Глава 18

Глава 18

Хуже всего было то, что снова остро встала проблема нехватки еды, особенно жира для готовки. Прошло уже три недели с тех пор, как они в последний раз убили тюленя, и небольшие запасы жира пингвинов Адели почти заканчивались. Корабельные припасы тоже были на исходе, а 16 марта израсходовали последнюю муку. Из нее и собачьего пеммикана сделали лепешки, каждая из которых весила не больше унции, и несколько человек, пытаясь растянуть трапезу, грызли и кусали их в течение целого часа.

Снова вспыхнули старые обиды на Шеклтона за отказ воспользоваться всеми возможными шансами, которые в разное время предоставляла им судьба. Даже Маклин, раньше никогда не критиковавший политику Шеклтона, почувствовал настолько сильное желание высказаться по этому поводу, что разработал специальный шифр, чтобы записать свои мысли в дневник, не опасаясь чужих любопытных глаз.

Вот что он написал с помощью шифра 17 марта: «Думаю, Босс был немного недальновиден, отказавшись запастись едой, когда это было возможно. Рискнуть стоило». Затем, 18-го: «Несколько дней назад Лис предложил Боссу запастись всей возможной едой [из Океанского лагеря] на случай, если придется зимовать во льдах. В ответ на что Босс нагрубил ему: “Некоторым из этих людей голод пойдет на пользу, их проклятый аппетит слишком велик!”»

Шли дни, запасы неумолимо сокращались. Уже закончились чай и кофе. Из-за нехватки жира, с помощью которого растапливали лед, получая воду, люди выпивали в день всего по одной порции очень водянистого порошкового молока. Его подавали на завтрак вместе с пятью унциями тюленьего мяса. Обед был холодным: четверть банки размороженного бульона и один консервированный бисквит. На ужин ели похлебку из мяса тюленя или пингвина.

Многие ощущали жажду почти как физическую боль. Естественная потребность организма в получении необходимой энергии, чтобы согреться, — вызывала хронический непрерывный голод. Погода стремительно ухудшалась, ночью температура часто падала до десяти градусов мороза. Из-за этого потребность людей в калориях увеличивалась, но ели они очень мало. Многим приходилось на несколько часов после еды забираться в спальные мешки, чтобы хоть как-то согреться и унять дрожь до тех пор, пока организм не получит еще немного тепла со следующим приемом пищи.

Появились даже некоторые весьма рискованные шутки на тему каннибализма. «Гринстрит и я, — писал Уорсли, — подшучиваем по поводу Мэрстона. Он самый пухлый человек в лагере, и мы очень заботимся о его состоянии, устраивая настоящие аттракционы щедрости и предлагая ему старые пингвиньи кости, уже полностью обглоданные. Мы умоляем Мэрстона не худеть и даже заходим настолько далеко, что выбираем наиболее лакомые части его тела и ссоримся из-за того, кому достанется самое нежное мясо. В конце концов, мы настолько взбесили его, что теперь каждый раз при виде нас он с показным отвращением разворачивается и уходит в противоположную сторону».

Это была плохая тема для шуток хотя бы потому, что в ней уже появлялся намек на актуальность. Да и сам Уорсли за исключением подобных слабых попыток казаться смешным стал молчаливым и угрюмым.

Когда 22 марта ситуация с продовольствием стала критической, Шеклтон приказал Маклину застрелить на следующий день всех его собак, чтобы команда могла съесть предназначенную им еду. Маклин отреагировал весьма равнодушно: «Должен признаться, я не думаю, что они еще смогут нам пригодиться. Океанский лагерь уже исчез. У нас хватит жира для печи еще на десять дней, а затем останется лишь надеяться, что мы найдем тюленей, иначе нам действительно придется очень тяжело».

Утро 23 марта выдалось холодным, и кое-где надо льдами стелился туман. Шеклтон рано вышел на прогулку. Он подошел к самому краю льдины и, когда туман чуть-чуть рассеялся, заметил вдалеке на юго-западе какой-то черный объект. Несколько минут он пристально вглядывался в него, а затем побежал к палатке, чтобы разбудить Херли. Вдвоем они вернулись к краю льдины и несколько минут пристально всматривались вдаль сквозь клубы тумана.

Да, это была она — земля. Шеклтон помчался к лагерю. С криками «Земля! Я вижу землю!» он бежал от палатки к палатке. Реакция была странной. Некоторые выбрались из палаток, чтобы увидеть все своими глазами, но остальные, замерзшие и уставшие от того, что далекие айсберги то и дело путали с землей, отказались вылезать из спальных мешков, по крайней мере до тех пор, пока не станет точно известно, что перед ними земля.

Но это был не далекий айсберг и не мираж. Судя по данным Британской антарктической лоции, они увидели один из крошечных островков Опасности[29], чья отвесная плоская вершина возвышалась над водой. Они находились ровно в сорока двух милях от этого клочка суши, а в двадцати милях за ним было место, к которому они так стремились, — остров Паулет.

Какое-то время люди стояли и смотрели на землю, пока густой туман не скрыл от них это зрелище. После полудня погода улучшилась, небо прояснилось, и взорам всех открылся прекрасный вид: островки Опасности и дальше за ними черные горы, чьи вершины устремлялись в низкие облака. Уорсли определил, что самой высокой была гора Перси на острове Жуанвиль у самого края Антарктического полуострова.

Этот остров находился в пятидесяти семи милях почти прямо на запад от них, прямо направо по направлению их движения. «Если льды разойдутся, мы сможем там быть уже через день», — писал Херли.

Но никто не верил, что они разойдутся. Скорее, наоборот. Вокруг было около семидесяти айсбергов, многие из которых застряли на мели, и, казалось, что из-за них льды не могут ни раскрыться, ни двинуться на север. Если спустить шлюпки, то, скорее всего, они разобьются в считаные минуты. Более того, нельзя было думать и о том, чтобы проехать по льдам. Сейчас паковый лед представлял собой плотную массу разбитых кусков и был еще коварнее, чем три месяца назад, когда они за пять дней прошли всего девять миль — невероятно трудный и опасный путь из Океанского лагеря. Поэтому земля в поле зрения оставалась лишь еще одним напоминанием об их беспомощности.

Гринстрит отреагировал в свойственной ему циничной манере: «Приятно думать, что в мире есть что-то еще, кроме снега и льда; но я не вижу никаких причин для восторга, потому что это не приближает нас к спасению. Я бы больше обрадовался стаду тюленей, поскольку это значило бы, что у нас появится еда и топливо».

Но, как бы обидно им ни было, большинство членов команды радовались, видя землю, хотя бы потому, что, как сказал Джеймс, «прошло уже почти шестнадцать месяцев —??! — с тех пор, как мы последний раз видели черные скалы». Больше всех радовался Маклин, поскольку Шеклтон, по всей видимости, забыл о своем решении убить его собак.

«Пожалуйста, Господи, — писал Шеклтон тем вечером, — дай нам поскорее оказаться на берегу». Но льдина неумолимо дрейфовала в другую сторону — их продолжало уносить к самому краю Антарктического полуострова. Сейчас высадиться на землю было невозможно. Они почти миновали сушу, на которой могли оказаться.

Теперь между ними, открытым морем и мысом Горн бурлил ужасный пролив Дрейка — самая беспокойная часть океана на земном шаре.

В светлый солнечный день 24 марта вершины острова Жуанвиль четко просматривались на фоне неба. Джеймс, видя перед собой плотные непроходимые льды, едва сдерживался: «Невыносимо думать, что небольшое разводье в двадцать футов шириной могло бы вывести нас отсюда за пару дней, но льды плотные, как никогда, — и это становится невозможным. В палатках теперь очень тихо, мы почти не разговариваем. Везде царит атмосфера ожидания, все озабочены только этой мыслью».

Нервы людей напряглись до предела, когда днем по их льдине прошли две трещины, всего в девяноста футах от лодок. К счастью, они не раскрылись. На следующее утро, сразу после рассвета, с юго-запада внезапно поднялась буря. Но продлилась она лишь до середины дня, а затем ветер резко утих, и небо прояснилось. Закат потрясал воображение огненными оттенками громадных облаков, проплывавших мимо солнца. Все предвещало бурю. Сзади снова показался остров Жуанвиль, но на этот раз он находился вдалеке, и его было плохо видно.

Жгучий мороз, который принесла с собой буря, пришедшая с юга, доводил измученных людей до изнеможения. Казалось, что тепла их тел не хватает даже для того, чтобы согреть свои спальные мешки.

Запасов жира оставалось меньше чем на неделю, поэтому 26 марта люди лишились своих пяти унций тюленьего мяса на завтрак. Вместо этого пришлось довольствоваться половиной фунта холодного собачьего пеммикана и половиной порции порошкового молока; в особенно холодные дни к этому добавляли несколько кусочков сахара. На обед давали одну булочку с тремя кусочками сахара, а ужин состоял из единственного так называемого горячего блюда за весь день — похлебки из тюленя или пингвина, «варившейся так мало, насколько было возможно». Воду никогда не давали. Если кому-то хотелось пить, он набирал снег в маленькую баночку, обычно из-под табака, и прижимал к своему телу, чтобы растопить, или спал с ней в спальном мешке. Но доверху заполнив такую банку снегом, человек получал всего лишь одну или две столовые ложки воды.

Двадцать шестого числа до Шеклтона дошли слухи, что несколько человек унесли с общего склада несколько кусков жира и мяса пингвинов и пытались их съесть, замороженными и сырыми. Шеклтон тут же приказал, чтобы все оставшиеся припасы теперь хранились прямо возле его палатки.

К тому же Маклину приказали достать из кучи «мясных» отходов, которыми кормили собак, все, что еще можно было съесть. Маклин разбирал ее, откладывая в сторону все, «кроме того, что слишком сильно пахло, чтобы есть». Получилась кучка кусков плоти весьма отталкивающего вида, и Маклин отметил: «…к сожалению, если мы не поймаем больше ни одного тюленя, нам придется есть все это сырым».

Казалось, что собак тоже скоро придется съесть. Но их пока не трогали в расчете на то, что появится хоть малейший шанс доехать до Океанского лагеря за оставшимися там припасами. Забери они продовольствие из лагеря или пойми, что этого сделать нельзя, собак тут же пристрелили бы и съели.

«Я бы не раздумывая съел приготовленную собаку, — писал Маклин, — но совсем не хочу есть ее сырой».

Несколько человек день за днем уговаривали Шеклтона рискнуть и в последний раз съездить в Океанский лагерь, который сейчас находился в семи милях от них и уже почти пропал из виду. Там оставалось еще около шестисот или семисот фунтов собачьего пеммикана и примерно шестьдесят фунтов муки. Но Шеклтон не мог взять на себя такую ответственность и послать каюров по опасному льду, несмотря на то что его не меньше других волновало отсутствие припасов. Вокруг постоянно раздавались звуки давления — паковые льды неумолимо прижимало к изгибу Антарктического полуострова. Этот шум эхом прокатывался по всему льду, и почти со всех сторон наблюдалось движение льдов. «Надеюсь, наша старая льдина не сломается, потому что поблизости не видно ни одной надежной ледяной плиты», — комментировал Гринстрит.

Многочисленные айсберги, находившиеся вблизи, ускоряли процесс разрушения льдов. Иногда одна из льдин мирно проплывала рядом с остальными и вдруг неожиданно резко вздымалась вверх, разламывая близлежащие массы, пробиваясь через все, что встречалось ей на пути, оставляя за собой след из перевернутых кверху и расколотых на куски плавучих льдин. И невозможно было предположить, какой курс возьмет дальше эта смертоносная сила.

Двадцать седьмого марта Уорсли записал в дневнике, что один из огромных айсбергов вдруг необъяснимым образом отдалился от них и ушел на северо-восток, а откуда-то «с севера появился еще один айсберг, оказавшись всего за четыре часа на расстоянии пяти миль от нашей плавучей льдины. Но, к счастью, он тут же взял курс на восток и миновал нас».

Поездка к Океанскому лагерю с каждым часом казалась все менее возможной, но Шеклтон понимал: сейчас или никогда. Вечером он неохотно приказал Маклину быть готовым к тому, что, может быть, завтра рано утром ему придется ехать. Маклин уже ложился спать, но услышав такой приказ, обрадовался, начал приводить в порядок сани и готовить упряжку. Однако на рассвете лед начал слишком сильно двигаться, и все вокруг покрыл густой туман. Шеклтон вошел в палатку номер пять во время завтрака и сказал Маклину, что поездка отменяется. Весь лагерь был разочарован. Это чувство как будто пришло по следам влажной туманной ночи, на протяжении которой никому так и не удалось выспаться.

Не успел Шеклтон выйти из палатки, как Маклин разозлился на Кларка. Причина была какой-то сомнительной, но они начали кричать друг на друга. Напряжение передалось Орд-Лису и Уорсли, которые тут же затеяли перепалку, отчаянно богохульствуя при этом. Тем временем Гринстрит случайно разлил свое молоко и обвинил в этом Кларка, окликнувшего его в этот момент. Кларк попытался возразить, но Гринстрит накричал на него.

В следующее мгновение Гринстрит замолчал — буквально, чтобы перевести дух, — но в тот же момент его злость пропала, и он сник. Все остальные в палатке тоже замолчали, глядя на Гринстрита — лохматого, бородатого, грязного от жировой сажи, сжимающего в руках кружку и беспомощно взирающего на то, как снег жадно впитывает его драгоценное молоко. Потеря была для него настолько трагичной, что казалось, он сейчас разрыдается.

Не говоря ни слова, Кларк подошел и налил немного своего молока в кружку Гринстрита. Затем то же самое сделал Уорсли, после него — по очереди — Маклин, Рикинсон, Керр, Орд-Лис и наконец Блэкборо. В палатке надолго повисла тишина.

Сразу же после завтрака заметили двух тюленей и мгновенно распределились по командам. Первая группа стала окружать тюленя, который расположился к ним ближе всего. Остальные осторожно подходили ко второй жертве, как вдруг Шеклтон, почувствовав, что лед слишком опасен, приказал всем возвращаться в лагерь. На обратном пути Орд-Лис упал в обморок от голода. Он, как обычно, съел только половину порции, намереваясь сохранить оставшуюся часть на потом. После нескольких минут отдыха он встал на ноги и сумел самостоятельно дойти до лагеря.

В тот же день, немного позже, на смену туману пришел настоящий дождь, а температура поднялась до тридцати трех градусов. Почти все забрались в спальные мешки и оставались там, пока лило; дождь продолжался всю ночь и весь следующий день. Маклин описывал это так: «Потоки воды сливаются в один и просачиваются под мой спальный мешок, из-за чего он промокает насквозь, а вместе с ним все мои рукавицы, носки и остальные вещи… Даже сейчас, когда я пишу это, вода кап-кап-капает с крыши палатки, и мы подставляем под струи все имеющиеся у нас емкости — пустые банки и прочее, — чтобы не замочить сумки. Получается не очень хорошо, потому что таких емкостей в четыре раза меньше, чем мест, откуда капает вода. Я разложил на своей сумке сапоги Барберри таким образом, чтобы туда стекала вода. И когда набирается достаточно большая лужа, я аккуратно поднимаю их и сливаю воду в снег с одной стороны. Очень утомительно постоянно следить за этим… Молюсь Богу, чтобы он послал нам хорошую погоду, поскольку то, что происходит сейчас, ужасно. Я никогда в жизни не видел такого уныния и такой депрессии, как сегодня в нашей палатке».

Ближе к вечеру дождь сменился снегом, и к пяти часам все прекратилось. Вечером с девяти до десяти дежурил Джеймс. Он, как обычно, ходил по льдине, но вдруг заметил какое-то движение льда. Приглядевшись, он увидел «совершенно точное колебание», поднимающее льдину, и помчался к Шеклтону, который распорядился, чтобы ночные дежурные были особенно внимательны.

В пять часов двадцать минут следующего утра льдина раскололась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.