние следы мыла. Полоскал горло и сплёвывал. Потом выплеснул грязную воду и начал всё сначала. Стоя в кокпите, вылил себе на голову и плечи два галлона пресной воды, и струйки, сбежав по моему телу, весело устремились через сливные трубы в отзывчивое море. Это была оргия чистоты, она распространилась даже на топовый вымпел и на вздыбленного Валлийского Дракона, который снизошёл до ванны, чтобы лучше выглядеть назавтра.

И вот уже наступил рассвет.

Рассвет. Ясный солнечный день, ветер умеренный. Остров — на вест-норд-весте, в восьми милях — чуть-чуть выдаётся над горизонтом. Все мои былые тревоги словно изливаются фонтаном возбуждения. Я ещё нервничаю, но это другая нервозность, меня распирает энергия. Обруч, стягивавший грудь, исчез, прошли все боли и недуги, колено гораздо лучше, уголки глаз и рта больше не щиплет.

Ставлю грот, наполняю стаксель ветром, и мы легко скользим к берегу. К БЕРЕГУ, который все эти семь недель был нашей целью. То, что это Главный остров вместо Нью-Йорка, для меня сейчас ровным счётом ничего не значит. Это БЕРЕГ.

Люди.

Расстояние сокращается. Раньше остров был смутным серо-голубым пятном, теперь проступают зелёные оттенки. Маяк торчит над скалой и кажется издали, в бинокль, чёрным на фоне солнечного неба. Мы идём по синей воде, но по мере приближения к берегу можно различить смазанный край рифа. Там намного больше обрушивающихся гребней, и с палубы рубки видно характерную извилистую линию, которая обозначает грань подводного склона. К серо-зелёным скалам льнут дома. Белые, как обыкновенные бабочки, но тут и там картину оживляет ярко окрашенная стена.

И трава.

Её немного, но она зелёная.

Такой зелёной травы свет ещё не видел.

Сочная зелень. Будь я корова, я бы замычал, но я всего лишь человек и только пожираю её глазами. Подходим ближе, идем почти у самого рифа, но глубина большая, хотя с левого борта, в нескольких десятках ярдов тянется едва прикрытая водой пенная гряда кораллов. Нас океанская зыбь признаёт. А на расстоянии брошенного камня эти же безобидные валы изумлённо встают на дыбы и в одно мгновение превращаются в рокочущие буруны. Слышен ласкающий слух грохот прибоя. Сквозь него пробивается басистое рычание. Со стороны острова появляется четырёхмоторный самолёт, он летит очень низко, я непроизвольно втягиваю голову в плечи, когда он проносится над нами. И сам себя обзываю дурнем. У этого самолёта тоже большие ярко-оранжевые круги на крыльях и фюзеляже. «Харрикейн-Хантер»? Машу рукой экипажу. А они? Не всё ли равно, просто мне захотелось помахать ЛЮДЯМ.

Идём в северном направлении. Впереди — буй. Ограждение фарватера? Да, никакого сомнения — большой столбовидный буй. Ещё больше он кажется, когда мы подходим к нему вплотную. Теперь выбрать шкоты. Мы лавируем по ограждённому фарватеру, который сужается, ведя нас к входу в гавань.

До острова всего полмили, сейчас бы постоять на месте, просто полюбоваться видом, но у меня слишком много дел. Ветер дует как раз со стороны тесного прохода между обрывистыми берегами. Осторожно на румпеле, вести яхту круто к ветру, через середину пролива к южному берегу. Так держать, ещё, ещё. Глубина хорошая до самой скалы. Ещё несколько ярдов… Внимание… Руль на ветер. Поворот под хлопки стакселя, а теперь живей выбирать шкот, не крепить за утки, держать на руках. Порыв ветра притопил леер, следить за курсом. Что-то мы тихо идём. Должно быть, тормозит отливное течение. Снова на середину пролива и дальше, к противоположному берегу. Так держать.

— К повороту!

Пошёл!

Яхта делает поворот оверштаг. На этот раз в пяти ярдах от скалы. Пожалуй, слишком близко. Опять через пролив к другому берегу. Смена галса. Ещё. Ещё. Теперь ход прибавился.

Пролив становится пошире.

Можно посмотреть по сторонам.

До чего красиво!

А вон рыболов сидит.

Помашем ему рукой.

Делаем поворот у самой его скалы.

Что же ты?

— Доброе утро. Надеюсь, я вам не помешал.

— Нисколько.

Его ответ. Нисколько.

Ни-сколь-ко.

Нисколько.

Здорово.

Лови дальше — ДРУГ.

И вот мы уже в заливе. С правого борта — город Сен-Джордж, ослепительно белые здания среди пышной зелени. Подальше, справа по носу, видны огромные цистерны, очевидно связанные с аэродромом. Они раскрашены в красную и жёлтую шашечку. Отсюда они похожи на аккуратно уложенные детские кубики.

— Куда же теперь пойдём?

Справа по носу, там, где кончается город, вижу высокие мачты. Это нам подходит. Приблизившись, различаю два судна, одно стоит у стенки, второе борт о борт с первым. Оба — американцы. То, что поближе, — красавец иол, не меньше семидесяти футов.

Марш на бак, убирать стаксель. Проверить грота-фал, чтобы не заел. Медленно прохожу мимо иола, на кормовом подзоре золотыми буквами название — «Грейс». Грация.

Красивое судно, красивое имя. На палубе — несколько человек. Немного выбрать грот, сбавить ход.

— Вы не возражаете, если я к вам пришвартуюсь?

— Нисколько. У вас есть кранцы?

— Есть, правда, они маловаты.

— Ладно. Мы свои вывесим.

Потравить грот. Немного отойти. Вывесить кранцы (раньше надо было подумать об этом) и приготовить швартовы. Снова зайти. Спуститься под ветер, теперь осторожно подходить. Марш на палубу рубки. Убрать грот, ходу ровно столько, сколько нужно, чтобы сойтись бортами, чиркнув кранцами. Подать им кормовой конец. Оттуда кто-то, тоже захватив конец, перескакивает к нам на бак.

В тридцать секунд швартовка закончена.

— Спасибо.