Глава 11 Падение на землю

Глава 11

Падение на землю

Большинство космонавтов вполне ладили с Гагариным, ценили его чувство юмора и душевную щедрость, им нравилось развлекаться и выпивать с ним, и они признавали его своим неформальным лидером. Многим не терпелось снова увидеть его на орбите. Но был один космонавт, который относился к нему иначе.

Георгий Тимофеевич Береговой, родившийся в апреле 1921 года, являлся одним из самых старших космонавтов; его включили в состав отряда в 1963 году, когда пересматривали список «почти годных» кандидатур 1959 года. Среди всех космонавтов лишь он и Павел Беляев (командир Леонова в экспедиции «Восхода-2») могли похвастаться величайшим отличием пилота — реальным опытом воздушного боя. Береговой совершил 185 боевых вылетов во время войны и получил почетнейшее звание Героя Советского Союза. В 50-е годы он служил летчиком-испытателем, так что, подавая заявку в отряд космонавтов, явно считал, что у него неплохая квалификация. В 1964 году, вскоре после отбора, он получил место дублера в планируемой экспедиции «Восхода-3» и готовился к ней в полной уверенности, что отправится в ближайший же космический полет. Николай Каманин питал теплые чувства к собрату-ветерану. Он содействовал приему Берегового и предоставил ему все возможности добиться успеха.

После смерти Королева его преемником на посту главы ОКБ-1 стал Василий Мишин, человек доброжелательный и энергичный, но лишенный политического влияния и природной хитрости своего предшественника1. Так или иначе, работа над «Восходом-3» забуксовала настолько, что проект пришлось свернуть. Мишин решил направить усилия ОКБ-1 на «Союз» и на дальнейшее развитие мощного лунного двигателя Н-1, но и это оказалось делом очень непростым.

Береговой полагал, что его статус дублера плавно повысится как раз к следующему полету — первому пилотируемому испытанию нового комплекса «Союз», и он полетит в космос на этом корабле. Но тут в игру вступил Гагарин и потребовал это место для себя, по максимуму используя при этом свое положение и должность заместителя начальника Центра подготовки космонавтов. Береговой кристально четко обозначил свою обиду перед всеми, кто мог его услышать, и в конце концов ворвался в кабинет Гагарина в Звездном городке, чтобы выяснить отношения лично. Федор Демчук, шофер Гагарина, в неподходящий момент вошел в кабинет и стал свидетелем этого скандала. «Береговой был постарше, но еще не летал в космос. Он отпускал всякие недостойные замечания насчет Гагарина, что, мол, слишком молод для звания Героя Советского Союза, слишком зазнался. Он обозвал Гагарина выскочкой, и Гагарин ответил: „Пока я руковожу, вы никогда в космос не полетите“. Потом они еще какое-то время препирались».

Вероятно, неправы были обе стороны. Возможно, Береговой рассчитывал, что его включат в состав экипажа «Союза» автоматически, но этого не произошло. Он проходил подготовку на «Восходе», оборудование которого весьма отличалось от техники нового корабля, и не вправе был винить в своем затянувшемся невезении Гагарина — так случилось, что программа «Восход» была свернута до того, как Береговой сумел полететь. Надо сказать, что он был человеком весьма амбициозным, а в 1972 году даже возглавил Звездный городок.

Позже, после бурного разговора с Береговым, Демчук опасливо сообщал Гагарину, что некоторые другие космонавты и руководители Звездного городка просили воспользоваться персональным автомобилем Гагарина, и Демчук, скромный водитель, не мог им отказать. Он рассказывал: «Тогда Гагарин ударил по капоту кулаком и говорит: „У нас тут один командир, и только он может распоряжаться машиной!“ Мол, кроме него, больше никто не может ее брать. Так он проявил свои чувства, на капоте осталась небольшая вмятина». Демчук был уверен, что эта вспышка, совершенно нетипичная для Гагарина, была результатом стресса, а не проявлением тщеславия.

Ярослав Голованов отмечал: «В то время другие космонавты частенько говорили: „А что Гагарин? Один разок обернулся вокруг Земли, и всего-то дел у него было — посматривать за автоматическими системами „Востока“. Но это не так, потому что когда он летал, вся эта история [с космическими полетами] только начиналась, и все, что он делал, было очень важно, и он вел себя очень храбро, никто ведь не знал, что могло случиться. Неизвестно было даже, сумеет ли человек в космосе нормально глотать, сумеет ли он перенести невесомость. Так что укорять Гагарина совершенно несправедливо“».

Наверняка эти критики, ругавшиеся себе под нос, принадлежали не к самому первому отряду, когда-то состоявшему из двадцати человек, а к свежему пополнению, готовившемуся полететь на «Союзе». Смерть Королева лишила Гагарина не только близкого друга и наставника, но и самого влиятельного политического заступника в космических кругах, подобно тому, как падение Хрущева сделало Первого Космонавта беззащитным перед завистливыми кремлевскими генералами. Ему приходилось вести непривычно тяжелую борьбу за то, чтобы сохранить свое положение в космической иерархии, и это напряжение стало сказываться на его когда-то легком характере. Между тем под началом Василия Мишина ОКБ-1 ослабело, поскольку он не мог так же успешно, как Королев, защищаться от вмешательства властей и от яростной конкуренции со стороны других аэрокосмических конструкторских бюро, рвавшихся усилить собственное представительство в космосе.

А между тем грандиозная лунная программа НАСА вдруг приостановилась. 27 января 1967 года Гас Гриссом и его товарищи по экипажу Эд Уайт и Роджер Чаффи поднялись на борт первого подготовленного к полету «Аполлона», оснащенного вдвое уменьшенной разновидностью ракеты-носителя «Сатурн». Это была рутинная тренировочная процедура, в ходе которой пилоты должны были отработать «обратный отсчет» при включенных системах и довести корабль до последней секунды перед стартом, не запуская при этом двигатели «Сатурна». Дисциплина на стартовой площадке и вокруг нее хромала уже до начала этой репетиции: новая капсула не оправдала ожиданий. Детали электрических цепей и систем связи не выдерживали никакой критики, так что астронавты прикрепили заплесневевший лимон на верхушку капсулы-тренажера, чтобы выразить неудовольствие ее конструкцией. Когда Чаффи залез в люк, чтобы начать испытания, он пожаловался, что внутри аппарата пахнет прокисшим молоком. Присутствующие сошлись во мнении, что норовистая система климат-контроля испускает какие-то пары. Потом отказало радио. Разгневанный Гас Гриссом заорал: «Какого черта, как мы должны общаться с Центром из космоса, если мы даже не можем поговорить с ним, пока мы на Земле?» Вокруг стартового комплекса «Кеннеди» явно царило не очень-то приятное настроение. Техники задраили тяжелый люк «Аполлона», заперев экипаж внутри.

Прошло пять часов с начала испытаний, когда искаженный голос Гриссома по радиосвязи объявил сквозь треск помех: «У нас в капсуле пожар». Через несколько секунд — другой голос, видимо, Уайта, более настойчивый: «Эй, мы горим!» Потом — вопль боли, потом — лишь шипение и свист электрических разрядов: радио отключилось. Внезапно боковая часть капсулы треснула. Все услышали страшный гул и увидели, как верхнюю часть пусковой башни объяло пламя и клубы едкого дыма. Персонал площадки, на верхушке башни, отчаянно пытался вытащить астронавтов наружу, но дым оказался непроницаемым, а жар — почти невыносимым. Люки удалось открыть лишь спустя четыре минуты. К тому времени все три астронавта были мертвы2.

Трагедия чем-то напоминает гибель Валентина Бондаренко в изолированной камере в далеком 1960 году, но НАСА не могло извлечь урок из той страшной трагедии — советскую космическую программу окружала завеса строжайшей секретности.

НАСА вступило в двухлетний период растерянности и неуверенности. Гибель астронавтов серьезно поколебала его техническую и политическую репутацию. Советские космонавты скорбели по своим американским коллегам, и власти разрешили им отправить официальные соболезнования родным погибших, а Брежнев и Мишин в это время цинично размышляли о том, что советской космической программе предоставилась возможность снова вырваться вперед.

Однако работы над советской гигантской суперракетой Н-1, предназначенной для полетов на Луну, сильно выбивались из графика, и даже деморализованные американцы понимали, что особой угрозы она для них не представляет. В официальном рапорте от 2 марта 1967 года американская военная разведка так оценивала Н-1:

Ряд факторов препятствует тому, чтобы Советы смогли успешно конкурировать с графиком работ по «Аполлону»… Их луноход едва ли будет готов для испытаний до середины 1968 года, и даже после этого следует ожидать серии беспилотных запусков на протяжении примерно года — эти запуски понадобятся, чтобы подготовить систему к возможной попытке высадки на Луну. Пока же им придется проводить испытательные космические «рандеву» и отрабатывать технику стыковки 3.

Даже для Мишина и его команды в ОКБ-1, вечно опасавшихся противника, высадка человека на Луну и его успешное возвращение казались делом весьма отдаленного будущего. Однако можно было бы осуществить гораздо более простой проект — облет Луны в духе Жюля Верна, для этого не требовалась колоссальная и пока ни разу не летавшая ракета-носитель Н-1. Глушко и Челомей, старые соперники Королева по космическим делам, разрабатывали ракету «Протон», которая была крупнее и мощнее Р-7, однако все-таки недостаточно мощной, чтобы одновременно нести на себе и лунный посадочный модуль, и спускаемый аппарат с экипажем. Мишин встал перед трудным выбором: если он решит заняться полетом вокруг Луны с помощью челомеевского «Протона», ему придется пожертвовать разработками по Н-1 и жукообразному луноходу; но если удастся совершить довольно простой с технической точки зрения облет Луны, пока НАСА залечивает раны после пожара «Аполлона», любые дальнейшие прогулки по лунной поверхности снова покажутся чем-то вторичным по сравнению с советскими достижениями. С учетом столь соблазнительного приза работу над новой капсулой «Союз» ускорили, ракету Н-1 отодвинули на еще более дальний план, а старые недруги Королева глубже запустили когти в ОКБ-1.

Все эти сложности сказались и на отряде космонавтов. Леонов начал готовить его к посадке на Луну с помощью Н-1, при которой предполагалось использовать небольшой одноместный посадочный модуль, а другая группа готовилась к облету Луны на «Протоне», с удлиненным вариантом «Союза» под названием «Зонд». При этом еще одна группа, в которую входил Гагарин, занималась подготовкой к первой наземно-орбитальной отработке действий нового «Союза» со стандартной Р-7. В отличие от проектов НАСА, где «Аполлон» являлся привилегированным центральным звеном, советские лунные программы без жесточайшей королёвской дисциплины и его таланта руководителя оказались расщепленными, перепутанными и противоречивыми.

К весне 1967 года развитие «Союза» уже вовсю продвигалось к своей ключевой стадии — первому полету. 22 апреля советские отделы пропаганды даже позволили кое-каким слухам просочиться в международное агентство ЮПИ: «Предстоящая миссия будет включать в себя самое впечатляющее советское космическое деяние в истории — попытку осуществить на орбите стыковку двух кораблей и переход членов экипажа из одного аппарата в другой». Но Николая Каманина, видимо, преследовали сомнения. В его дневнике можно найти довольно ясные намеки на политическое давление: власти хотели, чтобы «Союз» полетел как можно скорее.

Мы должны быть полностью уверены, что полет пройдет успешно. Он будет сложнее предыдущих, и соответственно подготовка к нему должна проходить дольше… Мы не собираемся сжимать график. Излишняя спешка приводит к фатальным инцидентам, как с тремя американскими астронавтами в январе 4.

Тревога Каманина явилась предчувствием катастрофы. Алексей Леонов говорит: «Первое пилотируемое испытание „Союза“ поручили Владимиру Комарову, с Юрием Гагариным в качестве дублера, а еще один „Союз“ зарезервировали для полета Юрия, который должен был состояться позже. В эти два года он очень серьезно готовился, подробно докладывал Государственной комиссии о своем продвижении. А потом Комаров полетел на два дня [на 27 часов], и у нас возникла большая проблема».

Предполагалось, что вслед за Комаровым на следующий же день стартует еще один «Союз», с тремя членами экипажа: Валерием Быковским, Евгением Хруновым и Алексеем Елисеевым. Затем эти два «Союза» состыкуются, после чего Хрунов и Елисеев перейдут в капсулу Комарова и сядут в запасные кресла, что станет очередным «впервые»: впервые в мире космонавты взлетят в одном корабле, а совершат посадку в другом. Все это задумывалось как репетиция грядущей лунной экспедиции. Пока на «Союзе» не было герметичного переходного шлюза, так что переход члена экипажа из капсулы в будущий лунный спускаемый аппарат мог осуществиться только путем перемещения из одного люка в другой через открытый космос.

По всей вероятности, брежневская администрация желала, чтобы эта стыковка произошла во время празднования Первого мая. К тому же 1967 год имел особое значение для вождей КПСС — в этом году отмечалась пятидесятая годовщина Октябрьской революции. Сама идея «союза» между двумя космическими кораблями, совместно действующими на орбите, являлась весьма символичной, особенно для тогдашних властей, вообще помешанных на символах. В 1982 году Виктор Евсиков, конструктор, принимавший участие в создании «Союза» и помогавший в разработке термоизоляции, признавался, обретя пристанище в Канаде, что на Василия Мишина и его ОКБ-1 оказывали сильнейшее политическое давление, правительство требовало, чтобы они в назначенное время вывели два «Союза» на орбиту: «Некоторые запуски делали почти исключительно в пропагандистских целях. Например, к Дню международной солидарности трудящихся в 1967 году приурочили полет Владимира Комарова, окончившийся трагически… Руководство ОКБ-1 знало, что аппарат „Союз“ еще не полностью отлажен, что требуется больше времени для того, чтобы по-настоящему подготовить его к работе, но партия приказала его запустить, несмотря на то, что четыре предварительных беспилотных испытания прошли неудачно… Полет произошел, хотя Василий Мишин отказался подписывать документы на утверждение спускаемого аппарата „Союза“, он считал, что этот аппарат еще не готов»5.

Крайний срок, поставленный партией, близился. Между тем специалисты ОКБ-1 знали о 203 недочетах аппарата, которые еще требовалось исправить. В этих исследованиях активно участвовал Юрий Гагарин6. К 9 марта 1967 года он вместе с ближайшими коллегами-космонавтами и с помощью инженеров составил десятистраничный официальный документ, где подробно перечислялись все эти проблемы. Трудность состояла в том, что никто не знал, как поступить с этой бумагой. В советском обществе дурные вести всегда плохо отражались прежде всего на самом вестнике. За спиной Мишина об этом докладе знали целых пятьдесят ведущих инженеров, кто-то из них помогал и в составлении документа, однако никто не нашел в себе силы отправиться в Кремль и сделать необходимое — потребовать, чтобы Брежнев отказался от пресловутого символизма полета, перестал подгонять конструкторов, разрешил отложить запуск и дал возможность спокойно устранить все технические неисправности.

В конце концов космонавты и «космические бюрократы» применили старую как мир методику. Они пригласили в качестве посланца незаинтересованное лицо, не имевшее отношения к программе «Союз». С просьбой доставить рапорт в ЦК они обратились к Вениамину Русаеву, гагаринскому другу из КГБ.

«Комаров пригласил меня с женой в гости, — рассказывал Русаев. — Когда он нас провожал, то прямо заявил: „Я не вернусь из этого полета“. Я знал, как обстояли дела, и спросил: „Если ты так уверен, что погибнешь, почему не откажешься участвовать в полете?“ Он ответил: „Если не полечу, вместо меня отправят дублера. То есть Юру. И он погибнет вместо меня. А нам его надо беречь“. Вообще техническая подготовка Гагарина к полету на „Союзе“ была хуже, чем Комарова. И Комаров сказал, что он знает, о чем говорит, а потом вдруг расплакался. Перед женой он, конечно, сдерживался, но, когда мы ненадолго остались одни, сломался».

В одиночку Русаев мало что мог сделать. Наутро, сидя за своим столом на Лубянке после бессонной ночи, он решил обратиться за советом к одному из своих начальников по КГБ, генерал-майору Константину Макарову, к которому относился с глубоким уважением. «Отдел Макарова занимался людьми, работавшими в космонавтике. Макаров тесно сотрудничал с Королевым, но потом тот умер, а Мишин [его преемник] был совсем из другого теста. Ребята из моего отдела тоже участвовали в этой работе, но с Мишиным невозможно было иметь дело, особенно когда требовалось принимать твердые решения. Его всегда приходилось направлять… Я пришел в кабинет к Макарову и рассказал ему, что с ракетой серьезные проблемы. Он очень внимательно меня выслушал и ответил: „Я кое-что предприму. Не уходи сегодня со своего места. Ни на секунду“. Я выполнил обещание. Я просидел за своим столом недолго, скоро он меня вызвал к себе. Он дал мне письмо, составленное группой во главе с Юрием Гагариным. Там, в этом письме, были изложены результаты исследований, в которых принимали участие большинство космонавтов. Макаров велел мне отнести письмо наверх, Ивану Фадей-кину, начальнику Третьего управления»[22].

Это «письмо» состояло из пояснительной записки и десятистраничного документа, описывавшего все 203 технические неполадки «Союза». Русаев говорил: «Я его не читал. У меня просто не было времени». Кроме того, инстинкт кагэбэшника наверняка предостерег его: не исключено, что заглядывать в документ опасно для него лично. То же самое подумал и Фадейкин, едва увидев бумагу, и тут же свалил с себя ответственность: «Не в моей компетенции». Он направил Русаева к гораздо более опасному обитателю Лубянки — Георгию Циневу.

Цинев был близким другом Брежнева и даже его родственником (через жену), они вместе воевали. Если кто-то и мог доставить важное послание прямо в руки Генеральному секретарю, так это он. Но, к сожалению, все оказалось не так просто. Цинев быстро поднимался по карьерной лестнице КГБ, опекаемый своим кремлевским патроном. Он не собирался раздражать покровителя, это могло бы испортить столь драгоценные для него отношения. «Читая письмо, Цинев поглядывал на меня, чтобы понять, прочел ли я его сам», — пояснял Русаев. У него возникло четкое ощущение, что Цинев уже отлично знаком с содержанием документа и технические детали его совершенно не интересуют. «Он меня очень внимательно изучал, уставился, точно стервятник, и вдруг спросил: „Как ты отнесешься к повышению? Перешел бы ко мне в управление“. Он даже предложил мне кабинет получше».

Русаев многим рисковал. Цинев пытался подкупить его этим повышением, к тому же хотел перевести к себе, туда, где за Русаевым будет удобнее наблюдать. Если Русаев пойдет на сделку, то потеряет возможность помочь Комарову и Гагарину в их деле. Если же отвергнет предложение Цинева… О последствиях страшно было и подумать. «Видимо, все это было частью какой-то игры. Я очень рассердился, но не подавал вида. Я аккуратно отказался от предложения Цинева, объяснил, что у меня недостаточная квалификация, чтобы работать в его управлении».

Цинев оставил бумагу у себя, и ее никогда больше не видели. Через считаные недели Фадейкина понизили, услав в иранское консульство — просто за преступное чтение этого доклада. Макарова тут же уволили, без всякой пенсии, а Цинев вскоре возглавил всю военную контрразведку КГБ[23]. Русаева же отстранили от космических дел и перевели в малозначительное управление подготовки личного состава под Москвой, вдалеке от Лубянки. «После этого я десять лет сидел тихо, как отшельник», — признаётся он.

Рано утром 23 апреля 1967 года «Союз» уже опирался на фермы стартовой башни Байконура, готовый к запуску по первоначальному графику. Комаров совершал последние приготовления перед тем, как подняться на лифте и занять свое место в капсуле, а Гагарин, судя по всему, забыл, что пытки, которым подвергали пилотов-дублеров в давние времена «Востока», в 1967 году уже не применяются. Дублеров не втискивали в скафандры и не везли к подножию пусковой башни полюбоваться, как их более везучие коллеги поднимаются к верхушке ракеты. Дублирующий экипаж освободили от дежурства вечером, накануне полета, только на сей раз, увы, Комаров не оказался «более везучим». Журналист Ярослав Голованов заметил, что Гагарин вел себя очень странно. «Он потребовал, чтобы на него надели защитный скафандр. Всем было уже ясно, что Комаров в отличной форме и готов к полету, что до старта всего три-четыре часа, но он вдруг как с цепи сорвался и стал требовать то одного, то другого. Какие-то внезапные капризы». Голованов не знал, что это не было случайной вспышкой, а вот Русаев и другие посвященные утверждали: так Гагарин пытался всеми правдами и неправдами добиться участия в полете, дабы спасти Комарова от почти неминуемой гибели.

Версия событий, излагаемая Головановым, вызывает вопросы: для этой экспедиции Комарову скафандр вообще не полагался, а значит, его не могли дать и Гагарину, дублеру. Передний модуль «Союза» был снабжен герметическими люками с обоих концов, что позволяло модулю служить переходной шлюзовой камерой. Космонавты из второго «Союза» выйдут в открытый космос, и каждому из них понадобится скафандр, но Комарову он не нужен. Зачем же тогда Гагарин требовал, чтобы его облачили в скафандр? Реалистическое объяснение: просто он хотел, чтобы скафандр надел Комаров, тем самым получив еще одну степень защиты. Это не так просто, как может показаться: скафандры тесно связаны с самим аппаратом, их не наденешь так же легко, как пальто, ведь их необходимо подключать к всевозможным системам жизнеобеспечения.

Есть и еще одна версия: не исключено, что Гагарин пытался каким-то образом помешать подготовительным операциям, но четкого плана действий у него не было. Однако, что бы ни произошло в раздевалке на самом деле, архивные кадры, снятые перед запуском, показывают нам невеселого Комарова, мрачного Гагарина и нескольких очень подавленных техников.

Комаров столкнулся с трудностями сразу, как только достиг орбиты. Одна из двух панелей солнечных батарей приборного отсека, располагавшегося сзади, не раскрылась (еще один отказ механики), и его бортовым компьютерам, отвечавшим за ориентацию корабля, не хватало энергии. Запуск второго «Союза» с Елисеевым, Хруновым и Быковским отложили, пока наземные службы боролись с проблемой нехватки энергии у Комарова, хотя, по некоторым свидетельствам, Василий Мишин до последнего сопротивлялся откладыванию этого второго запуска. После восемнадцати витков (через 26 часов) проблемы Комарова так и не удалось решить, и руководство полетом приняло решение прекратить выполнение всего проекта на ближайшем же витке. Комаров с огромным трудом ориентировал капсулу для возврата в атмосферу, жалуясь: «Чертов корабль! Чего ни коснись, все работает не так».

В отличие от шара «Востока», капсула «Союза» имела сильно уплощенное основание — чтобы ее легче приподнимали атмосферные потоки (этим она отличалась и от модуля «Аполлон»). Недостаток заключался в том, что «Союз» приходилось направлять гораздо точнее, чем «Восток». Когда автоматические системы ориентации почти полностью отказали, Комаров не смог удерживать корабль под постоянным углом, и тот начал вращаться. Тогда он включил высотные двигатели, чтобы попытаться вернуть себе контроль над ориентацией корабля. К сожалению, конструкторы из ОКБ-1 установили эти ускорители слишком близко к датчикам системы звездной навигации, и нежные линзы перестали отличать звезды от случайных отражений. Проходя над теневой стороной Земли и разыскивая более надежный ориентир для своей полуослепшей оптики, Комаров вынужден был задействовать Луну в отчаянной попытке выправить корабль7.

Много лет ходили слухи о диалоге Комарова и Центра управления полетами: они основаны на докладах американского Агентства национальной безопасности, сотрудники которого ловили эти радиосигналы с американской авиабазы близ Стамбула. В августе 1972 года бывший аналитик агентства, давая интервью под псевдонимом Уинслоу Пек (его настоящее имя — Перри Феллуок), сообщил волнующие подробности перехваченных разговоров:

Они уже знали, что у них проблемы, еще часа за два до гибели Комарова, и они бились, чтобы их устранить. Мы записали [диалог] на пленку и потом его пару раз послушали. Косыгин лично выходил на связь с Комаровым. У них была беседа по видео, Косыгин плакал. Говорил ему, что он герой… Жена парня тоже вышла на связь, они немного пообщались. Он ей говорил про семейные дела, про то, как поступить с детьми. Это было жутко. За несколько минут до конца он уже стал терять голову… Странно, нас вся эта история основательно перепахала — в том смысле, что наша работа как бы очеловечивала русских. Когда их столько изучаешь, столько часов их слушаешь, в конце концов знаешь их даже лучше, чем своих 8.

Начав спуск в атмосфере, Комаров уже понял, что попал в беду. Станции радионаблюдения в Турции перехватили его крики ярости и отчаянного разочарования, когда он несся к своей гибели, проклиная тех, кто посадил его в этот наспех склепанный корабль, хотя, возможно, Феллуок преувеличил, рассказывая далее о его «последних воплях».

Нечаянное пророчество Королева насчет «летания на тряпках» теперь сбылось: парашюты не раскрылись как полагается. Небольшой тормозной парашют вышел, но не сумел вытянуть основной из его отсека: еще один серьезный промах конструкторов. Запасной парашют раскрылся, но запутался в тормозном. Ничто не смогло замедлить падение капсулы. Комаров рухнул в степь под Оренбургом с ускорением ничем не сдерживаемого метеорита массой 2,8 тонны. Капсулу сплющило, и тормозные ракеты в ее основании взорвались, спалив то немногое, что еще оставалось от корабля.

Спасательные группы пытались потушить пламя, горстями забрасывая его землей. На своей базе они получили искаженное помехами сообщение об аварии: что-то насчет космонавта, которому требуется срочная медицинская помощь. Вряд ли хотя какая-нибудь узнаваемая частица тела Владимира Королева уцелела в катастрофе, хотя Русаев уверяет, что среди пепла нашли пяточную кость.

Для советской космонавтики это был первый случай гибели космонавта в реальном полете, и он вызвал огромное потрясение. Основные детали катастрофы не удалось скрыть от мира (хотя советские власти и признавали только отказ парашюта, а не целый ряд конструктивных просчетов и недоработок при подготовке корабля, имевших место задолго до того, как он стартовал). Пришла очередь НАСА слать соболезнующие послания. Обе сверхдержавы поняли, что космос не различает государственной принадлежности и цветов флага, подвергая всех, кто посмеет в него проникнуть, будь то русские или американцы, одним и тем же рискам.

Придя домой к Русаеву через три недели после гибели Комарова, Гагарин не захотел обсуждать какие-либо важные вопросы в квартире друга — он опасался «жучков», подслушивающих устройств, которые тайно устанавливались в стенах, осветительных приборах или телефонах. В лифтах и вестибюлях беседовать тоже было небезопасно, так что эти двое курсировали по коридорам и лестницам многоквартирного дома, где металось гулкое эхо: главное — двигаться, сбивая подслушивателей с толку.

Гагарин образца 1967 года очень отличался от беззаботного оптимиста, каким он был в шестьдесят первом. Он чувствовал себя виноватым в гибели Комарова. «Он мне сообщил об огромном количестве исследований, которые они провели, чтобы попытаться воспрепятствовать этому полету, — рассказывал Русаев. — Говорил, что результаты они предполагали доложить Самому [Брежневу]. Что они надеялись на меня как на посла, который доставит их письмо в нужные кабинеты. Я объяснил Юре, как я этим занимался и что из этого вышло… Он меня предостерег: „И стены имеют уши“. Это была Юрина идея — избегать лифтов. Видимо, ему кто-то сказал, что меня слушают… Я в этом окончательно убедился, когда однажды жена разбудила меня в три часа ночи и мы с ней услышали странное потрескивание за решеткой вентиляции — оказалось, там установили „жучок“. Я страшно разозлился: значит, они и своих сотрудников слушают!»

Русаев продолжает свой рассказ: «В какой-то момент Гагарин объявил: „Я должен пойти к Самому. Как ты думаешь, примет?“ Я поразился его вопросу и ответил: „Юра, ты же всегда рядом с ним стоишь на Мавзолее. Вы с ним там всегда болтаете. И теперь ты меня спрашиваешь, примет он тебя или нет? Я-то ему даже руку никогда не пожимал“.

„Да, — признал Гагарин, — но я с ним ни разу не говорил серьезно. Ему хотелось слушать только всякие шуточки и пикантные истории, которые я привозил из заграничных поездок“.

Гагарина очень печалило, что он не сумел должным образом поговорить с Брежневым и убедить его отменить запуск Комарова. Спустя много лет Русаев объяснял: „С Хрущевым у Гагарина были замечательные отношения, но с Брежневым — совсем не такие. А если тебя не хотят слушать, достучаться трудно“.

Перед уходом Гагарина стало ясно, насколько его переполняет гнев. „Я до него [до Брежнева] доберусь, — обещал он, — и если пойму, что он знал об этой ситуации и все-таки допустил, чтобы всё это случилось, я знаю, что я тогда сделаю“».

«Точно не знаю, что Юра имел в виду, — вспоминал Русаев. — Может быть, хорошенько врезать ему по морде». Он предупредил Гагарина: во всем, что касается Брежнева, надо соблюдать осмотрительность. «Я ему сказал: „Прежде чем что-нибудь делать, посоветуйся со мной. Веди себя осторожно, предупреждаю“. Но я больше не работал в космическом отделе. Я и в Москве-то уже не работал и мало что мог сделать. Не знаю, удалось ли Юре попасть к Брежневу. До сих пор себя виню, что не сумел остаться рядом с Юрой и как-то его направлять».

Поговаривали, что Гагарин в конце концов увиделся с Брежневым на каком-то мероприятии и плеснул ему в лицо вином из бокала.

Хотя Гагарин скорбел по Комарову, одному из самых способных и обаятельных космонавтов, он по-прежнему был полон решимости полететь в космос, а потому испытал огромное разочарование, когда начальство решило отстранить его от дальнейших полетов. Алексей Леонов объясняет: «После Комарова Государственная комиссия сочла невозможным отправлять Юру, так как все неполадки „Союза“ следовало исправить, полностью пересмотреть его конструкцию, а на это ушло бы года два».

Гагарина отстранили не только из-за того, что старт был отложен: руководство с новой силой забеспокоилось, как бы не потерять Гагарина из-за какого-нибудь несчастного случая. К тому же следовало поддерживать определенные воинские традиции. Сергей Белоцерковский неохотно согласился с решением запретить Первому Космонавту дальнейшие космические экспедиции. Он прекрасно понимал, что Гагарин отчаянно хотел полететь на Луну, однако замечал: «Главным кандидатом [на предполагавшийся лунный полет] был Андриян Николаев. Что касается Юры, то Королев незадолго до своей смерти говорил мне: вероятно, ему не следует больше летать. Юра оказался в трудной ситуации: он работал заместителем начальника Центра подготовки космонавтов, и обязанности у него были понятные — тренировка других космонавтов и наблюдение за ними. Руководитель Центра подготовки обычно сам не летает».

Это решение очень опечалило Гагарина, и он обратился в Государственную комиссию с письмом, где умолял: «Меня нельзя отстранять от полетов. Если я перестану летать, у меня не будет морального права руководить теми, чья жизнь и работа связана с небом».

Хохлов, любимый гагаринский парикмахер, говорил: «Юра не мог без полета. В этом была вся его жизнь. Человек не может без своей профессии. Он без нее просто не мог жить».

Когда 26 октября 1968 года «Союз» после реконструкции наконец совершил первый успешный полет, за его пультом сидел самый суровый критик Гагарина — Георгий Береговой.

Правда о гибели Комарова и отстранении Гагарина от полетов стала достоянием гласности лишь в конце 1990-х годов, однако большинство западных специалистов давно знали: у Первого Космонавта возникли некие карьерные затруднения. Еще в 1978 году в своей сенсационной книге «Красная звезда на орбите» Джеймс Оберг, американский писатель, специалист по истории освоения космоса, заявлял:

Перед тем как погибнуть в тридцать четыре года, Юрий успел превратиться из привлекательного и самоуверенного пилота реактивных машин в полубога, которому поклонялись и которого ограждали от всякого риска и приключений, пока он сам не попытался сломать эту защитную стену и вырваться наружу. Но он зашел в этом чересчур далеко.

Гагарин попытался отвлечь себя новыми вечеринками, и разочарованный Каманин замечал в дневнике, что после гибели Комарова и отстранения от полетов процесс разрушения личности Первого Космонавта пошел еще быстрее.

В начале марта 1967 года, последнего месяца жизни Гагарина, в Звездном городке наконец завершили строительство комфортабельного жилого корпуса для космонавтов. Алексей Леонов помнит происходившие там буйные пирушки: вероятно, космонавты хотели как-то отвлечься, забыть хоть ненадолго о страшной смерти Комарова: «Мы встречались в квартире Гагарина чаще, чем у кого-нибудь еще. Традиции гостеприимства сложились еще в Чкаловском, где мы жили раньше. Например, был закон: если припозднишься, раздевайся до пояса и с головой лезь в холодную ванну. Даже если ты знаменитость. Закон есть закон! Традицию заложил Юра: штука в том, что после холодной ванны тебя оживляют большой порцией водки, чтобы ты не простыл. Тогда все стали нарочно опаздывать, чтобы получить водку, которая им причиталась.

Одним из выдающихся гостей был архитектор Комаровский, создатель высотки МГУ, где еще в 60-м году первые космонавты падали в шахту лифта. Его принимали в соответствии со старинными крестьянскими традициями гостеприимства, которые соблюдали даже на борту станции „Мир“: гостю, встречая, дают самую необходимую пищу, так как он мог проголодаться в пути. „Мы отвели Комаровского на верхний этаж, там приготовили хлеб-соль и водку, — рассказывает Леонов. — А потом мы его повели с одиннадцатого на десятый, там тоже — хлеб-соль, водка, и так далее, этаж за этажом. В конце всей этой затеи Комаровский и другие знаменитости сказали: „Много мы в жизни повидали всяких чудес, но такого хлебосольства никогда не встречали!“ Так мы отблагодарили тех, кто построил нам жилье“.

Гагарина такие вечеринки наверняка отвлекали от забот и тревог. Но, когда он возвращался в родной дом, в Гжатск, его тайные страхи, загнанные внутрь, иногда проявлялись.

Его сестра вспоминала: „Да, это было пятого декабря. Он всегда в это время года к нам приезжал и отправлялся на охоту. Он уже собрался выходить, но тут мама вдруг заволновалась. Помню, как Юра сказал: „Меня все в мире о чем-то просят. Я вечно помогаю каким-то совершенно незнакомым людям, а вот ты меня никогда ни о чем не просишь. Никогда не говоришь, что тебе нужно“. Валя и девочки [Лена и Галя] уже ждали его в машине, но у меня было такое чувство, что Юра не хочет нас покидать. По-моему, его что-то тревожило“».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.