«НАРОД — СЕБЕ»

«НАРОД — СЕБЕ»

На протяжении долгого времени, целые столетия, образно названные замечательным чешским писателем Алоисом Йираском «эпохой тьмы», находилась Чехия под гнетом Габсбургов. И все это время не прекращались гонения на чешский язык и культуру. Временами эти преследования становились такими ожесточенными, что порой со стороны могло даже показаться, будто Чехия никогда больше не возродится, будто все ее своеобразие растворилось в насаждавшихся веками иноземных влияниях.

Но в действительности это было не так, и разгоревшаяся в шестидесятые годы национально-освободительная борьба была тому доказательством. Усилия будителей стали приносить обильные плоды. Весь народ охватило стремление возродить былое величие и независимость родины, добиться нового расцвета культуры. Ученые и писатели трудились над развитием чешского языка. Певцы и музыканты исполняли произведения чешских мастеров и не утратившие своей первородной прелести народные песни и танцы. В этот период каждый истинный чех старался помочь общему делу. Даже в столице империи — Вене — отметили, что приезжавшие на гастроли Фердинанд Лауб и другие музыканты, его соотечественники, демонстративно говорили только по-чешски.

Во главе этого национально-освободительного движения стояли крупные ученые, политические и общественные деятели, а в области культуры, по словам академика Зденка Неедлого, — «три великие художника, до сих пор остающиеся величайшими классиками чешского искусства: в литературе это был Ян Неруда, в музыке Бедржих Сметана, в живописи Йозеф Манес».

Число чешских журналов и газет все время увеличивалось. Это давало простор для деятельности Яну Неруде и его товарищам по перу. А музыкально-сценическое искусство по-прежнему ютилось в стенах крошечного «Временного театра». Сметана огорчался, что из-за тесноты он не мог увеличить состав оркестра, не мог развернуть как следует массовые сцены. Публику тоже перестал удовлетворять маленький зал «Временного театра». Все острее чувствовалась необходимость в новом просторном помещении.

Театр должен бы объединить многочисленных строителей отечественной культуры: композиторов, драматургов, художников, поэтов, певцов, музыкантов-исполнителей. Общими усилиями они создадут патриотические зрелища. Со сцены Национального театра зазвучат тогда призывы к битвам, к неустанной борьбе за свободу. И чем раньше это будет, тем скорее настанет желанный день освобождения. Сооружение Национального театра — это один из важнейших этапов многолетней борьбы с поработителями.

Чешские патриоты, занимавшиеся сбором средств, отправились в обход по городам и селам. Они ходили из дома в дом и объясняли, для чего нужен такой театр. Ни австрийское правительство, ни крупная чешская буржуазия, изменившая интересам родины, не заинтересованы в развитии чешской культуры. Народ создал ее и хранил ее веками, сам народ должен теперь позаботиться о ее развитии. «Народ — себе», — гласили листовки, распространявшиеся по стране. Они призывали всех чехов внести свою лепту на постройку храма искусства. И не было человека, который остался бы глух к этим призывам. Наполнялись сумки сборщиков. Вместе с золотыми и серебряными монетами сыпались туда и медяки, хранившиеся до этого про черный день в заветных узелках бедняков.

Национально-освободительное движение чехов нарастало. Австрийские правящие круги встревожились не на шутку. После нескольких особенно резких антиправительственных высказываний «Народной газеты», которые, кстати сказать, никогда не прекращались, а лишь принимали временами более сдержанный тон, Габсбурги решили принять меры. Нужно подорвать экономику непокорной страны. Расправляющий плечи чешский народ забудет свободолюбивые мечты, если его держать в постоянном страхе перед нищетой и голодом. И мощный австрийский капитал начал энергичное наступление на промышленность Чехии. Чешские предприятия закрывались, массы рабочих и служащих остались без работы.

Однако эти действия австрийцев вызвали бурю неудовольствия всех слоев чешского населения. Недаром трудились чешские патриоты над переводом и распространением Коммунистического манифеста! Сказывалась и работа будителей. Чешский народ начинал осознавать свою силу и открыто, в полный голос, заявлять протест против действий правящей верхушки.

Чтобы поддержать боевой наступательный дух народа, чешские деятели во главе с Карлом Сладковским решили провести в Праге торжественную церемонию закладки Национального театра. Пусть увидят все, как единодушны чехи в стремлении отстаивать свою самобытность и независимость.

Быстро по стране разнеслась весть о том, что 16 мая 1868 года состоится закладка фундамента Национального театра. Вереницы телег, украшенные гирляндами цветов и хвойных ветвей, везли в Прагу кирпич и камень — подарок чешских рабочих. По Влтаве плыли лодки и целые караваны, доставлявшие в столицу строительный материал. Гулким салютом мортиры и ликующими возгласами встречали пражане все эти дары, которые посылали своей матушке Праге каждый район, каждая деревня. Многочисленные делегации прибывали в Прагу.

Австрийские власти пытались вначале воспрепятствовать въезду в город такого большого числа людей. Но, видя, что события принимают характер всенародного движения, решили не вмешиваться. С волнением поглядывал начальник полиции на все увеличивавшиеся толпы на улицах. Однако и он понимал, что с этой стихией не совладать. Около двухсот тысяч людей прибыло в эти дни в Прагу. Более шестидесяти тысяч гостей приехало из братских славянских стран. Гостиницы, школы, многие часгные дома — все было заполнено приезжими. А те, кому не хватило места под крышей, располагались табором на улицах и площадях, у стен домов и храмов. Еще ни один праздник, ни одно событие не привлекало столько людей в столицу.

Торжества начались накануне вечером большим фейерверком. Каскады света и снопы искр освещали радостные, возбужденные лица. Вдоль набережных сновали иллюминированные лодки, увитые цветами и лентами. Повсюду звучали музыка и песни.

В толпе друзей под руку с Беттиной Сметана ходил по улицам праздничной Праги, спешил туда, где звонче песни, где задорнее музыка. Разве усидишь в такое время дома?

Только обитатели дворцов и замков не разделяли общего веселья. Прячась за темные шторы, они со страхом поглядывали на улицы, где в ярком пламени факелов поблескивали длинные валашки[4].

Утром 16 мая, одевшись в национальный костюм чешского горожанина, специально приготовленный к этому торжественному дню, Сметана поспешил к месту сбора на Инвалидную площадь. Оттуда грандиозное шествие направилось к набережной Влтавы, где было отведено место для постройки Национального театра. Студенты и рабочие, крестьяне и ремесленники, артисты и литераторы, профессора университета и служащие учреждений шли, охваченные единым патриотическим порывом, рука об руку. Над головами развевались чешские национальные флаги, знамена различных товариществ, кружков и объединений.

На набережной возвышалось нечто вроде трибуны. Рядом расположились оркестр и объединенные в один тысячеголосый хор певческие общества. Как бескрайное море, раскинулся людской поток.

Карел Сладковский обратился к собравшимся с пламенной речью. Он напомнил о героическом прошлом чешского народа, о всех тяжелых испытаниях, выпавших на его долю. Он вспомнил тех патриотов-будителей, которые еще в начале XIX столетия пытались возродить чешский театр. Тогда даже многие передовые отечественные деятели сомневались в реальности возрождения родного языка, в его пригодности для литературы и театра. И в этот период небольшая группа артистов с трудом добилась разрешения изредка выступать на чешском языке в театре, где работала немецкая труппа. Раз в неделю — по утрам в воскресенье, когда театр был свободен. Так несколько пылких юных — патриотов старались спасти от смерти родной язык. И теперь Национальный театр призван продолжать это благородное дело.

«Да, воспрянул и опять живет народ чешский, — говорил Сладковский, — и сегодняшний день есть настоящий день его духовного возрождения, ибо сегодня начинает претворяться в жизнь его первая возвышенная мечта, — сегодня он сам закладывает великолепное сооружение своего будущего».

В едином волнующем порыве ответили собравшиеся на эти слова, и восторженные клики пронеслись над городом.

«Идите же и возвестите всему народу нашему, — продолжал Сладковский, — что отзвуки славы сегодняшнего дня мощно разнеслись по всему братскому миру, и пусть эта радостная весть в сердце всего нашего народа превратит пламя возвышенной самоотверженности в свет, который не будет гаснуть и быстро приведет нас к еще более славному дню, когда мы, радуясь полной победе, воскликнем: «Глядите, вот завершено то, что было так славно начато!»

Сметане, создателю «Проданной невесты» и «Бранденбуржцев в Чехии», предоставлена была честь от имени всех чешских музыкантов участвовать в церемонии закладки фундамента Национального театра.

«В музыке — жизнь чехов», — сказал Сметана, ударяя молотком по закладному камню. В этой фразе, ставшей исторической, просто и точно сказано все: здесь и любовь чехов к музыке и их необыкновенная музыкальность, завоевавшая стране репутацию «консерватории Европы», здесь и указание на роль музыки в жизни целого народа.

Загремел оркестр, исполнявший «Торжественную увертюру» Сметаны, сочиненную им специально к этому дню. Затем последовало выступление сводного хора.

Окончена церемония, но этим еще не исчерпана вся программа торжеств, рассчитанная на несколько дней. На протяжении всех этих дней не прекращались концерты и выступления всевозможных музыкальных объединений. Они превратились в смотр чешского искусства. Повсюду звучала славянская речь, на языках многих славянских народов произносились здравицы и тосты.

В тот же вечер 16 мая 1868 года в праздничной обстановке состоялась премьера третьей оперы Сметаны «Далибор». Ввиду особой торжественности чешской оперной труппе было предоставлено помещение большого Новоместского театра. Атмосфера приподнятости и радостного возбуждения царила в просторном зале. Зрители восторженно принимали все сцены оперы.

«Далибор» шел в постановке Й. Й. Колара, который оказался и прекрасным режиссером. Главные партии исполняли лучшие артисты: Ян Людевит Лукес, Эмилия Микова-Бенневиц, Элеонора Эренбергова. С тех пор как Сметана возглавил оперный коллектив, ему не приходилось больше сталкиваться с недоброжелательством артистов. Наоборот, близко познакомившись со Сметаной, певцы и музыканты оценили его композиторское дарование и дирижесское мастерство, полюбили в нем чуткого, доброго и отзывчивого человека, восхищались его феноменальной трудоспособностью.

В дружеской обстановке готовил театр и премьеру «Далибора». По существу, это был уже второй спектакль, ибо, впервые нарушив установившиеся в театре традиции, за два дня до премьеры Сметана провел генеральную репетицию оперы в присутствии публики.

На следующий день после постановки «Далибора» у Сметаны была еще одна премьера: мужской хор «Глагол Пражский» впервые исполнил под управлением Карла Бендля его новое произведение — песню «Земледельческая». В этой песне, написанной на слова поэта Вацлава Трнобранского — друга Карла Гавличка-Боровского — с большой любовью и задушевностью воспел композитор крестьянский труд.

…Закончились торжества. Разъехались из Праги гости. Праздничное настроение постепенно сменялось будничным, но в памяти пражан еще долго сохранялись воспоминания о майских событиях, которым суждено было навсегда войти в историю чешской культуры. Вспоминали и Бедржиха Сметану и его прекрасные слова, сказанные во время церемонии закладки здания. Но, говоря о его третьей опере, некоторые не могли скрыть чувства удивления и даже какого-то недоумения.

Еще в 1865 году, в разгар работы над «Проданной невестой», начал Сметана писать «Далибора». После историко-патриотической и комической оперы композитору хотелось создать музыкальную Tpaгедию. Либретто Йозефа Венцига больше всего подходило для этого.

Либретто «Далибора», написанное, как и все, что появлялось из-под пера Венцига, по-немецки, перевел на чешский язык его ученик, еще совсем молодой писатель Эрвин Шпиндлер. В основу либретто оперы было положено старинное чешское предание о Далиборе.

Недалеко от Градчан — Пражского кремля — возвышается до сих пор круглая башня. Это «Далиборка». Много лет прошло с тех пор, как воздвигли ее по приказу короля Владислава II Ягеллончика, но живет и поныне память о славном скрипаче — несчастном узнике Далиборе из Козоед. Его имя присвоила народная молва этой башне.

Свиреп и несправедлив был владетель Плошковиц. Не раз поднимались крестьяне Литомержицкого края против бургграфа плошковицкого, одного из самых безжалостных правителей. Жестоко расправлялся бургграф с теми, кто поднимал голос против него. Убегали от злого феодала крестьяне и приходили целыми семьями к Далибору искать у него защиты. По всему краю шла слава о доброте и справедливости молодого земана (мелкопоместного дворянина) — Далибора из Козоед. Много несчастных нашло приют в его небольшой, но хорошо укрепленной усадьбе, расположенной по соседству с Плошковицами.

Не выдержало сердце Далибора, когда однажды ему сообщили, что по приказу бургграфа казнен его близкий друг скрипач Зденек. Поднял Далибор народ и повел на Плошковицы, чтобы отомстить бургграфу за все его жестокости, за смерть Зденка. Как факел пылал плошковицкий замок, ветер далеко разносил снопы искр и пепел. Всполошились соседние феодалы. Собрали они войско и разгромили восставших крестьян, а Далибора схватили и в оковах отвезли в Прагу, где бросили в темницу, в недавно построенную круглую башню возле Градчан.

Далибор был первым узником, вошедшим в нее, и с той поры много толков пошло о молодом земане, о его мужественном поведении, о грозившей ему казни. Паны радовались, а народ сочувствовал ему в беде.

Медленно тянулось время для Далибора в сводчатой темнице с толстыми стенами и маленьким окошком, из которого он едва видел полоску неба да внизу глубоко заросший кустарником ров. Проходили месяцы. Тоска терзала сердце молодого земана. На деньги, которые у него еще оставались, он попросил тюремщика купить ему скрипку. Целыми часами играл узник на скрипке, и звуки ее становились все чище, все выразительнее и нежнее. У дверей темницы начали останавливаться тюремщики, чтобы послушать его игру, прохожие замедляли у башни шаги. С каждым днем все больше слушателей приходило под стены башни. Каждый день в полдень и под вечер услаждал Далибор своей игрой пражан. И когда из окошка темницы на веревке опускался грубый холщовый мешок, каждый с охотой клал туда что мог — кто деньги, кто еду или кувшин с молоком. Так горожане и крестьяне близлежащих сел старались облегчить участь Далибора.

Музыка глубоко трогала этих людей. Прекраснее щебета птицы было нежное пение скрипки. То печаль и тоска по воле слышались в этих звуках, то вдруг раздавались грозные мелодии воинственных песен и гневные возгласы. Но не свободу, а лишь облегчение приносили они Далибору.

Долго держали узника в заключении, и, наконец, суд по распоряжению короля признал его виновным. Когда наутро пражане опять пришли к башне, они не увидели холщовой сумки, не услышали игры Далибора. Башня была тиха и безмолвна…

Это старинное предание Венциг обработал в форме, наиболее подходящей для романтической оперы. Сюжетным центром либретто он сделал любовь Далибора и Милады, отдавшей свое сердце храброму рыцарю, несмотря на то, что он убил ее брата — бургграфа. Переодевшись в мужское платье, Милада проникает в темницу к Далибору. Вместе с его друзьями она готовит возлюбленному освобождение. Но стража ранит Миладу, и она умирает на руках у Далибора, который тоже погибает в этом бою.

Работая над оперой, Сметана сместил центр тяжести. Он выдвинул на первый план образ народного героя, а не личные переживания рыцаря и Милады. В тексте Венцига ничем не мотивируется популярность Далибора в народных массах. Разве мог рыцарь заслужить признательность народа только за то, что «мстя за своего друга, сжег Плошковицы, как факел у гроба Зденка»? Кроме того, Далибор Венцига наделен чертами обреченности, он перестал ценить жизнь, он не дорожит ею после смерти Зденка.

Совсем другой образ Далибора создал Сметана в музыке. Уже во вступлении к опере звучит широкая напевная мелодия. Она сразу вызывает в памяти маршевую поступь чешской героической песни. Это тема Далибора. И в первой сцене оперы, когда народ скорбит об участи, готовящейся Далибору, в оркестре при упоминании его имени звучит боевой призыв. На фанфарных, призывных интонациях построена и характеристика, которую дает Далибору народ в этой же сцене. Тема Далибора появляется и во время рассказа Йитки о том, как она в детстве осталась сиротой, а Далибор ее приютил и воспитал. Особенно широко и мощно эта тема проходит в блестящем звучании всего оркестра в четвертой сцене первого акта, когда перед королем Владиславом и собравшимися судьями предстает закованный Далибор. Слушая эту могучую, упругую, свободно льющуюся мелодию, мы воспринимаем ее как музыкально обобщенный образ народного вожака, а не влюбленного мечтателя. Мощная кульминация этой темы — сцена смерти Далибора в бою — завершает оперу.

Чувства дружбы и верности согревают образы и самого Далибора, мстящего за смерть своего друга, и беззаветно преданных ему Йитки и ее жениха Витка, подготавливавших побег рыцаря из тюрьмы. А образ Милады дал основание критикам даже сравнивать оперу Сметаны с бетховенским «Фиделио». Подобно Леоноре, героине единственной оперы Бетховена, Милада проникает в темницу, чтобы спасти возлюбленного, и, не останавливаясь ни перед чем, разделяет его судьбу.

Колоритными жанровыми штрихами обрисован усердный служака старик-тюремщик Бенеш. Сцена пирующих воинов в начале второго акта и другие жанровые сцены оперы принадлежат к числу лучших в опере. На протяжении всего произведения Сметана противопоставляет Далибора и его друзей королю Владиславу и его окружающим. Это побудило композитора создать в музыке два интонационных пласта. Один из них рисует образ благородного рыцаря и народ и построен на ярко выраженной песенной основе. Другой, стержнем которого является лейтмотив короля Владислава, отличается внешней пышностью, подчеркивающей надменность феодалов. В музыке «Далибора» нельзя, конечно, отрицать некоторого воздействия Листа, которое Сметана испытывал еще в гетеборгский период своей жизни. Влияние это чувствуется и в блестящей оркестровке оперы и в особенности в больших симфонических эпизодах.

По сравнению с доступной, легко запоминающейся музыкой «Проданной» в «Далиборе» было много нового, неожиданного. Здесь еще больше, чем в «Бранденбуржцах», Сметана отошел от штампов итальянской оперы. В ее наиболее распространенных образцах преобладали длинные виртуозные арии, а оркестр служил только фоном. Такие арии подчас тормозили сценическое развитие действия, но с этим не хотели считаться. Примадонны, наподобие Эренберговой, отказывались петь главные партии, если они не давали им возможность с блеском продемонстрировать свой голос. А от участия таких примадонн, обычно фавориток влиятельных лиц, часто зависела судьба сочинения. Многие композиторы пытались отойти от этой «традиции». Но даже знаменитые мастера нередко к готовой опере дописывали виртуозные арии, чтобы угодить какой-нибудь капризной певице. Так поступил и сам Моцарт, когда ставилась его «Волшебная флейта». Правда, и он, и Вебер, и Глинка создали гениальные оперные партитуры, в которых оркестру отводилась почетная роль. Но на Западе особенно смело восстал против засилия певцов Вагнер.

Он правильно считал, что звучание оркестра, игра актеров и декорации имеют не меньшее значение для музыкально-сценического произведения, чем пение. Понимал это и Сметана. Именно поэтому он пригласил Арношта Грунда исполнять роль Йиры в «Бранденбуржцах в Чехии». Именно поэтому в «Далиборе» композитор уделил такое внимание симфоническому развитию образов, стремясь в своей трагической опере добиться большого драматического напряжения. Разрабатывая отдельные темы, он то противопоставлял их одну другой, то приводил к столкновению, мастерски используя каждый инструмент оркестра.

Но Сметана, который следил за смелыми творческими исканиями немецкого композитора и высоко ценил его огромное своеобразное дарование, был далек от слепого подражания Вагнеру. Изучая принципы вагнеровской музыкальной драмы, Сметана говорил: «Мы, чехи, народ певучий и принять этот метод в целом не можем». Вагнер в своем творчестве постепенно совсем отказался от таких оперных форм, как арии и законченные ансамбли, а Сметана продолжал развивать их во всех своих операх. Вспомним хотя бы замечательный дуэт Йеника и Марженки в первом действии «Проданной невесты» и большой дуэт Милады и Далибора в конце второго действия оперы. Вокальные партии сметановских опер органически связаны с народной песней. Даже там, где выведены легендарные персонажи — такие, как вышеградская княжна Либуше, — даже там Сметана пользовался национально-самобытными средствами музыкальной выразительности, далекими от Вагнера и вообще от каких бы то ни было чужеземных образцов.

Однако публике было трудно сразу во всем этом разобраться. А музыканты — сторонники «костюмированных концертов», как иногда назывались отживавшие свой век примитивные оперы, — решительно восстали против новаторских устремлений Сметаны. Они не отрицали, что «Далибор» производил сильное, даже потрясающее впечатление. Глубокие человеческие переживания, мастерски воплощенные в музыке, не позволяли слушателям оставаться равнодушными. Но опера ли это? А если да, то чешская ли она? Почему в ней так мало простых песенных народных мелодий? У многих возникали подобные вопросы. Даже профессиональные критики растерялись. Одни молчали, другие упрекали композитора в том, что он, на их взгляд, изменил делу, так удачно начатому «Проданной невестой». Восхваляя «Проданную», они не задумывались над тем, подходят ли скромные средства ее выразительности для изображения трагических переживаний.

Даже Прохазка, всегда отстаивавший творческие замыслы своего учителя, какими бы смелыми они ни были, до конца не понял музыки «Далибора». В статье, помещенной в «Народной газете» через несколько дней после премьеры, он писал, что в последней своей опере маэстро отошел от намеченной им ранее правильной линии. В музыке «Далибора», по мнению критика, ощущается чрезмерная перегруженность оркестра, его мощное звучание иногда заглушает певцов, а хоров, столь характерных для чешской народно-музыкальной традиции, слишком мало.

Газета «Политика», издававшаяся на немецком языке, сообщила читателям, что выскажет свои суждения о музыке «Далибора» только после следующего представления, а успех премьеры она объясняла исключительно торжественной обстановкой всенародного праздника. Пивода, который был постоянным музыкальным рецензентом этой газеты, предпочитал тоже пока помолчать. Еще совсем недавно он бьл одним из поклонников Сметаны и печатал дифирамбические статьи о его «Проданной». Теперь же, как и Майер, он видел в Сметане своего личного врага и выжидал повода вступить с ним в бой.

Такая перемена в отношении Пиводы к композитору объясняется очень просто. С тех пор как Сметана стал дирижером театра, ему приходилось постоянно заботиться о пополнении состава певцов. А сделать это было не так легко. В Праге имелась только одна частная вокальная школа — Франтишка; Пиводы. Опытный педагог, он воспитал немало талантливых певцов, но обучение в его школе стоило дорого и было доступно только весьма состоятельным лицам. Значительная часть его учеников принадлежала к аристократическим семьям и училась петь для собственного удовольствия. Лишь очень немногие, окончив школу Пиводы, становились профессиональными певцами. Вот почему Сметана, яри поддержке других членов «Умелецкой беседы», начал хлопотать об организации вокальной школы при оперном театре. Этого стерпеть Пивода не мог. Честолюбивый и жадный, он рассматривал создание новой школы как покушение на его «священные права». Он попытался было уговорить Сметану отказаться от этой затеи. Пивода напомнил композитору, какие хвалебные статьи он писал о «Проданной», как поддержал его кандидатуру на пост дирижера театра. Он и в дальнейшем обещал свою помощь, если Сметана перестанет вмешиваться в дела вокальной школы. Но Сметана с присущей ему принципиальностью и прямолинейностью ответил, что приложит все старания, чтобы такая школа была создана: это необходимо для развития чешского искусства.

Пивода знал настойчивость и упорство Сметаны. Он не сомневался, что хлопоты композитора рано или поздно увенчаются успехом, если он, Пивода, не сможет помешать этому. Но он не будет сидеть сложа руки. Сметана еще узнает, как затрагивать его интересы, как нарушать старые традиции! С этих пор Франтишек Пивода стал злейшим врагом Сметаны. Выступить открыто против автора «Проданной» было очень рискованно. И Пивода решил выждать, когда представится удобный случай, чтобы сразу покончить со своим врагом.

И случай представился. Постановка «Далибора» вызвала всеобщее замешательство. Воспользовавшись этим, Пивода начал подлую атаку против Сметаны. То с тем, то с другим он заводил речь о «Далиборе», упрекал Сметану в вагнерианстве, в измене чешскому народу и его культуре якобы из-за карьеристских стремлений. Высказывания Пиводы, подхваченные недругами композитора, передавались из уст в уста, обрастая, как ком снега, все новыми и новыми измышлениями.

Пивода был уверен, что клевета, «как бомба разрываясь», сделает свое — и Сметана «погибнет в общем мнении».

До композитора доходили разные слухи, но он не придавал им значения. Огорчал его лишь тот факт, что последняя опера не понравилась публике. 29 мая, в день своего бенефиса, Сметана опять поставил «Далибора», но в зале зияли пустые места. Сочувственные взгляды музыкантов провожали маэстро, когда он с поникшей головой под звуки жидких хлопков уходил за кулисы…

«Я знаю, чего они от меня хотят, — думал Сметана, шагая по уснувшим улицам. — Им нужна вторая «Проданная».

Но это не входило в планы маэстро. Он твердо решил идти по намеченному пути и развивать последовательно все основные жанры оперного творчества. Теперь на очереди «Либуше». В этой героической опере он постарается воскресить образы легендарного прошлого народа. А «Далибор»? Вот если бы его показать Листу, обсудить с ним все…

Трудно было Сметане, но дела школы, театральные хлопоты и множество других забот отвлекали его от горьких мыслей о «Далиборе».

В начале июля 1868 года с большой группой чешских деятелей Сметана выехал в Констанц. Он должен был принять участие в открытии памятника великому чешскому ученому-патриоту и реформатору Яну Гусу. На обратном пути композитор задержался в Мюнхене. В одном из залов музея, где близорукий Сметана в одиночестве пристально разглядывал картины, к нему подошел молодой человек и попросил разрешения представиться. Это был его соотечественник Отакар Гостинский, которому тогда исполнилось только двадцать лет. В те годы он слушал лекции в Мюнхенском университете, особенно интересуясь эстетикой. Сметана читал его статьи, в частности помещенную в пражской газете «Политика» корреспонденцию о мюнхенской постановке «Мейстерзингеров» Вагнера, и считал его деятельность весьма полезной. Молодой Гостинский, давно мечтавший о знакомстве с прославленным чешским мастером, был счастлив этой встрече.

Беседа, конечно, коснулась последней оперы Сметаны. На расспросы Гостинского композитор ответил, что «Далибор» пока «ставился мало, общественность в нем не разобралась и даже настроена против него, потому что некоторые рецензенты наговорили, будто это слишком вагнерианская музыка». В каждом слове мастера чувствовалась горечь, вспоминал Гостинский. Молодой ученый любил музыку Сметаны, и у него родилась мысль выступить на страницах прессы в защиту композитора.

Однако, несмотря на неуспех «Далибора», известность Сметаны как создателя чешской оперной классики все росла. «Проданная невеста» по-прежнему не сходила со сцены. 12 января 1869 года, в день своего очередного бенефиса, Сметана нашел у себя на дирижерском пульте большой венок цветов, присланный, как он предполагал, русской княгиней Голицыной. На трехцветной ленте, которой был перевит венок, по-русски были написаны названия опер «чешского Глинки», как c гордостью стали называть Сметану его соотечественники.

Между тем наступала весна. И Сметану неудержимо потянуло в деревню. После большого концертного сезона, омраченного переживаниями с «Далибором», он чувствовал себя утомленным и хотел отдохнуть.

Все же перед отъездом к родным он счел своим долгом участвовать в церемонии открытия памятника на могиле Вожены Немцовой на Вышеградском кладбище. Сметана не был лично знаком с этой замечательной писательницей, но испытывал к ней глубокое уважение. Он высоко ценил сделанные ею записи и изложения чешских и словацких народных сказок, повести и рассказы, в которых она правдиво, с большой любовью показывала простых чешских людей и обличала аристократов, пресмыкавшихся перед габсбургскими властями.

Книги Божены Немцовой занимали почетное место в личной библиотеке Сметаны. Особенно ценил он повесть «Бабушка». В ней описана судьба старой чешской крестьянки, мужественной патриотки, которая отказывала себе во всем, лишь бы дети ее говорили на родном языке. Сметана любил повторять ее слова: «Каждый несет свой крест, но не каждый падает под его тяжестью». Нет, автор «Далибора» никогда не падал под тяжестью испытаний, выпавших на его долю…

Тишина и покой деревенской жизни в Ламберке близ Мельника, где проводил Сметана лето с семьей у родственников жены, благотворно действовали на него, восстанавливали силы и энергию. Он совершал длинные прогулки вместе с Беттиной, которую любил так же сильно, как в первые годы их супружеской жизни. Как ребенок, Сметана радовался солнцу, голубому небу, серебристым рыбкам в реке. Иногда на целые дни он уходил с ружьем в лес. А вечером, возвратившись домой, садился за фортепьяно. Звуки веселых, задорных полек собирали под окном его комнаты толпы крестьян. Сметана долго с увлечением играл, и восторг этих бесхитростных, неискушенных слушателей радовал его не меньше, чем бурные овации в нарядных концертных залах.

Но как ни хороша была деревенская жизнь, она не могла надолго отвлечь Сметану от его музыкальных интересов. Узнав, что в Вене в июне ожидается премьера оперы Гуно «Ромео и Джульетта», композитор отправился туда. Он всегда старался быть в курсе событий мировой музыкальной жизни, а музыкально-драматические произведения особенно интересовали его. Опера создателя «Фауста» пленила Сметану своим нескончаемым потоком лирических мелодий, и он хотел познакомиться с ней ближе. Но в Вене Сметану ждало разочарование. В последний момент «Ромео и Джульетту» почему-то заменили оберовской «Немой из Портичи», которую Сметана хорошо знал с детства.

Зато роскошное, богато отделанное здание венского оперного театра не могло не вызвать восхищения Сметаны. Но в то же время он испытывал чувство какого-то глухого раздражения. «Великолепное здание нового театра обошлось около 6 миллионов. Нашими мозолями добывает Вена эти деньги», — записал он в дневнике. С горечью вспоминал Сметана, как совсем недавно Сладковский говорил ему, что постройка пражского Национального театра идет очень медленно из-за отсутствия денег.

Наступила осень. И Сметану снова, захлестнули дела. Он репетировал, дирижировал операми, устраивал симфонические концерты. В связи с пятисотлетием со дня рождения Яна Гуса, которое широко отмечалось по всей стране, Сметана открыл концертный сезон исполнением оратории «Ян Гус». Автор этой оратории, немецкий композитор-романтик Карл Левэ, отличался большой симпатией не только к чешскому народу и его культуре, но и вообще к культуре западнославянских стран. Ему, в частности, принадлежат большое число песен и баллад на слова Мицкевича.

Вечно занятый, Сметана редко говорил даже с друзьями о том, как его угнетает неуспех «Далибора». На протяжении всего 1869 года он не рискнул ни разу возобновить постановку этой оперы — ведь и среди дружески относившихся к Сметане музыкантов «Далибор» не пользовался успехом.

Только Неруда выступил на защиту оперы. «Бог знает какое поразительное очарование заключено в музыке Сметаны! — писал он в одной из своих статей. — Слезы выступают на глаза у человека в лирических местах, а слушая другие места, встанешь со своего кресла и даже не заметишь, что ты встал. Именно так со мною и случилось во время финала второго акта «Далибора» на генеральной репетиции. Финал, такой мощный, увлекает выше и выше, подобно стройным, стремящимся ввысь колоннам и сводам готического храма — вот гений распростер свои гигантские крылья, это звенит и звучит грандиознейшая музыка сфер, и когда все уже отзвучало, я встал в ложе, все тело устремилось вперед, взгляд погрузился вдаль и каждый нерв трепетал от нежданного блаженства».

К сожалению, мало кто так воспринял музыку Сметаны, как Неруда. К тому же композитор чувствовал, что дело не только в «Далиборе». Понятие национальной оперы некоторыми трактовалось весьма примитивно, как подражание народному творчеству. Деятели такого толка считали необходимым цитирование подлинных народных мелодий, и произведение, в котором их не было, объявляли «чужим», лишенным национальных черт. Помимо того, смелые творческие искания зачастую вообще не находили понимания.

Так было не только в Чехии. Новаторская музыка великих мастеров встречала во всех странах враждебное отношение консервативных и реакционных кругов. Это испытал на себе Глинка. Незадолго до появления первых опер Сметаны в Италии была освистана премьера «Травиаты», а через двадцать лет после этого «Кармен» Бизе была встречена издевательством парижской критики. Слишком укоренились старые оперные традиции и штампы, и тем, кто отклонялся от них, кто восставал против рутины и косности, тем приходилось вести тяжелую борьбу. Порой они превращались в мишень для злобных нападок и клеветы бездарных критиков, которые изощрялись в поношении мастеров в угоду своим хозяевам.

Жертвой подобной травли стал и великий чешский композитор Бедржих Сметана.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.