Киев — первые дни войны

Киев — первые дни войны

...И действительно, в двенадцать часов дня из репродуктора послышался голос второго лица в государстве, народного комиссара иностранных дел Молотова. Слегка заикаясь, он сообщил (цитирую по памяти): «Сегодня, 22 июня, в четыре часа утра, без объявления войны Германия вероломно напала на Советский Союз. Немецкая авиация бомбила города Киев, Севастополь, Одессу, Брест...» Короткое обращение Молотова ко всем гражданам СССР закончилось словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Это историческое выступление я слушал вместе с отцом, дедушкой и десятилетним братишкой. День 22 июня был по-настоящему летним, и я до полудня расхаживал по квартире в спортивных сатиновых трусах, обдумывая, во что оденусь, когда пойду на стадион. В таком виде я и присел к нашему обеденному столу, чтобы слушать объявленное сообщение. Помню, что после первых слов Молотова у меня задрожали колени (а ведь страха я точно не испытывал). А когда закончилась передача, вдруг громко всхлипнул отец. После услышанного мне не терпелось пообщаться с Верой, я быстро собрался и вскоре был у нее.

Вера была занята небольшой стиркой. О войне она уже знала: ее отца ночью вызвали на работу. Мы с Верой не осознавали серьезности происходившего, надеялись, что «могучая и непобедимая» Красная армия в два-три дня разделается с наглым агрессором. Уверенные в этом, мы вскоре бодро зашагали в сторону стадиона. До четырех еще было довольно далеко, но братья-болельщики уже тянулись к заветной площади, что рядом с театром музкомедии. В центре площади мы увидели несколько готовых к подъему аэростатов заграждения с огромными бухтами металлических тросов, затем прочитали написанное от руки объявление на стене театра: «В связи с войной открытие стадиона переносится. Новая дата открытия будет объявлена дополнительно. Билеты действительны».

До экзамена по физике оставалось всего полтора дня, поэтому вечер я посвятил чтению учебника. Одновременно прислушивался к сообщениям, доносившимся из постоянно включенного репродуктора. Увы, вместо ожидаемых победных сводок с театра военных действий передавали патриотические репортажи с митингов и собраний, выступления ветеранов Гражданской войны, заявления добровольцев. О ходе войны говорилось редко и невразумительно. Глядя в учебник, я каждые несколько минут ловил себя на том, что думаю не о физике, а о войне.

Сейчас пытаюсь представить себе, что чувствовал, о чем мог думать в тот вечер.

Со школьных лет я гордился успехами своей страны, к их числу прибавились недавние впечатляющие победы Красной армии на Дальнем Востоке (озеро Хасан, Халхин-Гол, где были наголову разбиты японские дивизии). Появились новые Герои Советского Союза, стали известны отличившиеся там военачальники Штерн и Жуков. (Правда, после этих побед короткая, но бесславная война с Финляндией основательно ослабила мою веру в мощь наших вооруженных сил.)

Много сомнений возникло, когда неожиданно был подписан пакт Молотова — Риббентропа, круто изменивший политику СССР. К тому времени мое отношение к Германии было вполне сложившимся. Я знал о вкладе немецкого народа в мировую культуру и науку, помнил имена видных философов прошлых веков, писателей и поэтов, композиторов. Был неплохо осведомлен о достижениях немецких ученых и инженеров, особенно в областях физики, химии, электротехники. Еще в детские годы был научен родителями и запомнил навсегда: немцы — самые аккуратные, самые пунктуальные люди в мире.

Со дня подписания советско-германского пакта тон нашей прессы стал неузнаваем. Исчезла критика немецкой внутренней и внешней политики. Регулярно публиковались сводки немецкого главнокомандования о победах в Западной Европе, вызывавшие невольное уважение к немецкому вермахту (запомнились блестяще осуществленные блицоперации по захвату Нидерландов, Бельгии, Дании, Норвегии). Публиковались некоторые лозунги фашистской пропаганды, напоминавшие антиимпериалистические установки нашей партии. Из того, что советская пресса не опубликовала ни слова осуждения немецкой экспансии в Европе, следовало — мы на их стороне.

Но, несмотря на теперешний открыто прогерманский курс нашей пропаганды, я, как, наверное, очень многие, еще не забывшие недавние факты, все еще испытывал недобрые чувства к гитлеровской Германии. Ведь на протяжении многих лет, предшествовавших началу «дружбы» с Германией, нам регулярно втолковывали, что фашизм — это наиболее откровенная, самая оголтелая форма империализма.

Агрессия Германии против Польши и других стран подтверждала то, что мне внушалось перед этим. Но не только это определяло мои взгляды. Я возненавидел гитлеризм, когда узнал о трагических событиях «хрустальной ночи» — по-немецки хорошо организованных массовых погромах в ноябре 1938 года, о лютом антисемитизме Гитлера и немецких фашистов, об их теории превосходства арийской расы, о презрительном отношении к славянам и другим «народам рабов». Успел насмотреться советских антифашистских художественных фильмов, прочитал «Семью Оппенгейм» Фейхтвангера. Все это еще было свежо в памяти.

Но не только «новые» отношения с Германией смущали меня. Начали вкрадываться серьезные сомнения в правильности, в справедливости некоторых других действий руководства страны.

Основательно подорвало мою веру в мудрость наших действий забытое многими событие, происшедшее в день начала бесславной войны с Финляндией. Было сообщено, что (цитирую приблизительно) «представители прогрессивных сил финского народа сформировали народно-демократическое правительство страны во главе с Отто Куусиненом, призвавшее свой народ свергнуть империалистический режим Маннергейма». (А ведь я-то отлично знал, что Куусинен был членом руководства Коммунистического интернационала, штаб-квартира которого всегда находилась в Москве. Добавлю, спустя сорок лет он вошел в состав политбюро ЦК КПСС.) Больше сообщений об этом «правительстве» Финляндии в прессе никогда не появлялось.

Неоднозначно был воспринят мной вступивший в силу, кажется, в 1940 году закон о мерах по укреплению трудовой дисциплины, направленный, как в нем говорилось, против злостных прогульщиков и «летунов», часто менявших место работы. Законом предусматривалось тюремное заключение даже за незначительные нарушения. Я верил в необходимость укрепления трудовой дисциплины, но жестокость наказаний показалась мне несоразмерной проступкам (иначе говоря, я не осуждал указ, а только засомневался в частностях).

И все-таки, невзирая на перечисленные сомнения в некоторых действиях власти, я оставался искренним патриотом своей страны. И теперь, вечером 22 июня 1941 года, мысли вертелись вокруг единственного вопроса: где должно быть мое место в эти дни. По законам мирного времени я назывался допризывником, как студент не подлежал призыву до окончания института. Что было делать: ожидать повестки военкомата, приказа по институту, указаний комитета комсомола? А ведь война уже идет. Оставаться в стороне не позволяли убеждения, бездействовать не позволял характер. И решение созрело.

Поздним утром следующего дня, ни с кем не посоветовавшись, никого, даже Веру, не предупредив, я пошел записываться добровольцем на фронт. Написал заявление, в котором указал, что хорошо знаю немецкий язык, имею четыре оборонных значка («Ворошиловский стрелок», «Готов к труду и обороне» второй ступени, «Готов к санитарной обороне» и «Противовоздушная и противохимическая оборона»). Приблизившись к хорошо знакомому помещению военкомата, где я состоял на учете как допризывник, увидел, что просторный двор запружен сотнями людей, образовавших несколько длинных очередей. Миновав очередь прибывших с мобилизационными предписаниями, обнаружил нужную мне, в которой стояли добровольцы. Их было немало, во всяком случае, к двери военкомата я подошел через два часа. Помню, что передо мной стояли мать, медицинский работник, с дочерью лет семнадцати, желавшие работать в госпитале. Наконец подошла моя очередь, и я оказался в небольшом кабинете. Меня встретил офицер невысокого звания, поздоровался за руку, прочитал заявление, поблагодарил и велел ожидать повестки.

На следующий день я прибыл в институт сдавать экзамен по физике. Вместо указанной в расписании аудитории нашу группу направили в одно из подвальных помещений, так как воздушные напеты на город продолжались. Не подготовившись к экзамену, я отвечал на вопросы доцента Солодовникова далеко не блестяще, чем явно удивил его. Он доброжелательно предложил взять еще один экзаменационный билет, чтобы «вытянуть» на пятерку, но я отказался, рассказав ему о вчерашнем посещении военкомата. Так в моей зачетной книжке появилась первая четверка.

С первых же часов войны облик Киева преобразился. Следуя строгим указаниям управдомов, все жители оклеили стекла окон полосками бумаги в виде двух больших X на каждом стекле. Рядом со многими зданиями появились мешки с песком. В вечернее время действовал режим светомаскировки: требовалось тщательно зашторить окна, чтобы ни один луч света не пробился наружу. Уличное освещение было отключено, лишь в наружные фонари трамваев и троллейбусов и в автомобильные фары были ввернуты лампы «синего света». Всех владельцев радиоприемников любой конструкции обязали немедленно сдать их в ближайшее почтовое отделение и хранить квитанцию о приеме. Были организованы ночные дежурства жильцов на случай пожара в результате бомбардировок. Появились указатели «Бомбоубежище».

Под влиянием призывов власти разоблачать и вылавливать шпионов, диверсантов и пособников врага, многих киевлян охватила шпиономания. Это было вполне объяснимо: уже несколько лет нас приучали быть бдительными, для чего издавали массовым тиражом брошюры, детективные повести, пьесы, ставили фильмы (все это не только для взрослых, но и для детей), в которых опасно действовали умело скрывавшиеся иностранные шпионы и диверсанты. И вот теперь мои земляки ежедневно рассказывали друг другу то о поимке вооруженного немецкого диверсанта в форме командира Красной армии, то о неудачно приземлившемся и тут же схваченном немецком парашютисте в красноармейской форме. Задерживали любого, кто спрашивал, как пройти на какую-нибудь улицу, или обладал странным акцентом.

Еще до сдачи последнего экзамена мне, как члену КСМ-бюро химфака, поручили ежевечернее дежурство в институтском общежитии на улице Полевой. В полночь меня сменяли. За пять вечеров моего дежурства здесь и в ближайших окрестностях ничего опасного не произошло. Строго следуя инструкции, по сигналам воздушной тревоги я немедленно поднимался на крышу здания и лишь иногда видел вдали лучи прожекторов, вспышки от стрельбы зениток и от взрывов сброшенных немцами бомб. Спустя десяток минут снова звучала сирена, объявляя на этот раз отбой воздушной тревоги. Видимо, немецкие самолеты имели приказ бомбить другие объекты. Как я помню, в Киеве их главной целью были мосты через Днепр.

Экзаменационная сессия в нашем институте продолжалась до последних дней месяца. Мое общение с Верой в первые дни войны было довольно редким: различные расписания экзаменов и ежевечернее дежурство, на которое я уходил в шесть вечера, а возвращался после часу ночи препятствовали частым встречам, да и телефона у нас в квартире не было. Последний экзамен Вера сдала 26 июня, а я завершал сессию тремя днями позже. В конце дня 27 июня к нам в дом неожиданно пришла Вера и сообщила, что через час их семья (исключая отца, который стал теперь начальником Юго-Западной железной дороги) покидает Киев, едут пока в Москву. Меня, находившегося в патриотическом угаре, уверенного в нашей быстрой победе, поразило это известие (я ведь не знал реального положения на фронтах, которое было известно Василию Александровичу). Меня возмутил их отъезд, и я сгоряча сказал: «Вот так начальники сами сеют панику!» Проводить Веру не мог, так как опаздывал на дежурство, да и простился с ней прохладно. Буквально через два-три дня, особенно после того, как в Киеве появились беженцы из западных областей, а на городских магистралях — раненые красноармейцы, я начал более реально оценивать происходящее на фронте и раскаивался в своем глупом поведении при расставании с Верой, но было поздно...

В день последнего экзамена у входа в институт появилось объявление о том, что всех комсомольцев, закончивших сессию, просят зайти в комитет комсомола. Сдав экзамен, я подошел туда и узнал, что райком комсомола призывает нас принять участие в строительстве линии обороны Киева. Наконец-то смогу реально помочь фронту, обрадовался я.

Поздним вечером того же дня мы, человек тридцать студентов, оказались у окраины села Белогородка, примыкавшего к сосновому лесу. Рядом протекала река Ирпень. Спали в сарае на душистом сене. Перед самым рассветом нас разбудил громкий гул пролетавших в сторону Киева самолетов. Где-то рядом с селом разорвалась бомба, сброшенная, видимо, по ошибке.

Утро первого дня нашей работы было солнечным. С пригорка у опушки леса открывалась панорама будущей трассы противотанкового рва. До самого горизонта она была обозначена сотнями по пояс раздетых людей, орудовавших лопатами или переносивших вырытую землю на носилках. К нам подошел десятник, показал границы отведенного группе отрезка рва, объяснил, что ближняя стенка должна быть вертикальной, а дальняя — наклонной. На вопрос, каким должен быть наклон, уверенно ответил: «Пятьдесят градусов — сколько вперед, столько вглубь». Удивлялся тупости студентов, упрямо утверждавших, что при этом наклон будет сорок пять градусов.

На соседнем с нашим участке рва работала группа студентов университета, а по другую сторону от нас трудились профессиональные землекопы. С завистью посматривали мы на отполированные до блеска рукоятки их лопат, на ловкость и ритмичность движений. Несмотря на все наши старания и первоначальный азарт, производительность была значительно ниже, а во второй половине 12-часового рабочего дня она и вовсе упала. Правда, в последующие дни мы как-то приловчились и успевали сделать немало. В течение всего периода работы у реки Ирпень над нами по три-четыре раза в день пролетали в направлении на Киев группы тяжело нагруженных «юнкерсов», до города им оставалось километров тридцать.

Не сохранилось в памяти, как мы проводили вечера, где и чем нас кормили в эти дни (хлеб, помню, раздавали бесплатно, а перед нашим отъездом продавали клубнику по 9 копеек за килограмм). Запомнилось, что совсем рядом с нашим участком, на небольшой поляне у опушки леса находилось загадочное железобетонное сооружение, основание которого уходило в землю. Иногда рядом с ним прохаживался часовой. Это был один из узлов бывшей второй (резервной) линии обороны старой западной границы страны. К началу войну эта бывшая линия обороны была неосмотрительно разоружена.

Работая на сооружении рва, я по-настоящему сдружился с однокурсником Валерием Андриенко, мы рядом трудились, вместе ели, по соседству спали. Мой близорукий ровесник снимал очки только на ночь. Он оказался отличным веселым парнем, наши взгляды на жизнь, на войну были очень сходными, обоим хотелось перевестись на спецфак.

К середине шестого дня земляных работ наш отрезок рва был подготовлен к приемке. Придирчивый десятник не обнаружил огрехов, и нашей группе было разрешено возвращаться в Киев. Уже в городе я начал с тревогой думать о родителях, о братишке. Поглядывал по сторонам, нет ли разрушений от вражеских бомб. Не терпелось узнать, что происходит на фронте, ведь все прошедшие дни мы не слушали радио, не читали газет.

Явившись в дом, я побывал в объятиях матери, прослезившейся от радости, когда увидела меня в полном здравии. Узнав, что все родные живы и все у нас в целости, принял душ и поел домашней пищи. Лишь после этого мать показала мне повестку из военкомата: утром 6 июля мне надо явиться туда, имея с собой все документы. Вскоре появился встревоженный отец. Он крепко обнял меня, затем стал говорить о главном. Сводки с фронта безрадостны. Предприятия и учреждения Киева готовятся к эвакуации. На вокзале, на товарной станции, в Дарнице, в речном порту скопилось множество киевлян и нахлынувших с запада беженцев. Все они стремятся покинуть Киев. Тесня друг друга, забираются в товарные вагоны и на платформы составов, уходящих на восток, садятся на пароходы, катера, баржи, идущие вниз по Днепру. Несмотря на угрозы властей арестовывать сеятелей паники, обстановка в этих местах напряженная. Объяснив, что он по долгу службы не может оставить свое учреждение, отец с надеждой во взгляде попросил меня обратиться к Вериному отцу, авось тот поможет эвакуироваться маме и Толе без мучений, о которых я только что узнал. Окончив беседу со мной, отец умчался к себе на работу, а вернулся, когда я уже спал.

Утром я пришел в военкомат, где получил предписание прибыть к месту сбора допризывников на бульваре Шевченко 9 июля к 16.00. С собой надо было иметь смену белья, теплую одежду и еду на сутки. Все стало ясно и определенно, времени на сборы было достаточно, и я пошел в управление ЮЗЖД в надежде увидеть Василия Александровича. Не помню, как я представился в приемной начальника дороги, но вскоре Верин отец приветливо встретил меня в своем кабинете. Не дослушав моих объяснений, он спросил наш домашний адрес, записал его и велел быть готовыми к шести часам вечера, когда к нашему дому подъедет его служебная машина. Придя домой, я стал помогать маме укладывать в мешки и небольшой чемодан необходимые им одежду, обувь, другие предметы. Помню, как несколько раз упрямо убеждал мать не брать того, что мне казалось лишним, и ей приходилось снова и снова переукладывать вещи. В конце концов незадолго до назначенного срока все было уложено, завязано, застегнуто, мама смирилась с ограниченным составом багажа, а я — с неподъемным для нее и братика весом мешков. Ровно в шесть прибыла машина, мы быстро погрузились и поехали незнакомым маршрутом к запасным путям, где на большом удалении от вокзала стоял под парами охраняемый от посторонних несколькими милиционерами пассажирский состав. В его вагоны заканчивали грузиться семьи сотрудников управления дороги. Мама и Толя были в числе последних пассажиров. Я погрузил их вещи, мы второпях попрощались, так как поезд уже отправлялся в путь.

Счастливый оттого, что мама и братишка поехали в недоступном для большинства людей пассажирском составе, я отправился на работу к отцу, чтобы поскорее сообщить ему об этом. Еще не стемнело, город жил в тревожном режиме военного времени. В течение дня я обратил внимание на то, что среди прохожих стало гораздо больше мужчин в военном обмундировании. По улицам все чаще проезжали грузовые автомобили с группами вооруженных красноармейцев, разместившихся в кузове. На Брест-Литовском шоссе я видел несколько поврежденных, но двигавшихся своим ходом танков. Попадалось немало медленно бредущих красноармейцев в запыленной пропотевшей одежде с перевязками на голове, на руках, ногах. Видел даже обоз из трех совершивших долгий путь на восток телег, нагруженных домашним скарбом, и группы устало плетущихся за телегами беженцев с почерневшими лицами. А сейчас, направляясь к отцу, неожиданно стал свидетелем трагического происшествия. Проезжавший рядом военный грузовик, не притормозив, круто повернул, и через борт головой вниз свалился красноармеец. Он лежал на мостовой без признаков жизни, голова была залита кровью. Машина остановилась. Товарищи уложили тело в кузов, и грузовик умчался.

Узнав о благополучном отъезде матери и Толи, отец был безмерно рад. Теперь оставалось надеяться, что поезд не попадет под бомбежку, и терпеливо ожидать сообщения из Башкирии, куда направлялся состав.

В остававшиеся до явки в военкомат два дня я оформил зачетную книжку, получил летнюю стипендию и двухнедельное пособие по мобилизации, собрал вещи и занялся покупкой «еды на сутки». Последнее оказалось непростым делом. В соседнем продмаге покупателей не было, а все полки были заставлены пирамидами консервов из крабов, которые до войны не пользовались спросом (несмотря на рифмованную рекламу тех лет: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы»). Долго ходил по городу, пока удалось купить немного еды. Местами чувствовался запах гари, это в каких-то конторах сжигали архивы, которые не следовало оставлять врагу.

Все собранное я уложил в маленький чемодан, а предмет особой гордости — сшитое в прошлом году по последней моде демисезонное пальто решил нести в руках. Оставалось еще время, и я успел узнать в управлении дороги, что поезд, в котором ехали мама и Толя, благополучно покинул пределы Украины.

Пришел отец, проверил содержимое моего чемодана, к купленным мною двум батонам и «палке» колбасы присовокупил брусок хозяйственного мыла, дал мне небольшую сумму денег, и мы отправились к месту сбора. Я шел, как говорится, с легким сердцем, ведь отныне не надо будет принимать собственных решений, моя судьба, как и судьбы всех ровесников, еще не служивших в армии, теперь определена государством. Вскоре мы увидели, что весь двор, куда требовалось явиться, запружен одетыми кто во что молодыми парнями. Здесь же толпились провожающие — родители, девушки, друзья. Многие из прибывших обошлись без чемоданов, за плечами у них были удобные вещевые мешки. Вместо пальто некоторые взяли теплые куртки, телогрейки, и это также было мудрее.

Появились офицеры, построили собравшихся в четыре ряда и сделали перекличку. Всего нас было человек пятьсот. Военком объявил, что по приказу Государственного Комитета Обороны военкоматы угрожаемых районов обязаны эвакуировать на восток стратегический резерв Красной армии — допризывников 1922–1925 годов рождения. Наша колонна следует пешком в Сталинскую (ныне Донецкую) область, где по направлению областного военкомата мы будем работать в совхозах или на шахтах, пока не призовут в армию. До места назначения нас сопровождают три офицера, которым мы обязаны беспрекословно подчиняться. Спустя несколько минут колонна вышла на бульвар Шевченко и медленно двинулась в сторону Печерска. Папа и другие родители сопровождали нас до привала, объявленного вблизи Лавры. Здесь мы крепко обнялись, расцеловались, еще не зная, что наша следующая встреча произойдет через три года.

Раздалась команда строиться, и колонна направилась к мосту через Днепр. Сопровождавших дальше не пустили. Немцы часто, но пока безуспешно пытались бомбить мосты. Нам повезло, мы перешли через мост в полной тишине. Долго оглядывались с левого берега на такие знакомые очертания золотых куполов Печерской лавры. Прощай, Киев! Я готов к любым лишениям, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуться к тебе с победой!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.