Глава 8 Танец радости

Глава 8

Танец радости

В небе мирного Кабула нескончаемый балет самолетов и вертолетов заставлял дрожать отныне только оконные стекла. В декабре 2002 года международное военное присутствие было сильнее, чем когда-либо. Баррикады вокруг офисов и жилых домов, состоящие из колючей проволоки, мешков с песком, бетонных плит, росли с каждым днем и охранялись вооруженными людьми.

Я оставила свои мечты в Джелалабаде и покинула Шахзаду, пообещав, что мы увидимся через месяц. Контраст между необъятными просторами Нангархара и этим городом, зажатым среди скалистых гор, слишком уж грубо возвращал меня к реальности. Жить в Кабуле было все так же нелегко, несмотря на постоянные улучшения, которые скрашивали здешнее существование. Конечно, по-прежнему надо было ходить по грязным улицам с канализационными стоками. Но местный базар уже снабжал посетителей фруктами и овощами. Естественно, цены взлетали, если покупателем был иностранец. Чуть дальше, в престижном районе Шахр-е-Нау, открывались новые магазины — настоящие пещеры Али-Бабы, переполненные хозяйственными товарами. Миксеры, стиральные машины, печки, сервизы из Китая и стран Персидского залива напоминали нам о забытых чудесах общества потребления. Что до маленьких магазинов сантехники, их товаров не постыдились бы шикарные отели в Дубаи. Великолепные стеклянные раковины, позолоченные и инкрустированные бриллиантами обойные гвозди и краны в форме лебединых шей, джакузи. Тем не менее простой афганец, желающий купить электрочайник, вынужден был довольствоваться подержанным экземпляром. Для него жизнь по-прежнему была тяжелой. Он выкручивался, работая в двух-трех местах. Наиболее везучие, бюджетники, зарабатывали 50 долларов в месяц. Взлетевшие цены на жилье вынуждали людей жить несколькими семьями под одной крышей.

Не прошло и года, как полмиллиона беженцев вернулись из Пакистана на переполненных грузовиках. Они обнаружили, что у них не было больше земель для пашен, не было рассады, инструментов. У них все украли. Те же, кто стоически пережил талибский режим, не могли выжить в своих деревнях после четвертого года засухи. Все они скапливались на кабульских окраинах, привлеченные возможностью найти временную работу, а их земли в это время оставались заброшенными. Поэтому простой афганец питался, благодаря гуманитарной помощи, импортной пшеницей и бразильскими курами. И считал, что ему еще повезло.

Посреди всех этих трудностей «Айна» продолжала процветать. Энергия организаторов воплощалась в различных проектах. Вновь заработал на полную мощность сатирический журнал «Замбилье-Гам», который в эпоху талибов распространялся тайно. Его создатель Осман Акрам сначала размножал его с помощью ксерокопирования, но потом, когда копировальные машины стали редкостью, переписывал экземпляры от руки. Акрам всегда находил смешные темы в том мраке, в который погрузилась страна, — установленные бородачами запреты на ношение скрипучей обуви, на продажу музыкальных кассет. Потом появилась женская газета «Малалай». Наш телевизионный сектор развивался благодаря сподвижникам, которые постоянно приезжали на короткий срок и давали мастер-классы.

Иностранцы, живущие в Кабуле, уже потихоньку готовились к рождественским праздникам, когда 19 декабря случился теракт. Эльза Леруа, обучавшая монтажу девушек-операторов, журналист Эрик Коревитц и Хабибула Шахими, державший маленький гастроном в самой «Айне», отправились в немецкий госпиталь. Они ждали своей очереди в холле, когда мужчина, сидевший рядом с ними, взорвал бомбу, которую прятал под курткой. Хабибула умер на месте, Эрик был ранен. Эльза обошлась без единой царапины, во всяком случае на теле. Они стали первыми жертвами атак террористов-смертников против международных сил поддержки безопасности (ISAF[21]) в Кабуле.

Это постоянное присутствие опасности должно было бы переубедить меня. Но нет, я собиралась поехать со второй группой учениц снимать наш короткометражный фильм об афганских женщинах. На этот раз мы собирались в Герат, на северо-запад страны. Власти настойчиво советовали не путешествовать ночью, даже в окрестностях Кабула, так как могло произойти худшее. Поэтому мы — Шекиба, Халима и я — сели на самолет

Герат на границе с Ираном — один из самых консервативных афганских городов. Здесь женщины по-прежнему носили чадру, не имели права голоса, а мужчины слишком боялись репрессий, чтобы разрешить им встречаться с нами. Если бы женщины добровольно согласились говорить перед камерой, их бы избили. Всего в часе лета от Кабула вооруженные командиры, близкие к талибам, еще обладали властью и угрожали семьям смертью в случае неповиновения.

Мы ездили по улицам на машине, не осмеливаясь снимать. Несмотря на риск, Халима и Шекиба отказались покрыть голову, возмутившись даже, что я им это предложила для их же безопасности: «Мы — журналистки. Как мы можем работать в чадре?!»

Нам удалось взять интервью у одного врача. Его лицо светилось добротой. У него было столько работы, что он не знал, за что хвататься. Каждый день к нему приходили на прием плачущие женщины, которые не могли заплатить за лечение. Их мужья не работали, многие мужчины здесь были наркоманами. Добрый доктор лечил бесплатно эти бедные создания, которые с утра до вечера искали, чем бы прокормить себя и детей. Затем незаметно клал в их ладони несколько афгани. Жалкие усилия, поглощенные океаном нищеты.

Он указал на пациентку, которую обследовал, когда мы пришли. Ее чадра была откинута назад, лицо открыто. «У нее семеро детей. Вы можете легко представить ее судьбу в Афганистане: без образования, жизнь впроголодь, плохое здоровье». Он посмотрел в камеру и произнес дрожащим голосом: «Во имя Бога, во имя человечества, мы должны найти решение!»

Как Джамиля в пещере Бамиана, Шекиба слушала с глазами, полными ужаса. Потом она спрятала лицо в платок. Она хотела укрыться от объектива моей камеры, направленной на нее.

Были ли мы подвластны вуайеризму, этому журналистскому искушению? Я не знаю. Я знаю только, что мы могли предложить этим женщинам лишь сочувствие, немного поддержки, ничего больше. Но, слушая, снимая их, смешивая наши слезы с их слезами, отдавая им частичку себя, я надеялась, что это разделенное страдание, кем-то наконец признанное, зародит в них какую-то надежду.

Сразу после возвращения в Кабул я переслала Шахзаде через таксиста вкусные пирожные из Герата — хрустящие, с фисташковой начинкой, — а также белый пату. Он написал мне в ответ: «Это как если бы ты подарила мне целый мир!»

Что он знал о целом мире, чтобы сравнивать его с тремя пирожными и шерстяной накидкой? Наверняка впервые в жизни женщина делала ему подарок.

Как и все влюбленные, мы понемногу узнавали друг друга. В нашем случае все было сложнее. У нас не было общего языка, если не считать язык взглядов. К тому же жили мы в шести часах езды друг от друга. Как я жалела о том, что здесь больше не было почтовых голубей и воздушных змеев, этих посланников любви, исчезнувших в эпоху талибов. К счастью, оставались такси. По мере надобности они служили посыльными между Кабулом и Джелалабадом.

Письма Шахзады меня умиляли. Они показывали честного, доброго, сильного и нежного мужчину, обладавшего внутренним светом.

У меня был тайный ритуал. Каждое утро я вставала очень рано, пока в холодном доме для гостей все еще спали. Я зажигала камин в гостиной, брала стул, садилась у разгоравшегося огня, закутавшись в пату Шахзады, который хранил еще его запах, исчезающий с каждым днем. Закрывала глаза, концентрировалась на его умиротворенном лице, представляла его; и когда оно появлялось, улыбающееся, запах становился сильнее и явственнее. Только тогда я читала и перечитывала его послания, переведенные для меня. Шахзада писал много, простым языком. В его последнем письме говорилось: «Пока еще ничего не произошло между нами, как только ты вернешься из Бадахшана, я повезу тебя в свою деревню».

Действительно, последняя часть нашего фильма должна была сниматься в Бадахшане, с другой стороны Гиндукуша, на самом севере страны. На карте эта горная провинция походила на огромную голову барана, пытающуюся просунуться на территорию величественного Таджикистана. Отец Мерхии был и в самом деле бесстрашным: он разрешил дочери поехать в царство бузкаши[22], в степи, куда не ступала нога ни одной афганки — ни аристократки, ни крестьянки. Шекиба также снова смогла уговорить свою мать. Потом Полли спросила меня: «Почему ты не возьмешь Гуль Макай?»

Я ее забыла, мою сдержанную ученицу, хроменькую и мрачную. Я умирала от усталости. Зачем еще и ее вешать на себя мертвым грузом в высокогорной экспедиции, которая могла стать последней? К тому же я решила, что в этот раз мы будем передвигаться на лошадях.

Но Полли настояла. Она привязалась к Гуль, считала, что это единственный шанс оживить ее: «Она не осмеливается сама попросить тебя». Ну что ж, попробуем.

Мы приземлились в Файзабаде, столице Бадахшана. И снова — ни одного женского силуэта на улицах, где еще недавно царили вооруженные моджахеды. Торговля чадрами была не самым выгодным делом, если верить круглолицему продавцу тканей, который жаловался на разорение своего некогда процветавшего магазина. Он так вздыхал, казался таким удрученным среди всех этих тканей, что казался смешным. Во времена Талибана торговля шла бойко, он продавал чадры по тридцать штук в день, но сегодня они никому не нужны!

Так как нам предстояло встречаться с мужчинами, я поручила Мерхии пойти на базар и поспрашивать о местных традициях, касающихся ношения чадры. Гуль Макай запишет звук, пока я буду снимать. Подступы к базару были завалены снегом, нужно было преодолеть сугробы, уличную грязь, обойти нагруженных мулов и, наконец, пробраться сквозь толпу. Я была поглощена съемкой крупных планов, потом подняла голову, посмотрела вокруг… Мерхии не было. Боже мой! Куда она запропастилась? Я заметила толпу бородатых таджиков, черноглазых, с кустистыми бровями. Что происходило за этой людской стеной? Я бросилась туда. Маленькая Мерхия стояла среди них. Один из мужчин, еще довольно молодой, рассматривал ее цветастый платок, который лишь слегка прикрывал волосы, ее накрашенные лаком ногти. Понятно, что он не одобрял того, что видел. Мерхия поднесла ему микрофон, и он сказал: «Согласно пророку Мухаммеду, мир ему, правоверная мусульманка должна оставаться дома и прятать свое лицо, руки и ноги от всех, кроме мужчин своей семьи».

Может, он ждал, что она уберет микрофон, натянет платок на лоб и быстро убежит? Вместо этого произошло невообразимое. Эта маленькая женщина, едва достающая ему до груди, посмотрела ему прямо в глаза и спросила, словно обухом по голове ударила:

— В Коране действительно написано, что женщина не может показать лицо?

— Да, чадра обязательна в исламе. По закону шариата.

Во второй раз за последние несколько минут он увидел еще одну невероятную картину. Мерхия, в ярости, которую она и не пыталась скрыть, бросила ему прямо в лицо:

— Это ложь! Невозможно быть таким невеждой! Вы лжете!

Что они говорили? Я не поняла ни слова, но почувствовала опасность, нависшую над нашей группой, грозу, готовую разразиться в любой момент. Подтверждая мои наихудшие опасения, недовольство начинало нарастать — сначала еле уловимое, а потом все более явственное. И вдруг раскаты смеха потрясли толпу! Людей позабавило, как маленькая, будто воробушек, девушка расправилась со своим противником. Таджики от души ликовали.

Один громила встал на ее сторону:

— Она права. Желание во что бы то ни стало сохранить чадру говорит о том, что мы не верим в самих себя. Все, чего мы хотим, это свобода, а не чадра.

Его седеющие волосы указывали на то, что в молодости он застал более свободное время.

Почувствовав облегчение от того, что смогла высказать наболевшее, Мерхия объясняла толпе свои убеждения:

— Моя мать была мусульманкой, но она никогда не носила чадру. Она умерла, став жертвой ненависти. И именно ее память я сегодня защищаю.

Я подошла к ней, трясясь от страха:

— Ты испугалась?

— Совсем нет, я не боюсь — я журналистка.

Пораженная, я включила камеру.

— Ты больше не носишь чадру, но ты еще носишь платок, тунику, широкие шаровары… Ты собираешься начать одеваться на западный манер?

— Знаешь, я очень рада, что не ношу больше чадры. Конечно, я не выхожу на улицу без платка, но он такой легкий, что совсем мне не мешает. Я так рада, что могу наконец красить ногти, надевать босоножки в летнюю жару. Мне больше ничего не надо. Но я хочу, чтобы это было у всех женщин Афганистана.

Она меня по-настоящему поразила.

Удача нам улыбнулась или же это наше упорство было вознаграждено, но нам разрешили снять свадьбу. Свадьбу совершенно необычную: невеста смогла сама выбрать себе жениха. Несмотря на эту привилегию, несмотря на накрашенные тушью глаза, нарумяненные щеки, платье, украшенное дорогой вышивкой, девушка, казалось, вот-вот заплачет. Традиция велит невесте оплакивать свою молодость, покидая отчий дом.

Сколько же на одну эту счастливую невесту приходилось тех, у кого был настоящий повод плакать в день свадьбы?

Нас познакомили с девушкой, которая осмелилась отклонить предложение. С тех пор она была вынуждена жить затворницей в родительском доме. Претендент, человек военный, известный своей жестокостью и грубостью, поклялся, что если он встретит ее, то изобьет, отрежет грудь и все в таком духе. Испуганная, она не выходит из дома, живя среди кошмаров и несбывшихся надежд.

Она надеялась продолжить учебу, как другие молодые афганки, но должна была отказаться от этого. «Я унесу эту мечту в могилу», — говорила она, оплакивая свою проклятую жизнь. Ей было восемнадцать лет. Приговоренная однажды, она решила не скрывать лицо от камеры. Шекиба разрыдалась, а когда успокоилась, сказала в мою камеру: «Хватит! Сколько мы еще должны терпеть этот гнет? Мы, афганки, достаточно настрадались».

В такие моменты мои мысли улетали к Шахзаде. Эта культура, в которую я постепенно погружалась и в которой открывала темные стороны, с ее запретами и ужасами, сформировала мужчину, которого я любила. Как он верно говорил в письме, ночь здесь очень темна. Смогу ли я ее вынести? Я уже тогда понимала, что мне придется идти на жертвы.

Хабиб, наш коллега из «Айны», присоединился к нам. Он сопровождал нас на север, в Рох, где у него были друзья. Деревня свободна от военных, вооруженных и косных, там мы будем в безопасности.

Это трудное путешествие продолжалось восемь часов. Трудное, оттого что шофер не прекращая слушал кассету с индийскими песнями. Я быстро заметила, что в машине я была единственной, кто не знал этих сладких мелодий, воспевающих любовь на хинди. Шофер, гид, ученицы, в том числе и Гуль Макай, знали их наизусть и напевали без устали. Они были этого так долго лишены, что я не решилась положить конец веселому хору.

На заснеженной дороге у входа в деревню нас ждал старик в белоснежном тюрбане. Его рука лежала на плече ребенка, который служил ему своеобразной опорой, тростью. Аксакал сказал нам «Добро пожаловать!», после чего мужчина в военной форме любезно пригласил нас в дом. Не успели мы согреться у печи, проглотить обжигающий чай, как он уже предложил нам конную прогулку без седла и удил на высокогорное плато, где тренировались игроки бузкаши. Рискованная поездка на резвых конях меня беспокоила, но я согласилась. Как отказаться от конной прогулки среди одного из красивейших пейзажей в мире, где не ступала нога женщины? Что касается моих напарниц, они, не решившись на столь отчаянный шаг, решили пойти пешком.

На краю горы нам открылось удивительное зрелище. Две команды чопендоз в плотных стеганых куртках скакали на круглой площадке и, поднимая тучи пыли, отбивали друг у друга чучело козла, наполненное мокрым песком. Завладеть трофеем путем невероятных прыжков, переворотов, проходок, яростных стычек, не жалея себя, — такова была цель этой игры, воплощающей в себе природу афганца: утонченность, мужество, жестокость и тщеславие. Завороженные, мы наблюдали за диким танцем, дыша при этом на руки, чтобы их отогреть.

Яростный стук копыт, содрогания земли еще долго звучали в моей голове, когда я пыталась уснуть, лежа на матрасе на полу маленькой комнаты, которая служила хозяевам и гостиной, и кухней. Трещала печь. Улыбаясь, вошел старик. Худой дрожащей рукой он протянул тарелку. На ней было несколько маленьких сырых морковок. Старик развернулся и вышел. Услышал ли он безудержный смех, вызванный его появлением? Мы не могли остановиться. Вероятно, мы освобождались от напряжения и сильных эмоций, которые пережили за последнее время. Решительно, Афганистан — страна мужчин. И мужчин более чем странных.

Рано утром восемь деревенских жителей сопроводили нас до Бахараки, узбекской деревни, расположенной на горном хребте. Мы шли пешком. Дороги, ведшие туда, были приспособлены для копыт лошадей и мулов, для ног горцев, но ни в коем случае не для машин. Наш хозяин приготовил четырех коней бузкаши, нервных животных, привыкших реагировать на малейшее движение ног чопендоз. Но эти, по крайней мере, были оседланы. Смирившись, мы взобрались на них, когда я услышала робкий голос Гуль Макай: «Брижитт-джан, у меня проблема… Я не хочу снова покалечить ногу».

Ах да, ее раненая нога, изуродованная, плохо сросшаяся, ее крест. Я запретила себе жалеть ее: если и существовал малейший шанс, что она выкарабкается из этого состояния, осмелится наконец, он представился сейчас: «Ты такая же, как все. Делай как все, садись на коня. И не обсуждай. Это приказ».

Один из мужчин принес табурет и поставил сбоку рядом с лошадью. Гуль оперлась на него, взгромоздилась с трудом в седло и скрючилась в нем, как будто стыдясь самой себя.

— Выпрямляйся, другие сидят прямо.

Впереди хихикали Шекиба и Мерхия, в эйфории от своего подвига, от высоты, от прозрачного воздуха. Они так осторожно продвигались медленными шажками, как если бы скакали галопом. Они путешествовали по своей стране верхом! Кто мог поверить в это годом раньше? Я ехала за ними, спокойная, несмотря на обледенелую дорогу, видя, что моя лошадь смотрит внимательно, куда ставит копыта. Далеко позади Гуль сидела неподвижно, скованная страхом. И в этот раз она хотела остаться незамеченной, раствориться, исчезнуть. Я остановила лошадь и крикнула ей: «Давай быстрей, или всю свою жизнь проведешь так же, волочась за другими. Ты этого хочешь?»

Никогда не забуду вид этой куклы в темных одеждах на фоне белого снега. Я увидела, как она, колеблясь, выпрямилась. Легким движением пятки побудила лошадь двинуться с места. Та легко ей подчинилась. Она ехала, удивленная тем, что не падает и что это красивое животное слушает ее. Я увидела, как она распрямила плечи, как попыталась увереннее устроиться в седле. Чудо продолжалось. Потом она еще больше выпрямилась и теперь ехала с высоко поднятой головой. В этот момент, мне кажется, она решилась расслабиться — отдаться равномерному движению лошади, снежинкам, ласкающим ее щеки, жизни! Ее глаза светились, когда она мне улыбалась! Это был пустяк, почти ничего. Но впервые наконец я увидела Гуль такой, какой она должна быть: молодой и свободной.

Прибытие нашей команды произвело ажиотаж в деревне. Мужчины, маленькие мальчики, смуглые девочки с повадками цыганок встречали нас. Они смеялись от счастья, что видят иностранок. Это было в их жизни впервые. Один мужчина захлопал в ладоши, за ним последовали остальные. Потом он начал напевать:

Видеть ваши красивые лица —

Такое счастье для меня.

А завтра я еду в Мазар…

Он кружился, как неуклюжий медведь, подняв руки. Его поддержала толпа, и песни сопровождали нас до дома, в котором мы должны были заночевать. А там уже вся деревня пела под нашими окнами… Это было красиво, спонтанно — потрясающий момент тепла и приветливости. Для девочек это стало замечательным открытием. Существует жизнь и без ненависти.

Я не видела Шахзаду с того самого времени, как он сделал мне признание. Три недели пролетели как одно мгновение. Его лицо было рядом с моим, его глаза и голос — во мне, но мне его недоставало. Однажды утром я поняла, что не выдержу больше, и попросила Аскара повезти меня в Джелалабад. И неважно, что дорога была опасной, ведь она вела к нему.

Мой приезд никого не удивил: Комитет по делам племен был настоящим ульем, горцы приезжали сюда без предупреждения. Вокруг меня засуетились, я устроилась в кресле на веранде и послала интенданта предупредить Шахзаду о моем приезде. На месте ли он? Как он меня примет? Может, волшебство испарилось? Что теперь творится в его голове? Может, он стер меня из памяти? Я опустила глаза. Руки, лежавшие на коленях, дрожали. И тут я увидела его гибкий белый силуэт. Когда он подошел к ступенькам крыльца, то послал мне такой горящий взгляд, что все мои сомнения улетучились. Я не была лишней. Меня ждали.

После первых приветствий мы замолчали. Что сказать? На каком языке? Я огляделась вокруг. Никого. Здесь говорили только на пушту или урду. Он показал на свой дом и жестом пригласил меня последовать за ним через сад. Мы пересекли разделительную стену и вошли во двор, мое сердце сильно застучало. Дрожа, я шла по аллее из розовых кустов, высаженных с обеих сторон, как невеста, подходящая к алтарю. Дом кишел слугами, которые забегали, увидев Шахзаду. Порог, стеклянная дверь, и вот мы в большой гостиной. Я обвела взглядом стены изумрудного цвета, драпировки с помпонами над окнами и дверями, тяжелые обивочные ткани с цветастым орнаментом, пушистые ковры — все это утопало в свете неоновых ламп. Огромные диваны у стен. На них могли разместиться до двадцати человек. И хотя все было чрезвычайно загромождено, комната казалась уютной. Шахзада проводил здесь большую часть своего времени.

Сидя лицом к лицу на краешке дивана, мы смотрели друг на друга: пленники своих чувств, эмоций, неспособные говорить. Парень, подавший нам чай, выручил нас на какой-то момент. А теперь мы опять были одни. Он, не отрываясь, смотрел на меня. Я рассматривала его дружелюбное лицо. Если бы не его смятые письма, лежащие в моей сумке, я бы не сказала, что он влюблен, причем так сильно. Мы молчали. Он смотрел на стену, потом наши взгляды снова встречались, а потом опять стена или пролетающая муха… Как было глупо приехать без переводчика и словаря! И тем не менее, несмотря на наши смущенные взгляды, ощутимо чувствовалась эмоциональная связь, установившаяся между нами три недели назад.

Наступил вечер. Не было речи, чтобы я возвращалась в Кабул в сумерках. Он приказал приготовить для меня комнату его старшего сына — на верхнем этаже, там, где жили его дети и их двоюродные братья, во всяком случае те, кто достиг возраста, чтобы ходить в школу в Джелалабаде. Смущенные, они все это время не выходили из комнаты. Пару раз я замечала край туники или маленькую пятку в сандалии, которая с моим появлением тут же исчезала.

Слишком много вопросов вертелось в моей голове. Я оказалась в необычайном положении. Впервые в жизни я почувствовала, что теряю контроль над собой. Я была словно солдат, оторвавшийся от армии, который должен идти, не зная куда, доверившись судьбе, и выбраться из этой ситуации живым и здоровым. Была ли любовь Шахзады достаточно сильной, чтобы помочь мне противостоять трудностям, которые нас поджидали? Доверие было самым ценным подарком, который я могла бы ему преподнести. Мне нужна была эта уверенность.

Через несколько дней я снова вернулась в Джелалабад. В этот раз я предусмотрительно взяла с собой молодую афганку Силэй, которая бегло говорила на английском и пушту.

Меня сразу провели в дом. Шахзада нас тут же принял. Я попросила Силэй перевести: «Шахзада, мы лишь туда и обратно, мы скоро уезжаем».

Он выдержал паузу, погладил ручку кресла. «Ты поезжай, если хочешь, а Брижитт останется здесь», — сказал он тоном человека, который привык к беспрекословному подчинению. У меня было чувство, что я ему уже принадлежу. Мне это понравилось.

Я приехала, чтобы узнать некоторые вещи, очень личные. Мне придется потревожить его природную скромность — я ведь знала о сдержанности пуштунов. Но он должен был ответить, это он был мне должен.

— Почему ты хочешь взять вторую жену, Шахзада?

— Я был молод. Отец нашел мне первую жену. Эта свадьба состоялась в страшный период — во время войны. Джелалабад кишмя кишел моджахедами, семья была разбросана по Пакистану. Я воевал в горах и видел, как умирали многие мои друзья. Это было время Великих несчастий и нищеты. В день свадьбы я не смог даже надеть новые вещи, как предписывает традиция… Теперь же я хочу свадьбу, воспоминание о которой будет мне дорого.

— Но почему я? Почему ты выбрал меня?

Задержав дыхание, я ждала ответа на эту загадку, которую не могла себе объяснить.

— Как только я тебя встретил, мне показалось, что моя жизнь будет лучше. Я хочу, чтобы ты знала одно, Брижитт. Бог сделал так, что мы встретились, и Бог знает почему.

Он вышел из гостиной и вернулся с двумя пакетами, которые положил передо мной.

— Это для Брижитт, — сказал он тихим голосом.

Пакеты были завернуты в блестящую бумагу. Волнение мешало мне открыть их. Я не решалась. Дрожащей рукой я сняла искусственные цветы, жасмин и красную розу, украшавшие пакет; потом ленточки. Бумага выскользнула из рук, порвалась. В одном пакете была шаль. В другом — голубое платье, полностью расшитое мелким жемчугом, и шаровары для него. Наряд афганской женщины. Чудо! Платье принцессы.