Самое высокое искусство

Самое высокое искусство

В кинематографе Тарковского музыка – один из трех китов (два других – живопись и слово). Музыка была для Андрея не только катализатором для усиления эмоционального воздействия изобразительного ряда, но и средством для обозначения взаимосвязи киноискусства и культуры в целом.

Любовь Андрея к музыке – издалека, из детства. В кинематограф он пришел не сразу, а после долгих и мучительных поисков средств для творческого самовыражения. В 1983 году, выступая в США, на вопрос одного из зрителей: «О чем стоит думать?» – Андрей привел целый ряд «вечных», «проклятых» вопросов: «Зачем я существую? Зачем я был призван к жизни? Каково мое место в космосе? Какая роль мне уготована?» И в заключение сказал: «А когда человек найдет ответы на эти вопросы, то нужно смиренно выполнять свое предназначение».

Андрей, входя в «большую» жизнь, решил поначалу, что его предназначение – музыка. Вернее, за него решила мать. Для этого было как минимум одно серьезное основание – абсолютный слух. Еще в детстве он ходил к соседям, жившим наверху, брать уроки музыки. Когда мальчику исполнилось 7 лет, мать записала его в музыкальную школу. И первое время он достаточно прилежно посещал занятия, но затем учебу забросил. Своего фортепиано Тарковские не имели (дорого, да и негде поставить), а пользоваться для многочасовых упражнений инструментом соседей, в конце концов, было неловко.

Татьяна Высоцкая, подруга юности Андрея, познакомившаяся с ним в детской туберкулезной больнице, вспоминает:

В больнице все время до обеда у нас было занято лечебными процедурами, зато весь вечер был в нашем распоряжении. И вот в один из таких вечеров я услышала громкие звуки рояля. Кто-то играл «Неаполитанский танец» из «Лебединого озера».

Я вышла из палаты и пошла в зал, где стоял рояль и откуда слышались знакомые звуки Чайковского. Это была огромная гостиная, которая служила нам и столовой и залом, где проходили шахматные турниры и викторины, где мы пели и читали.

За роялем сидел мальчик одних лет со мною, очень бледный, с жесткими темно-русыми волосами. Я запомнила его умные проницательные глаза и упрямую нижнюю челюсть.

С Андреем мы подружились быстро. Я всегда любила музыку. Эта любовь и сблизи ла нас. Я ж да ла, когда настанет вечер, Андрей сядет за рояль и начнет играть. Не важно что, лишь бы слушать его.

Андрей не стал музыкантом, но любовь к классической музыке осталась навсегда. Александр Гордон вспоминает о том, как они с Андреем в 1950-х ходили на концерты в консерваторию. На одном из них слушали Седьмую симфонию Баха.

По дороге домой разговорились… Седьмая симфония – его любимая, особенно ему нравится вторая часть. И он ста л напевать бетховенский отрывок. Потом сказал, что Кароян трактует этот отрывок лучше, чем Костя Иванов, а что сам он, если бы был дирижером, исполнил бы это место так – и он опять стал напевать.

«Консерваторцем» Андрей стал еще в школе. Говорит Людмила Смирнова:

Очень хорошо помню его любимое место – в первом амфитеатре, справа, под портретом Вагнера, где закругляется балкон. Он сидел только там – чтобы можно было облокотиться. Из исполнителей тогда блистала Мария Гринберг. Позднее я была удивлена, услышав слова Андрея, что он не любил Чайковского и Бетховена. Я помню, что он, как и все мы, обожал первый концерт Чайковского, «Лунную» и «Патетическую» сонаты Бетховена, «Аппассионату».

Эдуарду Артемьеву Тарковский однажды признался, что, если бы не стал режиссером, то обязательно пошел бы учиться на дирижера, «потому что ему близко это искусство и он всегда мечтал из хаоса что-то организовывать».

Возможно, в преклонении Андрея перед музыкой виноваты и гены. Ведь Арсений Тарковский в детстве учился в музыкальной школе, принадлежавшей родителям будущего гениального пианиста Генриха Нейгауза. Мальчику запомнилась мать Нейгауза – сердитая дама, которая, чтобы ученик не опускал кисти, подставляла под них остро отточенные карандаши. Пять лет он учился играть на фортепиано, пока не грянула революция, а за ней – гражданская война. Тут уж началась совсем другая музыка, и для иных исполнителей.

Арсений Тарковский любил и превосходно знал музыкальную классику. После Второй мировой войны он начал собирать грампластинки и имел одну из самых больших коллекций в Москве. Новые музыкальные направления типа додекафонистов он не приветствовал, но все же относился к ним терпимо.

Мальчиком он учился в музыкальной школе по Ганону, по руководствам, так сказать, золотой пробы, для которых, например, Скрябин был выскочкой, нарушителем спокойствия. Не только поэтому, но и поэтому тоже, авангард Арсению Тарковскому на старости лет был чужд. В искусстве превыше всего он ценил гармонию, распространяя это и на музыку.

Однажды Тарковский сказал:

Если верить в переселение душ, то в меня переселился кто-нибудь из небольших поэтов – Дельвиг, быть может… Я бы предпочел, чтобы это был Данте, но он не переселился. Или Моцарт хотя бы. Я до десяти лет учился музыке, а потом это прекратилось в связи с революцией. А я очень люблю музыку. С поэзией связаны все искусства, какие существуют на свете… И живопись, и музыка. Но музыка – самое высокое искусство, потому что ничего, кроме самое себя, не выражает.

Поэт невероятно тонко чувствовал и воспринимал музыку именно гармоничную, недаром он так любил сонату с ее строгой трехчастной формой и соотносил ее с формой сонета в поэзии. Казалось бы, рок-музыка должна была вызывать у него чувство отторжения… Но! Посетители квартиры Тарковских на «Маяковке» помнят, что нередко он ставил на проигрыватель пластинку с рок-оперой Эндрю Ллойда Уэббера «Иисус Христос – суперзвезда». Особенно нравилась ему ария Марии Магдалины.

Арсений Тарковский ценил чистоту жанра. Умение созидать гармонию – в данном случае мелодическую – так трактовал он задачу художника. Однако гармонию не в примитивном смысле – только как прекрасную мелодию. Гармония может выражаться и в очень сложных, непривычных для поверхностного восприятия формах. Скажем, у Вивальди она настолько проста, что пресыщенному слушателю может показаться даже сусальной. А вот Шостакович или Шнитке требуют душевных усилий для вхождения в их гармонический строй.

Вивальди, Шостакович, Шнитке… Где уж тут место для «низких» жанров вроде рок-музыки! Вероятно, есть место и для нее, если рок – интеллектуальный, решающий задачи самовыражения, а не «попсовый». Рок многослоен и имеет свою землю и свои небеса. Тарковский это понимал. Вот почему, когда в 1985 году к нему пришел рок-музыкант Ким Брейтбург, композитор и лидер группы «Диалог», поэт не принял позу бога-олимпийца а вслушался в то, что сделал «Диалог», и отнесся к этому доброжелательно. Он увидел мучительность, с которой Ким Брейтбург искал созвучие рока с поэтической культурой серебряного века.

В августе 1986 года Арсений Тарковский даже выступил на одном вечере вместе с рок-группой «Диалог». Сбор средств от вечера предназначался в фонд помощи жертвам Чернобыля. В первом отделении поэт читал стихи, во втором звучали песни Кима Брейтбурга на стихи Арсения Тарковского.

Андрей Тарковский к рок-музыке относился бузучастно; единственный опыт ее использования – в «Солярисе», и то лишь третьим планом. Его музыкальный вкус формировался задолго до того, как Россию вслед за Западной Европой и Америкой захлестнула волна битломании. Правда, самих «The Beatles» он любил, особенно «Желтую подводную лодку», но в целом рок-культура не затронула Андрея. Для фильмов Тарковского нужна была другая музыка, вернее, синтез музыки и речи, шума природы и шума цивилизации. Ветер в «Зеркале» звучит не менее выразительно, чем баховская кантата № 47 в финальной сцене фильма. Случалось, что Тарковский решительно убирал музыку из кадра, отдавая предпочтение шуму – хотя бы тому же ветру.

Эдуард Артемьев рассказывает, что сочинил к одному из начальных эпизодов «Зеркала» (лес, порывы ветра, раскачивающиеся ветви) специальный музыкальный номер, «вписывающийся» в шум ветра.

Композитор говорит:

Мне казалось, что он хорошо сочетается с натуральными звуками порывов ветра. Работал я тогда в паре со звукорежиссером С. Литвиновым, и очень плодотворно. К тому времени мы сделали с ним две картины и прекрасно понимали друг друга. Прежде чем начать что-либо делать, мы всегда заранее договаривались, что будет у меня, а что у него, и соответственно нашей договоренности я писал музыку, а Литвинов подбирал шумы. Но Тарковский, услышав нашу музыку, твердо сказал: «Нет, музыка мне в этой сцене мешает. Это опять начинается живопись, мне же нужны реальные ощущения.

Из композиторов любимым у Андрея Тарковского был Бах. Эдуард Артемьев вспоминает:

Когда бы я к нему ни пришел, у него обязательно звучала музыка Баха. Без нее Андрей просто не мог жить. Многие из произведений знал наизусть, коллекционировал грамзаписи, сразу стараясь приобрести все то, что у нас издавалось. Нередко друзья привозили ему пластинки из-за границы.

Итак, очередные параллели в судьбе отца и сына: оба учились в музыкальной школе игре на фортепиано, оба бросили школу, не доучившись, оба прекрасно знали классическую музыку и коллекционировали грамзаписи. Добавим еще: оба хорошо рисовали.

После музыкальной школы для Андрея наступил период увлечения изобразительным искусством (рисунком). Он поступил в художественное училище имени 1905 года, проучился несколько месяцев и понял: это не его призвание.

И Арсений Тарковский в молодости увлекался рисунком. Сохранились его графические работы 20—40-х годов в духе кубофутуризма.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.