Глава 8

Глава 8

Герцогу было около сорока — во всяком случае, так я решила, увидев его впервые. Он понравился мне: высокий, широкоплечий. Его рыжеватые волосы, брови и ресницы совсем выгорели на солнце — он любил охоту и морские прогулки. Это хобби сделало бы его похожим на альбиноса, если бы не загорелая, дубленная солью и ветрами кожа. Его ярко-голубые глаза смотрели пристально и весело. Для мужчины своего роста он очень легко двигался и был прекрасным танцором. Он одевался очень просто, в его костюмах не было и следа той тщательности, какая отличает французских щеголей, но был неизменно и небрежно элегантен. Разумеется, его манеры были очаровательны. И конечно, он был сказочно богат.

И представить себе не могла масштабов его богатства. Для меня было состоянием скромное наследство, оставленное мне моим погибшим женихом, средства, которыми распоряжалась Шанель, казались мне золотыми горами. Но когда я впервые увидела Итон-Холл… О, Итон-Холл! Суждено ли мне еще когда-нибудь увидеть его башенки, его барочные своды? У меня замерло сердце от красоты и величественности этого строения — а герцог посмеивался над ним и утверждал, что оно ничем не хуже лондонского вокзала Сан-Панкрас. По Итон-Холлу можно было бродить целыми днями и не заскучать ни на одну минуту. Полотна Рафаэля… Гойя… Рубенс… Рыцари в старинных доспехах стерегли лестницы. Порой я забывала обо всем — о времени, о том, где я, кто я… Шествуя бесконечными готическими галереями, я воображала себя то хрупкой герцогиней минувших лет в огромном кринолине, то призраком монахини, преступившей свой обет, обреченной вечно странствовать по замку, то девицей, переодетой в одежду послушника, ступающей с ложным благочестием. В библиотеке я нашла роман Мэтью Льюиса «Монах» и, чтобы попрактиковаться в английском, прочла его от корки до корки. Книга произвела на меня впечатление, которое было бы не таким сильным, прочитай я этот роман во Франции, а не в Итон-Холле [3].

Были залы и коридоры, в которых мне не попадалось ни одной живой души, хотя штат прислуги, содержащейся в замке, казался мне совершенно чрезмерным. Я могла бы поклясться, что долгие века в эти комнаты никто не заглядывал, тут не было человеческого духа, но на сияющем паркете не замечала ни следа пыли, и глаза с портретов провожали меня страшными, живыми взглядами. Убирались ли в тех комнатах эльфы? Я слышала, это было принято в мечтательной, наполненной фантазиями Англии. Но однажды я испугалась не на шутку, когда попала в галерею, пронизанную светом. Мне сначала показалось, что я вижу множество стеклянных аквариумов, но приглядевшись, я поняла, что не рыбы наполняют эти прозрачные кубы, а скелеты лошадей. Свет дробился в стеклянных гранях, мягко отражался на отполированных желтоватых костях. Зубы черепов скалились в жутких ухмылках. Пустые глазницы, показалось мне, следили за мной взглядами, как и портреты. Я склонна была счесть причудливую обстановку стеклянной галереи своей галлюцинацией, но неведомо откуда взявшийся импозантный слуга в ливрее объяснил мне, что сие идея дедушки нынешнего герцога — таким образом чудак решил увековечить лучших своих жеребцов. Их имена можно было прочитать на бронзовых табличках, прикрученных к стеклянным гробам. Я говорила, что у меня хорошо развито воображение? Но куда мне до покойного герцога! Я не стала рассказывать Шанель о своей находке и даже не знала, видела ли она скелеты коней и какова была ее реакция. Она не очень охотно исследовала замок, в который занесла ее судьба, довольствуясь жилыми комнатами в правом крыле. Меня это поразило. Ведь она так любит роскошь. Отношения с герцогом подняли ее до невиданных вершин, она могла жить, как королева! Однако она выглядела немного подавленной и… испуганной. О да, Шанель, истинная француженка по духу, храбрая и веселая, словно воробышек, была напугана и этим замком, и своим новым положением. Она не только не интересовалась замком, но и старалась как можно больше времени проводить в саду. О этот парк, он больше напоминал лес и вовсе не походил на постриженный сад Версаля! Только теперь я поняла те страницы романов, где говорилось об охоте в парках английской знати — в этом парке, несомненно, водились лисы. Но мать и в парк старалась не углубляться, ей больше нравились ухоженные лужайки, выстеленные зеленью, словно бархатом, и бесконечные ряды оранжерей, где вызревали экзотические фрукты и диковинные цветы. В простых светлых платьях мы выходили гулять в розарий. Розы были еще одной гордостью Итон-Холла. Как-то я спросила мать, нельзя ли мне поставить в мою комнату букет цветов из оранжереи, и вдруг она переменилась в лице. Я даже испугалась.

— У меня уже был конфуз с этими несчастными розами, — сказала она сдержанно, но с большим чувством. — В первые дни моего здесь пребывания я попросила садовника срезать розы. Собрала букеты, расставила их по вазам… Провозилась целый день, исколола руки шипами… А Вендор, когда вернулся, устроил мне выволочку.

— Ему не понравились букеты? — удивилась я.

Взмахом руки мать отмела это предположение.

— Об эстетической стороне не было ни слова. Оказывается, вся эта красота и роскошь существует только для того, чтобы ее отправляли в больницы и приюты. Можешь себе это представить? Алые розы — в дом престарелых, чтобы они благоухали в пропитанных лекарством спальнях! Белые лилии — в детский приют, пусть отбивают запах грязных пеленок. В родильные дома — до того ли несчастным роженицам, станут ли они, корчась от схваток, вдыхать аромат дамасских роз! А сумасшедшие в домах скорби пусть нюхают фиалки, их запах, говорят, умиротворяет.

— Мне кажется, это очень милый обычай, — пробормотала я. — Быть может, чистые пеленки и лекарства нужнее в приютах и больницах, но и цветы тоже могут украсить жизнь…

— А по-моему, это глупость и больше ничего, — безапелляционно заявила Шанель. — Знаешь, типичная глупость аристократии. Держаться за старые порядки только потому, что они старые. Не пользоваться собственными цветами, хотя они растут у тебя под носом! Представь, цветы для украшения стола и дома привозят откуда-то, то есть мы их покупаем! Покупаем за деньги, и немалые!

Меня насмешило ее негодование, негодование мещаночки, узнавшей о чьем-то легкомысленном отношении к деньгам. Дочь виноторговца сказывалась порой в ней. Я сердилась бы на нее из-за ее суждений, если бы не знала, что она жертвует много денег сиротским приютам.

— Вендор не разорится из-за этого, — намекнула я ей, сдержав смех.

— Само собой. Но и денег у него не прибавится. Заметь, я же не говорю о том, чтобы продавать эти цветы. Люди знатные до сих пор с предубеждением относятся к занятиям коммерцией.

И она пожала плечами с великолепным пренебрежением. Я чувствовала ее правоту, и все же сердце мое было на стороне Вендора. Розы — больным! Орхидеи — обездоленным, чтобы украсить их жизнь. Как прекрасен этот древний обычай — показывать слабым мира сего, что сильные помнят о них!

И я постаралась переменить разговор.

— Думаю, герцог потом вымолил у тебя прощение?

— О да. Он нарвал где-то полевых цветов и принес мне. Мол, они тоже из семейства орхидей, и даже красивее, чем наши садовые орхидеи. Я оценила его жест — герцог собирает для меня полевые цветы, словно пасторальный пастушок! Но все же у них тут все очень странно… И так много, так много лишних трат! Знаешь, Вороненок, мы не представляли себе, как живут аристократы, и были знакомы только с внешней, показной стороной жизни. Я читала романы, но там ничего не было написано о том, какие суммы тратятся на содержание этих аристократических поместий.

О, да. Никому не пришло бы в голову показывать мне бухгалтерскую отчетность, но о бессмысленной роскоши кричало все. Непомерно раздутый штат слуг помогал постоянно держать в порядке комнаты для гостей. Камины были натоплены, постели застелены. В гараже стояло двадцать автомобилей, отлаженных, заправленных, готовых к выезду. Столько же моторных лодок стояло в порту, ожидая только приказа. К завтраку и обеду подавалось каждый день множество кушаний, даже когда не бывало гостей. При всем старании мы не могли бы съесть и десятой части того, что приносили к нашему столу. Куда девались эти блюда? Их съедали слуги или выбрасывали в помойку? Для Шанель это были вещи одного порядка — горы свежей, самого лучшего качества провизии уходили в никуда. Она и терзалась этим обстоятельством, и была в восхищении от окружающей ее роскоши. Самые противоречивые чувства разрывали ее натуру, но натура у нее была крепкая, и каким-то там чувствам было ее не разорвать. Она идеально мимикрировала, приспосабливалась к порядкам и обычаям Итон-Холла…

Но была ли она счастлива? Или только убеждала в этом себя и окружающих?

Я знаю, есть разные мнения, но я хочу рассказать о том, что знаю я. Жизнь моей матери с герцогом Вестминстерским не была безоблачной. Это только со стороны казалось, что она, попав в роскошный замок, будет всем довольна и счастлива. Кто она такая — безродная сирота, когда-то — певичка кабаре, потом портняжка с исколотыми пальчиками, содержанка богатых господ… Разве это не сказка? Но кто знает, о чем грустила Сандрильона, ставшая принцессой? Не показался ли ей замок принца золотой клеткой? И учтите при этом, что героиня сказки стала законной женой, а моя мать и герцог не были женаты. Вендор все еще состоял в браке, а для того, чтобы расторгнуть его, требовалось соблюдение ряда важных формальностей, и ускорить бракоразводный процесс было не под силу даже королеве. Но если бы он и развелся — каковы шансы, что он захотел бы жениться на Шанель? Я не знала. Быть может, и она тоже. В свое время Бой не женился на ней, потому что ему нужно было заключить брак, укрепляющий его положение. Вендор не нуждался в этом и мог бы сделать спутницей своей жизни любимую женщину, из каких бы слоев общества она ни происходила. Это не подорвало бы его репутации, а только упрочило бы ее — во всяком случае, так мне казалось! Он ведь презирал условности, ненавидел все, что могло бы стеснить его, ограничить его свободу… Герцог даже новую обувь терпеть не мог! Не потому ли он предпочитал узам добропорядочного брака связь с французской модисткой?

Шанель старалась быть настоящей хозяйкой Итон-Холла. Я не могла не заметить, что ее манеры изменились. Богемные повадки исчезли, их заменили кротость и благонамеренность. Нет, она не стала потупившейся ханжой, оставалась все той же бойкой и очаровательной женщиной, и все же воздерживалась от многих острых словечек и экстравагантных выходок. Такая независимая в суждениях, она считала нужным соглашаться с мнениями герцога. Будь я на ее месте…

Ах, о чем это я? Мне никогда не быть на ее месте! Во мне, в моей внешности и характере нет ничего, что могло бы привлечь такого человека. И все же на ее месте я не меняла бы стиля, который именно и привлек к ней герцога. Пожелай он приобрести кроткую и здравомыслящую супругу, он женился бы на ком-то из своего круга или попросту вымолил бы прощение у жены! Но ему нужен был перчик, блеск, острота и лукавство… Так зачем строить из себя леди? Все равно не перещеголяешь ни одну из этих дам.

Дам в Итон-Холле бывало немного. Каждое воскресенье устраивался роскошный прием, съезжалось до пятидесяти человек гостей. Но от моего внимания не ускользнуло, что супруги английских аристократов отличались крайней болезненностью. У герцогини Мальборо не прекращались мигрени. Графиня Лондсдейл непрерывно простужалась. Да и Клементина Оджилви Спенсер-Черчилль, баронесса Спенсер-Черчилль, урожденная Хозьер не торопилась знакомиться с Шанель. Сам же Черчилль, тогда министр финансов, был в восторге от нее, и, как я узнала много позже, очень хорошо отзывался о ней в письмах к своей жене — как, мол, хороша французская подружка Бенни, полна жизни, обаятельна, отважна! Я благодарна ему за такой отзыв, но это обстоятельство если и могло изменить отношение Клементины Черчилль к Габриэль Шанель, то не в лучшую сторону!

Шанель скрывала, но была глубоко обижена таким отношением английских дам-джентри. Они как будто не простили ей ни Боя, ни Вендора! И это после дружеского и даже порой подобострастного отношения к ней французской аристократии?

— Почему французские аристократы так отличаются от английских? — спросила я как-то у Вендора.

Я забыла сказать, мы с ним быстро нашли общий язык. Я была представлена герцогу как племянница Шанель, он с удовлетворением отметил наше внешнее сходство, а потом обратил внимание и на мои духовные качества. Без ложной скромности хочу заметить, что он порой находил удовольствие в беседах со мной и считал меня весьма здравомыслящей особой — под стать тетушке, как герцог изволил выражаться!

— Потому что у вас была революция, моя маленькая леди, — ответил мне герцог. — Полагаю, вы слышали о такой?

Я почувствовала, что мои щеки вспыхнули:

— Не только слышала, но и читала Гизо, Токвиля и Барнава [4].

— Вы читали Токвиля! — восхитился герцог. — Скажите, как вы находите его мысль о неизбежности наступления демократии во всем мире?

— Я думаю, что в Америке…

Разговор перешел на Америку, где герцог настоятельно советовал мне побывать. Я заметила напряженный взгляд Шанель. Вдруг я поняла, что она завидует, ревнует и опасается повторения той истории с Боем. Я постаралась взглядом сказать ей, что все в порядке, что я нисколько не покушаюсь на Бенни и уж теперь не так глупа, чтобы поставить между собой и ею мужчину. Но она ревновала не только к нашему бойкому разговору, ей казалось обидным, что я знаю больше ее. Она могла судить об искусстве, обладая хорошим чутьем и высоко развитым эстетическим чувством, но говорить о политике ей мешало элементарное отсутствие знаний, хотя бы даже и по истории. К ее чести, она постаралась ликвидировать эти пробелы в своем образовании.

— Ты читаешь толстые труды и мемуары с тем же упоением, что когда-то читала романы, — подшучивала я, заставая ее склонившейся над очередным волюмом.

— Не поверишь, но местами эти книги даже увлекательнее — серьезно кивала Шанель. — Куда там Дюма и Мопассану! Какие интриги, какие приключения… Если бы только это все не было изложено таким сухим языком…

За толкованием непонятных мест Шанель обращалась ко мне. Я объясняла ей, делилась своими соображениями. Порой мне случалось слышать, как мои выводы, украшенные блестками фирменного шанелевского остроумия, она сообщает гостям. Я рада была чем-то помочь ей.

Еще одним камнем преткновения был английский язык. Мать могла говорить по-английски, на самом простом, бытовом уровне, и очень быстро училась — все знания, которые могли принести пользу или помочь произвести впечатление, Шанель усваивала с удивительной скоростью. Но отчего-то она скрывала, что знает язык, и требовалось, чтобы гости при ней говорили по-французски, что для некоторых было обременительно.

— Для чего ты делаешь это? — спросила я.

Улыбка Шанель показалась мне невеселой. Она помедлила с ответом.

— Когда я только приехала, то услышала, как слуги смеются над моим акцентом и манерой выражаться. Тогда я решила говорить только по-французски, пока не достигну совершенства.

— Ты никогда его не достигнешь, если не будешь упражняться!

Улыбка матери стала плутовской.

— Я упражняюсь! Мне дает уроки секретарь Бенни. Этот маленький смешной человечек дрожит от ужаса, но не осмеливается противиться мне.

— Чего он боится? — удивилась я.

— Я строго запретила ему говорить, что он дает мне уроки английского. Теперь он трепещет, что свет подумает, будто между нами интрижка!

Я засмеялась, вторя матери. Секретарем герцога был крошечный человечек, почти карлик, очень старательно одетый, маскировавший раннюю лысину двумя прядями волос, начесанных с затылка. Он пользовался сладкими женскими духами и страдал обмороками.

— А кроме того, — сказала Шанель, отсмеявшись, — ты не представляешь, как откровенны бывают при тебе люди, если полагают, что ты не знаешь языка.

И она снова опечалилась. Я поняла, что говоря «люди», Шанель имела в виду прежде всего прислугу. Никто из знакомых Бенни не проявил бы такого неуважения. Вероятно, осторожные реплики прислуги пробудили в Шанель память о тех временах, когда она жила в замке повесы Этьена Бальсана — на птичьих правах, как она призналась мне как-то в минуту откровенности, о чем потом, вероятно, пожалела. Этьен не показывал ее гостям, чтобы не навлечь на себя гнев родственников, от которых ждал большого наследства. Если в поместье был прием, Шанель приходилось сидеть в своей комнате безвылазно. Порой прислуга забывала принести ей туда еду, и она сама украдкой спускалась в кухню, чтобы под насмешливым взглядом челяди взять круассан и налить чашку кофе. Как, должно быть, неуютно она чувствовала себя тогда — и сейчас, когда эта ситуация повторилась!

— Недалеко же я ушла, — горестно обмолвилась она как-то.

Разумеется, она была не права. Она ушла далеко, далеко от себя прежней, от той худенькой девушки, переделывавшей для себя жокейские штаны и джемпера любовника. И пусть теперь она точно так же училась английскому языку у секретаря Бенни, как когда-то — верховой езде у конюха Бальсана, но теперь ее дружком был герцог, и сама она стала богата, знаменита, принята повсюду! Любая другая женщина была бы на седьмом небе от счастья, но не Шанель!

Она хотела все или ничего. Это было частью ее натуры. Нет, это было стержнем ее натуры.

Вскоре я поняла, зачем ей требовался мой приезд. На этот раз ей требовалась не просто поддержка и опора. Я играла роль дуэньи Леонеллы при девице Антонии [5]. «У герцога Вестминстерского гостит госпожа Шанель с племянницей» звучало куда лучше, чем «У Бенни живет парижская модистка Коко». Мое присутствие придавало роману респектабельности. Кроме того, я-то была не модистка, а доктор, я училась в Сорбонне, я могла поддержать разумную беседу! Ну разве я не лучшая на свете дуэнья?

И кроме того, мне понравилась охота и рыбалка. Впоследствии я читала в мемуарах о матери, что Шанель была страстной охотницей и заядлой любительницей рыбалки. Какая чушь! Она хорошо ездила верхом и прекрасно держалась в седле, потому могла на стороннего человека произвести впечатление прекрасной Дианы-охотницы. Но на охоте она неимоверно скучала, сложные правила и церемонии были ей непонятны, как санскрит. Так как она в заботе о фигуре очень мало ела, то была чрезвычайно чувствительна к холоду и на охоте часто мерзла. Впрочем, притворялась она искусно, и ее прелестное лицо, пусть даже и с покрасневшим в цвет камзола носом, было таким же приветливым и оживленным. Она не позволяла себе выказать досаду или неудовольствие ни разу! Терпение и выдержка матери поражали меня всю жизнь.

Что касается меня, то мне охота и в самом деле нравилась. Это было непередаваемое наслаждение — мчаться на послушном коне через желтые пустоши, слушать взлаивание псов, видеть рыжий, словно язык пламени, хвост удирающей лисы. Гуманности ради стоит отметить, что гончие не затравили зверя на моей памяти ни разу — рыжая плутовка то вовремя ныряла в какую-нибудь потайную нору, то переплывала небольшой ручей, отчего собаки теряли след, то прибегала к иной хитрости, чтобы запутать погоню. Я полагаю, тут дело в искусности пикера, руководителя охоты. Его делом было доставить леди и джентльменам забаву — но не кровавую забаву!

Отсутствие результата охоты раздражало Шанель тем более. О, она же выросла в Оверни, где люди от природы прижимисты!

— Устраивать такую кавалькальду, такой шум и гам? Кормить огромную свору псов, которые в год съедают сотни фунтов мяса, и еще людей, которые ухаживают за этими псами? И не получить даже лисьей лапки на счастье?

Нет! Этого она понять не могла. Чуть больше одобрения у Шанель вызывала ловля лосося в Шотландии. Хотя бы потому, что обстановка на рыбалке царила самая непринужденная, без всяких церемоний. В домике на озерах не водилось чванной прислуги.

— Некоторые из этих горничных родовитее меня, — пожаловалась как-то Шанель.

В Стэк-Лоджское поместье этих горничных с собой не брали. Жизнь была самая что ни на есть спартанская, зато пойманных лососей можно было съесть за обедом. Вот это была настоящая забава, а не ерунда! Ради большой и вкусной рыбы можно было и крутить неподатливую катушку, то и дело запутываясь в леске. Потом за столом она принимала похвалы и скромно сияла.

— Скажи, а если бы пойманных рыбин нужно было выпускать обратно — ты получала бы такое же удовольствие от рыбалки?

— Ни в коем случае, — отвечала Шанель. — Какой смысл?

Но она кривила душой. Ей хотелось побыть вместе с Бенни, вдали от светской толпы и армии важных слуг. Она любила его, и я это видела. Возвращаясь в Париж и погружаясь в дела, мать выглядела как обычно, но я-то знала, что она ждет не дождется момента, когда можно будет вскочить в автомобиль и пуститься в обратный путь. Иногда она звала меня с собой, и я видела, как она счастлива в эти часы: исчезает под колесами серая лента дороги, между пальцев дымит сигарета, плещется по воздуху тонкий шелк шарфа и аромат духов «№ 5»…

Она полюбила морские круизы. Раньше мать была равнодушна к путешествиям и всему предпочитала Ривьеру. Теперь же каталась на яхте Вендора по всему свету. Она взахлеб говорила о местах, где они побывали вместе, о штормах, в которые им случалось попадать, о подземном озере нефти, по которому они однажды плавали — стоило бы только прикурить сигарету, и все вокруг, и яхта, и скалы, и озеро — все взлетело бы на воздух.

Шанель звала и меня покататься на яхте, и Бенни был так любезен, что присылал мне приглашения, шоколад и фрукты, но я отказывалась. Мне очень хотелось путешествовать, хотелось увидеть черное подземное озеро нефти, хотелось почувствовать на себе, что такое шторм в открытом океане… Но я не желала мешать парочке, и я боялась снова вызвать ревность матери. У меня с Бенни получалось беседовать, а вот с Шанель — не очень. У нее гораздо больше общих тем было с Мисей. Мися, вездесущая вульгарная Мися, не отстала от матери даже после того, как та шагнула в высшее общество. Она являлась в Итон-Холл, чтобы залечить свои сердечные раны и пожаловаться на жизнь. Мися очень подурнела за последнее время и страдала, кажется, всерьез. Ее супруг, кругленький и грязноватый Серт, влюбился в девятнадцатилетнюю юную девушку с экзотическим именем Русудан. Ее отец был губернатором в России и бежал оттуда от революции, как и многие в то время. Но сумел устроиться и дать детям образование и обеспечение — до такой степени, что Русудан, которую друзья называли Русси, решила учиться ремеслу скульптора и за уроками явилась в мастерскую Серта. Без приглашения и предупреждения красотка заняла место в мастерской супруга Миси, а потом и в его податливом сердце, и на ложе любви.

Мися рыдала в нашей парижской квартире, размазывая по лицу макияж всех цветов радуги.

— Она так прекрасна! Так свежа, так молода! Пепельные волосы, серые глаза, белая кожа… Я собиралась задушить ее, выцарапать ей глаза и бросить в Сену, но увидела ее… И все… Я влюблена!

Меня перекосило от отвращения. Всякие связи между женщинами всегда были мне противны. Это было наследием обители, где гомосексуальные связи осуждались пуще традиционных. Я знала, что Мися по развращенности своей натуры не чурается никакими способами утолять страсть, но такой разгоревшейся я видела ее впервые. Зрелище было препохабнейшее. Пожилая Мессалина рыдала и трясла внушительным, уже несколько обвисшим бюстом.

— Я пригласила ее на ужин. Потом на обед. Потом на бал. Выбрала для нее туалет. Русси блистала. Я гордилась ею, словно своей дочерью. У меня ведь могла бы быть дочь такого возраста! Мы всюду появлялись втроем, как будто мы — настоящая семья. На Рождество мы подарили Русси открытый автомобиль. Ее папаша, этот самодур, выгнал ее из дома и клялся застрелить нас. Он полагал, что мы развращаем его дочь! Идиот! Я люблю ее, как своего ребенка, как Богоматерь, как самого чистого ангела!

Горюющая Мися переходила на родной польский язык, сыпала ругательствами и богохульствами.

— Тебе следовало быть осмотрительней. — Шанель получала возможность вставить словечко в этот страстный монолог. — Не нужно приводить соперницу к собственному семейному очагу…

— Матка боска, разве я знала? Я читала книгу! Там было написано — сделать именно так!

— Какую книгу? — простонали мы с Шанель на два голоса, переглянулись и засмеялись. Как я любила эти моменты!

— Вот! — Мисия извлекла из сумочки томик, из которого торчали многочисленные закладки, распахнула на какой-то известной ей странице и прочитала с завываниями, с интонацией провинциальной актрисы:

— «Возвращаясь со службы и заставая Другую у себя дома, ваш муж привыкал видеть в ней уже не героиню романа, но что-то вроде предмета домашнего обихода. Сперва эта неожиданная дружба забавляла его. Ему казалось, что он царит над вами обеими. Но очень скоро близость между вами и Другой стала более тесной, чем между ним и ею. Две женщины гораздо быстрее найдут общий язык…» И дальше, слушайте: «Ваш триумф оказался блистательным, хотя и тайным: однажды, когда вы предложили мужу втроем совершить туристическую поездку в автомобиле, ваша борьба завершилась окончательной победой. Вы втайне ликовали. Муж с раздражением воскликнул: «Ну нет!.. Снова эта женщина!.. Не понимаю, что ты так с ней носишься!» — «Разве ты сам не находил ее приятной?» — «Приятной, — пробурчал он, — приятной?.. Можно любить хорошее вино, но зачем постоянно прополаскивать им рот… А потом, по правде говоря, мне гораздо больше по душе быть с тобой вдвоем». — «После этого Другая постепенно исчезнет из вашей жизни». Поняли вы? Исчезнет!

— Кто написал эту чепуху? — Шанель небрежно посмотрела на переплет. — Господин Моруа… Господин Моруа ничего не понимает в семейной жизни. Он старый холостяк или зеленый юнец. Господи, Мися, почему ты не пришла за советом ко мне?

— Но ты же никогда не была замужем! — вскричала Мися, вытирая грязноватым платком радужные разводы со щек.

Я думала, Шанель откусит ей голову одним махом, но мать только рассмеялась.

— Ах, Мися, необязательно торчать перед алтарем в белом платье, похожем на цветную капусту, чтобы узнать, как созданы мужчины! Они крайне ленивы, Мися. Они влюбляются в то, что видят у себя перед носом. Как ты думаешь, почему у всех на слуху интриги мужей с прислугой? Дамы что, нанимают горничных красивее себя? Сексуальнее, привлекательнее? О боже, нет! Она просто женщина, которая крутится поблизости, и нет нужды куда-то ехать, долго ухаживать и даже бриться, чтобы заслужить ее благосклонность! Как бы ни была привлекательна эта русская…

— Русси — грузинка!

— Это неважно. Как бы она ни была привлекательна, Серт забыл бы о ней, если бы не видел постоянно.

— Но я надеялась, что и она тоже! Она привяжется к нему, как к другу, к отцу, что чувство благодарности удержит ее от того, чтобы…

— Чтобы кувыркаться с ним в постели? Мися, как ты наивна, и это в твои-то годы! Не начинается ли у тебя старческое слабоумие? Катрин, ты, как специалист, могла бы поставить диагноз и назначить курс лечения? Ладно, дорогая, мы все ждем развязки этой драмы. Ты застала парочку на горяченьком?

— Если бы только это, — отмахнулась Мися. — Я давно знала о них, но ничуть не волновалась. Серт художник, ему необходимы новые впечатления. Он всегда спал со своими натурщицами, но потом возвращался ко мне, в мои объятия! А тут… Мы вдвоем поехали в Биарриц. Он отправился прогуляться к морю, а я собрала его рубашки, чтобы отдать прачке. В нагрудном кармане одной из них лежало письмо в конверте. Он собирался отправить его, но забыл, надел другую рубашку. Конверт не был подписан, не был заклеен, и я открыла его. О! Это было его письмо к Русси. Он писал, что хочет на ней жениться, собирается развестись со мной! Что мы уже давно не живем вместе как муж и жена, что я буду только рада за них обоих…

— Что же ты намерена делать?

Мися безнадежно вздохнула.

— Я не знаю, Габриэль. Я пришла к тебе посоветоваться.

— Немного поздно, Мися. Но у меня есть для тебя совет. Увези Серта. Куда угодно, хоть в Африку, хоть в Австралию. Путешествуй с ним. Заполни его жизнь впечатлениями. Покажи ему эфиопских девушек, прекрасных, как статуэтки эбенового дерева. Покажи ему абиссинских женщин, которые пляшут, словно языки пламени. Пусть он спит с ними, лепит их из глины и рисует углем. Пусть пьет пряный ликер амарулу. Он забудет ее, вот увидишь.

— Но… у меня нет средств на такое путешествие.

— Это я знаю. Я дам тебе денег, Мися. Сколько понадобится.

Не знаю, взяла ли Мися деньги у матери, но она никуда не увезла Серта. Вскоре супруги развелись, и Мися так убивалась, что Шанель пригласила ее в Итон-Холл. Но вульгарная, нелепая, несчастная Мися не вписалась в быт английского поместья. Она страдала от постоянного дождя, боялась готических галерей и шорохов по углам огромной спальни, не могла понять разговоров об охоте и породистых лошадях, не могла согреться. Шанель переживала за подругу, меня же скорее смешило такое положение дел. Я не могла сочувствовать Мисе. Мы были слишком разными натурами. Я-то в Англии была как дома.

— Видимо, все же сказывается кровь, — обмолвилась однажды мать.

Я предпочла не уточнять, но ее слова кое-что открыли мне.

Как ни странно, долгие годы мне не случалось задуматься о том, кто мой отец. Из деликатности я не задавала этого вопроса Шанель, да и вообще он как-то проходил мимо моего сознания. Словно жизнь зародилась в моей матери из тишины швейных мастерских, из шума кабаре, из дней, наполненных трудом, и сомнительных ночей. Но чтобы делать детей, нужны двое, не так ли? Так кто был тот мужчина? Был ли он офицером? Светским человеком? Или, напротив, просто приказчиком из магазина тканей против мастерской? Посыльным в синей форме? Был ли он женат или связан какими-то другими обязательствами? Хотел ли жениться на Шанель и дать мне свое имя? Общалась ли она с ним после моего рождения, узнал ли он о том, что стал отцом двух мертвых детей, один из которых чудесным образом воскрес из мертвых?

Все эти вопросы пока оставались без ответа. Но я могла выяснить, что он был англичанином. И это уже было немало. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.