Отряд Каплуна

Отряд Каплуна

Темной июльской ночью Садовский, возвращаясь с группой после задания, задержался в Боровухе. Надо уже было двигаться дальше, но мальчишка, прибежавший с другого конца деревни, сказал, что там появились неизвестные люди. Идут сюда.

Садовский развернул группу и, когда в темноте замаячили какие-то тени, окликнул:

— Стой! Кто идет?

Тени остановились.

— А вы кто?

— Мы — партизаны.

— И мы — партизаны.

— Кто командир отряда?

— Эспека.

Странное слово! Садовский не поверил, что может быть такая фамилия.

— Никаких Эспека! Одного — на переговоры, остальные — на месте.

Неизвестные пошептались, и один из них вышел.

— Ты кто?

— Командир взвода лейтенант Криворучко.

— А я заместитель командира отряда, — отрекомендовался в свою очередь Садовский.

— А кто командир?

— Бринский. Из отрядов Бати.

Разговаривали громко, до партизан Эспека доносилось каждое слово. И вот, услыхав мою фамилию, один из них крикнул:

— Что это за Бринский? Комиссар?

— Комиссар, — ответил Садовский.

— А какой он из себя?

Садовский, как мог, описал.

— Значит, он! — крикнул тот же голос. — Это же наш, подольский. Я — Старо-Константиновского района, а он, кажется, Чемеровицкого. Мы с ним в одной дивизии служили.

— Он и мне земляк, — подал голос другой. — Я — из Полонного.

Правда, от Чемеровиц до Старо-Константинова больше сотни километров, а до Полонного — почти двести, но в немецком тылу все подоляне казались земляками. И, главное, мы действительно знали друг друга по армии, были братьями по оружию. Перекликавшиеся с Садовским старший лейтенант Гончарук и капитан Каплун служили со мной в одном соединении.

Эта перекличка в темноте решила дело. Забыв о недавней настороженности, партизаны обоих отрядов смешались. Еще не зная друг друга и не различая лиц своих новых знакомых, жали протянутые руки, хлопали по плечу, сбивчиво объясняли что-то, смеялись неизвестно над чем.

Той же ночью Садовский вернулся в лагерь с представителями Эспека. Странное название объяснялось просто — оно состояло из инициалов командира Степана Павловича Каплуна. На другой день я встретился с ним самим и договорился о присоединении его отряда к нашему. Вечером, перед самым закатом, сделали для бойцов Каплуна доклад о задачах и методах борьбы в тылу врага. Люди заинтересовались: многое было для них совершенно ново, а кое-что показалось даже невероятным. Они не представляли себе, как много вреда можно нанести противнику хорошо организованными диверсиями. Сильное впечатление произвели и живые примеры Латышева и Тамурова, которые пришли со мной и поделились со слушателями своим опытом подрывников. Партизаны отряда Каплуна единодушно решили присоединиться к нам.

Всю ночь и половину следующего дня (до обеда) я беседовал по отдельности с каждым бойцом и командиром. Некоторых пришлось отсеять, а остальные направились со мной на Белое озеро.

Там меня ожидал еще сюрприз. Перевышко в эту ночь встретил в Мелевичах вторую часть того же отряда, возглавляемую Лагуном, и привел ее в наш лагерь.

Теперь придется сделать отступление, чтобы рассказать о наших новых товарищах и организованном ими отряде.

Начну с истории командира отряда — Степана Павловича Каплуна, которую он рассказал мне несколько позднее, когда мы шли с ним к Бате — от Белого озера на Центральную базу.

Капитан Каплун, кадровый офицер, был работником штаба одного из соединений Красной Армии и участвовал в боях с самого начала войны. Так же, как и я, он испытывал всю горечь и все трудности отступления.

…Кровопролитный бой за местечко Зельва. Ночь в лесу западнее Слонима. Короткая летняя ночь. Не успели отдохнуть — уже светает. И подкрепиться не могли, потому что никаких запасов не было. Даже воды не нашлось, чтобы напиться вволю. А на утро оказалось, что гитлеровцы окружили лес превосходящими силами: танки, пушки, минометы против изнемогающих от усталости и жажды советских солдат.

Уверенные в своем численном и техническом перевесе, фашисты предлагают сдаваться. Радиорупоры ревут на опушках: «Вы окружены. Выходите из лесу в сторону города группами в организованном порядке с белыми флагами. Кто не выйдет…» — и угрозы ослушникам, и обещание милостей тем, кто сдастся.

Каплун и капитан Кабанов — офицер того же соединения — сформировали ударный отряд, равный примерно роте, и двинули его на прорыв. Но сильный огонь заставил бойцов откатиться обратно. Весь день прошел в таких же безуспешных попытках. А фашисты грозили, что завтра танки будут прочесывать лес, и разведка подтвердила: немецкие машины уже подходят со стороны Слонима.

Вечерело. Надо было во что бы то ни стало воспользоваться ночными часами, чтобы вырваться из мешка. Каплун еще засветло подобрал группу в сорок человек и, как только стало темно, повел ее по опушке, внимательно наблюдая за осветительными ракетами, взвивавшимися над немецкими постами. Впереди двигался парный дозор, остальные — по одному за командиром. Ночь была лунная, но, пробираясь межой среди густой ржи, группа некоторое время оставалась незамеченной. И вдруг — ракета прямо перед дозорными. В упор ударил тяжелый немецкий пулемет, заработали автоматы. Вероятно, враги стреляли наугад, но дозорные ответными выстрелами обнаружили себя. Огонь усилился — и теперь уже с двух сторон. Вступать в бой нельзя: надо было уходить, отходить, скрыться от полевых караулов, на которые наткнулась группа. Громко выкрикнул Каплун короткие слова команды:

— Прекратите огонь! Дозоры назад! Ползком за мной!

И, приняв левее немецких караулов, все по той же густой ржи спустился через несколько минут в небольшую балочку.

Трассирующие пули, посвистывая над головами, сбивали колосья; где-то заурчали машины. А люди ползли, не чувствуя усталости, не думая о полученных ранах.

Стрельба осталась позади. Рожь неожиданно кончилась, открылась шоссейная дорога и на ней — пять тяжелых, словно вросших в землю, танков. Первой мыслью было: «Дальше не пройти!» — и все, не ожидая приказа, замерли. Но потом другое пришло в голову: почему стоят эти стальные чудовища, как черные гробы, когда рядом стреляют? Бойцы зашептали.

— Они, наверно, горелые!

— Подбитые!

— Тут бой был.

Моментально поднялись и с оружием наперевес пошли прямо к танкам. В самом деле: наш «КВ» безмолвно стоял, обернувшись орудием к Слониму, а против него — метрах в десяти один от другого — четыре немецких танка. Тут их настигла смерть.

В тени танка, укрывшись и от вражеских глаз, и от случайных пуль, провели поверку и недосчитались нескольких человек. Должно быть, убиты.

Задерживаться было нельзя. Пользуясь тем, — что враги потеряли их из виду, чувствуя, что вырвались из кольца, люди не шли, а почти бежали под бледнеющей луной навстречу занимавшемуся рассвету. Потом, спрятавшись в кустах, видели немецкие танки, двигавшиеся, очевидно на проческу только что покинутого группой леса.

Потом по болотам и трущобам, избегая населенных мест, группа прошла на восток более четырехсот километров.

Степан Павлович тяжело заболел. Сначала перемогался, а потом, километров за пятьдесят до Минска, около станции Негорелое — на старой границе, слег окончательно. Группа двинулась дальше, и только два бойца из тех, кто в памятную ночь выходил с ним из окружения под Слонимом, не захотели оставить командира. Без преувеличения можно сказать, что они спасли ему жизнь. Более двух недель пролежал он в незнакомом лесу; летнее обмундирование и кое-как построенный шалашик плохо защищали от непогоды; никаких запасов не было. А эсэсовцы то и дело прочесывали эту местность, разыскивая скрывающихся красноармейцев. Каждую ночь бойцы выходили на разведку, приносили вести о том, что делается на свете.

Степан Павлович начал выздоравливать, выходить из своего убежища и однажды встретился с такими же лесными жителями, как и он сам, — группой военнослужащих, возглавляемой лейтенантом Садовским и младшим лейтенантом Патыком. Их было более десятка, и они, двигаясь на восток, тоже задержались здесь, в лесу, на островке среди труднопроходимого болота, чтобы подлечить раненых товарищей. Мысль о том, что они должны вернуться в армию, должны продолжить борьбу с фашистами, все время не покидала их. Каплун посоветовал идти не на восток, а на юг. Оттуда непрерывно доносилась далекая канонада, и среди крестьян ходили упорные слухи, что Буденный прорвал фронт и ведет бои в направлении Пинских болот.

Предложение было принято, и в конце августа обе группы, объединившись под командой Каплуна, двинулись на юг; ориентиром служила старая польская граница.

Более двухсот километров прошли они в непрерывных боях с немцами и полицаями. В районе Орликовских лесов (Бобруйская область) услышали, что где-то здесь держится отряд секретаря Краснослободского райкома Жуковского. Крестьяне охотно говорили о партизанах, но когда Каплун пытался выспрашивать, как же найти их, оказывалось, что никто не знает, где они, или, может быть, не хочет сказать незнакомым людям.

— Там где-то, в лесу. Адреса они никому не давали, в селах не появляются; только по слухам и знаем.

Похвальная осторожность! Но Степану Павловичу надо было во что бы то ни стало преодолеть ее, выведать этот никому не известный адрес. Он решил обратиться к леснику, жившему в одинокой сторожке среди непролазной чащи. Однако и лесник уперся.

— Не знаю. Не видел. Не мое дело следить за партизанами — у меня и другой работы хватает.

Три вечера Каплун и Патык вели переговоры с молчаливым и упрямым полищуком, и неизвестно, чего добились бы, если бы не проговорился сынишка лесника. Отца не было дома. При нем мальчик, пожалуй, и не осмелился бы, а тут сам подошел и, разглядывая потертое обмундирование Степана Павловича, спросил:

— Дядя, вы капитан?

— Кто тебе сказал?

— Я сам знаю. Вон у вас — на рукаве и на воротнике.

— Молодец! Узнал. Ну что же — будем знакомы. Тебя как зовут?

— Володя.

— А сколько тебе лет?

— Скоро будет восемь.

— Большой. Учиться бы тебе пора. Вот только немцы мешают.

— А вы, дядя, видели немцев?

— Видел.

— Ух, страшные! У них каски с рогами. И бомбы, и автоматы. И они все ругаются.

— А ты откуда знаешь?

— К нам приходили — Жуковского искать. Папку били. Часы унесли.

— Какой это Жуковский?

— А вы не знаете Жуковского? Секретарь. Большой такой, тонкий. Все ходит с винтовкой и с наганом. И бомба у пояса.

— Где же ты его видел?

— Он у нас бывает. Они тут в Смолевичи ходят вот по этой дороге.

Возвратившийся лесник и в этот вечер отказался говорить о партизанах. Пришлось воспользоваться теми скудными сведениями, которые выболтал Володя. На дороге в Смолевичи устроили что-то вроде засады — и на четвертую ночь подкараулили Жуковского.

Партизаны, увидев неизвестных людей, схватились было за оружие, но, должно быть, лесник уже предупредил их — все обошлось благополучно. Договорились. Жуковский предложил Каплуну присоединиться к ним и создать партизанский отряд.

Партизанили до ноября, а потом, после большой облавы, Жуковский с основным ядром отряда ушел под Минск искать связи, но, чтобы не терять связей и в этих местах, а также продолжать подготовку к массовому партизанскому движению, он дал задание части партизан перейти на легальное положение. Степан Павлович получил задачу легализоваться в Бучатине. Село большое, хороший актив, надо его возглавить, развернуть работу, восстановить связи.

— Отыщи там Лагуна, Адама Иосифовича, — сказал Жуковский. — Долгоносый такой, блондин. Ну, да его всякий знает. Это наш человек, надежный. Только он очень осторожный, ты это имей в виду. Скажи, что пришел от меня. Пароль знаешь. Он тебя устроит, найдет, где перезимовать. Но надо какую-то специальность. Что ты можешь делать?

— В деревне?.. Ну, сапожником могу быть.

— Сапожником? Хорошо. Вот тебе и легенда: ты — сапожник, сидел в тюрьме за какую-то мелкую уголовщину… Не возражай! Заключенному немцы скорее поверят. Поэтому у тебя и документов никаких нет, поэтому и живешь ты в чужой деревне… Ясно? Согласен?

Каплун, скрепя сердце, согласился.

— Ну, вот… Теперь насчет связи. Ты сапожничай, стучи молоточком — и жди. К сапожнику всякий может прийти. Если спросят: «Нельзя ли достать красного хрому?» — значит, это наши. Отвечай: «Красного нет, но черный найдется». Запомни, как дважды два… Ясно?

— Ясно.

— И еще наведывайся к «почтовому ящику». Это будет около хутора Варшавка. От моста через Волку, с другой стороны — третье дерево на правой руке. Два старых заруба на дереве. Да ты со мной был, когда я эти зарубы делал. Помнишь? Вот тебе и «почтовый ящик»… Не забудешь?..

Каплун явился в Бучатин под видом сапожника и бывшего заключенного. Отыскал Лагуна. Адам Иосифович привел его к себе домой. Капитан побрился и помылся, а к хозяину тем временем собрались колхозники. Каплун пересказал им оперативную сводку, принятую в этот день по радио из Москвы. Она была неутешительная, но все-таки опровергала геббельсовскую брехню. Геббельс тогда чуть ли не каждый день брал Москву, окружал Ленинград, полностью уничтожал Красную Армию и обещал конец войны через три недели. А московское радио, сообщая правду, словно луч света бросало сквозь беспросветную тьму фашистской неволи, и на этот свет собирались честные советские люди. В Бучатине стихийно сама собой складывалась группа патриотов, пока еще незначительная и ничем себя активно не проявившая, но уже противопоставившая фашистской пропаганде твердую веру в конечную победу Красной Армии.

Во главе группы стояли Адам Иосифович Лагун и Василий Пантелеевич Казак. О Казаке Каплун уже слышал от Жуковского, а теперь познакомился с ним и узнал о нем подробно. Это был молчаливый, необыкновенно спокойный и по виду медлительный мужчина немолодых уже лет, незаурядного ума и незаурядной силы. Был такой случай. Немцы, впервые появившись в Бучатине, приказали сдать все оружие, военное обмундирование и радиоприемники. Собрали, заперли я поставили часового. А Казак, дождавшись темноты, подкрался к этому помещению с другой стороны, выдрал окно и вытащил через него две винтовки, одну десятизарядку СВТ и три радиоприемника. Теперь этими приемниками пользовались бучатинские патриоты.

Сапожник Степан (Каплун и в самом деле был неплохим сапожником) сидел теперь в своем углу — в хате красноармейки Семашко, — стучал молотком, забивая в подошву гвозди, наваривал дратву или подшивал кому-нибудь валенки. С каждым посетителем вел обыкновенный разговор, как и полагается сапожнику. Никаких подозрений на первых порах не вызывал. Начальники из сельуправы освоились с ним, давали ему заказы, а иногда и без всяких заказов заглядывали покурить и поболтать: сапожник и есть сапожник. Никто из начальников и окрестных колхозников не заметил, что с появлением в Бучатине этого скромного человека советские патриоты стали активнее. Организовался подпольный комитет — Лагун, Каплун и Казак. Они усилили работу среди местных жителей и проживающих здесь окруженцев. Наиболее надежных посвящали в тайну комитета, включали в его состав. К январю 1942 года таких набралось 11 человек, но начинать активную борьбу они еще не решались: дожидались «черной тропы».

Однако, как ни осторожничали «комитетчики», о подпольном комитете (его так и называли) стало известно сначала в Бучатине, потом по всему району и даже за пределами района.

Дошли эти слухи до немцев и их прислужников, и они начали принимать свои меры.

Каратели стали рыскать по деревням. Подпольщикам надо было уходить в лес, не дожидаясь, пока немцы или полицаи разузнают все и разгромят подпольный комитет. Выход был назначен на пятнадцатое марта.

Утром шестого марта Адам Лагун шел по дороге, ведущей от Смоличей на Бучатин. Вдруг из-за колхозного гумна вывернулись двое вооруженных. Если бы это произошло не так неожиданно, Адам предпочел бы избежать встречи, но теперь было уже поздно сворачивать. Встречные метров за двадцать угрожающе подняли винтовки.

— Стой! Руки вверх!

Адам поднял руки и остановился, глядя на неизвестных. Один был в потрепанном полушубке военного образца, другой — в комсоставском плаще.

— Кто такой? — резко спросил человек в плаще. — Свой или предатель?

— Свой, — ответил Лагун.

А другой в полушубке подошел и начал обыскивать. От его одежды резко пахло дымом. «Из лесу», — пронеслось в голове у Адама, и это несколько успокоило его.

— Я свой, — повторил он, — я не предатель, я — такой же, как вы.

— А если такой же, как мы, почему ты не в лесу?

В это время из-за гумна показались еще трое. Один из них, вооруженный пистолетом, ругнул Лагуна, а заодно и всех его друзей и родных за то, что они в такую трудную пору отсиживаются дома. Он назвал себя начальником разведки десантной дивизии.

— У меня здесь двести сорок человек, но они пошли на Семежево, а главные силы пойдут вот по этой дороге. Понял?.. А ты (это относилось к Лагуну) скажи председателю колхоза, чтобы оставил дома лучших лошадей. Мы их заберем в обмен на своих. Приустали у нас лошади… Понял?

Адам понял, но вся эта встреча свалилась ему на голову слишком неожиданно, и еще неожиданнее показалось сообщение о целой десантной дивизии. Сомнения? Может быть, они и были, но для раздумья времени не оставалось, было совершенно ясно: эти ребята — действительно русские, советские, ведущие активную борьбу с фашистами. Решение пришло сразу. В паре фраз Адам открыл чужим, впервые встреченным людям все, что вот уже несколько месяцев хранил втайне от соседей и от родных.

Начальник спрятал пистолет и крепко пожал ему руку:

— Свой человек. Ну, брат, извини, что обругал тебя.

Адам Лагун уже догадывался, что никакой десантной дивизии нет. Так оно и оказалось. На мосту через речку Волку мнимый начальник сказал:

— Никакой десантной дивизии здесь нет. Нас всего пятеро. Только ты об этом ни гу-гу: пускай немцы поищут нашу дивизию.

Подпольному комитету нельзя было больше задерживаться в Бучатине. Провели последнее собрание, выбрали командиром Каплуна, а начальником штаба — Гончарука, написали первый приказ и обращение к населению с призывом к борьбе против фашистов. Подписано было обращение: «Эспека», немцы приняли это за фамилию, считали, что латыш какой-нибудь, и решили, что так зовут, очевидно, генерала, командующего десантной дивизией.

Из всех членов подпольного комитета остался в деревне только Лагун, потому что партизанам надо было иметь для связи кого-то из местных жителей.

Но он больше не ночевал дома. В первую ночь, одевшись потеплее, долго бродил по улице, потом вздремнул немного на колхозном гумне, а под утро опять вышел на улицу. Он слышал далекий гул моторов и видел, что сигнальные и осветительные ракеты так и пляшут над лесом. Это фашисты начинали свое наступление на «десантную дивизию». Переброшенные в эту ночь на машинах из Слуцка, они оцепили Орликовский лес и заняли гарнизонами все окрестные деревни. Начинались повальные обыски и аресты.

Жил Лагун не в самом Бучатине, а в поселке Варшавка. Позади его хаты, в какой-нибудь сотне метров, начинался густой кустарник, а за ним раскинулось труднопроходимое болото, протянувшееся на несколько километров на юг и соединявшееся там с лесами Орликовской дачи. Вот в этом-то кустарнике Адам и проводил последние ночи, не решаясь, несмотря на холод, ночевать в хате. Домой заходил ненадолго, завтракал стоя, поминутно поглядывая в окошко.

Так же торопливо, на ходу, позавтракал он как-то в начале апреля, а потом пошел к соседу — покурить. Но цигарка еще не успела догореть, как за ним прибежала жена:

— Адам, в поселке немцы. Идем домой. Я боюсь одна.

Вышли из хаты, а немцы — навстречу. Впереди солтус поселка Гарбуз, с ним три полицая.

Против хаты Лагуна немцы установили пулемет. Два полицая стали по углам хаты снаружи, а солтус повел обер-лейтенанта внутрь.

Адам не имел возможности даже попрощаться с женой. Он просто замедлил шаги, перешел на другую сторону улицы и чужим двором выбежал в поле. Скорее в кусты! Влажная весенняя земля тяжело липла к ногам, и вот уже подошва одного из сапог осталась в грязи. Не до того!.. А над кустами клубился дым: в можжевельнике горел костерок, и у костра — опять немцы, с пулеметом, направленным на его хату. Лагун увидел их, и у него сразу заныло сердце. Куда деваться?.. Увидели?.. Живьем возьмут!.. Но тут взгляд упал на здоровенную свинью, которая с тремя поросятами копалась в свежей зеленой озими. Адам бросился к ней и стал прогонять ее с поля, будто бы только за этим он и выскочил из поселка. Так его действия, должно быть, и поняли немцы: никто его не тронул, а он, продолжая погонять свинью, добрался до хаты ее хозяина.

С этим хозяином — стариком лет шестидесяти — Лагун давно не ладил: врагами они стали еще с тех пор, как единоличниками повздорили на полосе. Старик в молодости ездил от нужды на заработки в Америку, но вернулся оттуда еще беднее и без руки, которую оторвало льнопрядильным станком. С тех пор он был мрачен, нелюдим и не был другом Адаму. Но выбора не оставалось. Тяжело переводя дух, Адам вошел в хату.

— Что с тобой, Лагунец? — спросил хозяин, поднимая глаза от лаптей, с которыми возился.

Адам рассказал.

— Ну, что же, — ответил старик. — Забудь, что мы когда-то с тобой спорили. Раздевайся и на вот — плети лапти, а я пойду на разведку. Ты не думай ничего плохого… Мы люди свои, разберемся без немцев.

* * *

…Многие были арестованы и в Бучатине, и в Варшавке, некоторые повешены и расстреляны. Жену Лагуна арестовывали четыре раза. За самим Лагуном в продолжение апреля и мая 1942 года немцы приходили четырнадцать раз, но его не было дома: он ушел в лес к партизанам.

Лагун здесь родился и вырос. Он когда-то работал лесником в Орликовской даче, хорошо знал все чащи и болота, сразу отыскал своих товарищей.

На первых порах отряд был невелик. Располагался он в глухом урочище Ямное, где летом 1941 года базировался отряд Жуковского. Отсюда и началась их оперативная работа. Партизаны опять разбивали маслозаводы, смолокурни и магазины, разгоняли заготовителей, уничтожали карателей и полицаев. Слава об отряде пошла по району. В отряд приходили новые люди. Местные жители и военнопленные, бежавшие из лагерей, шли в лес, как в военкомат, и скоро их собралось более ста человек.

В бучатинской школе, еще раньше переоборудованной гитлеровцами под казарму, разместился немецкий гарнизон — около трёхсот человек. Однажды он выехал на прочесывание Орликовских лесов, рассчитывая уничтожить партизан. А партизаны, заблаговременно извещенные об этом, тоже снялись с лагеря, обошли карателей и после короткой схватки с оставшейся в деревне охраной ворвались в Бучатин и сожгли оставленную немцами казарму.

Население поддерживало народных мстителей, помогало им, а иногда и само указывало объект диверсий. Так было, например, с одной местной МТС. Фашисты собрали туда весь уцелевший инвентарь из трех МТС района, починили двенадцать тракторов, наладили машины, восстановили нефтебазу, поставили своего управляющего и начали весенний сев. Работать приходилось колхозникам, отбывая барщину по четыре дня в неделю. Работали не только машинами МТС, но и своим инвентарем, своим тяглом. В этом колониальном крепостном хозяйстве как нельзя ярче и нагляднее выразился весь фашистский «новый порядок», и понятно, что этот рабский порядок до глубины души возмутил крестьян, привыкших к свободному труду в Советской стране. Трактористы пришли к партизанам, рассказали в чем дело и просили помочь. Надо разбить машины, спалить горючее, уничтожить этот оплот немецкой колониальной политики.

В отряде была совсем особая организация. Не имея никакого опыта, партизаны продолжали вести работу так же, как это было в подпольном комитете. Командование было выборное, и, кроме командира, существовал еще свой «реввоенсовет» — Каплун, Гончарук и Лагун. Но не командир и не «реввоенсовет», а общее собрание отряда решало вопросы большинством голосов. В боевой обстановке такой порядок неуместен. Постоянно возникали опоры, пререкания, возражения, сомнения, Так получилось и с вопросом об МТС. «Реввоенсовет» решил, а на собрании начались рассуждения и споры. Тогда капитан Воробьев — бывший чекист, бесстрашный человек — заявил, что он, не дожидаясь санкции собрания, пойдет и сам, с одним только наганом проведет эту операцию. Ему возражали, говорили, что это невозможно, хотели поднять на смех, но он стоял на своем. В конце концов Каплун, вопреки мнению собрания, послал Воробьева на операцию. И тот пошел, взяв с собой только двух бойцов.

А задание было и в самом деле нелегкое. МТС находилась на шоссе Москва — Варшава, по которому постоянно двигались немецкие войска. Местность кругом была открытая. Охрану хозяйства нес взвод голландцев — из той нечисти, которую фашисты собирали по всей Европе и бросали на нашу страну.

Воробьев со своими помощниками ночью добрался до МТС и целый день провел рядом с ней, спрятавшись в кустах. Как только стемнело, он вошел в казарму, занимаемую охранниками:

— Руки вверх!

И два раза выстрелил в воздух.

Его товарищи снаружи разбили окна и подняли шум.

— Сдавайтесь, а то всех перестреляем!

Голландцы подняли руки и были обезоружены.

Партизаны захватили несколько винтовок, два ящика патронов и ящик гранат. Но старшего охраны в казарме не было. С трудом объясняясь на ломаном немецко-голландско-русском языке, дознались, что он в гостях у своей переводчицы.

Он в этот день заказал зажарить гуся как-то по-особому, по-голландски. Весь вечер молодая переводчица и старуха, с которой она жила, копошились у печки, а к ужину принесли на стол это необыкновенное блюдо и рядом с ним поставили пару бутылок вишневки. Чем не пир! Ради него, должно быть, и ехал в Россию этот европейский бродяга…

Воробьев постучал в квартиру переводчицы. Старушечий голос спросил:

— Кто там?

— Партизаны. Открывай!

Короткая возня, приглушенные голоса, и дверь открылась. Две женщины — старая и молодая — встретили партизан. Голландца не было. Что же это? Неужели ошиблись? Неужели ему удалось убежать? В таком случае он может привести подкрепление, и тогда задание не будет выполнено.

Наскоро начали обыскивать квартиру. Под периной нашлись китель и брюки. На печке оказались сапоги. А где же он сам?..

Он появился неожиданно. Сначала зазвенела и съехала набок заслонка у русской печи, а потом оттуда высунулись босые ноги.

— Вот он!.. Тащи!.. Вылезай!..

Понукаемый партизанами вояка кое-как выбрался на свет, обожженный и перепачканный. Он хотел пересидеть в печи партизанский налет — и не выдержал: ради его знаменитого гуся печь топили слишком жарко.

После этого партизаны заставили пленных голландцев своими руками разрушить машины, зажечь нефтесклад и в ту же ночь с трофеями вернулись в лагерь.

Много замечательных людей было в этом отряде. Многое бы можно было рассказать и о начальнике штаба старшем лейтенанте Гончаруке, и о лейтенанте Криворучко, и о старшине Черкашине, и о Николае Велько — коренном полищуке. У Велько фашисты расстреляли не только всю семью, но и всех родственников — более семидесяти мужчин, женщин и детей. А все имущество разворовали или сожгли. Только и осталось у человека, что ружье да две собаки, две большие охотничьи собаки, которые были с ним в лесу. С тех пор Велько яростно мстил врагам, не расставаясь с оружием. И со своими четвероногими друзьями он тоже не расставался. С ними вместе он пришел в отряд, с ними вместе переносил все трудности партизанской жизни.

В отряде были не только мужчины. С самого начала работы подпольного комитета в ней участвовала Тоня Бороденко — зубной врач. Типичная украинка — черноволосая, смуглая, черноглазая, постоянно жизнерадостная и задорная — эта девушка была родом из Донецкой области, там у нее осталась мать. Но сама она оказалась во время войны в Белоруссии, здесь ее и застала немецкая оккупация; выехать не удалось. Она работала по специальности — зубным врачом. Связалась с подпольным комитетом, выполняла его поручения, ушла с ним в лес, партизанила наряду с мужчинами и не хуже мужчин.

Была еще Лиза Ляндерс. Родом она из Минска, окончила там десятилетку, работала чертежницей, готовилась поступить в театральный институт. Всю ее семью расстреляли фашисты, а она бежала из Минска и, блуждая лесами, встретила, партизан. Далеко занесла ее судьба, и никогда, вероятно, она не думала, что ей придется быть партизанкой, участвовать в боевых операциях и первую свою роль — роль невесты — играть не в театре, а при выполнении боевого задания. Да, в отряде частенько вспоминали, как Лиза справляла свою «свадьбу».

Во что бы то ни стало надо было уничтожить большой склад сена, заготовленного немцами. А в местечке В., где он находился, стоял значительный гарнизон, и охранялось сено очень строго. Как ни старались, как ни хитрили, — подобраться к складу не удавалось ни днем, ни ночью.

Тогда решили устроить инсценировку свадьбы и для исполнения роли невесты выбрали Лизу. Она — красавица: высокая, стройная, глаза у нее большие, черные и тонкие, словно нарисованные брови.

Нелегко было организовать такое «выступление», и, пожалуй, труднее всего — подыскать костюм для «невесты»: ни у партизан, ни в немецких складах ничего подходящего не нашлось. Но в конце концов какая-то старушка, сочувствовавшая и помогавшая народным мстителям, вытащила откуда-то из сундука старинное платье и какие-то ленты — все, в чем она сама венчалась лет сорок тому назад.

Нарядить «жениха» (эту роль выполнял Петр Кравченко) и «поезжан» было значительно проще.

И вот среди бела дня расселись партизаны на подводах, гармонист растянул мехи, и лошади (тоже разукрашенные по-праздничному) на рысях влетели в местечко. Песни. Хмельные выкрики. Встречные немцы, глядя на подгулявших крестьян, посмеивались:

— О гут! Гут нэвьеста!

Но, усердно изображая пьяных и стараясь наделать как можно больше безалаберного шума, партизаны помнили свое дело, зорко смотрели по сторонам, и вся инсценировка была у них строго рассчитана.

Около склада как бы случайно лошадей попридержали, гармонист соскочил с телеги и пошел по кругу, откалывая замысловатые коленца. За ним — Лиза, Петька и остальные участники.

Часовой сначала не проявлял особого беспокойства, но затем, видимо, заподозрив что-то неладное, вскинул автомат, но выстрелить не успел. Он упал, сраженный партизанской пулей.

Свадебное веселье мгновенно прекратилось. В копны сена полетели бутылки с горючей смесью. В одну минуту склад был охвачен пламенем. А когда фашисты опомнились, партизаны на подводах уже вырвались из местечка и мчались к лесу, безжалостно нахлестывая лошадей и отстреливаясь от преследователей…

По поводу этой «свадьбы» и красавицы невесты партизаны впоследствии частенько шутили, а кое-кто из молодежи пытался даже ухаживать за Лизой, но она только посмеивалась над этими «ухажерами», не давая никому из них серьезной надежды. Впрочем, сердце — не камень, и сердце Лизы, кажется, тоже не было свободно. Ее тянуло к Аркадию Дмитриеву, прозванному среди партизан Максимом.

Лихой кавалерист, он попал в плен после ранения и убежал от немцев, выбросившись на ходу из эшелона. Вооружившись за счет полиции, начал партизанить, был находчив и смел, безжалостен к врагам Родины, а с друзьями и особенно с женщинами — мягок, иногда даже застенчив. Так же мягок был он и с Лизой, но именно так же, как и с другими, — не больше. Может быть, это и привлекало к нему Лизу.

Иначе сложились отношения у Тони Бороденко с Николаем Черкашиным.

Сдружились они еще во времена выполнения заданий подпольного комитета. Вместе ходили на связь. И один раз — зимним морозным вечером — фашисты обстреляли их километров за восемь от Бучатина. Выбирать не приходилось — прямо по целине, по глубоким сугробам, связные свернули в лес. На Тоне были самые обыкновенные туфельки. По морозной укатанной санями дороге в них еще можно идти, а по сугробам — не выдержишь. Снег набивался в туфли, таял там. Мокрые ноги коченели, деревенели, не слушались, и от них по всему телу шла нехорошая холодная дрожь. А уж ночь наступила. Лес сделался незнакомым и темным, Куда идти?.. Далеко ли?.. Долго ли?.. Они рассчитывали, сделав крюк, через два-три часа выбраться к деревне, но, должно быть, спутались, заблудились… Николай помогал девушке, подбадривал ее, но в конце концов увидел, что она еле держится на своих окоченевших ногах.

— Остановимся здесь. Ты, Тоня, двигайся, старайся согреться, а я пока костер разведу.

Торопливо расчищал место, ломал сучья, и скоро первый язычок огня осторожно лизнул тоненькие сухие ветки.

— Садись сюда. Не бойся. Снимай туфли… Ну что?..

— Совсем как чужие. Ничего не чувствуют.

— Три… Сильнее, сильнее!.. Эх, да у тебя и руки не действуют. Дай-ка я!..

И он долго растирал бесчувственные Тонины ноги.

— Ну, как теперь?

— Горят.

— Значит, все в порядке.

Ночевали у костра, а днем добрались до Бучатина.

Этот эпизод закрепил дружбу. Тогда, наверно, родилась и любовь. Такой же смелый, как и Дмитриев, Черкашин так же, как Дмитриев, был скромен. Это и не позволило ему объясниться с Тоней начистоту. Но всем было видно, что они любят друг друга. Когда после операции Черкашин в первую очередь разыскивал Тоню, опрашивал, вернулась ли она, а перед ночлегом собирал целую кучу папоротника, чтобы Тоня не спала на голой земле, не надо было никаких иных объяснений.

* * *

…Отряд разрастался и уже делал вылазки далеко за пределы своего района. С апреля по июль им было уничтожено два маслозавода и несколько десятков фашистов и полицаев. Около местечка Ганцевичи партизаны захватили железнодорожный состав, груженный лесоматериалами, и весь его — пятнадцать вагонов — сожгли. Но борьба была трудная. Оружия не хватало, ведь его добывали в бою — у врага. За три с лишним месяца удалось захватить сорок семь винтовок, три автомата, восемнадцать пистолетов; но половина бойцов так и оставалась невооруженной. Не было связи с другими партизанскими отрядами и, что особенно важно, с Большой землей. От этого страдало и руководство, и снабжение. Но хуже всего сказывалось на работе отряда отсутствие настоящей воинской дисциплины.

Большинство понимало, что воевать так нельзя. И вот, чтобы наконец наладить дисциплину, шестого июня провели общее собрание. Гончарук зачитал приказ № 1 по партизанскому отряду Каплуна. Бойцы были разбиты на взводы. С этого момента все должно делаться по-военному. Должно… но привычка к митингам сохранилась в отряде и после этой реформы.

Выросшему отряду становилось тесно в Орликовских лесах. «Реввоенсовет» (он все еще продолжал существовать) трое суток обсуждал этот вопрос. В конце концов решили идти на юг и, если не удастся связаться с Большой землей, перебраться на Украину, в Шепетовские леса. Это была мысль Каплуна, который был оттуда и хорошо знал те места.

Карту для предстоящего перехода достал В. П. Казак. Воспользовавшись удобным случаем, он не побоялся похитить из кабинета коменданта военную пятикилометровку.

Шестнадцатого июля выступили, но с первых шагов сказалась та же непривычка к дисциплине: отряд развалился на ходу. Большая часть пошла с Каплуном на юг. Лагун и с ним два десятка бойцов двинулись к востоку. А небольшая группа во главе с Воробьевым осталась на старом месте.

Я уже упоминал, что группы Лагуна и Каплуна присоединились к нашему отряду, упоминал о проверке их и о том, что часть бойцов пришлось отсеять. Этих отсеянных под командой старшего лейтенанта Василенко расположили отдельно, в стороне от нашего лагеря. Там их изучали, присматривались к ним, испытывали их на деле. Надо было установить, можно ли им доверять и пригодны ли они к нашей партизанской работе. С одним из таких отсеянных, Рагимовым, произошел странный случай, на который мы в то время не обратили серьезного внимания, но который имел большие и неприятные последствия.

Рагимов не понравился мне с первого взгляда. Казалось, что он ничем не выделялся среди других партизан — высокий и худощавый брюнет с рябоватым невеселым лицом. В отряд Каплуна он попал, как многие: убежал из лагеря и в отряде ничем особенно от других не отличался. Вот только характер у него был слишком уж необщительный, да глаза не хотели смотреть прямо на собеседника, а все бегали по сторонам, все прятались. Это мне и не понравилось: я не люблю таких глаз, не доверяю им. И я отказался присоединить его к нашей боевой группе, хотя он очень упрашивал, жаловался, обижался на недоверие.

Но Рагимов перехитрил нас. Он отстал от группы Василенко и будто бы заблудился в лесу, а затем якобы напал на след нашей группы и пошел за нами. Так, по крайней мере, он сам рассказывал. Недалеко от Белого озера он наш след потерял и заблудился на самом деле. Поднял стрельбу. Его услыхали из лагеря, и вышедшие на поиски разведчики привели заблудившегося к нам. Отправлять его обратно не имело смысла: все равно он знает дорогу. Мы оставили его у себя и совершили жестокую ошибку.