Глава 5 Божественные отношения (1822—1824)

Глава 5

Божественные отношения (1822—1824)

«Моя милая, любимая, сойди на меня, как небесная роса! Моя грудь ждет тебя, твой сад в цвету, мое сердце пылает, голова увенчана розами. Воздух благоухает виноградом. Голубь свил гнездо на верхних ветвях тополя. Струящийся лунный свет разбивается о волны серебристой лагуны. Тихо; лишь курлычет лебедь, который возвращается к своей спутнице. Спустись! Приди, любовь моя, или мои слезы упадут на надушенную постель, которую я приготовил собственными руками»²³³.

Любовь так поразила Бальзака, что он забыл о своем современном образовании и породил необычайный второй вариант «Фалтурны», сочетание Оссиана и Песни песней, пропитанной религиозными и сексуальными образами: облака в форме пирамид, загадочные огни, которые источают загадочные неземные существа, цветы, говорящие на своем языке ароматов. Хотя романтизм Бальзака, воспитанного в атеистических взглядах дома и в школе, не слишком удалялся от современности, он довольно удивителен. Романтизм косвенно противоречит его либеральным политическим взглядам. Движение романтизма еще было созвучно возрождению католицизма; ностальгия поэтов элегической школы отражала и тоску по прошлому знати, лишенной собственности, или тех, кто отождествлял себя с нею. Более пылкий, безудержный романтизм недовольной молодой буржуазии возникнет лишь после революции 1830 г. Если забросить сеть во многих неопубликованных набросках Бальзака, улов окажется невероятным. Во втором варианте «Фалтурны» содержится лишь один намек на будущего создателя «Человеческой комедии», и он связан, наверное, с возвращающимся лебедем – характерное вмешательство реальной жизни. Более широкое знание литературных клише подсказало бы Бальзаку, что лебедям в подобном контексте следует молчать до последнего вздоха.

Через восемь лет Бальзак стоял в очереди перед театром «Комеди Франсэз», где должна была пройти премьера «Эрнани» Гюго. «Эрнани» стала первым ударом, нанесенным романтизму. Защитники классической драмы, сидевшие на крыше театра, забрасывали бунтовщиков мусором. В Бальзака, всегда служившего молниеотводом для символических явлений, угодили капустной кочерыжкой²³⁴.

Кто же вдохновил Бальзака на нетипичную для него и длинную поэму в прозе? Ей нравилось называть себя его «нежным цензором». Звали ее Лора де Берни. Она стала для Бальзака учительницей, советницей по литературным и финансовым вопросам и спонсором, любовницей, приемной матерью и, наконец, другом. Позже он признавался Эвелине Ганской: «С 1822 по 1832 г. моя жизнь была исключением из правил… Случай обошелся со мной как с теми причудливыми животными пустыни, которые переживают лишь редкие минуты радости за всю свою жизнь и которые иногда погибают, не сохранившись в памяти потомков»²³⁵. С биологической точки зрения он сильно преувеличивал, но эмоционально он не лукавил. Свою первую любовницу Бальзак обрисовал в многочисленных письмах начиная с марта 1822 г. Он называл ее божеством – «средоточием моих мыслей», «больше чем другом, больше чем сестрой, почти матерью и даже больше… она своего рода осязаемое божество», «любовь всей моей жизни». Он не просто употреблял модную в то время религиозную символику. Рождение «Ораса де СентОбена» (кстати, имя позаимствовано у знакомого Лоры де Берни) предвещает период нескольких «трансформаций» в жизни Бальзака. Он испытал новый интерес к религии, вылившийся в глубоко двусмысленный «Трактат о молитве». Он искал новые пути в литературе, сочиняя «Арденнского викария». Наконец, смутные ассоциации с искуплением и удовлетворением он видел в самом имени своей избранницы – Лора.

Бальзак считал, что мадам де Берни обладает всеми необходимыми качествами для любовницы. Ей исполнилось сорок пять лет, и, таким образом, согласно его широко распространенной теории, она охотно жертвовала всем ради любимого. На взгляд неискушенного молодого человека, она была страстной, чуткой, насмешливой и невероятно соблазнительной. Кроме того, она была замужем за сварливым человеком гораздо старше себя, с которым она давным-давно пришла к разумному компромиссу: воспитание детей в обмен на «свободу». Г-н де Берни был советником Королевского суда; род его занятий также оказался весьма кстати.

Сначала Бальзак узнал ее как мать, когда предложил свои услуги в виде репетитора ее детей. Ему нравилось ходить в ее дом в конце улицы, в дом с высокими стенами из серого камня, подниматься по большой лестнице в просторную гостиную с застекленными дверями, выходящими в мирный парк²³⁶. Аристократическая обстановка дома – контраст с простотой, царившей в доме Бальзаков, – отражала ее прошлое. Мадам де Берни представляла для него интерес и с точки зрения истории. Ее мать была фрейлиной Марии-Антуанетты; отец – немецким музыкантом по имени Иозеф Хиннер, игравшим в придворном оркестре. Ее крестными родителями стали король и королева; над купелью ее держал герцог де Ришелье. Через десять лет, после смерти отца, мать вышла замуж за Жарже, человека, чей замысел спасти Марию-Антуанетту разрушил директор школы, в которой учился Бальзак²³⁷.

По крайней мере вначале родословная мадам де Берни в значительной мере усиливала ее притягательность в глазах Бальзака. Его мать по той же причине отпускала завистливые замечания: гораздо приятнее, когда видят, как ты отправляешься в Париж в изящной карете, чем в почтовой коляске²³⁸. Для Бальзака причины влечения были столь же литературными, сколь и общественными. Написание исторических романов в духе Вальтера Скотта еще было средством достижения цели. Ему же хотелось заняться любовью с самой историей – подобное занятие сулило награду более непосредственную. Любовные романы, в отличие от литературных, позволяли точно очертить границы своего успеха. Вскоре Бальзак узнал и другое. Он черпал уверенность и гордость в том, что идет по стопам исторической личности. До него любовником Лоры де Берни был брат ее мужа²³⁹, а до г-на де Берни она в течение пятнадцати лет то сходилась, то расставалась с Андре Кампи, ярым республиканцем, выросшим в Аяччо, в одном доме с Бонапартом, и остававшимся близким другом и сообщником брата Наполеона, Люсьена. Некоторые «показания очевидца» из мира шпионажа в «Темном деле» (Une T?n?breuse Affaire) почти наверняка имеют отношение к Андре Кампи. Бальзак мог услышать их от г-жи де Берни.

Для нас самую большую ценность их романа представляет другое. Постепенное превращение заурядного писателя, который творит под псевдонимами и подражает Метьюрину, Вальтеру Скотту и популярным французским сочинителям того времени, в Бальзака, которого мы знаем. Их роман особенно важен еще и потому, что сохранилось всего восемнадцать писем Бальзака, относящихся к тому периоду. Почти все его письма к г-же де Берни тоже пропали. По ее просьбе в 1836 г., после ее смерти, ее сын сжег их²⁴⁰. Сохранились лишь черновики писем, написанных в 1822 г. – иногда по нескольку вариантов. Не многие писатели так вольно обращаются со своими творениями; зато теперь в собрании Ловенжуля хранятся свидетельства того, какой огромный объем бумаги в конечном счете будет ужат до нескольких тысяч страниц. В импровизированном романе в письмах, который он писал одновременно с литературными произведениями, вдруг – так и тянет сказать «неожиданно» – появляется необычайно яркая личность. Их автор не просто циничный остроумец, предстающий на страницах творений лорда Р’Ооне. Впервые перед нами предстает зрелый Бальзак. В отличие от многих писем, где видны отдельные стороны личности того или иного автора, в письмах к Лоре де Берни Бальзак – цельная личность, которая добивается своей цели, складывая к ногам любимой весь арсенал своих чувств. Первое письмо он отправил без подписи, что довольно романтично и смешно, учитывая размеры Вильпаризи:

«Вы несчастны, я знаю, но в вашей душе таятся богатства, о которых не подозреваете вы сами и которые еще могут вернуть вас к жизни.

Когда вы впервые явились мне, вы ступали с таким изяществом, которое окружает любое создание, чьи страдания идут из сердца. Я люблю тех, кто страдает, даже не зная их. Таким образом, для меня ваша грусть послужила притяжением, ваши несчастья – магнитом, и с того мига, как вы раскрыли всю красоту своего ума, все мои мысли непроизвольно льнут к сладким воспоминаниям, которые я о вас храню»²⁴¹.

Эта «молодая душа» была «обычно наполнена самонадеянными сантиментами», но решила теперь жить без надежды, хотя первая реплика Бальзака о возможности вернуться к жизни предполагала что угодно, только не отчаяние. Одно небольшое противоречие следует за другим: он был «крайне робок, ужасно влюблен и так целомудрен, что не смел признаться в любви». Он искал лишь ее сочувствия и собирался предложить взамен свою «незапятнанную и непорочную душу». Затем следует другое противоречие: ответ необходимо было послать на имя некоего «г-на Манфреди», человека с байронической фамилией, намекавшей на итальянское происхождение. Для начитанной дамы итальянская фамилия указывала и на то, что «молодая душа» не удовольствуется такой малостью, как письмо. Сентиментальная страсть к преувеличениям никоим образом не является необычной в любовных письмах того времени. Возвышенные пассажи были обычным приемом в любовной игре среднего класса. У Бальзака было больше практики, чем у большинства, и теперь он эксплуатировал клише куда искуснее и выгоднее для себя, чем в своих романах. Он нашел новую точку приложения своих сил; настоящую ценительницу, которая была бесконечно умнее и требовательнее завсегдатаев публичных читален.

Большинство уловок, которыми пользуется Бальзак в своих письмах к Лоре де Берни, потом всплывут на страницах «Человеческой комедии». Обычно он так подробно и с такой очевидной радостью раскрывает их, что трудно поверить, будто они способны подвести. Например, второе его письмо к г-же де Берни было, по его словам, «последним». На сей раз он избрал тактику (как он ее сам назвал) «унижения» и обезоруживающей честности. Доказательство последнего состояло в том, что он послал мадам де Берни стихи другого поэта, Андре Шенье. На самом деле стихотворение написал Бальзак, его смысл очевиден всем, кто хотя бы поверхностно знаком с эротическими эвфемизмами: «наивную» бабочку ужалила пчела, и она «умирает» среди лепестков презрительной красной розы. Честность – печать гения – пришла в следующей фразе: «Молодой повеса один миг смотрел в колодец, и ему показалось, будто он разглядел голову богини, которая там пряталась; но, может быть, он увидел лишь собственную голову». Этот трогательный самоанализ был тактическим приемом, приглашавшим собеседника ринуться в брешь.

Можно предположить, что вначале г-жа де Берни долго сопротивлялась. У нее дети и муж, и потом, она слишком стара. Ее старший сын, умерший в 1814 г., был ровесником Бальзака. Последнее, с точки зрения влюбленного молодого человека, – еще один довод за, и репертуар романиста далеко не исчерпан. Приписав собственные стихи Шенье, он послал ей длинное определение того, что значит полюбить: «Любить – значит терять все признаки индивидуальности, жить жизнью другого». Учитывая обстоятельства, замечание довольно странное. Если бы мадам де Берни прочла недавний перевод «Мельмота-скитальца», она бы, может быть, заметила любопытное сходство в нескольких местах… Еще одним средством, позволившим Бальзаку сочетать ухаживание с написанием романов, послужил обычай вкладывать слова в уста любимой: «Моя Богиня! Уверяю вас, будь я красивой сорокапятилетней женщиной, я вел бы себя по-другому, уверяю вас. Вначале я попробовал бы разгадать характер мужчины, который меня обожествляет». Результатом такой пробы, естественно, стала бы любовь, и он продолжал, чтобы избавить ее от необходимости самой делать выводы: «Я бы поддался любви и попытался заново открыть в этом чувстве радости юности, ее невинные иллюзии, ее наивность и все ее чарующие привилегии». И все же она не сдавалась. Бальзак воззвал к ее логике. Если ее принципы «философские», ей следует понять, что жизнью можно наслаждаться во всей полноте, не боясь проклятия; если она христианка, ей следует сказать себе: «Причинять кому-либо боль – преступление, преступление, которое я совершаю… Разве моя вина, если общество построено на неестественном фундаменте?» «Есть способ, – вот как ей полагалось думать, – никому не причинять боли». Бальзак все нетерпеливее жаждет ее. К апрелю 1822 г. он прибег к откровенным мольбам. Вскоре любовь довела его до грани отчаяния: «Мне нужно сердце, в которое я мог бы излить избыток чувствительности, поделиться пламенем, которое скоро совсем поглотит меня. Можно ли достичь близости, не связывая себя безвозвратными узами?» Он соблазнял свою избранницу, помимо всего прочего, предложением присматривать за ее детьми и быть их советником, ибо, как он указал с очаровательной наивностью, словно напоминая о том, как мало ей предстоит потерять, «некоторые отцы, в силу возраста или характера, плохо приспособлены к такой задаче».

Благодаря долгому сопротивлению мадам де Берни у нас появилась возможность изучить письма Бальзака и многое узнать о нем самом. Во-первых, тогда на него впервые подействовала разрушительная сила сексуальной фрустрации. Потом фрустрация красной нитью пройдет по всем его письмам к Эвелине Ганской, которая находилась на Украине, за много сотен миль от Парижа – города разврата. Бальзак уверяет, что неудовлетворенное плотское желание «замораживает» его и он становится «невменяемым». Неудовлетворенная страсть – одно из препятствий, которое способно было преградить путь его творческой энергии. Кроме того, неудовлетворенное желание – одна из важнейших тем его трудов – творческий инстинкт, который зовет более чем к одному исходу. Бальзаку не нужна была психолингвистика, он и так понимал, что желание творить и желание воспроизводить себя связаны не только в переносном смысле.

Вторая особенность Бальзака, наверняка связанная с первой, хотя редко упоминаемая в связи с ним, – его робость. Как обнаружила сама г-жа де Берни, высокомерно порицая мать Бальзака за несдержанность сына, робость не всегда проявляется в благоговейном молчании. Часто симптомом робости, этого ужасного недостатка, служат многочисленные ошибки. Робость ужасна, потому что вынуждает даже самых честных людей, таких как кузен Понс, хранить тайны, «делать свои сердца святилищем» – «явление, которое многие поверхностные люди переводят словом “эгоизм”»²⁴². Бальзак не лгал, когда оплакивал причуду судьбы, снабдившей его «тройной дозой робости», и развивал свою мысль в страстном письме на двух страницах. Слова не всегда способны точно выразить правду. Его сердце, как он часто говорил Эвелине Ганской, оставалось тайной почти для всех, кого он знал; сердце служило самым потайным отделением китайской шкатулки²⁴³. Зная об огромном объеме его трудов, трудно предположить, что он иногда «лишался дара речи»; иногда неумение облечь свои мысли в слова – мощный стимул для того, чтобы начать писать. Знаменитая заметка в дневнике Бальзака, при всей ее кажущейся нелепости, довольно точно отражает его характер: «Моя жизнь – одно долгое молчание»²⁴⁴. И разумеется, важно, что Бальзак – единственный выдающийся писатель эпохи романтизма во Франции, который никогда не писал и даже не пробовал написать автобиографию.

Роман в письмах 1822 г. стал настоящим триумфом робости. В мае они встретились ночью в парке с мадам де Берни и обменялись незабываемым поцелуем. Бальзак переименовал скамью, на которой они сидели, в «алтарь». Лора де Берни наконец прислушалась к голосу разума. «Один писатель однажды сказал, – написала она в своем единственном сохранившемся письме того периода, – что счастье – не то, что можно найти; оно просто вырастает по собственной воле; но я бы сказала иначе, мой божественный херувим. Счастье – то, что ты постоянно создаешь; оно исходит из тебя, как аромат от цветка – плагиат из Т[омаса] М[ура]». «Твои таланты огромны, но твоя милая чувствует и понимает их все. Ах! Почему во мне не тысяча душ, чтобы я могла бы отдать тебе все, что я хочу, и так, как хочу… ибо ничто принадлежащее мне моим не является!»

Из-за стремительной «победы» Бальзака либо хвалят, либо упрекают за литературность его переписки; но почти нет оснований полагать, что современные читатели его писем более восприимчивы, чем женщина, которой они были предназначены. У нее имелось больше оснований, чем у Лепуатвена, утверждать, что она создала Бальзака. Лора де Берни привила Бальзаку «хороший вкус»; она «между ласками увеличивала [мой] череп и подняла занавес, который прячет мировую сцену»²⁴⁵. «Орел, высиженный гусыней», или, по словам г-жи де Берни, воспитанной в романтических традициях, цветок, выросший на навозной куче, был плохо воспитан. На публике он держался как плохой актер; а его манеры за столом или в гостиной были ниже всякой критики. И все же Лора де Берни, подобно друзьям Бальзака по факультету права и, позже, по редакциям газет, нашла его мысли чудесными и достойными запоминания, а также занятными. Он как будто всегда был счастлив; трудно было не радоваться, слушая его. Мадам де Берни видела за псевдонимом писателя. Живи она в XX в., она вела бы совсем другую жизнь. Даже до того, как она его полюбила, Бальзак как будто предлагал ей жизнь трудную, но необычайно увлекательную.

Возможно, успехом своих любовных писем он обязан не каким-то уловкам и приемам. Ведя переписку, он просто оттачивал мастерство. Под руководством Лоры де Берни он начал делать заметки о «науке» выжить в браке и совершить измену (лукаво представленную несколькими годами позже в «Физиологии брака» сборником инструкций для ее предотвращения). Некоторые из его ранних заметок содержат полезные советы для будущих соблазнителей. Несомненно, он вспоминал письма, написанные в 1822 г. Не случайно католическая церковь поместила «Физиологию брака» в список запрещенных книг: «Главное достоинство в глазах женщины – любовь к ним. Если не можете завоевать их сердце, завоюйте их разум; призовите себе в помощь тщеславие. А если вам не удается заставить их полюбить себя, придумайте, как заставить их нежнее относиться к самим себе. Не позволяйте им оставаться равнодушными; они ищут эмоций, против которых ничто не устоит». Главное – не переставать писать. Неудача лишь докажет, что вами двигало заблуждение, ибо «женщина, которую уже не обмануть любовным письмом, – чудовище»²⁴⁶.

Именно тогда мадам Бальзак отправила сына в Байе, надеясь задушить роман в зародыше. Однако после возвращения он начал посещать «тот дом» дважды в день: «Жаль, что мы не в 100 милях от Вильпаризи… Он не понимает, что они просто ставят его в глупое положение»²⁴⁷. В ноябре 1822 г. вся семья на время переехала в Маре. Любовники продолжали встречаться и в столице, а в 1824 г. Лора де Берни поможет Бальзаку обставить его первое отдельное жилье на улице Турнон, на левом берегу Сены. «Боюсь, – мрачно вещает г-жа Бальзак по этому поводу, – что отдельная квартира – просто предлог для того, чтобы отдаться без остатка страсти, которая станет причиной его гибели. Он уехал из дома с той женщиной, и она провела в Париже три полных дня»²⁴⁸.

Романтический успех Бальзака придал ему сил. С начала нового года он с нетерпением ждет независимости. Он написал сестре, что собирается работать, «как конь Генриха IV до того, как его отлили в бронзе, и в этом году я надеюсь заработать 20 тысяч франков, которые образуют основу моего состояния». Он подписал договор с отцом, в котором обещал выплачивать 1200 франков в год за комнату и стол. Освещение, отопление и стирка в плату не входили²⁴⁹: содержание жильца, чья жизнь была связана со сроками представления рукописей, к тому же имевшего любовницу, обходилось довольно дорого.

Париж, как всегда, послужил началом еще одной авантюры. Однажды на улице Бальзака остановил издатель по фамилии Полле²⁵⁰. Его «Театральная и романтическая библиотека» (в то время слово «романтический» происходило от слова «роман») быстро входила в моду. Он издал почти все пьесы, шедшие в столичных театрах. Среди авторов Полле значился Эжен Скриб, драматург из конторы Гийонне де Мервиля. Должно быть, о восходящей звезде Бальзака Полле предупредил Лепуатвен, так как у него в кармане уже лежал готовый контракт на следующие два романа Бальзака, «Столетний старец» (Le Centenaire) и «Арденнский викарий». Оба романа должны были выйти под псевдонимом Орас де Сент-Обен. Соблазнить Бальзака оказалось нетрудно. Полле платил меньше Юбера, зато сулил подачку в виде аванса, что было особенно приятно в то время, когда наличных денег остро не хватало.

В жизни – надежды на славу и богатство; в литературе – тщеславие метафизического свойства. «Столетний старец», «роман-фантасмагория», который в наши дни назвали бы научной фантастикой, вышел в ноябре 1922 г. Роман был встречен воодушевленными и даже слегка истерическими отзывами. Даже отрицательные рецензии не отрицали заслуг автора. В них порицали литературу, приведшую к общему «ослаблению корсетов». «Театральный журнал» предвещал, что даже «самые неустрашимые любительницы романов упадут в обморок» от очередного модного опуса, «сверхъестественного, сумбурного и непонятного»… «одним словом, романтического!». В Annales Fran?ais des Arts один авторитетный критик, по стилю подозрительно похожий на Бальзака, воспользовался «Столетним старцем» как предлогом для защиты современного романа – по его утверждению, жанра совершенно нового. Тогда, если можно так выразиться, объем памяти литературы значительно возрос: «Структура, которая может вместить в себя действие страсти, нравственные наблюдения, описание манер, сцен домашней жизни и так далее, и тому подобное; и этот жанр, который является единственным настоящим достижением современной литературы, предается анафеме всеми без исключения». Герой романа, столетний старец, полагает, что, если ему и дальше в нужное время будут подворачиваться под руку зрелые молодые девицы, он будет жить вечно и, как логическое последствие, станет вездесущим, ходячим «архивом природы и человеческой расы». Бальзак разделял мечты своего героя. Он всю жизнь мечтал стать не просто вездесущим рассказчиком: в начале своей рецензии на собственный роман он кратко излагает историю вопроса – от Гомера до Вальтера Скотта. Список авторов заканчивается неким «Орасом де Сент-Обеном».

«Арденнский викарий» вышел почти одновременно со «Столетним старцем». Он тоже имел успех, но совсем другого рода. Роман, который прочли немногие, в некотором смысле заложил основу будущего состояния Бальзака. Правда, пройдет еще несколько лет прежде, чем он исполнит свое обещание. А пока Бальзаку предстояло довольствоваться скандальным успехом. Случайный инцест издавна считался темой популярной и вполне распространенной – достаточно вспомнить «Рене» Шатобриана. Но у Бальзака дело осложнялось тем, что главный герой – священник. Бальзак одновременно разрабатывал два направления: романтическую сказку и нравоучительную «философскую» повесть. Однако ему также удалось оправдать некоторые надежды на современный роман, изложенные в его анонимной рецензии на «Старца». Для читателя, начавшего знакомиться с бульварами и скверами «Человеческой комедии», именно в юношеских произведениях слышен голос настоящего Бальзака. И не только голос. В «Арденнском викарии» впервые проявились некоторые его не вполне обычные методы работы: стремление успеть к сроку, самореклама и долгая, изнурительная борьба с самыми трудными читателями – представителями власти.

Воспользовавшись долгим пребыванием в Байе, Бальзак поручил сестре Лоре и ее мужу задачу придумать сюжет и как можно больше глав будущего романа. Они работали слишком медленно. Вернувшись в Париж, он написал им в панике и просил как можно скорее прислать рукопись, уверяя, что Лепуатвен тоже собирается писать «Викария»: «Он еще не начал, но без труда меня нагонит. Необходимая скорость у него есть». «Я сильно сомневаюсь, что вы сумеете писать по две главы в день каждый и прислать мне “Викария” к 15 сентября; даже в самом лучшем случае у меня останется всего две недели на шлифовку». Создание из ничего всегда вызывало у него благоговейный трепет и казалось совершенно невозможным. Он любил повторять, что Бог продержался всего шесть дней. Как только перед его глазами возникал текст, работать становилось легче. Девяносто процентов усилий Бальзак сосредотачивал не на написании, но на переписывании. Даже в основе зрелого шедевра, «Кузины Бетты», лежал рассказ, написанный его сестрой для детского журнала. Так как еще неготовый роман был заранее продан Полле, Бальзак стремился привлечь себе в помощь дешевую рабочую силу – как создатели крупных полотен пользуются помощью студентов, которые рисуют фон. Контракты, которые подписал Бальзак в порыве одушевления, давили на него гораздо больше классической музы, зато жесткие рамки не давали колебаниям и раздумьям погубить все дело – во всяком случае, так считал Бальзак. Еще в ту пору он подгонял себя искусственно созданными крайними сроками и приобрел вредные привычки, ставшие частью того, что современники с изумлением или раздражением называли его «техникой»: «Любая законченная часть должна отправляться прямиком в типографию. Пока печатают одну часть, я пишу следующую».

Возможно, пословица права и нужда – в самом деле мать изобретательности. Помимо нескольких страниц, достойных упоминания, весь «Викарий» оказался совершенно новым для французской литературы явлением. В лихо закрученный сюжет самым невероятным образом вторгается чернолицый пират по имени Аргоу. Однако в том месте, где жители деревни Олней ждут прибытия нового священника, они на какое-то время отвлекают внимание читателей от героев и злодеев, оживая во всех своих притягательных мелочах. Возможно, описывая их, Бальзак развлекался, наблюдая маленькие драмы, которые разыгрывались в тихом Байе. Он не просто живописует; у него играет каждая деталь. Вместо картонных персонажей перед нами предстают живые люди. Общее возникает из частностей, а не вплетено в сюжет искусственно. Впоследствии он будет активно заимствовать детали из реальности. Новые изобразительные средства требовали новой методики. Бальзак купил «превосходную» книгу Лаватера «Искусство изучения людей по их физиономии» и отдал ее в переплет; то была своего рода энциклопедия человеческих лиц. Конечно, в «Викарии» цвет глаз, форма головы, изгиб губ приобретает огромное научное и художественное значение.

Новшества Бальзака вызвали неодобрение властей. «Арденнский викарий» стал первым поводом для стычки Бальзака с многоголовым и безмозглым чудовищем – тем же чудовищем, которому многое было известно о Монзегле и которое много месяцев сомневалось в том, что Бернар Франсуа в самом деле достоин пенсии. В 1822 г. бюрократия для Бальзака приняла форму цензора: внушительный титул, за которым обычно скрывается никому не известный чиновник, читающий все новые романы в поисках «безнравственности» или, в данном случае, антиправительственных высказываний. Церковь вернула себе прежние позиции. Выход в свет «Викария» совпал с принятием законов, приравнявших «поругание религии» к серьезным преступлениям. На стол инспектора по делам печати лег доклад, в котором «Арденнский викарий» назывался пагубным произведением, способным возбудить презрение к государственной религии и священнослужителям. (Наверное, торчащие полы рубашки старого священника Гаусса казались чиновникам более опасными, чем инцест.) Самая гневная часть доклада касалась смягчающих обстоятельств: «Однако отсутствие какого бы то ни было таланта и нелепости, какие можно найти в книге, умаляют ее нападки на все, что наиболее почитаемо и свято». Тем не менее рекомендовалось привлечь автора к суду²⁵¹.

Бальзак стал одним из первых писателей, сделавших чиновников героями серьезной литературы, особенно в «Служащих» (Les Employ?s) и «Административных приключениях ужасной идеи» (Aventures Administratives d’une Id?e Heureuse), где он совсем не по-кафкиански, с удовольствием, расписывает долгие и утомительные бюрократические процедуры. Как свидетельствуют его «бюрократические драмы», не утратившие своей злободневности и сейчас, чудище не столько злобно, как ведомо почти случайным вмешательством благодаря своей суетной гиперактивности. Священники, заводившие романы с похотливыми прихожанками, всегда были одними из главных персонажей бульварной литературы. Бальзак читал такую историю, изданную в 1820 г. некой мадам С. П. (Софи Паннир). Оттуда он даже заимствовал сюжет. Но, если «Священнику» мадам С. П. шесть лет удавалось избегать судебного преследования, книга Бальзака едва успела дойти до книжных магазинов. И все же самые скандальные сцены – например, поцелуй в исповедальне – блистают своим отсутствием в «Викарии» Бальзака. Он всерьез отнесся к фривольной теме, и, может быть, именно его серьезность в сочетании с язвительностью и нападками не на религию, но на литературные клише так разгневали цензуру.

26 ноября 1822 г. инспектор по делам печати написал министру внутренних дел, а тот, в свою очередь, написал начальнику полиции, который ответил опять же министру. Роман был конфискован; рукопись забрали из дома автора, несмотря на заступничество г-жи де Бальзак, которая пыталась свалить вину на издателя. Обыскали все публичные читальни в районе Пале-Рояля на предмет случайно оказавшихся там экземпляров. Кто-то поработал очень усердно. Начальник полиции обратился к главе Бюро по печати и книгоизданию, который попросил у своих агентов составить рапорт на автора. Административная кувалда вот-вот должна была обрушиться на Бальзака. И она обрушилась – но не на ту голову. «Рапорт на г-на Бальзака» появился 8 января 1823 г. В нем утверждалось, что г-ну Бальзаку семьдесят восемь лет, что у него четверо детей, старший из которых уже закончил обучение; он придерживается вполне благонамеренных взглядов на религию и монархию. Самое же похвальное то, что у него имеются высокопоставленные друзья. После такого рапорта дело спустили на тормозах. Бальзак (он же СентОбен) выжил и написал продолжение романа, который удостоился столь пристального внимания властей.

Очевидно, Бернар Франсуа открыл дверь шпионам и выдал себя за преступного романиста. Бернар Франсуа нисколько не переживал из-за того, что одурачил государственных служащих. В своем письме к Оноре он объяснил свое поведение хаосом, который «…вот уже почти 2300 лет управляет миром, с тех пор как человек узнал, что обладает бессмертной душой. Тем самым нас выделили из бесчисленной массы частиц, которая движется в непостижимом пространстве Вселенной. Это тоже славное зрелище, но какую сумятицу создают все эти души, особенно потому, что нет ни верха, ни низа, и, может быть, однажды все они восстанут, явятся сюда и будут жалить нас, как невидимые краснотелки, и тогда женщины вынуждены будут задрать юбки, чтобы не скрестись перед всем Израилем»²⁵².

В союзе с отцом Бальзак с успехом манипулировал бюрократическим хаосом, притворявшимся порядком, что тоже можно считать важным творческим достижением. Фантастическое предисловие, в котором он говорил о том, как стоял перед «уголовным судом» общественного мнения, послужило фактическим поводом для судебного преследования; и на тот случай, если сонный чиновник упустит намек, в «Заметке от издателя» на последней странице хвастливо рассказывалось о вымышленном деле против автора. Сент-Обен уверял: как только вынесут вердикт, в продажу поступит его следующий роман; «и этот новый роман будет называться “Преступник”». Роман «Аннет и преступник» вышел в свет, как и было обещано, в декабре следующего года, с хвастливым подзаголовком «Продолжение “Арденнского викария”». Бальзак ссылался на конфискацию и, снова оскорбляя власти, указывал: не так-то просто придумать продолжение романа, в котором к концу сюжета почти все персонажи умирают.

Похоже, что его язвительные замечания, вполне, впрочем, оправданные, направлены скорее не на бюрократию, а на узость границ тогдашней беллетристики. К его досаде, в литературу довольно часто вмешивалась повседневная жизнь – и брешь между двумя жанрами как будто исчезала.

Жизнь и вымысел особенно тесно соприкасались в журналистике, которая отнимала у Бальзака все больше времени после того, как он познакомился с Орасом Рессоном, еще одним предпринимателем школы Лепуатвена. Делакруа, написавший портрет Рессона, нашел «деятеля», которого он знал еще по школе, интересным натурщиком: Рессон был лжецом, неисправимым снобом, любил изображать бестолковость и «есть и всегда будет худшим шарлатаном из всех, кого я знаю»²⁵³. Рессон принадлежал к новой породе «литературных маклеров», служивших предтечами литературных агентов. Несмотря на дурную репутацию, в то время, когда издатели одновременно были книгопродавцами, а иногда и типографами, литературный агент часто становился правой рукой писателя. В одном из многих пособий, которое вместе состряпали Бальзак и Рессон в 20-х гг. XIX в. (в их число входит «Пособие для честных людей»), описывается работа «литературного посредника», courtier litt?raire: «Ему совершенно не обязательно уметь писать, зато он должен уметь говорить, и говорить долго, очень долго, одним словом, завлекать покупателя». Бальзак выучил урок очень хорошо; потом он сумел довести до банкротства по крайней мере одного издателя.

Кроме того, у Рессона имелся весьма полезный отец, который, до 1822 г., занимал важное положение в министерстве полиции²⁵⁴. Подобно многим другим, даже мужу мадам де Берни, Рессон-отец был коллегой Бернара Франсуа. Невольно задаешься вопросом, не был ли Рессон в какой-то мере причастен к решению не привлекать Сент-Обена к суду. Хотя в романах Бальзака нередки самые невероятные совпадения и хотя он сам придумал тайное общество, они едва ли оправдывают обширную сеть, из-за которой Париж начала XIX в. напоминал деревню для среднего класса, которая жила своей жизнью в сердце пролетарского города.

Вместе с Рессоном и Лепуатвеном Бальзак исследовал глубины журналистики и в некотором смысле быстро достиг дна своего ремесла. Он писал статьи, в том числе рецензии на собственные произведения, сотрудничая с двумя газетами. Обе славились своим либерализмом – как в смысле политики, так и нравственности. Одно происшествие в наши дни довольно трудно объяснить. Тогда вдруг в обществе возникла дискуссия о феодальном праве первородства. По отношению к праву первородства судили о взглядах человека. В соответствии с законом семейное состояние должно в нераздельном виде переходить к старшему сыну, таким образом сохраняя то, что Бальзак называет «постоянными земельными преимуществами». В каком-то смысле вся «Человеческая комедия» отстаивает этот консервативный закон; он служит средством защиты от демократического хаоса и распада государства на множество хапуг. Однако в 20-х гг. XIX в. Бальзак был в союзе с либералами. Он похож на представителей прессы из «Утраченных иллюзий», чьи лучшие замыслы приходили к ним незадолго до того, как они в полночь падали под стол:

«– Дети мои, – сказал Фино (собирательный образ, прототипами для которого послужили Лепуатвен, Рессон и другие им подобные. – Авт.), – либеральной партии необходимо оживить свою полемику, ведь ей сейчас не за что бранить правительство, и вы понимаете, в каком затруднительном положении оказалась оппозиция. Кто из вас согласен написать брошюру о необходимости восстановить право первородства, чтобы можно было поднять шум против тайных замыслов двора? За работу хорошо заплатят.

– Я! – отозвался Гектор Мерлен. – Это соответствует моим убеждениям.

– Твоя партия, пожалуй, скажет, что ты порочишь ее, – возразил Фино. – Фелисьен, возьмись-ка ты за это дело. Дориа издаст брошюру, мы сохраним все в тайне.

– А сколько дадут? – спросил Верну.

– Шестьсот франков. Ты подпишешься: граф К…

– Согласен! – сказал Верну.

– Итак, вы хотите пустить “утку” в политику? – снова начал Лусто.

– …Правительству приписывают невесть какие замыслы и натравливают на него общественное мнение»²⁵⁵.

Разговор в ресторане, в котором Бальзак заодно показывает косвенное влияние шампанского на политику, несомненно, взят из жизни, которую он собирался выставить на всеобщее обозрение пятнадцать лет спустя. В начале 1824 г. длинный, снабженный продуманными доводами памфлет, защищающий право первородства, был опубликован неким М. Д., известным его друзьям-либералам как Оноре Бальзак. Убедительность памфлета была такова, что на него написал страстное опровержение истинный либерал, убежденный, что М. Д. – член правительства. Либерала разгневало столь неприкрытое лицемерие²⁵⁶.

Бальзак-либерал, защищавший реакционный закон, – явление, которое, как в пословице, испытывало изобретательность критики. Хотя в другой лагерь Бальзак перейдет еще не скоро, сцена в самом деле была необычной: писатель, известный своими несгибаемыми убеждениями, пылко отстаивает противоположные взгляды. С точки зрения литературы можно ответить, что Бальзак следовал законам жанра. Он выступил в роли агентапровокатора, причем с большим искусством: когда Лора призналась мужу, что подозревает в авторстве Оноре, Сюрвиль ей не поверил. По его мнению, автору памфлета «от тридцати до тридцати пяти лет и он хорошо разбирается в делах»²⁵⁷. В некоторых жанрах литературы почти не придерживаются табу, которое запрещает обсуждать противоположные взгляды. В некоторых профессиях это открыто разрешается и даже поощряется, и Бальзак, как Вальтер Скотт, знал «двуличную изобретательность закона»²⁵⁸. В любом случае оценить степень искренности Бальзака невозможно. Напыщенный тон памфлета мог в равной мере быть иронией или попыткой казаться истинным реакционером. Как обстояло дело в действительности, сейчас уже не понять. И все же для многих то, что Бальзак выбирает в качестве примера отца четверых детей, наряду с эпиграфом на титульном листе, придавало его сочинению автобиографичности: «…будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей»²⁵⁹. На самом деле эпиграф послужил практически приглашением к контратаке. Внушительные слова Священного Писания, с приведением соответствующей главы и стиха, произносятся Исааком, когда Иаков пробирается в шатер, накрывшись козлиными шкурами, дабы украсть благословение, предназначенное брату.

Почти ничто не указывает на раннюю склонность Бальзака к правым – и даже, раз уж на то пошло, на его лицемерие. Возможно, он, подобно Сократу, разъяснял взгляды своих врагов. Самый, наверное, неприятный урок из этого эпизода намекает на то, что политическое обращение Бальзака произошло не одномоментно. Перемены же взглядов редко отражаются на письме, они остаются постепенными и незаметными, как единичные мазки на холсте художника. Впрочем, возможно, тот случай заронил семя для его последующих размышлений. В конце концов, Бальзак, вынужденный, даже из меркантильных соображений, задуматься всерьез о предмете, которому он прежде не уделял внимания или о котором судил поверхностно, мог и переменить мнение.

Через два месяца Бальзак во второй раз извлек выгоду из своих исторических изысканий. По всей вероятности, он действовал по поручению какого-нибудь легитимиста – так во времена Июльской революции называли сторонников Бурбонов, в отличие от орлеанистов – сторонников Луи-Филиппа. Его «Беспристрастная история иезуитов»²⁶⁰, снова ставшая красной тряпкой для любого истинного либерала, стала в самом деле беспристрастной. Личные убеждения автора не повлияли на изобразительные средства. Бальзак смело заимствовал мысли из других трудов, в том числе из сочинения иезуита Черутти, также служившего ярким примером плагиата. «Это глас Правды и Невинности», говорится в эпиграфе, также взятом из Черутти, о котором Бальзак говорит с веселым осуждением, напоминающим о его вымышленных журналистах: «Мы не ставим перед собой задачу, с которой Черутти справился с таким успехом и такой заботой».

В этих памфлетах или стилистических упражнениях, как в некоторых ранних романах Бальзака, угадывается его волнение при виде того, как сухое научное исследование и повседневный опыт превращаются, словно по волшебству, в звонкую монету. Для человека, который с юных лет страдал из-за нехватки наличных, деньги служили формой признания. Но дело было не только в деньгах. Его волновала возможность отстаивать противоположную точку зрения и донести ее до читателей со всей тонкостью мошенника или романиста. Одно из любимых «вторых я» Бальзака – Годиссар, коммивояжер из Турени, который может продать все, что угодно, от восстановителя волос до страховки, и продает повсюду, кроме своей (и Бальзака) родины. Трактаты о первородстве и иезуитах, несмотря на эпиграф из Черутти и последующие проклятия, которые Бальзак обрушивал на головы журналистов, доказывают, что «правда», или способность передавать нечто похожее на правду, имеет мало общего с невинностью²⁶¹.

Некоторые люди за пределами семьи испуганно наблюдали за развитием Бальзака. Для одного из его друзей конфискация «Викария» послужила замаскированным благословением, признаком того, что он зря растрачивал свои таланты. Цензура, по его мнению, оказалась бездумным орудием божественного вмешательства, и Бальзаку следует задуматься, пока еще не слишком поздно повернуть назад. Жан Томасси изучал право в Париже, хотя Бальзак, наверное, познакомился с ним, когда Юбер опубликовал его книгу о влиянии смерти Бонапарта на события во Франции. В Томасси Бальзак нашел верного друга, который наслаждался последней связью с миром литературы. Вскоре Томасси благоразумно променяет яркий мир творчества на скуку государственной службы в провинции.

Считается, что именно Томасси подтолкнул Бальзака на дорогу, ведущую к монархизму и католицизму. Публичное обращение Бальзака к «трону и алтарю» произойдет через несколько лет. Оно совпало с его переходом в более высокий общественный круг. И все же если какой-либо человек и обратил Бальзака, то это был Томасси, судя по неумеренной вере, которую позже Бальзак питал к его советам в области стилистики. Томасси знал Бальзака достаточно хорошо и нашел его слабое место. Ободряющей или, наоборот, приводящей в уныние мыслью о том, что человеческий интерес важен для самого возвышенного начинания, он убедил своего друга, что с наплывом «нравственных и религиозных идей» «твой талант возрастет». Но вначале Бальзаку следовало перестать писать романы: «Возможно, они служат для отдыха, но не должны составлять единственный род занятий молодого человека, на которого все, кто его знает, возлагают такие большие надежды»²⁶². Здесь мы имеем дело с печальным случаем непросвещенного своекорыстия: обжора на празднике жизни, Бальзак принялся за сладкое еще до обеда.

Однако имелись и обнадеживающие признаки. Своенравный друг Томасси приступил к серьезной работе над трактатом о молитве. Такая тема, учил Томасси, требует не просто хорошо развитого воображения. «Тебе нужно обладать религиозными привычками, кроме того, необходимо иметь длительный опыт взаимоотношений с божеством». Бальзак, известный своей любовью к мистике и привычкой смешивать физическое и духовное, не мог не согласиться с ним. Он познакомился с источником вдохновения, о котором ему говорил Томасси, после того как обрел новый центр духовного притяжения в лице Лоры де Берни. Возможно, по совету Томасси он переписал первый абзац своего во всех отношениях серьезного трактата. В начале его появились слова вдохновенного ученика: «С тех пор как я попал в сферу просвещенной радости и постоянного экстаза путем, доступным любому человеку, я решил, что полезно будет рассказать остальным, каким сладким стало мое посвящение, как легко я иду по избранной тропе, едва преодолев первые препятствия, какие спелые плоды освежили мой пересохший рот, на каких пышных пастбищах я отдыхал, с какой мягкостью Голос ласкал мой слух, каким питательным ароматам возрадовалась моя душа».

Бальзак не был ортодоксальным католиком. В вопросах веры он, наверное, довольно рано воспринял прагматические, позитивистские взгляды. Его знаменитое утверждение, что христианство следует закрепить в законе как «полную систему подавления развращенных склонностей в человеке», явно воспринято у бывших монахов Вандомского коллежа, которые славились своей гибкостью. С какими бы высшими сферами ни сообщалось христианство, оно обеспечило общество действенным нравственным кодексом. Судя по ошибкам Бальзака при описании религиозных обрядов, впрочем довольно редким, он никак не восполнял пробелы в своем религиозном образовании: требники и служебники, потиры и дароносицы беспорядочно перемешаны в его церковных сценах. Для Бальзака духовная сила идет изнутри и может выражаться осязаемо, не зависимо ни от каких учреждений. Для аналитического ума, убежденного в том, что человек способен овладеть всеми доступными знаниями, следующим логическим шагом стал мистицизм.

Если Бальзак и пережил обращение в двадцать пять лет, оно, как он утверждает лишь с долей шутки в своем восторженном «Трактате о молитве», стало исполнением давней выстраданной мечты. Любовная связь как форма спасения – одна из главных тем его жизни и творчества. Иногда она приобретает юмористическую окраску, как в «Озорных рассказах». В одном из них восьмидесятидвухлетний блудник спасается от эшафота, предложив доказательство своей плодовитости in extremis²⁶³. В другие разы склонность видеть в сексуальных отношениях и даже в беременности признак любви, способной подменить собой все остальное, имело катастрофические последствия. Ужасным доказательством последнего стал эпизод с герцогиней де Кастри в 1832 г. Но даже с Лорой де Берни удовлетворение никогда не бывало полным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.