Глава 5 Перед полетом

Глава 5

Перед полетом

К концу 1960 года из отряда космонавтов, насчитывавшего двадцать человек, отобрали шесть кандидатов для первого полета «Востока». В список включали на основании проявленных космонавтами за этот год способностей и на основе результатов их тренировок, хотя действовал и более «случайный» фактор — рост, а точнее, его недостаток. В катапультном кресле «Востока» мог разместиться лишь человек скромного телосложения. Маленький Гагарин подходил идеально, как и Герман Титов. Весьма многообещающим кандидатом был Алексей Леонов, но он оказался слишком высоким для «Востока» в его тогдашней конфигурации.

7 марта 1961 года Валентина Гагарина родила второго ребенка — дочь Галю. Через три недели после этого счастливого события Гагарину пришлось отбыть на Байконур, где ему с Титовым предстояло отработать завершающие предполетные проверки. Сейчас они оставались единственными реальными кандидатами на участие в первом полете: список все сужался. Оба знали, что окончательный выбор произойдет лишь в самый канун старта, намеченного на 12 апреля. Конкуренция была жесточайшая, хотя и молчаливая. «Конечно, мне хотелось, чтобы выбрали меня, — признавался Титов. — Я хотел первым попасть в космос. Почему бы и нет? И не только ради того, чтобы стать первым, а просто потому, что всем нам было интересно посмотреть, что там».

Титов и Гагарин старались превзойти друг друга в искусстве взаимного сотрудничества, понимая, что профессионализм и командный дух помогут им выделиться. Григорий Нелюбов, третий потенциальный кандидат, намеренно пытался выдвинуться в качестве единственного подходящего человека для исторического полета, но его расчеты оказались неверны. К концу марта его уже не рассматривали как кандидата.

Первым заданием космонавтов по прибытии на Байконур было научиться надевать скафандр. Само решение использовать скафандр приняли только в середине 1960 года, после ряда непростых дискуссий. Многие конструкторы полагали, что давления внутри «Востока» будет достаточно, чтобы защитить пилота, к тому же Королев беспокоился о лишнем весе, который неизбежно принесет скафандр со своей автономной системой жизнеобеспечения. Но в конце концов его убедили те, кто ратовал за безопасность. Он обратился к Гаю Северину, самому опытному в СССР разработчику снаряжения для пилотов и систем катапультирования, и без обиняков заявил: «Мы разрешим лишний вес [на „Востоке“], но скафандры нам нужны не позже, чем через девять месяцев»1.

Северин создал скафандры на основе авиационных высотных компенсирующих костюмов, которые он разработал на исходе корейской войны. Корейские пилоты МиГов, сделанных в СССР, часто теряли сознание, если в бою совершали слишком резкий вираж, а их американские противники при таких маневрах не отключались. Северин понимал, что хорошо облегающий высотный костюм поможет противостоять перегрузкам. После того как Северин одел пилотов более подходящим образом, американцы уже не так рвались преследовать МиГи на крутых виражах. Его космические скафандры имеют сходную конструкцию и как бы поддерживают космонавта, помогая ему бороться с ускорением, которое дает ракета Р-7. Такое тесное облегание тела, особенно ног, предотвращает отток крови в нижнюю часть туловища и недостаточное ее поступление в мозг. Прочные и воздухонепроницаемые внутренние слои этого космического наряда были сделаны из крепкой прорезиненной ткани голубоватого цвета, а внешний слой, оранжевый, знакомый Западу по рекламным снимкам, был не так уж важен для выживания, являясь лишь внешним «комбинезоном», прикрывающим бугры и стыки внутреннего. Яркая ткань облегчала поиски космонавта в том случае, если он упадет в район, покрытый снегом, а в апреле таких мест в Советском Союзе было предостаточно.

Теперь Северину предстояло объяснить космонавтам, как действует его костюм, а руководивший подготовкой космонавтов Николай Каманин внимательно за этим наблюдал. Этот урок предназначался и обслуживающему персоналу: техникам следовало уметь безупречно обращаться с каждым компонентом, чтобы в день запуска ничего не упустить. Для тренировок выделили два запасных костюма, чтобы «основные» скафандры оставались нетронутыми до самого полета. Затем, полностью облачившись, космонавты по очереди забирались через люк в копию шара «Востока», а техники учились их пристегивать. Николай

Каманин надзирал за утомительно-однообразной отработкой аварийного катапультирования: в кабине следовало привести в нужное положение все переключатели, убедиться, что скафандр и шлем герметично закрыты, и, что весьма важно, подготовить тело, напрячь мышцы в ожидании мощного удара. В случае реальной опасности Гагарин и Титов должны будут проделать все это без малейших раздумий.

3 апреля двух соперников-космонавтов в последний раз одели в эти резервные скафандры, чтобы снять на пленку, как они забираются в «Восток». Будущие покорители космоса по очереди произносили пламенные прощальные речи у подножия пусковой башни. На этих кадрах Р-7 не видна, потому что ракета тогда лежала в сборочном ангаре, а подробности ее конструкции хранились в величайшем секрете. То была государственная тайна. Техники воспроизвели процесс запирания космонавтов в шар, что было проделано в другой зоне главного ангара, служившего для подготовки корабля, а не на самой стартовой площадке. В последующие месяцы некоторые из этих постановочных эпизодов смонтировали с короткой, но подлинной съемкой подготовки к старту, осуществленной оператором Владимиром Суворовым при куда менее благоприятных условиях. В тот великий день предстартовая группа просто не могла предоставить ему такой же широкий доступ к кораблю и пусковым устройствам, как при репетиции в ангаре2.

7 апреля Титов и Гагарин отправились вместе с Каманиным на стартовую площадку. Они во всех деталях осмотрели оборудование пусковой башни и отработали процедуру аварийной эвакуации с площадки на случай, если при старте начнется пожар. А если космонавта закроют в корабле и что-нибудь пойдет не так еще до того, как ракета Р-7 оторвется от земли, катапультное кресло вышвырнет его наружу, подальше от неприятностей. Однако на столь малой высоте он не успеет раскрыть парашют, поэтому инженеры рассчитали соответствующую «дистанцию катапультирования» и растянули над землей, в тысяче метров от площадки, огромную сетку. На эту сетку космонавт и упадет, если только расчеты верны. Несколько раз это путешествие проделывал манекен, точно цирковой клоун, которым стреляют из шутовской пушки. Впрочем, дело было нешуточное.

Каманин напомнил космонавтам о возможности ручного управления. Если они будут сидеть в корабле, находящемся на площадке в ожидании взлета, и в центре управления полетом вдруг сочтут, что с ракетой какие-то нелады, кресло с космонавтом катапультируется автоматически. Если же автоматика не сработает, Королев с помощью специального ключа активирует механизм кресла на расстоянии, исходя из собственных оценок. Себе одному он не доверял, что вообще было для него характерно. Поэтому он приказал выдать такие же ключи двум другим руководителям, которые будут находиться рядом с ним. А если в критической ситуации ни одна из этих мер безопасности не сработает как надо? Тогда космонавту придется выстреливать кресло самостоятельно, как пилоту подбитого МиГа.

В этот момент лекции Титов походя сделал весьма неудачное замечание, сообщает Каманин в одной из апрельских дневниковых записей. Титов сказал:

— Думаю, незачем тратить время и переживать об этом. Автоматическая система катапультирования сработает без сучка без задоринки.

Тогда Каманин повернулся к другому кандидату:

— А ваше мнение, Юрий?

Гагарин хорошо подумал, прежде чем ответить. Можно предположить, что ему не хотелось ни смущать Титова, ни подвергать оскорбительному сомнению опыт инженеров, создавших автоматические системы, хотя Каманин явно желал услышать иное мнение — отличное от титовского.

— Согласен, автоматика не подведет, — произнес Гагарин, тем самым и поддержав Титова, и выразив должную уверенность в надежности конструкции корабля. — Но если я буду знать, что в случае отказа аппаратуры смогу сам катапультироваться, это само по себе повысит мои шансы.

Каманин не дал на это конкретного ответа, однако во всех подробностях записал диалог. Еще 6 апреля он отмечал:

Я весь день наблюдал за Гагариным… Сегодня он держится молодцом — в его поведении я не заметил ни одного штриха, который не соответствовал бы обстановке. Спокойствие, уверенность и твердые знания — вот его характеристика за день 3.

Судя по всему, Каманину непросто было решить, кто из двоих станет первым. Буквально накануне он склонялся к тому, чтобы выбрать Титова:

Титов все упражнения и тренировки выполняет более четко, отточенно и никогда не говорит лишних слов. А вот Гагарин высказывал сомнение в необходимости автоматического раскрытия запасного парашюта… Во время одной из бесед с космонавтами, когда я рекомендовал им пройти катапультирование с самолета, Гагарин отнесся к этому предложению довольно неохотно.

Каманин, похоже, винил каждого из двух главных кандидатов в сходных ошибках при отработке катапультирования с самолета. Но на его окончательную рекомендацию, возможно, повлиял не контролируемый им фактор: по политическим причинам казалось предпочтительнее выбрать колхозного мальчишку, а не сына учителя. Впрочем, в его дневниках приведены более тонкие причины сделанного выбора:

Титов обладает более сильным характером. Единственное, что меня удерживает от решения в пользу Титова — это необходимость иметь более сильного космонавта на суточный полет… Трудно решать, кого посылать на верную смерть, и столь же трудно решить, кого из 2–3 достойных сделать мировой известностью…

По-видимому, Каманин решил, что Гагарин способен совершить полет, состоящий из единственного орбитального витка. Титова он оставил в резерве для длительной и потому более трудной космической экспедиции, которую предполагалось осуществить в ближайшем будущем. Учитывая обстоятельства, Титов тогда вряд ли мог воспринимать это решение как похвалу.

Незадолго до своей роковой ошибки с Р-16 маршал Неделин построил на Байконуре деревянный домик — для разнообразия, чтобы на время отвлекаться от вечных тускло-коричневых бараков и устрашающе-функциональных бункеров. Это была открытая конструкция, скорее беседка, чем настоящее здание — деревянный пол, сводчатые проходы, декоративные решетки и колонны, премило выкрашенные белым и голубым. Поблизости журчал прохладный ручеек. В зимние морозы строение невозможно было приспособить для какой-либо разумной цели, удушающим летом — тоже, однако в апреле на несколько драгоценных недель степь расцветала и воздух наполнялся сладковатым ароматом полыни… Тогда летний домик отлично подходил для вечеринок.

В 1998 году седой шестидесятитрехлетний Герман Титов жаловался на печальное состояние домика. «Теперь там ветрено. Рядом росли вязы, но их срубили. Надо бы посадить новые, но никому до этого нет дела. Новых русских это не интересует. Для них космические полеты — просто бизнес. При Хрущеве космонавтика хотя бы развивалась. А при нынешних демократах все разваливается. Чему их только учит история? Безмозглые дураки, не понимают, что, когда они умрут, воспоминания о них тоже уничтожат. Не останется ни единого бугорка. Даже могилки не останется».

Этот домик имел для Титова особое значение. Ведь именно тут 9 апреля 1961 года, всего за три дня до намеченного первого пилотируемого полета «Востока», будущие космонавты отмечали его «опалу» — с водкой, свежими апельсинами, яблоками и другими столь же замечательными кушаньями, разложенными на длинном столе. Владимир Суворов, официальный оператор группы, запечатлел сцену на цветную пленку, так что яркость фруктов видна и сейчас.

Днем раньше суворовская камера зафиксировала более официальное событие, проходившее в другой части Байконура, — заседание Государственной комиссии, на котором председательствовали Королев, Келдыш и Каманин. В ходе этого заседания был выбран первый космонавт. Перед ними стояли шесть главных кандидатов. В ключевой момент гордый Юрий Гагарин выступил вперед, чтобы получить свое историческое задание. На самом деле все это было срежиссировано заранее. Комиссия уже встречалась накануне, и на том секретном совещании не присутствовал никто из космонавтов. После совещания Николай Каманин вызвал Титова и Гагарина к себе в кабинет, где просто и буднично объявил им, что полетит Гагарин, а Титов будет его дублером. «Запасным». И больше никаких объяснений. Ничего. Гагарин постарался спрятать свою обычную улыбку и обещал хорошо выполнять свои обязанности. Титов говорил: «Вам могут рассказать, что я его тут же обнял. Чушь! Ничего подобного не было. Так или иначе, решение приняли. Я это понимал». Каманин пишет в дневнике, что «была заметна… небольшая досада Титова».

Титов отыграл свою роль на фальшивом заседании Государственной комиссии. Во время заседания на середине тщательно отрепетированной, якобы «спонтанной» благодарственной речи Гагарина у оператора Суворова кончилась пленка. Королев постучал ложечкой по стакану, призывая всех к молчанию, словно ему предстояло сделать какое-то важнейшее объявление: «Оператору нужно зарядить новую ленту, так что мы на время прервемся». Все рассмеялись и потом праздно сидели, пока Суворов менял пленку. Затем Первый космонавт повторил свое выступление слово в слово. Суворова поразил юный вид Гагарина. «Он был маленький и крепкий, но казался таким молодым! Как мальчишка, с неотразимой улыбкой и очень добрыми глазами»4.

На следующее утро состоялся куда более вольный праздник в летнем домике. Титов держал свои чувства в узде. «Конечно, я расстроился, но все шло, как говорится, по плану». Сейчас остается только гадать, могло ли в те дни все повернуться иначе. Ведь Титов был совершенно уверен, что Первым космонавтом станет именно он…

Разумеется, выбрать Первого космонавта помогали на высочайшем уровне. Федор Бурлацкий, доверенный советник и спичрайтер Хрущева, точно знает, почему Гагарина предпочли Титову. «Гагарин с Хрущевым во многом были похожи. Один и тот же тип русского характера. А Титов — более замкнутый, не с такой открытой улыбкой, не такой обаятельный. Гагарина выбрал не только Хрущев, но сама судьба».

Спустя много лет, в 1998 году, после могучего глотка водки, пробудив воспоминания и притушив гордость, поседевший шестидесятитрехлетний Титов признавался: «Я хотел быть первым. Почему нет? Прошло много лет, и теперь я бы сказал, что они тогда сделали правильный выбор. Юра оказался парнем, которого все полюбили. Меня они не любили. Я не из тех, кого все любят. А Юру любили. Я это понял, когда приехал к его матери и отцу под Смоленск после того, как он погиб. Да, правильно сделали, что выбрали Юру».

Сергей Белоцерковский, научный руководитель Гагарина, предполагал, что Первым космонавтом мог бы стать Владимир Комаров, «но в то время его дальнего родственника подвергли репрессиям». Белоцерковский считал, что Гагарина выбрали благодаря счастливой ошибке. «Я с удивлением обнаружил, что брат и сестра Юры побывали в немецком плену. Обычно это считалось темным пятном на биографии — если ты жил на оккупированной территории. Проверяющие инстанции либо проглядели это, либо не приняли во внимание. Можно сказать — ошибка, но очень удачная. Если бы мы совершали больше таких ошибок, назначая людей на ответственные посты, у нашей страны было бы меньше проблем. У руководителей, не следующих букве предписаний, каким был Королев, обычно более высокие нравственные стандарты».

В 5:00 утра 11 апреля ворота главного сборочного ангара раздвинулись, и удерживаемая в горизонтальном положении на гидравлической платформе, установленной, в свою очередь, на специальной дрезине-автомотрисе, в предрассветный холодок тяжело выкатилась Р-7 с «Востоком» на носу. Впереди, совсем рядом, вышагивал по рельсам Королев, сопровождая свое детище, словно взволнованный папаша. Автомотриса двигалась медленнее пешехода, чтобы ракета не пострадала от вибраций. Стартовую площадку отделяло от ангара четыре километра, и всю дорогу Королев шел рядом. Титов объяснял: «Для Главного Конструктора эта ракета была как ребенок. Вот почему он все время ее сопровождал. Доставка ракет на площадку обычно идет очень медленно: в те времена скорость всегда ассоциировалась с проблемами. А ракеты „Восток“ были довольно нежные, хотя и мощные. Особенно первая».

В час дня Королев проводил Гагарина и Титова на вершину пусковой башни, чтобы провести генеральную репетицию загрузки — уже при вертикально стоящей ракете-носителе. Изможденного Королева внезапно охватил приступ слабости, пришлось помочь ему спуститься с башни и добраться до его коттеджа на окраине стартового комплекса, чтобы он передохнул. Позже Гагарин узнал, что Главный Конструктор, с виду коренастый и крепкий, на самом деле был человеком очень нездоровым5.

Между тем в армейских казармах на окраине Саратова генерал Андрей Стученко проснулся в предрассветной тьме от телефонного звонка некоего высокопоставленного кремлевского начальника[9]: «В ближайшее время в космос полетит человек… Космонавт приземлится на территории вашего округа. Вы должны организовать его встречу, обеспечить и обезопасить его приземление. За его сохранность отвечаете головой»6. Стученко ответил, что все выполнит. Он схватил карту своего военного округа, разбил ее на квадраты и целый день с максимально возможной скоростью развертывал там войска, которые должны были высматривать удивительное зрелище — парня, летящего с неба.

Накануне полета, вечером, Титов и Гагарин обосновались в домике, располагавшемся в нескольких километрах от стартовой площадки. Николай Каманин ненадолго зашел к ним. Как отмечено в его дневнике, Гагарин отозвал генерала в сторонку и шепнул:

— Знаете, я, видно, немного не в своем уме.

— Почему?

— Завтра лететь, а я до сих пор не верю, что полечу, и сам удивляюсь своему спокойствию. Совершенно спокоен, понимаете? Это нормально?

— Это отлично, Юра. Очень рад за тебя. Спокойной ночи!

Конечно же на несколько минут заглянул Сергей Павлович, чтобы устроить своих подопечных на ночь. «Не знаю, из-за чего весь сыр-бор, — поддразнивал он их. — Через пять лет можно будет по профсоюзной путевке летать в космос». Все расхохотались. Королев невозмутимо глянул на часы и тоже пожелал им спокойной ночи. Это был сигнал укладываться.

Владимир Яздовский, руководивший медицинским обеспечением предстартовой подготовки, провел до того целый день в их комнате. Он вставил датчики давления в матрасы подопечных, чтобы регистрировать движения космонавтов, если те будут ворочаться во сне. Провода тянулись от коек к подозрительному свежепросверленному отверстию в стене, за которым располагались несколько аккумуляторов. Кабель, передававший данные, через несколько сотен метров нырял в другое здание, где медики установили свои приборы. Конечно, эксперимент предполагалось держать в секрете, но Юрий и Герман по горькому опыту знали, что доктора получают информацию об их состоянии круглые сутки. («В замочную скважину никто не подглядывает, но ты-то знаешь, что за тобой все время наблюдают».) История утверждает, что оба спали великолепно. Здравый смысл предполагает обратное. Гагарин позже признался Королеву, что в ту ночь не сомкнул глаз. Его преследовали не только мысли о предстоящем полете. Он изо всех сил старался не ворочаться — тогда утром врачи сочтут его отдохнувшим и годным для выполнения задания. Его высокодисциплинированный дублер Титов наверняка проделал тот же трюк. В результате наутро оба оказались гораздо менее свежими, чем если бы доктора просто оставили их в покое. Перед сном Гагарин по секрету сообщил Каманину, что все время считал свои и Титова шансы на полет равными, но знал, что малейший намек на беспокойство во время «сна» в ночь перед полетом может качнуть весы. Несколько месяцев спустя он шутливо говорил Королеву, что его, Гагарина, отправили в космос утром 12 апреля лишь потому, что Титов ночью ворочался на своей койке7.

Специалисты из американской разведки отлично знали, что подготовка к запуску «Востока» идет полным ходом. Вашингтонское время на восемь часов отставало от байконурского. Пока космонавты отдыхали на своих электрифицированных матрасах, президент Кеннеди появился в вечерней телепрограмме канала Эн-би-си, спонсируемой зубной пастой «Крест». Вместе со своей женой Жаклин он беседовал с журналистами Сэндером Вэнокуром и Рэем Шерером о трудностях воспитания маленьких детей президентской четы и о «ручном» стиле управления страной. Во время разговора Кеннеди вскользь обронил, что изнутри Овального кабинета события нередко представляются сложнее и запутаннее, чем их видит окружающий мир. Он улыбался и шутил перед телекамерами, хотя уже знал, что всего через несколько часов его ждет серьезное поражение8.

В 5:30 Королев и Яздовский стремительно ворвались в затемненную комнату космонавтов и включили свет:

— В чем дело, ребята? Лежачая забастовка?

Гагарин и Титов изобразили пробуждение от глубокого и безмятежного сна.

— Как спалось? — спросили врачи.

— Как учили, — осторожно ответил Гагарин. Королев ушел осматривать ракету, но после того, как

Гагарин и Титов умылись и побрились, он позавтракал с ними, отведав изысканные яства из туб: космонавты потребляли калории и витамины, представленные в необычайно аппетитной форме темно-коричневой пасты. Даже из жестко отцензурированного рассказа Гагарина об этом дне, изложенного в «Дороге в космос», очевидна крайняя усталость Королева:

Пришел Главный Конструктор. Впервые я видел его озабоченным и усталым — видимо, сказалась бессонная ночь… Мне хотелось обнять его, словно отца. Он дал мне несколько рекомендаций и советов, которых я еще никогда не слышал и которые могли пригодиться в полете. Мне показалось, что, увидев космонавтов и поговорив с ними, он стал более бодрым 9.

Из здания, располагавшегося через дорогу, прибыли врачи, чтобы провести финальный осмотр космонавтов. С собой они принесли еще кое-что из своих любимых игрушек — набор круглых датчиков, приклеивающихся к телу. Полуголые Титов и Гагарин терпеливо стояли и ждали, пока датчики прикрепят к их туловищам. Евгений Карпов, директор Звездного городка, вручил каждому по букету цветов, чтобы их подбодрить. Ему передала их Клавдия Акимовна, пожилая женщина, обычно жившая в этом домике. Сейчас он не мог ее сюда впустить, и, вероятно, это было к лучшему — вдруг она поведает трогательную историю о своем сыне, который был летчиком, как и Юрий, но погиб во время войны. Этот грустный рассказ был бы сейчас некстати. Карпов ласково попросил ее уйти и отнес цветы в комнату космонавтов. В тот великий день ему хотелось сказать что-нибудь торжественное и значительное, но он не мог придумать ничего подходящего. «Вместо советов, напутствий я только, как и другие, шутил, рассказывал веселые историйки и небылицы… За столом, во время завтрака, мы выдавливали из туб космическую пищу и делали вид, что она удивительно вкусная»10.

После завтрака, когда медики покончили со своими датчиками и клеем, космонавтов отвезли в главный сборочный ангар. Огромный зал, где размещался «Восток», был пуст. Ракета и капсула уже находились на стартовой площадке, однако в закрытом боковом помещении оставались небольшие, но важные компоненты снаряжения, которые еще предстояло подготовить: скафандры.

До сих пор с Титовым и Гагариным обращались совершенно одинаково. Теперь же, в ярко-белом сиянии раздевалки, они почувствовали кое-какие изменения. Титов первым получил свое белье с подкладкой, первым влез в компенсирующий костюм, первым облачился в ярко-оранжевый внешний комбинезон. К тому времени, как он уже полностью оделся, Гагарин еще не был готов. Титов знал, что радоваться по этому поводу не стоит. Техники одели его первым, а Гагарина вторым, чтобы Первый космонавт провел меньше времени в жарком скафандре, перед тем как попасть на стартовую площадку. По пути к пусковой башне их скафандры охлаждали с помощью встроенных вентиляторов, подключенных к автобусу. Титову следовало быть готовым — на случай, если что-нибудь произойдет. Возможно, в скафандре ему было чуть теплее, чем Юрию, но готовность он должен был сохранять такую же, как Гагарин. В тот момент Титов уже понял: то, что его одели первым, почти наверняка означает, что он останется вторым.

Гагарину же приходилось справляться с собственными неожиданными открытиями. В своем официальном отчете о полете «Дорога в космос» он пишет: «Люди, надевавшие на меня скафандр, стали протягивать листки бумаги, кто-то подал служебное удостоверение — каждый просил оставить на память автограф. Я не мог отказать и несколько раз расписался». Евгений Карпов до последнего мгновения следил за Гагариным. Он отметил некоторое беспокойство, которое испытывал Первый космонавт по поводу этих автографов. «Впервые после прибытия на Байконур он оказался в замешательстве, не в состоянии, как обычно, мгновенно отвечать людям. Он спросил: „А это правда нужно?“ Я сказал ему: „Привыкай, Юра. После полета придется миллион раз так подписываться“». Гагарин провел много месяцев за техническими и физическими тренировками, и у него было мало времени, чтобы подумать о том, что произойдет, когда он вернется на Землю из космоса. Теперь же, едва ли не в самый последний момент перед стартом, он ощутил слабое предчувствие того колоссального социального бремени, которое ляжет на его плечи.

Облаченные в самые достославные рыцарские доспехи XX века, Гагарин и Титов занимают свои места в автобусе: пара очень похожих космонавтов, почти ровесники, оба на пике физической формы, оба прошли изнурительные медицинские испытания и методичные тренировки. Их космические скафандры и шлемы идентичны. Сегодня может полететь любой из них, но судьба выберет Гагарина. Когда автобус остановился у подножия пусковой башни, Титов искренне пожелал ему удачи. Оператор Владимир Соколов вспоминал эту сцену в своем дневнике:

По старой русской традиции нужно трижды поцеловать отправляющегося в путь в щеки. Когда на тебе здоровенный скафандр и шлем, это совершенно невозможно, так что они просто похлопали друг друга по шлемам, и это выглядело очень забавно… Потом Гагарин вылез из автобуса и неуклюже двинулся к Главному Конструктору. В этом громоздком наряде ему явно непросто было ходить 11.

Титов остался в автобусе, равнодушно глядя в окно на бетонированный бункер управления. На «ежи». Так все их называли: пучки зазубренных брусьев, под нелепейшими углами торчавших из крыши. По расчетам, если неудачно запущенная ракета упадет на верхнюю часть бункера и взорвется, «ежи» успеют сломать ее до того, как она врежется в саму крышу. Основную взрывную волну удастся отвести, и сидящие в бункере, возможно, выживут, чтобы произвести запуск в другой день. В «ежах» было больше смысла, чем в этом сидении внутри автобуса — в качестве гагаринского «запасного». Титов помнит свои тогдашние мысли с мучительной ясностью. «Мы долго тренировались вместе. Оба мы были пилоты истребителей, так что понимали друг друга. Он — командир полета, а я — его дублер, на всякий случай. Но мы оба знали, что никакого „случая“ произойти не должно. Что может произойти на такой поздней стадии? Что он, схватит простуду по пути от автобуса к пусковой башне? Сломает ногу? Чушь, чушь. Нам не следовало выходить к стартовой площадке вместе. Один из нас должен был уйти».

Но Титов признаётся, что у него в голове крутилась неотвязная дразнящая мысль: «Скорее всего, ничего не произойдет, а вдруг? Нет, сейчас ничего не случится, но что, если?..» Владимир Яздовский, один из руководителей предстартовой подготовки, вспоминает ощутимое напряжение Титова, сидевшего в автобусе: «Конечно, он надеялся, что, когда Гагарин поднимется в капсулу, у него в скафандре обнаружится трещинка или еще что-нибудь, и Номер Два тут же станет главным, но Гагарин вошел в лифт пусковой башни очень осторожно, поднялся в капсулу и уселся в кабину, и, когда он отрапортовал мне, что нормально пристегнут, я приказал Титову снять скафандр. Он ответил мне резко, он явно волновался, но потом успокоился и больше не проявлял своих чувств».

У основания пусковой башни собрались Королев, академик Келдыш и другие важные лица, чтобы поприветствовать Гагарина и пожелать ему счастливого полета. «Ну, пора отправляться. Я уже побывал в шаре, посмотрел, каково там», — сказал Королев. Он вытащил из кармана маленький металлический шестиугольник, копию мемориального знака, отправленного на Луну автоматическим зондом «Луна» в 1959 году[10]. При жесткой посадке он был намеренно разрушен, чтобы десяток таких же значков разлетелись во все стороны. «Возможно, когда-нибудь вы сможете подобрать оригинал, Юрий Алексеевич», — произнес Королев12.

В своем дневнике Каманин сухо отмечает:

Выйдя из автобуса, Юра и его товарищи немного расчувствовались и начали обниматься и целоваться. Вместо пожелания счастливого пути некоторые прощались и даже плакали — пришлось почти силой вырывать космонавта из объятий провожающих.

Потом Королев зашагал к бункеру и вскоре исчез под «ежами». Гагарин поднялся наверх, а Титов остался внизу.

Гагарин добрался до верхушки стартовой башни на лифте, и техники придерживали его за плечи, пока он перекидывал ноги через край люка «Востока» и, извиваясь, устраивался в катапультном кресле. Когда он уселся, Олег Ивановский и заслуженный летчик-испытатель Марк Галлай просунулись в кабину как можно дальше и подтянули свисавшие концы креплений, чтобы прочнее привязать его к креслу. Затем они подключили шланги скафандра к системе жизнеобеспечения «Востока». Теперь Гагарин стал частью своего корабля — точнее, частью системы катапультирования. В цилиндрической нижней половине его кресла имелась пара сопел твердотопливных ракет, а кроме того, там находилась автономная система подачи кислорода на случай, если на орбите шар даст течь или Гагарину придется выбрасываться из корабля где-то между Землей и настоящим космосом, возможно, на высоте десять-пятнадцать километров: воздух там еще есть, но он слишком холодный и разреженный, чтобы им можно было дышать.

Внизу, в бункере, Королев и его техники с удовлетворением наблюдали, как на экранах, отражавших состояние системы жизнеобеспечения, мерцают всё новые и новые сигналы — по мере того, как подключают шланги. Система подачи кислорода работала нормально, и утечек в скафандре, судя по всему, не было. В это время у подножия пусковой башни Титов, нервничавший в автобусе, получал последние на сегодня указания, лишавшие его последних надежд первым полететь в космос.

А тем временем Ивановский постучал кулаком по шлему Гагарина (это означало «до свидания»), но его волновала еще одна деталь — шифр для клавиатуры. «Я чувствовал, что это неправильно — отправлять Юру в космос, не давая ему никакой реальной возможности управлять собственным аппаратом, — вспоминал он. — Что бы там ни говорили психологи, он все-таки был настоящим военным летчиком». Понятно же, что главная цель всей его подготовки — позволить ему выкарабкаться из смертельных опасностей, подстерегавших его в этом ненадежном агрегате, мчащемся с колоссальной скоростью. Ивановский помнил свою обиду за Гагарина. «Доктора не могли судить о том, повредится ли он в уме при перегрузках, они-то сами никогда не летали». Предполагается, что если в автоматических системах ориентирования «Востока» возникнут неполадки, то Гагарину конечно же придется самому взяться за тумблеры и решать проблему по-своему, ведь считалось же, что он должен сам выводить свой МиГ из штопора, не спрашивая разрешения медицинской комиссии. «Восток» — необычная машина, но все-таки тоже летательный аппарат. Самое худшее, что с ним может случиться, — взрыв на старте, или взрыв в полете, или взрыв при посадке. Все эти опасности Ивановский именует «неприятностями». «Всегда существует вероятность, что с летательным аппаратом какого угодно типа произойдут неприятности», — говорил он. Единственное новшество заключалось в том, что «Восток» мог не сделать ни того, ни другого, ни третьего, а просто спокойно вертеться по своей орбите, и, если тормозные ракеты откажутся работать, Гагарин начнет медленно задыхаться, без всякой надежды на спасение, без всякой возможности выбраться из кабины, спуститься на парашюте и совершить мягкую посадку на землю. Тогда «Восток» станет для него вечной гробницей… Ивановский подытоживал риск, заложенный в саму природу жизни космонавта: «Не исключено, что его работа, особые знания и мастерство потребуют от него гибели».

Ивановский беспокоился обо всех худших вариантах, хотя признавал, что в то время никто из его коллег открыто не говорил об этом, и меньше всего — сами космонавты. О своем решении, которое он принял на пусковой башне, о своем маленьком бунте, он говорит так: «Откуда мне знать, почему я так поступил? Видимо, я просто ненадолго изменил дисциплине». А поступил он вот как: в последний раз перед запуском просунулся в люк, жестом показав Гагарину, чтобы тот поднял забрало шлема — так они смогут поговорить без помощи рации. Радиопереговоры не бывают тайными, а эту беседу, конечно, никто не должен был слышать. Ивановский собирался открыть Великий Секрет — три цифры, которые Гагарину придется набрать на пульте из шести клавиш, чтобы включить ручное управление кораблем.

«Я сообщил ему: „Юра, цифры — три-два-пять!“ А он улыбнулся: „Каманин мне уже сказал!“»[11]

Даже жестокосердный сталинист в последний момент проявил гуманность. Как потом выяснилось, проявили ее также Галлай и Королев, хотя мало кто сомневался в их презрительном отношении к затее с клавиатурой. Так или иначе, Великого Секрета больше не существовало. Вероятно, Ивановского утешило, что трое других специалистов, в том числе и сам Главный Конструктор, уже нарушили запрет. Формально говоря, Ивановский разгласил государственную тайну, и за это преступление его могли отправить в лагерь.

Ивановский слегка успокоился и в последний раз перед полетом сжал руку Гагарина, облаченную в перчатку.

Вместе с Галлаем он приготовился герметически закрыть капсулу; им помогали командующий ракетными войсками Владимир Шаповалов и два младших сотрудника космодрома, обслуживавшие стартовую площадку Сначала они проверили контакты крышки люка, чтобы убедиться, что от них поступает ясный и недвусмысленный сигнал. Когда сам люк запрут, контакты подтвердят, что он закрыт герметично. Кроме того, при необходимости они подорвут набор миниатюрных зарядов, вставленных в кольцо люка, которые отстрелят крышку через тысячную долю секунды после команды — на случай, если Гагарину потребуется катапультироваться из-за каких-то неполадок. Казалось, что через контакты шел нормальный сигнал, поэтому крышку установили и начали завинчивать тридцать болтов по ее окружности. Пары болтов, противоположных друг другу, затягивали синхронно, чтобы зафиксировать замки люка равномерно.

Как только завинтили тридцатый болт, зазвонил телефон. «Мы думали, это Королев из своего бункера, приказывает нам спуститься с пусковой платформы», — вспоминал Ивановский.

Да, это был Королев, но в голосе его звучало недовольство.

— Почему не докладываете? Как у вас дела? — требовательно спросил он. — Правильно ли установлена крышка?

Ивановский заверил его, что всё нормально, что они всё закончили несколько секунд назад.

— Нет сигнала КП-3, — рявкнул Королев. КП-3 — специальный электрический контакт прижима крышки, сигнализирующий о ее нормальном закрытии. — Успеете снять и снова установить крышку?

Ивановский предупредил Королева, что из-за такой операции дальнейшая подготовка к старту может задержаться как минимум на тридцать минут.

— У нас нет КП-3, — настойчиво повторил Королев со своей обычной неумолимостью.

Крышку пришлось снимать. У Ивановского мелькнула ужасная мысль: каково будет Гагарину, когда тот увидит, как рассвет проникает в его кабину сквозь широкое круглое отверстие, вдруг открывшееся у него над головой? «Я спросил Королева: „Можно сообщить Юрию? А то он будет переживать, подумает, что люк открывают, потому что полет отменили и мы собираемся его вытащить из капсулы“. Королев ответил: „Всё передадим. Спокойно делайте свое дело, не спешите“. Но Ивановский не успокоился. „Спокойно“? Спокойно, как же! Можете себе представить, в каком мы были состоянии. Мы втроем накинулись шестью руками на эти тридцать болтов, их приходилось откручивать специальным ключом. Крышка люка весила килограммов сто, диаметром она была с метр, массивная штуковина. Это был не какой-то совсем уж постыдный случай, но он нас, конечно, смутил».

И смутил, и измотал. Перед этим Ивановский и его коллеги неустанно проводили предполетные проверки «Востока» — с того самого момента, когда утром 11 апреля ракета оказалась на стартовой площадке. Они проверили систему жизнеобеспечения, реактивные системы, навигационные гирокомпасы: пугающее соседство электроэнергии и взрывчатых веществ в любой момент могло привести к их неверному соединению, разорвав Гагарина в клочья (и, возможно, скинув ракету со стартовой площадки и сея смерть и разрушение на пол-Байконура, как в трагической истории с Неделиным). Они тогда проверяли и перепроверяли всевозможные детали, а вот теперь какая-то пара винтиков люка угрожает все загубить в последние минуты перед стартом! Они сняли крышку, и Ивановский с трудом заставил себя заглянуть в кабину Что подумает Юрий? «Его лица я в тот момент увидеть не мог, видел только верхушку белого шлема. К левому рукаву скафандра было пришито маленькое зеркальце, оно позволяло космонавту смотреть вверх, на люк или в другие места [верхней части кабины], которые были от него закрыты [краем громоздкого шлема]. Он шевельнул рукой, наклонив зеркальце, чтобы я мог поймать в нем его лицо. Он улыбался. Всё шло отлично». Гагарин негромко насвистывал себе под нос, пока Ивановский с коллегами ставили крышку люка на место.

Снова эти тридцать болтов. Снова одновременное затягивание противоположных. Голос Королева в телефоне, на сей раз более спокойный: «КП-3 в порядке». (Ивановский не хотел ни на кого перекладывать вину, но, насколько он помнил, крышка люка с самого начала выглядела совершенно нормально, и он решил, что кто-то в бункере неправильно интерпретировал поступавшие данные). И вот наконец объявили сорокаминутную готовность, и из бункера абсолютно вовремя подали сигнал на частичное отсоединение ферм и переходов, окружавших ракету. Платформа, на которой стояли Ивановский и четверо его коллег, начала отделяться от «Востока». Теперь она может в любую секунду повернуться под углом 45°, и тогда они свалятся вниз. Дурацкий момент: по телефону они попросили ненадолго задержать отделение. Потом они на счастье похлопали по шару «Востока» и постарались как можно быстрее слезть с пусковой башни. Едва они коснулись ногами земли, как гидравлические моторы снова начали отводить платформы от ракеты.

Ивановский направился в ближайший бункер управления, а оператор Владимир Суворов предпочел остаться на открытом воздухе, в нетерпении ожидая главной съемки в своей жизни. Вместе с помощниками он подготовил всевозможные камеры, ручные и автоматические, расставил их по периметру площадки, но тут всех стали теснить солдаты, у которых имелся строгий приказ — перед запуском очистить территорию от людей. Командовавший ими офицер пришел в ярость из-за того, что Суворов имел смелость остаться снаружи:

— Съемочные группы не допускаются. Здесь командую я, и я вам приказываю — немедленно в укрытие!

Но праведный гнев оператора оказался сильнее.

— У нас официальное задание! Я напишу вам записку! — воскликнул он. — Я остаюсь снаружи по собственному желанию. Если со мной что-то случится, вся ответственность — только на мне, договорились?

— Ладно, ладно. Никаких обид.

Охрана удалилась, и в результате Суворов все-таки снял свои исторические кадры13.

Автобус отъехал от площадки, и Титова проводили в бункер наблюдения, чтобы он снял скафандр. Техники Гая Северина принялись стягивать с него перчатки, воздушные шланги и привязные ремни, словно разбирая его на куски. Титов был похож на узел перепутанной ткани, с безвольно опущенными руками и заплетающимися ногами, с наполовину снятым воротом. Вдруг техники отпрянули от Германа и ринулись к выходу из бункера. Начался запуск, и они хотели его увидеть. На какие-то ужасные мгновения Титов остался один в своем скомканном скафандре. «Они про меня забыли, — печально вспоминал он. — Я был совершенно один». Он побрел к выходу вслед за всеми, вскарабкался по ступенькам и вылез на специальную наблюдательную платформу на крыше бункера. На всю оставшуюся жизнь он сохранил яркие воспоминания о том, чему стал свидетелем в следующие секунды и о чувствах, переполнявших тогда его душу: «Я услышал пронзительный вой топливных насосов, которые закачивали топливо в камеры сгорания, он был как очень громкий свист. А когда запускают двигатели, идет полный спектр звуковых частот, от визга до басовитого рокота». Он знал, что Р-7 висит над ущельем защитной траншеи на четырех изящных фермах, поддерживавших ее. Двигатели будут несколько секунд выходить на режим, приспосабливаясь к невероятным нагрузкам перед тем, как дадут полную тягу. «Я видел, как основание ракеты выплевывает огонь, когда запустили двигатели, и мелкие и крупные камни [окружавшей степи] летели по воздуху, такая шла реактивная струя». Он наблюдал, как «клешни», зажимавшие ракету, расходятся, точно гигантские металлические лепестки, освобождающие громадное металлическое семя; и уже позже, много позже, звук, чересчур громкий, чтобы его услышать: это дошла запоздавшая звуковая волна. «Она, как молот, стучит в грудную клетку, от нее перехватывает дыхание. Чувствуешь, как бетонный бункер сотрясается от этого звука… Свет от запуска ракеты очень яркий… Я видел, как она поднимается, чуть покачивается из стороны в сторону — значит, вспомогательные рулевые сопла нормально выполняют свою работу… Трудно рассказывать о запуске ракеты. Ни один из них не похож на другой, а я видел их множество. Описывать старт ракеты словами бесполезно. Это надо видеть. Каждый раз — будто впервые».

Титов смотрел, как слепящее пламя поднимается все выше, сжимается в искру, в точку, в гаснущий отпечаток на сетчатке, и в конце концов остался лишь едкий дымный след, колышущийся на ветерке и постепенно рассеивающийся. Наступившая тишина почему-то казалась более оглушительной, чем мощная звуковая волна при старте. Все на платформе стояли, повернувшись к Титову спиной.

Потом он снова спустился в бункер. Радиосвязь доносила голос Гагарина, рапортовавшего из космоса. «Так странно было слышать Юрин голос… Мы вместе сидели здесь каких-то полчаса назад, а теперь он там, где-то наверху. Это трудно было осознать. Время для меня словно остановилось. Вот что я чувствовал».

Титов был на Земле, а Гагарин — наверху. Первый человек в космосе. Его имя останется в памяти человечества, пока оно будет существовать. Если какой-то из космонавтов и был более разочарован, чем Титов, так это Григорий Григорьевич Нелюбов, который подошел буквально на волосок к тому, чтобы отправиться в первый космический полет. Он был почти ровесником Гагарина, он полетал на усовершенствованных истребителях МиГ-19 как пилот Черноморского флота, прежде чем войти в состав Первого отряда космонавтов, насчитывавшего двадцать кандидатов. Умный и блестящий человек, Нелюдов обладал единственным недостатком: ему постоянно требовалось находиться в центре внимания. В некоторых кругах очень склонялись в его пользу, но в конце концов его поместили на третье место, после Титова, что стало для него величайшим разочарованием.

Космическая карьера Нелюбова вскоре оборвалась — собственно, он так никогда и не побывал на орбите. 4 мая 1963 года Николай Каманин исключил его из отряда космонавтов за пьяную стычку с военным патрулем на железнодорожной платформе. Патруль задержал его за неподобающее поведение, а он (по словам Олега Ивановского) кричал: «Не имеете права! Я знаменитый космонавт!» Военные согласились отпустить Нелюбова, если он извинится за грубость, но он отказался. Два других космонавта, Аникеев и Филатьев, были просто свидетелями конфликта, но Каманин под горячую руку отчислил и их.

Нелюбов снова стал пилотировать МиГи на дальней авиабазе, где пытался убедить летчиков, коллег по эскадрилье, что когда-то был космонавтом и даже служил дублером самого Юрия Гагарина, но никто ему не верил. 18 февраля 1966 года в состоянии острой депрессии он бросился под поезд и погиб.

Изображение Нелюбова убрано на большинстве групповых портретов космонавтов, связанных с проектом «Восток». В 1973 году остроглазые западные историки обнаружили снимок, избежавший цензуры. Партийное руководство Звездного городка разрешило опубликовать это фото, не понимая его значения — фотография обнажила правду, скрывавшуюся долгие годы14.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.