ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

То, что еще недавно казалось очень отдаленным и даже невозможным — чтобы вражеские войска могли дойти до небольшого мирного городка на берегу Оки, отстоявшего за тысячу километров от пограничной полосы, — произошло в несколько дней.

Не было никакого сражения, пушки и пулеметы не стреляли, а вырытые заранее на возвышенных, удобных для обороны местах окопы остались пустыми и необжитыми; фашистские полчища где-то стороной прорвались вперед, перерезали железную дорогу, и сразу же город заполнили отходящие войсковые части, обозы…

Всю ночь и весь день на разбухших от недавних дождей дорогах тарахтели повозки, урчали автомашины, громыхали орудия. Жители города тревожными взглядами провожали колонны грузовиков, медленно ползущие обозы беженцев с несложным домашним скарбом на ручных тележках. Размешивая липкую осеннюю грязь, по шоссе шла пехота. Было много раненых, их везли на машинах, на телегах, а легкораненые шли пешком.

Издалека доносились глухие звуки канонады. Люди прислушивались, вступали в разговоры с беженцами, с ранеными. В душе у них еще тлела надежда — бьются наши войска! Может быть, остановят врага, не пустят дальше…

И днем и вечером на улицах теперь толпились люди, смотрели на дальние зарева, от которых небо краснело, словно набухало кровью.

Истребительный батальон в эти дни на операции не выезжал. Все были заняты спешной эвакуацией города и района. Но Саша не мог, ничего не делая, сидеть дома. Вместе с Митей Клевцовым он отправился к Тимофееву, надеясь получить какое-нибудь боевое задание.

Но Тимофеева там, где он должен был находиться оказалось. Они долго ждали. Попробовали обратиться к Коренькову, но тот нетерпеливо отмахнулся от ребят. Его все время осаждали какие-то военные, отрывали телефонные звонки.

Отчаявшись дождаться Тимофеева, Саша и Митя отправились в райком партии. Здесь тоже было шумно и людно, во всех комнатах толпились колхозники, военные, эвакуированные. И все чего-то настойчиво требовали, чего-то добивались, кого-то разыскивали.

Саша слышал разговоры про транспорт для отправки больных, про не вывезенные еще запасы зерна на складах, про вражеских парашютистов, якобы появившихся в тылу за городом.

— Хоть бы нас отправили куда-нибудь… — сердился Митя, отчаявшись пристроиться к какому-нибудь делу.

Добрались ребята и до секретаря райкома. Но поговорить с ним все не удавалось.

Калашников на ходу подписывал какие-то бумаги, распоряжался погрузкой на военные автомашины беженцев — женщин и ребятишек. Вскоре он уехал, но быстро вернулся.

Саша встречал Калашникова в эти дни в разных концах города — то на переправе через реку, то во дворе школы, над которой еще реял большой белый с красным крестом флаг, то у складов райпотребсоюза. По-прежнему одетый в полувоенный костюм, в фуражке с красной звездочкой, он неторопливо и негромко давал какие-то указания, только изредка повышая голос.

Саша и Митя все-таки разыскали Тимофеева. Он был в запыленном старом плаще и забрызганных грязью сапогах. Лицо его осунулось, отливало желтизной.

Выслушав ребят, он нахмурился и кратко приказал:

— Находиться дома до особого распоряжения. Кто хочет эвакуироваться — напишите заявление. Задерживать не буду.

— Ну, ты как? — спросил Митя, когда они вдвоем шли от Тимофеева, растерянные и немного обиженные этим разговором. — Ты остаешься?

— А то как же? — удивился Саша.

Они пошли по людной, загроможденной подводами улице. У обоих на сердце было тоскливо. Оба не знали, что делать в общей суматохе.

— Ваши не эвакуируются? — спросил Саша, подразумевая мать, сестру и младшего брата Мити.

— Нет, — буркнул Митя, насупившись и думая о чем-то своем.

Из двухэтажного особняка, где помещалось отделение Госбанка, грузили на машину папки с бумагами, суетливо бегали по лестнице девушки — служащие банка. Напротив, в продовольственном складе, раздавали населению муку, там толпилась небольшая очередь.

Ребята подошли ближе.

— Нам, что ли, тоже встать?.. — пошутил Саша.

— Будете за мной. — строго предупредил Сашу пожилой, с раскрасневшимся лицом мужчина из очереди.

— Тоже… мыльная душа из бани… — проворчал Митя, узнав Якшина. — Два мешка с собой захватил. Обрадовался даровому хлебу… Все подонки теперь вылезут.

— Откуда ты его знаешь?.. — спросил Саша, отходя от очереди.

— Знаю… Живет как бирюк… Недалеко от нас… — Митя не успел объяснить.

Навстречу ребятам попался боец истребительного батальона, ровесник Мити, Алеша Ильин. Здоровый черноволосый парень казался растерянным, хотя внешне бодрился.

— Ну как, орлы? — спросил он, здороваясь. — Что делать-то будем?

— Партизанить пойдем, — бодро отозвался Митя. Из-под шапки у него задорно выбивался клок русых волос, брюки были неровно, складками засунуты в сапоги со сбитыми каблуками.

Втроем они зашли в райком комсомола. Оттуда увезли уже все дела, на полу валялись обрывки бумаги, белели пустые полки в настежь раскрытых шкафах. В передней большой комнате расположилась группа легко раненных красноармейцев в грязных, измятых гимнастерках. Тут же в углу лежали их шинели и вещевые мешки.

Возле раненых суетилась Люба Пахомова — девушка из соседней, железнодорожной школы. Весной она окончила десятилетку и с первых дней войны работала сестрой в местной больнице.

— Ребята, принесите воды, — порывисто откидывая назад волосы, попросила Люба.

Саша торопливо спустился вниз и принес ведро воды. В помещении пахло йодом и еще чем-то тяжелым, неприятным. Прибежали Витюшка и с ним Славка и Генка, очевидно помогавшие Любе, и, перебивая друг друга, сообщили, что за ранеными пришла машина. Вслед за ними на пороге появилась Чернецова, одетая в новый синий ватник и кирзовые сапоги. Красноармейцы, поддерживая друг друга, потянулись вниз. Вместе с ними ушла и Люба.

Чернецова, приветливо кивнув ребятам, торопливо прошла к себе в кабинет. Витюшка, Генка и Славка прошмыгнули за ней.

— А нас почему не мобилизуют? — срывающимися от волнения голосами дружно заговорили они, подвигаясь вперед. — Почему на нас, пионеров, мало обращают внимания?..

Дальше Саша не слышал. Витюшка сердито захлопнул, дверь перед его носом.

— Ого! Боевые орлы, — засмеялся Алеша. Комсомольцы, переглядываясь, улыбались, всех развеселил петушиный задор пионеров.

Саша решительно открыл дверь.

— Мы уйдем с нашими войсками, — обиженно говорил Генка. — За людей нас не считают. Какие же мы пионеры…

Чернецова, засунув руки за ремень гимнастерки, нетерпеливо хмурила брови, но в глазах ее мелькали веселые искорки.

— Вижу, по одному делу? — спросила она, взглянув на Сашу и его приятелей. — Работы себе не найдете? А сейчас колхозники из нашего района скотину эвакуируют. Чтоб помочь на переправе — не догадались?

— Мы хоть сейчас, — оживленно загалдели пионеры, — был бы только приказ райкома.

— Мы тимуровцы, — объяснил Витюшка, — у нас военная дисциплина…

— А потом опять придем к вам… — угрожающе заявил Генка, устремляясь вслед за приятелями.

Комсомольцы стояли, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Чернецова подошла к ним.

— Есть решение райкома комсомола, — она посмотрела каждому в глаза, — Чекалин, Клевцов, Ильин… остаются здесь…

Неожиданно за окном затрещала ружейная перестрелка. На небольшой высоте из облаков вынырнули три огромных темно-серых вражеских штурмовика и, пронзительно завывая, промчались над крышами домов.

Бомбить город они не стали и улетели дальше, за реку. Но поднявшаяся на улице паника улеглась не сразу: по дощатым тротуарам бегали какие-то растрепанные женщины-беженки, разыскивая своих детей. Из подъездов домов настороженно выглядывали люди.

— Проклятые!.. — грозили они кулаками в сторону улетевших фашистов.

Пожилая женщина в рваной жакетке, опустившись на ступеньки крыльца, исступленно зарыдала…

Выйдя из райкома, ребята увидели: из жителей все, кто мог, уходили и уезжали с войсками. Те, кто оставался, суетливо прятали свои вещи на задворках, — снимали занавески с окон, меняли обстановку, вытаскивая с чердаков и сараев старую, ломаную мебель, стараясь сделать свои жилища как можно более мрачными, неприглядными. Даже малыши носились со своими игрушками и тоже прятали их кто в сарае, кто в застрехе под крышей, на чердаке.

На площади у памятника Ленину стоял смуглолицый Гриша Штыков и смотрел на проходившую по улице колонну автомашин. Штыков работал и жил недалеко от Саши, на Пролетарской улице.

— Ну, ребята, уезжаете? — спросил он. Карие глаза его, смотревшие всегда с затаенной грустью, теперь глядели как-то по-особенному. Была в них сила и гордость.

— Мы не уезжаем, — отозвался Митя.

— Мы не бегаем от фашистов, — добавил Алеша.

— Значит, поживем, — сказал Штыков, внимательно посмотрев ребятам вслед.

— Неприятные разговоры ходят про Штыкова, — сообщил Саша. — Дали ему в райкоме комсомола какое-то поручение. А он наотрез отказался, якобы не по силам ему. Тогда ему предложили отдать комсомольский билет. Штыков бросил свой комсомольский билет на стол и с издевкой заявил: «Теперь я не комсомолец. Можно уходить?» И ушел.

— Вот паразит-то!.. — возмутился Митя.

— Может быть, просто так болтают… — поспешил добавить Саша. — Что-то на него не похоже.

Митя и Алеша пошли домой, а Саша направился к мосту на переправу и поспел как раз вовремя: на противоположный берег перебиралось песковатское стадо. Огромный колхозный бык белой масти, с черными подпалинами на боках и на спине хрипел, рыл ногами землю и ни за что не хотел идти в воду, не подпуская к себе погонщиков.

— Ну, окаянный мучитель… оставайся здесь! — чуть не плача, кричала Тоня. Светлые косы у нее растрепались, беленький платок с головы съехал на плечи.

Саша решительно подошел к быку.

— Мартик!.. — Саша протянул руку, погладил быка по толстой, в складках шее.

Мартик остановился как вкопанный, наклонив рогатую голову и перестав хрипеть.

— Мартик ты мой… хороший Мартик… — Саша смело обнял быка за шею, посмотрел ему в налитые кровью глаза. — Ты узнал меня, Мартик? Эх ты, глупыш!

Бык поднял белую с черным пятном на лбу голову и лизнул Саше руку.

— Ну, пойдем, Мартик. — Взяв быка за ошейник, Саша повел его к реке. За ними двинулось все стадо.

Не раздеваясь, как был в ботинках, в одежде, только сбросив пиджак, Саша вошел в воду. Бык, покорно мотая лобастой головой, шел за ним.

На противоположном берегу Саша в последний раз ласково потрепал быка по шее.

— Ну, Мартик, не дури. Веди себя хорошо, понимаешь?

Бык тяжело, словно прощаясь, вздохнул, лизнул Сашу в лицо шершавым теплым языком и, тяжело покачиваясь, пошел вместе со стадом, поднимаясь на покрытый серыми кочками и желтеющими кустами склон.

Тоня, Филька Сычев, Козел и другие песковатские ребята окружили Сашу. Они были выделены от колхоза погонщиками.

— Остаешься, Шурик? — спросила Тоня, смущенно поглядывая на Сашу.

— Остаюсь. — Он почему-то торопливо протянул девушке руку.

Тоня вспыхнула и потупилась.

— До скорой победы, Шурик. — Голос ее дрогнул. Вслед за Тоней пожали Саше руку и остальные ребята.

— Ты что… партизанить остаешься? — многозначительно спросил его Филька.

Одетый по-дорожному, в своем неразлучном шлеме-буденовке, которому Саша когда-то так завидовал, Филька смотрел на Сашу открытым, прямым взглядом.

— Пока сам не знаю, — чистосердечно признался Саша и добавил: — Но я все равно уйду воевать.

Филька быстрыми и твердыми шагами пошел догонять своих.

Колхозное стадо уходило на восток.

Небо было серое, хмурое. Изредка моросил дождь.

Сходив домой и переодевшись, Саша снова выскочил на улицу и встретил Тимофеева, торопливо шагавшего к райкому партии.

— Возьми лошадь и съезди в Павловку, — распорядился он. — Узнаешь у председателя колхоза, выполнил ли он то, что я ему говорил.

Ни о чем не расспрашивая, Саша побежал к конюшне.

— На задание!.. — крикнул он конюху Акимычу, оседлывая Пыжика.

Вскочив на коня, он галопом помчался по мягкой обочине большака. Если бы Пыжик обладал резвостью скакуна, Саша помчался бы еще быстрее. Любил он быструю езду, когда ветер бьет в лицо и свистит в ушах.

Обратно Саша возвращался поздно. Недалеко от города на обочине дороги он увидел застрявшую подводу с беженцами. Молодая белокурая женщина в старой шинели, с кнутом в руках беспомощно суетилась возле лошади, лежавшей в сбруе на земле.

На телеге среди узлов и разного скарба сидели четверо детей, один другого меньше, и седая дряхлая старушка.

Саша соскочил с Пыжика, рассупонил лежавшую лошадь и, убедившись, что ей уже нельзя помочь, остановился, тронутый безысходным горем беженцев. На него смотрели круглые испуганные глаза малышей.

— Что мы теперь будем делать? — тоскливо повторяла белокурая женщина в слезах. — Нам бы только до Тулы добраться. Там у нас родные — помогут. Муж у меня офицер-пограничник… Убьют теперь нас фашисты…

Глядя на мать, заревели и малыши, заплакала и старуха.

Нерешительно потоптавшись на месте, Саша торопливо снял сбрую с мертвой лошади, с помощью женщины оттащил ее в сторону, потом расседлал Пыжика и запряг его в телегу.

«Доедем до города, а там видно будет», — думал он, присаживаясь сбоку с вожжами в руках.

Приехав в город, он оставил подводу на улице у перекрестка, а сам побежал к Тимофееву. Но ни Тимофеева, ни Коренькова на месте не было. Вернувшись назад, Саша уже не застал Пыжика с беженцами. Очевидно, подхваченные общим потоком, они уехали. На сердце у Саши похолодело. Он побежал было по улице, к мосту, но потом остановился, безнадежно махнув рукой. Только теперь Саша сообразил, как необдуманно он поступил, отдав без разрешения командира лошадь.

«Но все равно лошадей отправят в тыл, — тут же, успокаивая себя, подумал он. — Не будут же их здесь до последнего часа держать?»

Саша уныло поплелся к себе. Дома мать уже ждала его, беспокоилась.

— Мы думали, ты сгиб… — заявил Саше Витюшка, когда старший брат появился на пороге.

Саша устало опустился на стул.

— Что делать-то будем, Шурик? — растерянно спрашивал отец — Уезжать нашим теперь поздно… Пешком далеко не уйдешь…

Впервые отец обращался к Саше как к взрослому, спрашивая его совета.

…Саша пробыл дома недолго. Пришли ребята из истребительного батальона, и он снова ушел.

На прощание сказал матери:

— Ты не волнуйся… Что-нибудь придумаем…

Надежда Самойловна последние дни работала в райкоме партии, в штабе по эвакуации города. Вместе с ней занимались эвакуацией еще человек двадцать коммунистов и беспартийных. У каждого из них было свое задание. Работы было много, и работа спешная. Пока железная дорога действует, надо успеть погрузить в вагоны из складов зерно нового урожая; своим ходом отправить из машинно-тракторной станции тракторы с прицепленными к ним повозками; увезти оборудование с завода, отправить несколько эшелонов с беженцами… Уходила рано, возвращалась домой затемно, крайне усталая, разбитая всем виденным, суматохой и неурядицами.

Свой отъезд из города Надежда Самойловна откладывала со дня на день, все надеясь, что обстановка на фронте изменится. А когда собралась уезжать с последним эшелоном, было уже поздно. Не только железная дорога, но и шоссейные на Тулу оказались перерезанными. Тогда поздно вечером на семейном совете было решено: она уйдет с Витюшкой в соседний район, в деревню Токаревку, где живет дальняя родственница. Павел Николаевич оставался в Песковатском. А Саша — мать уже знала — тоже оставался. Он был зачислен в партизанский отряд.

Ночь. Последняя ночь в городе, дождливая, холодная, залитая, словно чернилами, непроницаемой мглой. До полуночи Саша был на дежурстве у райкома партии. На крыльце и в комнатах райкома толпились люди, звонили телефоны, грузили на машины последние ящики. Сдавая дежурство, Саша видел, как Калашников, одетый по-дорожному, в ватнике и кирзовых сапогах, раздавал оружие.

Дома Саша долго не мог уснуть. Тускло горел на неубранном столе ночник. Отец и мать тоже не спали — тихо разговаривали.

Саша слышал, как отец говорил:

— Что буду делать, не знаю. Отсиживаться не стану… В случае чего Шурка поможет — уйду к партизанам…

Утром Павел Николаевич, простившись с семьей, взяв с собой Пальму, ушел в Песковатское. Вслед за ним должна была уйти Надежда Самойловна с Витюшкой. С раннего утра она тоскливо слонялась по комнатам, переставляла с места на место оставшиеся вещи, словно навсегда прощаясь с каждой из них. Витюшка суетился, что-то искал и прятал на чердаке, что-то собирал, чтобы взять с собой, но так почти ничего и не взял… Перед уходом он выпустил из клетки в кусты шустрых, выросших за лето белок.

В дорогу Надежда Самойловна приготовила небольшой узел с бельем. Она и Витюшка оделись потеплее, по-зимнему. Перед тем как выйти из дому, по старому русскому обычаю присели на минуту. Витюшка с немым укором смотрел на старшего брата: до последнего дня он надеялся, что Саша договорится с теми людьми, которые станут командовать партизанским отрядом, и он тоже останется партизанить.

Но Саша, угрюмо сдвинув густые черные брови, глядел в сторону. Лицо у него было словно каменное — суровое, сумрачное, тонкие губы крепко сжаты.

— Пошли? — сказал он, вопросительно поглядев на мать.

Все поднялись. Надежда Самойловна еще раз огляделась кругом, смахнула с ресниц слезы и вышла из дому.

На шоссе путь им преградила уходившая на восток пехотная часть. Чекалины остановились на перекрестке. До самой последней минуты тлела в душе матери надежда, что не придется никуда уезжать, что с часу на час наступит перелом в ходе войны, но теперь последняя надежда при виде хмурых, изнуренных лиц пехотинцев, очевидно так шагавших уже не один день, улетучилась. Она закрыла глаза, стало страшно, так страшно, как никогда раньше. Когда же она снова открыла глаза, то поняла — нет, это не тяжелый, кошмарный сон и что уже нет никакой надежды снова остаться в городе. Нужно уходить, и как можно скорее уходить, только не стоять на месте.

Другие мысли были у Витюшки. Он тоже смотрел на проходивших мимо в разрозненном строю красноармейцев и всей душой стремился к ним. Сказала бы мать: «Иди с ними, а я схоронюсь одна где-нибудь», — и Витюшка ушел бы с ними. Винтовку он сам бы добыл себе в бою. И орден Красной Звезды получил бы. А назад в Лихвин вернулся бы только с победой…

Саша стоял немного поодаль. Он видел, как сгорбилась, постарела за эти последние дни мать. Вот сейчас они —.расстанутся, разойдутся в разные стороны, и кто знает, когда увидятся снова. На душе его было тоскливо, так тоскливо, как никогда еще за всю его шестнадцатилетнюю жизнь.

Вдруг с глухим ревом, нараставшим с каждой секундой, из облаков прямо на колонну красноармейцев устремился огромный серый самолет с черными крестами на крыльях, за ним другой, третий…

Саша уловил, как от первого самолета отделился и стремительно понесся к земле, увеличиваясь на глазах, продолговатый черный предмет… Тяжело, со свистом бомба упала в стороне от дороги, вздыбив вверх густой черный фонтан земли и дыма. Вместе с землей взметнулись и разлетелись далеко по сторонам обломки разбитого в щепы сарая. Вторая бомба упала на дорогу, в самую гущу людей…

Когда вражеские самолеты, обстреляв из пулеметов шоссе, улетели и вдали затих гул моторов, мать и сыновья, бледные, перепуганные, вылезли из придорожной канавы, отряхивая с себя землю. Пахло дымом, гарью. Слышалась резкая, отрывистая команда. Подъехавшие санитарные Повозки подбирали раненых.

Молча, с посеревшими лицами прошли Чекалины мимо огромной воронки, разворотившей шоссе. Из осыпавшейся земли торчали окровавленные обрывки шинелей, обломки винтовок, разбитые колеса, повозки… А в стороне, на почерневшей от грязи луговине, лежали сложенные санитарами в ряд трупы красноармейцев.

— Мама! — прошептал Витюшка, прижимаясь к Надежде Самойловне. — Мама!..

Когда они поднялись на бугор, мать остановилась, посмотрела на Сашу.

— Иди, сынок… — глухо сказала она. — Иди. Не провожай больше… Мы сами дойдем…

— Ладно, мама. Я пойду, — покорно согласился, Саша, не узнавая своего голоса.

— Твой костюм я в чемодане под ветлой зарыла. Нужно будет — возьмешь.

— А зачем он мне, мама?

«В самом деле, зачем он ему?» — подумала мать, но она не могла в эту минуту не говорить. Хоть что-нибудь говорить, только не молчать.

— Посматривай за отцом… Рассеянный он. А теперь и вовсе…

— Ладно, мама, посмотрю.

Саша еще ниже опустил голову, а она тихо, словно боясь обидеть его, попросила:

— Береги себя…

Порывисто обняв Сашу, она подхватила свой узелок и, не оглядываясь, пошла по дороге. За ней, так же крепко обняв и поцеловав брата, поплелся Витюшка.

Саша постоял, посмотрел, как мелькал за кустами белый платок на голове матери, и пошел обратно.

Впереди, где-то далеко, снова загромыхали пушки. Приостановившийся было поток повозок и людей опять потянулся по дороге. А вдали все гремело, глухо и грозно…

Саша медленно, в глубокий задумчивости вернулся в опустевший дом. Постоял у крыльца, обошел вокруг. Заглянул в сарай, где хранились дрова и разная рухлядь. Потом поднялся на крыльцо, открыл дверь. Стояло все в комнатах на своих местах — комод, диван, кровати, стол, стулья. Торопливо тикали ходики на стене. Висели на окнах старые занавески. И все-таки комнаты имели уже нежилой вид. На полу валялись обрывки газетной бумаги, тряпки, раздавленная яичная скорлупа. С кровати были убраны подушки и одеяла, со стола снята скатерть. И шаги в комнате звучали как-то непривычно, глухо…

Саша подошел к полочке, где лежали его книги. Мать говорила — убрать бы их, но он так и не убрал ни одной. Тут были «Мертвые души» Гоголя, полное собрание сочинений Пушкина, «Как закалялась сталь» Островского, «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна, «Три мушкетера» Дюма.

На столе стопкой лежали технические журналы по радио и учебники по электротехнике. Среди них Саше попалась его любимая толстая тетрадь в голубом переплете, в которую он записывал свои мысли, понравившиеся цитаты из книг, загадки, пословицы. Медленно листая тетрадь, Саша читал:

«Все минет, только правда останется» (ст. русская пословица).

«Человеку всегда хватает времени, если он умеет с ним обращаться».

«Объем Солнца в 600 раз больше объема всех планет, вместе взятых».

«Самая ближайшая к нам звезда Альфа находится в созвездии Центавра. Расстояние до нее 4 с лишним световых года (300 тысяч километров-1 секунда)».

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему лишь один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» (Н. Островский).

«Хорошая книга „Тарас Бульба“ Гоголя. Особенно то место, где Тарас покарал своего сына за измену родине».

«Мужественный человек не тот, кто совершает чудеса храбрости, а тот, кто мужественно выполняет все маленькие дела своей жизни».

«Любите его (будущее), стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести..» («Что делать?» Чернышевского).

«Ленин любил приводить в пример слова Писарева (известный критик) о мечте, толкающей будущее».

«Ленивый человек всегда завистлив».

«Человек должен уметь пользоваться своими способностями, чтобы они не иссякали, а развивались гармонично» (М. Горький).

Дальше шли пословицы и загадки. Потом снова выписки из Горького, Пушкина… И тут же был список книг, которые Саша наметил прочитать во время каникул.

В списке значились: «Обломов» и «Фрегат „Паллада“» Гончарова, «Клим Самгин» М. Горького, «Студенты» и «Инженеры» Гарина, «Сказки» и «История одного города» Салтыкова-Щедрина, «Былое и думы» Герцена, «Хождение по мукам» А. Толстого, «Цусима» Новикова-Прибоя, «Записки Пикквикского клуба» Диккенса…

Саша закрыл тетрадь. «Взять, что ли, с собой?» — подумал он. Но потом положил тетрадь вместе с книгами.

Собрав книги и журналы, Саша связал их бечевкой и отнес на чердак. У отца в большой комнате тоже были книги: «Справочник рыболова», «Руководство по пчеловодству». У матери остались лежать на этажерке старые конспекты по истории партии, разные брошюры. Все это Саша тоже завернул в газету, связал и спрятал на чердаке.

Так он медленно обошел все комнаты, внимательно вглядываясь в каждую остающуюся на своем месте вещь, в то же время думая, далеко ли ушли мать и братишка и успели ли они выйти с шоссе на проселочную дорогу: там самолеты не бомбят…

Побывал в чуланчике, где он обычно паял, чинил, строгал, ремонтировал предметы домашнего обихода. Выпустил из клеток кроликов. Кролики, громко стуча лапками, побежали на огород.

«Как это Витюшка про них забыл?» — подумал Саша, выходя во двор.

По двору мирно расхаживали куры. На кого-то сердился и ожесточенно цапал землю петух.

— Глупый… — сказал ему Саша. — Не чуешь, что немцы идут… Отец собирался всех вас порешить, да в спешке позабыл… Живите… Только прячьтесь получше…

Откуда-то появился пропадавший последние дни, всеми забытый кот Мурзик и стал ластиться к Саше, безмятежно жмурясь.

Саша погладил его. Разом нахлынула на сердце тоска. Даже стало трудно дышать.

— Бедненький… Остаешься… — прошептал он, лаская Мурзика, чувствуя, как у него разом пропал голос. — А ты не сиди дома. Уходи тоже в лес. Хочешь, я тебя с собой возьму? Нет… Лучше жди меня здесь.

Внезапно за окном, так что зазвенели стекла и распахнулась форточка, гулко прокатился взрыв, за ним — другой. Саша выскочил на крыльцо. Клубы черного дыма поднимались над окраиной города. Это наши взрывали временно налаженный мост на реке и нефтебазу МТС. Столб дыма висел над рекой, медленно оседая и рассеиваясь. Заморосил мелкий дождь, и на улице, осыпанной бурыми листьями, стало еще более уныло.

Саша заторопился. Он вспомнил, что мать говорила ему про молоко, жареную картошку, оставленную для него в кухне. Наскоро выпив молока и поев картошки, он завернул недоеденную краюшку хлеба в газету, сунул в карман. Оставшееся молоко из кринки вылил в плошку для кота. Поглядев на ходики, остановил маятник, принес из кухни ковшик воды и полил цветы.

Закрыв плотнее рамы и заперев калитку на замок, Саша вышел из дому. Немного спустя он уже шагал по большаку в сторону Песковатского.

К городу уже подходили вражеские танки, обстреливая с ходу улицы, наводя панику на переправе, где еще толпились запоздавшие беженцы.

В этот день Тимофеев, проводив раненного при бомбежке города секретаря райкома партии Калашникова за реку, получил предписание немедленно развернуть диверсионные действия на шоссейных магистралях района, становившихся теперь коммуникациями врага.

И в это время в Туле, на карте, висевшей в кабинете секретаря обкома партии, появилась отметка о новом партизанском отряде в тылу врага — на дальних рубежах обороны Москвы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.