Глава вторая Великий Герцог Баденский

Глава вторая

Великий Герцог Баденский

Судя по замечаниям его величества, великий герцог Баденский, который в прежние времена оказывал мне благожелательную и энергичную поддержку, в последний период моей служебной деятельности влиял на решения императора в неблагоприятном для меня направлении. Раньше большинства других союзных князей он убедился в том, что германский вопрос может быть разрешен только путем содействия стремлениям Пруссии к гегемонии, и по мере сил шел навстречу национальной политике. При этом он не проявлял суетливости герцога Кобургского, но больше, чем последний, считался с интересами близкой ему прусской династии и не завязывал попеременно сношений с императором Наполеоном, с венским двором и с правящими кругами Англии и Бельгии, как это делал герцог. Его политические связи оставались в границах, которые определялись германскими интересами и семейными связями. У него не было потребности принимать действительное или мнимое участие в важнейших событиях европейской политики; он не поддавался, подобно братьям Кобургам, искушениям, вытекающим из веры в свои особые способности к разрешению политических вопросов. Поэтому окружающая среда оказывала на его взгляды большее влияние, чем на самодовольство Кобургов – герцога Эрнста и принца Альберта. Источником самомнения этих последних был ореол мудрости, окружавший первого короля Бельгии за то, что он ловко соблюдал собственные интересы.

Были времена, когда под давлением внешних обстоятельств великий герцог не был в состоянии проводить свои взгляды на пути разрешения германского вопроса; это были времена, связанные с именем министра фон Мейзенбуга и с датой 1866 г. В обоих случаях великий герцог очутился перед force majeure [высшей силой]. Однако в основном в своих стремлениях к популярности он всегда был склонен руководиться лучшими побуждениями – национальными. Его стремлениям в этом направлении только вредило одновременное желание получить также гражданское признание, по примеру Луи-Филиппа, даже в тех случаях, когда трудно было это сочетать. Известно, что в тяжелый период моего пребывания в Версале, когда я вел борьбу с иностранными, женскими и военными влияниями, из всех германских князей один только великий герцог оказывал мне поддержку перед королем в вопросе об императорском титуле, активно и успешно помогая мне побороть прусско-партикуляристское нерасположение короля [к этому титулу][76]. Кронпринц по обыкновению был сдержан с отцом, что мешало активному проявлению его национальных убеждений.

Благосклонность великого герцога ко мне продолжалась в течение десятилетий и после заключения мира, если не считать временных размолвок, возникавших в результате того, что интересы Бадена, как он их сам понимал, или как их понимали его чиновники, вступали в конфликт с общеимперской политикой.

Во время мирных переговоров 1866 г. господин фон Роггенбах, считавшийся одно время spiritus rector [вдохновителем] баденской политики, отстаивал передо мной уменьшение Баварии и увеличение [за ее счет] Бадена. Ему же молва приписывала и возникшую в 1881 г. идею о том, что Баден должен стать королевством.

О желании великого герцога расширить если не свою территорию, то сферу своей деятельности, можно было позднее заключить из его предложений установить военную и политическую связь между Баденом и Эльзас-Лотарингией. Я отказался содействовать осуществлению подобных планов, так как не мог отделаться от впечатления, что для оздоровления положения в Эльзасе и изменения французских симпатий эльзасцев в пользу Германии баденские порядки, быть может, еще менее пригодны и, во всяком случае, не лучше теперешнего имперского управления. В баденской администрации в еще более резкой форме, чем в прочих южногерманских государствах, включая и Нассау, укоренилась особая, свойственная южнонемецким обычаям, разновидность бюрократизма, которую можно было бы назвать господством канцеляристов. Северная Германия также не чужда бюрократических извращений, особенно ее высшие круги; а современное толкование «самоуправления» приведет к тому, что бюрократизм проникнет lucus a non lucendo [как это ни кажется невероятным] и в сельские округа. Однако до сих пор носителями бюрократизма у нас все же были преимущественно чиновники, у которых чувство законности обостряется уровнем их образования. В южной же Германии был выше удельный вес того класса чиновников, который у нас относят к низшему или среднему персоналу. Правительственная политика, которая уже до 1848 г. ориентировалась в Бадене на завоевание популярности в большей степени, чем это обычно бывает в Германии, именно в дни революции обнаружила почти полное отсутствие привязанности к династии и весьма слабую связь с ней. В указанном году Баден был единственным государством, в котором повторилось то, что пришлось пережить герцогу Карлу Брауншвейгскому: глава государства вынужден был покинуть свою страну.

Правящий государь был воспитан в традиции, что основой современного искусства управления являются стремление к популярности и «учет» малейшего движения общественного мнения. Луи-Филипп дал своего рода образец того, какие внешние формы должны соблюдать в своем поведении конституционные монархи, и так как он играл эту роль на такой европейской сцене, как Париж, то для германских князей приобрел примерно такое же значение, как парижские моды для немецких дам. Даже военные функции государства не остались без влияния системы короля-гражданина. Это показала измена баденских войск в такой позорной форме, какой еще не было ни в одном германском государстве. При этих ретроспективных размышлениях я всегда испытывал сомнения, следует ли содействовать тому, чтобы баденской правительственной политике были вверены судьбы имперской провинции.

Каковы бы ни были сами по себе национальные взгляды великого герцога, он все же не всегда был в состоянии противостоять, партикуляризму своих чиновников, в основе которого лежали материальные интересы; в случае же конфликта ему, конечно, было бы трудно принести местные баденские интересы в жертву общеимперским.

Скрытый конфликт вызывался соперничеством между железными дорогами имперской провинции и баденскими, а открытый конфликт – вопросом о взаимоотношениях с Швейцарией. Призрение и усиление германской социал-демократии на швейцарской территории в меньшей степени беспокоило баденских чиновников, чем материальный ущерб или жалобы членов семей тех многочисленных баденских подданных, которые уходили на заработки в Швейцарию. У баденского правительства не могло быть сомнения в том, что своим поведением по отношению к соседней стране имперское правительство не преследовало никакой другой цели, кроме поддержки консервативных элементов в Швейцарии против влияния и агитации со стороны отечественной и иностранной социал-демократии. Баденское правительство было осведомлено о том, что мы действуем по молчаливому, но взаимному соглашению с наиболее уважаемыми швейцарцами. Поддержка, оказанная нами нашим друзьям, практически приводила к тому, что центральная политическая власть Швейцарии заняла более решительную, чем ранее, позицию по отношению к германским социал-демократам и сторонникам узко кантональной политики и осуществляла более решительный надзор за ними.

Я не знаю, ясно ли отражали это положение вещей отчеты господина Маршалля, посылаемые в Карлсруэ. Мне не помнится, чтобы за семь лет, когда он был баденским посланником, он когда-либо испрашивал или получал у меня аудиенцию. Однако, благодаря тесной дружбе с моим коллегой Беттихером и связям с сотрудниками ведомства иностранных дел, он лично во всяком случае был вполне осведомлен. Мне передавали, что он уже с давних пор пытался завоевать симпатии великого герцога и вызвать в нем антипатию к лицам, мешавшим его продвижению. В применении к нему я вспоминаю слова, сказанные графом Гарри Арнимом в те времена, когда он еще откровенно говорил со мною.

Пограничные сношения с Францией также иначе расцениваются и разрешаются с баденской точки зрения, чем с точки зрения имперской политики. Многие баденские подданные находят работу в Швейцарии и Эльзасе в качестве рабочих, приказчиков и кельнеров и заинтересованы в беспрепятственных сношениях с Лионом и Парижем через Эльзас. От чиновников великого герцога едва ли можно было требовать, чтобы свои административные заботы они подчиняли имперской политике, политические цели которой приносили пользу империи, а частные неудобства – ущерб Бадену.

В связи с такими трениями возникла полемика между официозными и даже правительственными органами Бадена и «Norddeutsche Allgemeine Zeitung».

В отношении тона этой полемики обе стороны были не безупречны. Прокурорская манера баденской полемики была столь же далека от обычной вежливости, как и стиль упомянутой берлинской газеты. Я не мог удержать эту газету от резких выражений, от которых никак не мог отрешиться, как специалист-правовед, господин фон Роттенбург, начальник имперской канцелярии и мой тогдашний друг. У меня же не всегда было время для того, чтобы заниматься газетными статьями даже в порядке контроля.

Мне вспоминается, что в 1885 г., как-то поздно вечером, по распоряжению кронпринца меня внезапно вызвали в Нидерландский дворец, где я застал кронпринца и великого герцога Баденского. Герцог был немилостиво настроен по поводу статьи в «Norddeutsche Allgemeine Zeitung», полемизировавшей с официозной баденской газетой. Я уже не вполне помню, о чем шла речь, и не знаю также, была ли данная статья берлинской газеты официозного происхождения. Возможно, так оно и было, но вместе с тем статья могла появиться без моего ведома. Мотивы, по которым появлялось желание и находилось время для того, чтобы влиять на публикацию газетных статей, бывали у меня гораздо реже, чем это предполагает пресса, а следовательно и публика. Я поступал так только по таким вопросам или при таких нападках лично на меня, которые представляли для меня особый интерес. Даже во время пребывания в Берлине у меня по целым неделям и месяцам не было ни желания, ни времени читать статьи, за которые меня считали ответственным, не говоря уже о том, чтобы самому писать их или побуждать к этому других. Но великий герцог поступал, как и все, считая меня ответственным за высказывания упомянутой газеты по неприятному для него вопросу.

Своеобразна была форма, в которой он реагировал на эту статью. Император был в то время серьезно болен, и великая герцогиня приехала, чтобы ухаживать за ним. При таких обстоятельствах упомянутая статья послужила для великого герцога поводом сообщить своему шурину-кронпринцу, что в результате такой обиды он немедленно покинет Берлин вместе со своей супругой и не скроет мотива своего отъезда. Правда, император не нуждался в уходе со стороны своей дочери, но воспринимал его как проявление дочерней любви и допускал его с рыцарской вежливостью. Именно эта черта характера преобладала в его отношениях к жене и дочери, и всякая неприятность в этом тесном семейном кругу огорчала его и действовала на него удручающе.

Поэтому я старался по мере сил оберегать больного государя от подобных переживаний и сделал все возможное – не помню уже теперь, что именно, – чтобы во время длившихся свыше двух часов переговоров при живом и энергичном участии кронпринца успокоить его шурина. Кроме моего протеста против предположения о каком-либо официальном недоброжелательстве [к Бадену], искупление вины, вероятно, заключалось еще в опубликовании новой примирительной статьи в «Norddeutsche Allgemeine Zeitung». Мне вспоминается, что вопрос шел об оценке какого-то мероприятия баденского государственного министерства, и обидчивость великого герцога заставила меня заподозрить, что в данном случае его личное участие в государственных делах зашло дальше того, что он обычно считал совместимым с соблюдением конституционных принципов.

В придворных кругах Берлина и Карлсруэ мне говорили, что поводом к перемене отношения ко мне великого герцога в последний период моей служебной деятельности было то обстоятельство, что, занятый делами, я недостаточно часто, с точки зрения придворных обычаев, посещал великого герцога и его супругу во время их пребывания в Берлине. Не знаю, верно ли это. Мне трудно также судить, в какой степени повлияли баденские придворные интриги, вдохновителем которых кроме Роггенбаха мне называли гофмаршала фон Геммингена, на дочери которого был женат барон фон Маршалль. Возможно, что последний, будучи баденским прокурором, а затем представителем Бадена в Союзном совете, считал, что руководство ведомством иностранных дел Германской империи не является еще завершением его карьеры. Во всяком случае в последний период моей служебной деятельности между ним и господином фон Беттихером развилась тесная дружба, основой которой являлся общий, чисто женский, интерес к чинам и рангам.

Хотя неоднократное недовольство великого герцога постепенно охладило его благожелательность ко мне, я все же не думаю, что он сознательно добивался моего удаления с должности. Его влияние на императора, которое я характеризовал как препятствие моей политике, проявилось в вопросах о том, какой тактики должен придерживаться император по отношению к рабочим и к закону о социалистах. Мне сообщали – и это правдоподобно, – что зимой 1890 г., перед внезапным поворотом императора от намерения оказать рекомендованное мною сопротивление к уступкам, он совещался с великим герцогом; последний, в духе баденских традиций, рекомендовал, вместо того чтобы бороться с противниками, привлечь их на свою сторону. Однако он был поражен и недоволен, когда перемена намерений его величества привела к моей отставке.

Совет великого герцога не имел бы успеха, если бы его величество не был склонен воспрепятствовать тому, чтобы впредь правильная оценка собственной инициативы монарха не могла пострадать от сомнения, исходят ли высочайшие решения от императора, или от канцлера. «Новый государь» чувствовал потребность не только освободиться от ментора, но и не допускать, чтобы в настоящем и будущем его затмевала тень канцлера наподобие Ришелье или Мазарини. На него произвела глубокое впечатление фраза, с умыслом произнесенная графом Вальдерзее за завтраком в присутствии флигель-адъютанта Адольфа фон Бюлова: «Фридрих Великий никогда не сделался бы великим, если бы в начале своего правления он застал и сохранил при себе министра с таким значением и властью, как Бисмарк».

После моей отставки великий герцог выступил против меня. Когда в феврале 1891 г. в муниципалитет Баден-Бадена было внесено предложение преподнести мне звание почетного гражданина, герцог вызвал обер-бургомистра и потребовал от него объяснений по поводу такой неделикатности в отношении императора. Когда несколько позднее, в беседе с герцогом, проживающий в Баден-Бадене писатель Максим дю Кан завел речь обо мне, герцог оборвал его замечанием: Il n’est qu’un vieux radoteur [Он лишь старый болтун].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.