Глава VI

Глава VI

Почему история Франции получила ненормальный ход. – Ришелье как источник этого ненормального направления. – Мирабо как результат его ошибок

С помощью злодейского цареубийства католическое духовенство отделалось от Генриха IV. Изменнически убит был единственный человек во Франции, который был способен дать нормальное направление развитию этой страны. Французы были слишком богато одарены от природы для того, чтобы страну можно было держать в безысходном невежестве в то время, когда во всей Европе поднялось интеллектуальное движение. Движение это началось с религиозного свободомыслия и постепенно должно было перейти в научное и политическое. Со вступлением на французский престол Генриха IV казалось, что дело получило для Франции самый благоприятный оборот. Нормальный ход развития в Европе требовал постепенного упадка влияния и силы католического духовенства, которое умело относиться только с крайней враждебностью к науке и к прогрессу везде, где они появлялись.

В лице Генриха IV на престол вошел человек, который только из политики принял католическую религию; все его симпатии были на стороне прогресса; самое влиятельное после него лицо в государстве, первый его министр Сюлли, был гугенот, преданный своей религии, но не отличавшийся фанатизмом. Если бы внутренняя политика Генриха IV успела укорениться и превратилась в систему и политическое предание, то влияние католического духовенства уменьшалось бы постепенно и с той же постепенностью развивалось бы и религиозное, и политическое свободомыслие. С той же самой постепенностью прогрессировала бы и политическая Франция. Религиозное мировоззрение Кальвина, гугенотов, пресвитериан, пуритан сильно располагало народ к развитию политических учреждений. Оно сделалось источником конституционной системы в Европе; Голландия, Англия, Соединенные Штаты Америки обязаны ей совершенством своего государственного устройства. Во Франции постепенное распространение и укоренение мировоззрения гугенотов дали бы тот же результат. При Генрихе IV король уже был естественным центром этого движения; хотя он был по духу своему гугенот и человек прогресса, но он сумел сделаться самым любимым и популярным из французских королей. Если бы его наследники умели сохранить эту популярность и продолжали покровительствовать размножению гугенотов и развитию их мировоззрения, тогда им нетрудно было бы найти истинный путь для объединения государства и водворения в нем порядка. Им нужно было не уничтожать, а развивать центральные представительные учреждения, отделить низшее духовенство и дворянство от высшего и присоединить его к представителям среднего сословия и народа при существовании центрального учреждения, которое служило бы для них организационным центром. Отделение низшего дворянства и духовенства от высшего, производившего давление на королей, составляло прямой их интерес, что ясно обнаружилось во время французской революции. История признала Ришелье великим государственным человеком. Я решительно оспариваю господствующее мнение относительно его государственного ума. Ришелье и итальянцы, воспитанные в идеях Макиавелли, составляли тогда язву Франции. Ришелье отличался необыкновенной изворотливостью и искусством в достижении своих целей; он очень ловко умел завладеть властью и усилить ее в своих руках, но не в этом заключается государственный ум. Государственный ум заключается в умении понять истинные потребности народа в данный момент времени и направить государство на нормальный путь развития. Ришелье же сделал прямо противоположное: он выбил Францию из нормальной колеи, по которой она уже шла, и направил ее по ложному пути, на котором развитие ее постоянно замедлялось и сопровождалось рядом унижений и тяжких страданий. Вместо того, чтобы продолжать систему Генриха IV создавать королевскую власть, опирающуюся на интеллигенцию и народ, вместо того, чтобы приучать народ добровольно снабжать государство необходимыми для управления средствами, он создал власть, пропитанную иерархическими предрассудками католического духовенства с его безмерной нетерпимостью, к которой примыкали зачатки бюрократии. В то время, когда в Голландии, Англии и Соединенных Штатах Америки правительство было богато снабжено средствами к управлению, а влияние среднего класса и народа на администрацию способствовало развитию промышленности и благосостояния, во Франции развитие того и другого всегда было стеснено, несмотря на искусственные меры правительства, потому что внешняя политика прямо противоречила условиям их процветания. Англия и Голландия богатели через господство над морями; Франция могла бы весьма успешно соперничать с ними, так как ее берега были открыты с одной стороны к Атлантическому океану, а с другой – к Средиземному морю. Кроме того, она была могущественная держава, и ей было бы гораздо легче защищаться против притязаний континентальных держав, чем маленькой Голландии, которая для ограждения своей государственной независимости должна была иметь государственный бюджет несоразмерной высоты. Возрастающее влияние среднего класса непременно направило бы политику Франции в эту сторону. Индия, Китай, экваториальные земли и острова давали такой обильный источник для материального богатства, что французское купечество не замедлило бы смотреть на них с тем же вожделением, с каким смотрело английское и голландское. Индия, вероятно, по крайней мере наполовину отошла бы к Франции, тем более, что континентальные границы давали ей благоприятные условия для миролюбивой политики: с одной стороны была Испания, находившаяся в упадке, с другой – мелкие государства, у которых не могло быть и мысли о расширении своих владений за счет Франции. Французским королям стоило подражать Елизавете и Генриху Английским, которые так искусно пользовались парламентом для усиления государства, развития свободомыслия и смирения духовенства и дворянства, и голландским штатгальтерам, которые через низшее духовенство опирались на народ и заставляли плутократию раскошеливаться. Короли французские могли достигнуть того же, расщепив католическое духовенство на высшее – ультрамонтанское и низшее – патриотическое; они могли обогащаться имуществами высшего с тем, чтобы улучшать положение низшего. Итальянцы Ришелье и Мазарини побудили королей опираться на высшее духовенство и тем исказили весь ход истории Франции. Людовик XIV, придерживаясь их системы, мог приобрести большую власть, но для этого он, точно так же, как Наполеон, должен был держаться самой заносчивой международной политики, которая точно так же, как при Наполеоне, дала в окончательном результате ужасное фиаско. Ложность пути раскрылась вполне; умственному развитию и народному благосостоянию нанесены были самые тяжкие удары, а дисгармония между государственными потребностями и средствами к их удовлетворению сделалась безнадежной. Благодаря природным способностям французов умственная жизнь во Франции при Людовике XIV все-таки опять расцвела и даже покрыла Францию великой славой; но она расцвела только для того, чтобы сделать положение монархии еще более ненормальным, а несоразмерность между потребностями государства и средствами к их удовлетворению еще более неустранимой. Весь народ, не исключая дворянства и духовенства, вслед за интеллигенцией вооружался против существующего порядка вещей и еще более ухудшал дело своими воззрениями и своим активным и пассивным сопротивлением. Все требовали перемены, которая ввела бы государственную и социальную жизнь народа в более нормальное русло; все громко аплодировали оппозиции против правительства, но никто не хотел ничем поступаться для достижения цели. Положение прекрасно обрисовалось в борьбе правительства с парламентом. Парламент, с братом короля Филиппом Эгалитэ во главе, геройски протестовал против мер короля и, поощряемый громким одобрением страны, переносил за это гонения и ссылки. Однако же сам парламент составлял одно из ненормальных явлений и менее всего склонен был пожертвовать своим привилегированным положением. В стране, привыкшей к самоуправлению, к политической борьбе свободного народа, всякий прекрасно знаком с мыслью, что бороться с политической силой с надеждой на победу можно только противопоставляя ей превосходящую силу. В политической борьбе только тот побеждает, кто противопоставляет своему политическому противнику более могучую и лучше организованную партию. Политические борцы французской революции приняли на себя задачу низвергнуть весь существующий тогда порядок; они приняли ее на себя потому, что порядок этот действительно никуда не годился; он заключал в себе такое внутреннее противоречие, при котором все, от государя до нищего, чувствовали себя в одинаково безвыходном положении, все были одинаково возбуждены и недовольны. Но для достижения такой цели требовалось организовать силу, которая была бы достаточно велика, чтобы победоносно одолеть сопротивление людей старого порядка и на месте разрушенного создать новое, прочное здание.

Неустанная работа множества могучих умов и одаренных талантом деятелей, сильное фанатическое сопротивление людей старого порядка, сознание, что для ниспровержения этого порядка нужно громадное усилие и что его ниспровержение покроет французов неувядаемой славой, породили почти беспримерный в истории энтузиазм. Этот энтузиазм был вполне достаточен для свершения величайших подвигов, но для того, чтобы из него возник новый, более совершенный и прочный порядок, необходимо было, чтобы во главе народа стоял союз людей, способных создать и привить народу идею этого порядка. Все политические движения только при таких условиях и давали прочные результаты. Во Франции же в конце XVIII века об этом не только никто не думал, но всякая мало-мальски выдающаяся личность до крайности преувеличивала свое значение и свое влияние на народ. Неккер, Мирабо, Лафайет, Бриссо, Дантон, Робеспьер, Марат, Гебер – каждый воображал, что с ничтожной кучкой своих приверженцев он способен завладеть всей Францией и вертеть ею, как ему будет угодно. Каждый из деятелей революции слишком мало думал о том, что другие люди имеют собственное, отличное от него мнение, способны подчиняться совсем другим влияниям и, руководимые этими влияниями, могут дать ему неодолимый отпор. Руководители народа слишком слабо чувствовали потребность обеспечить успех своего дела достаточным количеством союзников.

На истории Мирабо мы покажем, как шли дела при таком настроении выдающихся деятелей. Несмотря на всю свою известность, Мирабо нетрудно было заметить, что рядом с признанием своих талантов он внушал к себе немало отвращения. Все его усилия обеспечить за собою хотя ничтожный дипломатический пост остались тщетными; когда созваны были нотабли, он напрасно добивался должности одного из секретарей, и тут он оставлен был в стороне. Было слишком ясно, что ему оставалось одно – навязать себя путем давления общественного мнения. Лживость и распущенность людей того времени, особенно тех, которые стояли во главе общества, заставляли народ жадно искать людей правдивых, людей, искренно убежденных, у которых слово не расходится с делом, людей, которые не обманут, не продадут, не перейдут на сторону врага в критическую минуту и не возобновят после народной победы в свою пользу всех прежних беспорядков, не начнут распоряжаться с прежним произволом и самовластием. Всякий человек с государственным умом понял бы, что только тот может установить прочный порядок, кто в глазах народа сохранит репутацию безукоризненной, ничем непоколебимой честности. Мало того, он должен действовать не один, а в союзе с целым составом подобных людей; народ должен иметь гарантию, что если бы тот или иной государственный деятель вздумал увлечься честолюбием, то товарищи ему не позволят этого; они могут действовать дружно только до тех пор, пока осуществляют идею, а не затаптывают ее в грязь. Мы уже видели выше, что Мирабо слишком мало заботился о том, чтобы слово и дело шли у него в ногу и по своему существу, и в глазах людей. Его мучительно тревожило ложное положение, которое он создавал себе этим, и все-таки он никогда не был в состоянии принять направление, которое сделало бы прочным как его собственное положение, так и дело революции. Задавшись этой целью, ему, конечно, пришлось бы одолевать величайшие затруднения; дух соперничества между первостепенными деятелями был слишком силен, стремление навязать себя всем и господствовать единолично царило между ними, взаимное презрение и взаимная ненависть преобладали. Все-таки выполнение этой задачи было легче для Мирабо, чем для всякого другого, но он был слишком далек от того, чтобы понимать необходимость создать сплоченную силу и убедить в этом других. В первые дни революции он был единственной личностью, которая могла сгруппировать вокруг себя всех. Громкая известность предшествовала его появлению в рядах депутатов. Он причислил себя к ним со знаменем революции в руках, в качестве непримиримого врага старого порядка и привилегированных сословий. Но это не помешало бы ему войти в тесную связь с теми, в чьи руки в скором времени перешла власть: с Неккером, Лафайетом, Филиппом Эгалитэ, Талейраном и им подобными. Непримиримые Дантон, Робеспьер, Марат были тогда еще новичками; репутация великого народного трибуна делала из него естественного их покровителя. Если бы он сделался центром движения, если бы он стал опираться и на Неккера, и на Лафайета, и на Филиппа Эгалитэ, бывшего денежной силой якобинцев, и на жирондистов, с которыми он имел старинную связь; если бы он горячо и словом, и делом доказывал единство действия между людьми прогресса, то он имел бы в руках такую большую силу, которой новички-монтаньяры должны были бы поневоле покориться. Ему стоило только подражать еще слишком свежему образцу деятельности государственных людей Соединенных Штатов, смело положиться на народ, как это сделали руководители американского движения, и тогда народ принудил бы и Робеспьера, и Марата, видевших одно спасение в диктатуре, повиноваться себе.

Прошлое Мирабо ни в каком случае не могло бы помешать ему идти по такому пути. В политическом отношении оно было не только безукоризненным, но героическим; никто из деятелей, выступивших на политическом поприще при открытии Генеральных штатов, не боролся в мрачные времена гнета так смело и так упорно за народ и за дело революции. Сиес выступал за среднее сословие, а Мирабо – за народ. Искренность энтузиазма, с которым он нес это знамя, не подлежала никакому сомнению. Упреки, которыми его старались втоптать в грязь, касались его расточительности, наклонности к скандалам, безобразного отношения к женщинам, слабости писать памфлеты, наполненные грязными сплетнями и сальностями; но такой, хотя и весьма непохвальный, образ действия не имел ничего общего с политикой. Вся эта грязь не прилипла бы к нему, Мирабо легко смыл бы ее чистой водой политического энтузиазма, сумел бы занять то место, которое мог занять он один и которое бы сделало его руководителем великой революции. Основные достоинства ума и характера Мирабо, – те качества, которые в первые дни переворота заставили всех смотреть на него как на народного трибуна, – влекли его на это место, а второстепенные свойства, дурные привычки и предрассудки, которыми он заразился среди грязи прежней его обстановки, не могли сделаться для него неодолимым препятствием к успеху. Прежняя жизнь приучила его прежде всего и более всего гоняться за эффектами, – за тем, что производит шум. Только подобные произведения и могли иметь значение как подпольная литература. В качестве подпольной оппозиции он привык нападать на признанный порядок, на всякое признанное величие и признанную популярность. Теперь, когда положение изменилось, когда люди, господствовавшие при старом порядке, низвергались в грязь, а величие и популярность переходили к тем, кто наступал им на голову, – эта привычка сделалась в нем существенным препятствием к успеху. Ему следовало поддерживать людей оппозиции, получивших господство, и затем вести дело демократизации общества далее на прочных основах в том роде, как действовал Джефферсон, поддерживавший Вашингтона, консерватора и аристократа в душе, и вознесенный потом успехами демократии на место президента. По сравнению с Джефферсоном Мирабо слишком мало был знаком с естественным ходом политических движений, а потому на первом же шагу сделал непростительную ошибку. После неудач в собрании нотаблей ему оставалась одна надежда – попасть депутатом в Генеральные штаты, которые тогда предполагались. Идея созвать штаты энергичнее всего проводилась Неккером; между тем, именно в это время Мирабо обрушился на деятельность Неккера всеми своими силами и делал отчаянные усилия, чтобы низвергнуть его. К чему это могло привести? Ведь враги Неккера могли воспользоваться талантливыми и сильными статьями знаменитого публициста, чтобы спихнуть министра и провалить дело Генеральных штатов, а вместе с тем и будущность Мирабо. Мирабо принадлежит первый почин нападок на людей, успевших приобрести великую популярность в борьбе против врагов народа, с целью стать выше их и обратить на себя всеобщее внимание силою своего слова, заставить всех говорить о себе как о человеке, по сравнению с которым идол, обожаемый народом, является ничтожеством. Он первый очертя голову кинулся на этот путь, не заботясь о том, какую дезорганизацию вносит в партию действия такая политика. Мирабо нападал на Неккера за его связи с учетной кассой, между тем как он сам советовал прусскому королю учредить у себя учетную кассу для облегчения финансовых операций. Впоследствии Марат пользовался этим оружием с еще большим успехом, низвергая того же Неккера, Лафайета и Ролана. Партия действия была разбита на мельчайшие фракции, и никакого прочного порядка, не только такого совершенного, какой установлен был великими государственными людьми Соединенных Штатов Америки, но даже порядка хотя сколько-нибудь удовлетворительного не могло установиться.

Революция сделала много, но сделано это было энтузиазмом народа, а не искусством его руководителей. Все великие дела того времени носят на себе характер случайностей, внезапно выброшенных в свет под напором восторженного настроения, созданного великими идеями уже умерших мыслителей. Они пробивали себе путь беспорядочно, без плана и руководительства. Мирабо не только неполитично отталкивал от себя тех, в ком ему следовало видеть союзников, а не соперников, но производил смуту между ближайшими своими друзьями. В подпольной литературе он привык безразлично пользоваться и своими, и чужими трудами. Он и во время своей политической деятельности продолжал выдавать работы своих друзей за свои произведения, не обращая внимания на желание их авторов. Талейран горько упрекает его за ненависть, какую он вызывает к себе таким образом действия.

Наступило время выборов в Генеральные штаты (Etats generaux). Мирабо нужно было позаботиться о том, чтобы запастись деньгами для состязания с другими кандидатами. 17 сентября 1788 года вышла его “История прусской монархии под управлением Фридриха Великого”. Это многотомное сочинение считается самым капитальным произведением оратора. Оно заслужило одобрение даже со стороны его отца. Подобно другим его сочинениям, “История...” напечатана была за границей, и по обыкновению скрыто было даже место, где она печаталась. Необходимость печатать вне пределов Франции и ввозить свои книги, сжигаемые рукой палача, только контрабандой, разумеется, сильно уменьшала их доходность для автора; но Мирабо был окончательно неспособен подчиняться цензурным условиям, и ему оставалось покориться своей участи. Денег было мало, а все-таки он решил во что бы то ни стало добиваться звания депутата. Сначала он думал попытать счастья в Эльзасе, но затем отказался от этого намерения и обратил свои взоры на Экс и Марсель. Чтобы облегчить себе кандидатуру, он даже примирился с отцом и вел себя по отношению к нему с кротостью ягненка.