Глава 15 ВЛАСОВСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

Глава 15

ВЛАСОВСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

Когда генерал Андрей Андреевич Власов образовал в Берлине Комитет Освобождения Народов России¹⁷⁷ , он пригласил в Берлин меня и генерала Федора Федоровича Абрамова и объявил: «Вас, генерал Балабин, я прошу быть в президиуме Комитета, а вас, генерал Абрамов, членом Комитета». Я предложил Андрею Андреевичу сделать наоборот: чтобы я был только членом Комитета, а генерал Абрамов в президиуме, так как у меня еще есть казаки. «Нет, мы так решили – вы в президиуме, а генерал Абрамов в Комитете».

Потом мы с генералом Абрамовым несколько раз ездили в Берлин на заседания. Несколько раз мне пришлось выступать от имени казаков, и за мои выступления меня награждали дружными аплодисментами.

Чтобы поехать в Берлин, надо было сообщить по телефону железнодорожному начальству, и мне бесплатно оставляли купе 1-го класса. Конечно, купе наполнялось пассажирами, но все, входя, спрашивали разрешения. Один раз купе было наполнено немецкими офицерами. Начали пить по чарочке, предложили и мне. Я поблагодарил, выпил и говорю: «Шнапс – найн, найн – медицина». Водка была тогда запрещена.

Берлин страшно бомбили американцы, и мне несколько раз пришлось отсиживаться в убежищах. В номере отеля запрещено было оставаться – проверяли.

Петру Николаевичу Краснову А.А. Власов почему-то не нравился, и он несколько раз говорил мне: «Как вы можете верить вчерашнему большевику». Краснову и Власову устраивали свидания. Они целовались, объединялись и все-таки шли врозь. Но вчерашнему большевику Доманову Петр Николаевич, к сожалению, верил, как себе. Приехавшего из Лиенца кубанского есаула Фенева я послал к генералу Краснову доложить обо всем, что делалось в Лиенце. Петр Николаевич его не принял, сказав, что он все знает от Доманова.

14 ноября 1944 года в Праге состоялось торжественное учредительное заседание Комитета Освобождения Народов России, утверждение временного положения о комитете и выборы президиума комитета. Андрей Андреевич Власов торжественно прочитал Манифест¹⁷⁸ . На торжестве этом присутствовало много высших немецких чинов. Много было и русских по особому приглашению. Нас фотографировали. А когда пришли в Прагу большевики, они арестовали всех, кто вышел на фотографии.

На следующий день был парадный обед во дворце протектора, который устроила и которым распоряжалась Елена Ивановна Гижицкая, упоминавшаяся уже, бывшая фрейлина Ее Величества. На этом обеде я дважды держал речь.

Через месяц или два было такое же торжественное заседание с чтением Манифеста в Берлине, в помещении театра.

Но не все немцы сочувствовали движению Власова, особенно тормозил его работу Розенберг¹⁷⁹ .

Власов старался сформировать свою Русскую армию. По его просьбе был отдан приказ командировать в Берлин к Власову всех русских, находящихся в немецких частях на фронте. Этот приказ не был исполнен, так как это значило бы уменьшить немецкую армию на фронте почти наполовину. Гитлер этого, конечно, не знал. Его панически боялись и многое от него скрывали. Во время 2-й Великой войны многие русские солдаты, попадая к немцам в плен, изъявляли желание поступить в их армию и воевать против коммунистов. Этим они избавлялись от голода в тылу и получали хорошее немецкое обмундирование. А немцы их охотно принимали: панически боясь Гитлера, скрывали свои потери, пополняя их русскими. Нередко можно было видеть стройно идущую немецкую роту и поющую русскую солдатскую песню вроде «Солдатушки, браво, ребятушки, где же ваши хатки» (так у автора – Ред.). Кроме того, русские в немецкой армии дрались, как львы. Немцы могли сдаться в плен, а русского, попавшего в плен, немедленно расстреливали.

Берлинские банкиры предоставляли генералу Власову неограниченный кредит. На вопрос Власова, почему они так щедры, ему отвечали: «Если будет Россия – вы нам все возвратите. Если же мы войну проиграем – все равно все наше погибнет».

Конечно же я в первый же свой приезд в Берлин навестил генерала Петра Николаевича Краснова. Встретились как родные. Вспоминали совместную службу в Новочеркасске. Петр Николаевич приветствовал меня словами: «Ну а вы совсем не изменились». Мы не виделись 25 лет. Я же не мог сказать ему такого комплимента – уж очень он постарел. Но голова свежая, как и раньше. Одет Петр Николаевич был в немецкий китель, но с русскими погонами генерала от кавалерии.

Вскоре А.А. Власов назначил меня Главноуполномоченным Комитета Освобождения Народов России в Протекторате Чехии и Моравии. У меня была большая канцелярия. Главным помощником стал инженер Георгий Николаевич Юрлов – мой воспитанник по гимназии. Было много служащих, две машинистки. С утра до вечера приходили посетители с разными просьбами, и иногда приходилось принимать их по нескольку человек сразу. Приходило много казаков и неказаков со всевозможными просьбами: выхлопотать продовольственные карточки, продлить пребывание в Праге, устроить где-нибудь, чтобы хоть чуточку отдохнуть от войны, и тому подобное. Немцы все мои требования исполняли.

Один раз явился ко мне молодой человек в полуказачьей-полувоенной форме и просил устроить его в казачью часть. «Вы казак?» – «Нет, я был в Ростове подмастерьем у сапожника, а когда отходили русские вместе с немцами, я присоединился к казачьей группе и некоторое время с ними «казаковал». Потом меня немецкий генерал взял к себе ординарцем. Он мне верил больше, чем своим немцам. Немцу ничего не стоит сдаться в плен, а меня большевики немедленно расстреляли бы. Когда мой генерал был убит, я поступил в роту к немцам. Один раз ночью мы все спали в окопах. Просыпаюсь на заре и вижу, что я один – все ушли и меня бросили. Выглядываю и вижу, что в 150 шагах от меня большевики роют окопы. Я бежал и не хочу больше идти к немцам, которые бросили меня на съедение к большевикам. Устройте меня к казакам».

Несмотря на помощь, оказываемую немцам русскими эмигрантами в их борьбе с коммунистами, немцы часто относились к русским очень плохо. Инженер Герасименко¹⁸⁰ , мой воспитанник по гимназии, поступивший к немцам переделывать широкую русскую железнодорожную колею на более узкую немецкую, серьезно заболел дизентерией. В бессознательном состоянии он был помещен во временный немецкий госпиталь на той же линии, где переделывались рельсы. Когда его привели в сознание, увидели из документов, что он русский, и объявили ему, что он не может остаться в лазарете, так как немцы не желают, чтобы с ними лежал русский. «Но я на немецкой службе, у меня немецкая форма». – «Все равно вы русский и должны покинуть наш госпиталь». – «Куда же я пойду – ведь я же болен». – «А во дворе есть сарайчик, можете там перебыть».

В грязном запущенном сарайчике, на навозе, Герасименко лежал три дня. Никто к нему не приходил. Три дня он ничего не ел, что, конечно, хорошо при дизентерии. Почувствовав, что может встать, он вышел из сарайчика к шоссе, и первый проходивший автомобиль подвез его к деревне, где работала его группа. На вопрос шофера, почему он такой бледный, Герасименко ответил, что три дня ничего не ел. Шофер остановил машину, сделал ему гоголь-моголь и этим подкрепил его.

Своему начальнику Герасименко подробно все рассказал и просил перевести его на другую службу к Киеву, где у него оставались родственники. До восстановления сил Герасименко освободили от работ. Он пошел по деревне, зашел в один дом и, утомленный, молча сел на лавку. В избе было несколько человек, и все очень враждебно смотрели на пришедшего немца. Отдышавшись, Герасименко попросил пить. «Да вы русский? Мы думали, что вы немец. Что с вами? Что вы хотите? Мы вам все сделаем». Сразу же на столе появилась закуска, сало, самовар. Узнав, что у Герасименко дизентерия, сказали, что эту болезнь у них в деревне в каждой хате умеют хорошо лечить. Герасименко остался жить у них до перевода в Киев.

Спустя несколько месяцев я опять был вызван вместе с генералом Абрамовым в Берлин на заседание Комитета Освобождения Народов России. Вдруг во время заседания выходит говорить речь тот самый пьяница-казак, дьякон-расстрига, в епископском одеянии, с панагией на груди. Оказывается, он ездил в Варшаву, куда съехалось много архиереев, бежавших от большевиков, и один возвел его в сан дьякона, другой сделал иереем. Так он дошел до епископа, а сан архиепископа он уже сам себе присвоил. Я все это рассказал Андрею Андреевичу, и речь самозванца в отчет не поместили.

Последний раз меня вызвали из Праги на заседание Комитета Освобождения Народов России в Карлсбад. Вечером в мой номер отеля неожиданно вошел генерал Власов. «Чем занимаетесь?» – «Составляю конспект речи к завтрашнему заседанию, чтобы не получилось, как сегодня, когда вы заставили меня говорить экспромтом». – «Это очень хорошо, завтра непременно будете говорить. А сегодня ваша речь всем очень понравилась, и вам так дружно аплодировали – ваши выступления очень любят». Я спросил Андрея Андреевича, почему он взял меня в президиум. Ведь в окружении его нет ни одного моего знакомого. «Когда вы обо мне еще не слышали, я уже знал о вас по рассказам». Затем Андрей Андреевич рассказал о себе. Родился он 1 сентября 1900 года в крестьянской семье в селе Ломакино, Нижегородской губернии. Отец его – унтер-офицер лейб-гвардии Конного полка 1-й Гвардейской Кавалерийской дивизии – был убежденным монархистом и до конца своей жизни предан был своему Государю. Он глубоко верил, что после настоящего безвременья восстановится монархия и без царя России не быть. Но об этом пока нельзя говорить.

Когда Андрею исполнилось 10 – 12 лет, отец говорил ему: «Имения я дать тебе не могу, денег, как ты знаешь, у меня нет, да и все это теперь ненадежное, а дам тебе то, что у тебя никто не отнимет, – дам тебе образование» – и повез Андрея в город. «Определить меня в духовное училище было легко, но квартиру со столом и присмотром за мальчиком найти было невозможно. Цену спрашивали непосильную для простого крестьянина. И отец определил меня в одно заведение, где жили «легкомысленные женщины»... Их хозяйка, солидная женщина, взяла меня, обещаясь хорошо кормить и смотреть за мной. Мне, – продолжает Власов, – жилось там очень хорошо – хорошо кормили, ласкали, ухаживали за мной. По окончании семинарии я поступил в государственный агрономический университет, но учиться в нем не пришлось – меня потребовали в 27-й стрелковый полк отбывать воинскую повинность. Военная служба мне так понравилась, что я решил посвятить ей всю свою жизнь».

В 1928 году Власова отправили в Москву на Высшие стрелково-тактические курсы, по окончании которых он преподавал тактику в Ленинградской школе, но вскоре получил 137-й стрелковый полк, а затем назначен был помощником командира 72-й дивизии.

В 1938 году он стал начальником штаба при военном советнике в Китае Янь Сишань¹⁸¹ , а потом при Чан Кайши¹⁸² , который наградил Власова Золотым орденом Дракона. (Близкие потом называли Власова китайцем.)

В 1939 году Власов назначен командиром 99-й стрелковой дивизии, которая была признана лучшей во всей Красной армии.

Война застала его командиром 4-го корпуса, и вскоре он получил новое назначение командующим 37-й армией.

После тяжелой операции отступления из Киева, где пришлось пробиваться из окружения на протяжении 500 километров, до самого Курска, Власов был назначен заместителем командующего тылом Юго-западного направления. Здесь Андрей Андреевич столкнулся с тыловым хаосом и беспорядком. Не было обмундирования, не хватало горючего, было мало патронов, недоставало подвижного состава... Кто же был в этом виноват? В сознании Власова постепенно созревал страшный в своей убедительности ответ: «Виновата система большевизма».

В ноябре 1941 года Власова вызвали в Москву, на подступах которой стоял враг. В столице паника. Эвакуировались заводы и учреждения. Власову предложили срочно сформировать 20-ю армию и защитить Москву. Он блестяще справился с этой задачей. Противник был оттеснен до Ржева. Честь и слава спасения столицы принадлежат только генералу Власову. Он рассказывал: «Когда положение Красной армии было очень тяжелое, когда часть Москвы была уже эвакуирована – вызывают меня ночью на совещание в Кремль. На совещании было человек 12[65]. Была там, конечно, вся головка, все окружение Сталина. Собрались. Всех их мне Андрей Андреевич перечислил, но я забыл, кто именно там был. (Примеч. авт.)Долго ждали Сталина. Наконец он появляется вместе с Берией, злой и расстроенный. Не стесняясь в выражениях, ругает Берию и кричит на него. Берия пытается как-то оправдываться. Поклонившись всем и предложив садиться, Сталин сел и, продолжая разговор с Берией, спросил: «Да сколько у тебя агитаторов в Германии?» – «Сто человек». С криком «Дурак!» Сталин ударил кулаком по столу и закричал: «Не сто надо и не тысячу, а десять тысяч надо туда послать. Ты во всем виноват. Надо сделать положение военнопленных в Германии невыносимым, надо, чтобы никому не хотелось попасть в плен. Надо распропагандировать и старую эмиграцию, чтобы все ненавидели немцев. Надо постараться для всех сделать невыносимые условия, надо и немцев вооружить против старой эмиграции, чтобы никто никому не верил. Приказываю, чтобы все это было немедленно исполнено».

На следующий же день были организованы ускоренные курсы агитаторов и 10 000 человек разными способами наводнили Германию.

Дальше Андрей Андреевич рассказывал, что в 1942 году его послали на самолете в окруженную немцами армию Мерецкова. Армия эта была сформирована для выручки голодающего Ленинграда и сама попала в окружение немцев. Обещанная помощь не приходила, а своих сил прорвать кольцо немцев не хватало. Власов сознавал, что окруженная в болотах и лесах голодная армия обречена на гибель. Перед ним встал вопрос: за что? За что гибнут русские люди? За власть Сталина? Продолжать свою прежнюю работу – значит идти против интересов народа. Борьба в этих условиях становилась бесполезной, ненужной и даже вредной. Андрей Андреевич с остатками своей армии попал в плен. Была у него мысль о самоубийстве, но он решил подождать: может быть, думал он, еще пригожусь России.

В плену многое было передумано, многое получило иную оценку, и окончательно окрепло убеждение, что большевизм является злейшим врагом русского народа, что он должен быть вырван с корнем из Русской земли.

Находясь в плену, Власов долго не соглашался на уговоры разных лиц предложить немцам свои услуги для борьбы против большевиков. Власов не верил немцам и ненавидел их всей душой. Больше других его уговаривал старый эмигрант полковник К.Г. Кромиади¹⁸³ , который потом был его личным секретарем. Власов видел, какие крупные ошибки делают немцы, и не верил в их победу. Успехи немцев в 1941 году, когда сотни тысяч русских людей сдавались в плен, не желая защищать режим Сталина, Власов, как и все мы, отлично понимал. Не понимали своих побед только немцы.

Наконец Власова уговорили, что формирование в Германии Русской Освободительной Армии заставит Красную армию повернуть оружие против Сталина и его правительства, и Россия будет спасена. Начались переговоры с немцами. Одни поддерживали Власова и видели в формировании Русской армии победу и Германии, другие, наоборот, призывали не верить вчерашнему большевику, считали опасным в тылу немецкой армии формировать армию врага и чинили Власову всевозможные препятствия, особенно Розенберг.

Начали вырабатывать Манифест. Немцы его много раз переделывали. Приходилось спорить чуть не за каждое слово. И если есть в манифесте слова и фразы, с которыми мы не согласны, значит, в этих местах переспорить немцев нам не удалось.

За 20 ноября в комитет поступило 470 телеграмм. За один день в Освободительную Армию записалось свыше 60 тысяч бойцов. Манифест объединил вокруг генерала Власова не только «остов» и военнопленных, но и политических общественных деятелей, профессоров, врачей, военных – и не только русских, но и калмыков, грузин, украинцев, татар и представителей других национальностей. Власову писали: «Ведите нас освобождать Россию. Русский народ под вашим руководством победит. Ведите нас, и ни тягчайшее горе, ни холод, ни голод, ни смерть не смогут нас возвратить с этой дороги, ибо нет больше сил, чем наша ненависть к большевикам и к сталинскому террору».

Власов говорил, что Сталин, узнав, что Власов стал во главе Освободительного Движения, велел казнить всех его родственников – и близких, и дальних.

Борьба, вражда и ненависть между власовской РОА и немцами продолжалась все время. Для РОА Сталин был врагом № 1, а Гитлер № 2.

У Власова не было ни одного свидания с Гитлером.

Власов говорил: «Может быть, меня убьют, но наша идея, наше движение не умрет. Россия будет спасена и будет сильной, могучей и грозной для врагов».

Чтобы иметь понятие, как реагировала Красная армия при встрече в бою с частями генерала Власова, расскажу маленький эпизод. Полковник Сахаров, работавший некоторое время в штабе Власова, с его разрешения сформировал небольшой отряд и направлен был немецким командованием на усиление одной немецкой пехотной дивизии. Начальник дивизии, выслушав рапорт полковника Сахарова о прибытии отряда в его дивизию, спросил: «А сколько человек в вашем отряде?» – «Двести человек». Генерал расхохотался: «Как может усилить меня такая горсть людей? Я три раза бросал всю дивизию на город Х., где засели большевики, и каждый раз они отражали наши атаки с большими для нас потерями. Что может сделать рота, где дивизия не в состоянии справиться?» И генерал, не обращая внимания на Сахарова, углубился в какую-то бумагу. Постояв минуту, Сахаров говорит: «Господин генерал, разрешите хоть разведку сделать?» – «Ну, разведку, конечно, можете сделать». Сахаров откланялся и вышел. На следующий день генерал получил от Сахарова донесение: «Город Х. взят, взято столько-то (свыше 3000) пленных, столько-то орудий, пулеметов, танков. У нас потерь нет – один раненый». Генерал прочитал донесение: «Что это, шутка? Какой вздор». Потом к адъютанту: «Немедленно поезжайте на мотоциклетке и узнайте, в чем дело». Адъютант, возвратившись, подтвердил все цифры взятого. Русские, узнав, что против них части Власова, немедленно перешли на сторону Сахарова.

Генерал писал в донесении начальству: «Пришлите мне еще два-три таких отряда, и все красные немедленно перейдут к нам».

После заседания КОНР Андрей Андреевич пригласил меня в свой номер ужинать. Были там генералы Трухин¹⁸⁴ , Малышкин¹⁸⁵ , Жиленков¹⁸⁶ , еще кто-то из близких Власова и одна дама, которая хорошо пела. Пел и Андрей Андреевич – у него был красивого тембра бас.

В Праге я снимал комнату в семье Семеновых: мать, Надежда Николаевна, и два сына: Женя, инженер-строитель, и Вова, студент-медик. Вову, ярого монархиста, гестапо арестовало за то, что на экскурсии будто бы пел с другими советскую песню. Донес на него представитель генерала Бискупского – инженер Ефремов. Вова был абсолютно без слуха и ничего петь не мог. Это явно была месть Ефремова...

Мы с матерью Вовы по четвергам приносили ему в тюрьму чистое белье и съестное, а в белье вкладывали образ Божией Матери. (Вова был очень религиозен и служил иподьяконом у епископа Сергия Пражского.) Каждый раз вместе с грязным бельем немцы возвращали этот образ. И все-таки один раз они не заметили его, и Вова все-таки образ получил.

Вот выдержки из полученного от него письма:

«За полгода, что я сидел в тюрьме, я получил только три пощечины, да и то не по своей вине. Первый допрос для меня был совсем благоприятный. На втором допросе меня начали бить по голове, а от «доктора» я получил такой удар кулаком по уху, что я моментально оглох на левое ухо, из уха потекла кровь – была пробита барабанная перепонка. Меня связали и, положив на табуретку, стали пороть палкой. Как долго я был в прачечной (так называется в тюрьме порка), не знаю, но, когда экзекуция окончилась, все были без пиджаков и порядочно вспотевшие, было их пять человек. После начался допрос. К моему удивлению, протокол был составлен для меня хорошо, но у меня создалось впечатление, что мама, брат Женя и вы уже расстреляны.

Не знаю, откуда у меня было столько сил, ясно, что это была помощь Божией Матери, которой я очень молился и во время битья. Я все время повторял: «Пресвятая Богородица, помоги и спаси меня». Но я не издал во время битья ни одного звука, и на их вопрос, чего я хочу, чтобы меня расстреляли или повесили, я ответил, что прошу дать мне возможность принять участие в борьбе с коммунизмом.

Когда я ехал из гестапо в тюрьму, я молился за всех вас, как за покойников, и сам себя подготовлял к завтрашнему расстрелу. Я распрощался со своими товарищами по камере, роздал им свои витамины, зубную пасту, мыло и вообще все, что считал уже ненужным. Ночь я не спал. Все тело болело, а место ниже спины было сплошным кровоподтеком. При каждом шорохе, каждом шаге казалось, что вот-вот идут за мной. Утром увели моих товарищей по камере. Я остался один и все время молился. В четверг я получил белье из дома и понял, что все это была гнусная комедия, игра на нервах.

9 февраля меня повезли в Терезин.

Терезин – это самое ужасное, что мне пришлось пережить: грязь, вши, блохи, голод, холод и тяжкая работа. В камере на 280 человек было 640. Работал я ночью от 6 вечера до 6 утра, без перерыва, без пищи, в подземных шахтах – мешал бетон лопатой. Потом работал в Усти над Лабой, потом рыл окопы. 640 человек на нарах в 4 этажа, на мокром полу, холод, со стен и потолка течет, миллиарды вшей и блох... Началась дизентерия, тут же туберкулезные, с воспалением легких, с рожей, флегмонами и т. п. – и всего 2 уборные и 6 кранов. Как мы выжили?..

3 апреля нас вывезли из Терезина в концентрационный лагерь в Флоссенбюрге у Вейдена – снова голод и холод. У нас отобрали все и дали полосатые арестантские халаты или тряпье с буквами «К.Л.». Страшно били свои же заключенные, так называемые «капо»[66]. Били резиновыми трубками, не разбирая по чему. Я еле ходил, ослабел от голода, ноги болели от ревматизма. Кроме того, натер ногу джеваками, и у меня правая нога постоянно была вся в нарывах. Кормили так: утром пол-литра черного кофе без сахара, в обед один литр горячей воды, в которой плавала кормовая репа, и вечером пол-литра кофе без сахара и 200 граммов хлеба. Это все. Последние пять дней хлеба не давали.

20 апреля нас погнали в Дахау, так как подходили американцы. Это был «голодный поход смерти». Шли мы, слава богу, только 4 дня. На пятый нас догнали американцы. Шли и день и ночь под проливным дождем, без пищи. Ели по дороге щавель или корни травы. За эти четыре дня два раза нас останавливали на три часа, и мы спали на мокром лугу по щиколотку в воде. Из 14 600 человек, вышедших из лагеря, пало 6000. Тех, кто падал, задние эсэсовцы пристреливали. Я шел во второй группе, и мы шагали по шпалерам трупов.

23 апреля, в семи верстах от баварского города Хама, нас догнала 7-я американская армия. Я прожил десять дней в г. Родинге и 3 мая отправился пешком в Чехию. До Меркулина я шел пешком. Линию фронта и границу переходил под артиллерийским огнем, шел наугад по лесам и полям, кружил, боялся попасть в руки немцам. На мне был арестантский костюм. В Домажилице я случайно встретился с моим сослуживцем по институту г-ном Тейхманом. 5-го пошел дальше. В каждой семье меня кормили и нагружали бухтами[67], печеньем и т. п. Я едва волочил ноги. В Мерклине ночевал в школе, где еще накануне спали немцы. Ночью проходили немцы, но в школу не заглянули. 6-го в Мерклин вошли американцы. Это была Пасха, и мне не хотелось идти дальше.

На следующий день меня на автомобиле отвезли в Пщештице и поместили у одного мясника, семья которого меня одела. А арестантский костюм я взял с собой на память. Очень мне помог доктор Зеньковский. На грузовике я проехал в Пильзень[68], а 10 мая вечером был в Праге. Дома никого не было. Квартира была разграблена – утащили материи, костюмы, лампы из радио, все припасы, даже из супа вытащили мясо, увезли нашу машинку, мою коллекцию царских портретов и какие-то Ваши бумаги.

В тюрьме я научился молиться и верить. Кроме того, со мной было много чудесного. Уже то, что я получил икону Божией Матери в день Рождества Пресвятой Богородицы, что мне во сне снилось еще в Праге на Панкраце все, что со мной было потом (камера в Терезине, работы и даже избиение), что во сне видел точно, как увижусь с мамой (я точно так с ней и встретился), что все мои товарищи по тюрьме умерли – я один вырвался из дремучего леса. Я убедился, что нас хранит Господь, что мы не пропадем, не погибнем.

Видел я во сне и встречу с вами, дорогой Евгений Иванович, и верю твердо, что мы еще увидимся. Когда я молился, закрыв глаза, я видел силуэт Божией Матери, держащий надо мною покров. Когда взяли брата Женю, я, лежа больной, начал молиться и опять увидел три головы – мамину и наши с Женей – и опять силуэт Божией Матери с покровом... Крестик и иконка, которую Вы послали мне в Терезин, – со мной. Их отобрали у меня в Флоссенбюрге и бросили в грязное белье. Заведующий бельем – чех – мне их вернул, и я пронес их через все осмотры. И то, что я испытал и выдержал такие ужасы, как Терезин и поход смерти, – это только чудо Божие и помощь Пресвятой Богородицы.

В Праге много перемен: церковь отобрали, служили на Ольшанах. На Рождество служили в чешском православном храме».

А вот выдержки из письма старшего брата – Жени:

«В субботу в Праге началось восстание. У нас на Панкраце стрельба и немецкие аэропланы бросали бомбы. Вечером восстание было уже в полном разгаре. Положение Праги было критическое: несколько немецких дивизий шло от Бенешова и с севера от Мельника. Всего 10 дивизий. В самой Праге были немецкие части, но разрозненные. Со стороны Панкраца немецкие танки подошли уже к гимназии. В этот критический момент подошли первые отряды власовской армии. Они-то и спасли Прагу. Их прошло через Прагу около 33 тысяч. Очистили Смихов, Жижков, Панкрац, Отрашнице, центр города, взяли штурмом Мелихаровскую гимназию, где засела 1000 эсэсовцев, аэродром в Рузине и горы Петржина, где были расположены немецкие батареи. По радио передавали, что немцы массами сдаются победоносной армии генерала Власова. Ушли власовцы так же внезапно, как и пришли, но немцев разбили наголову. Поведение власовцев произвело на население прекрасное впечатление. Между прочим, Вы у нас на Панкраце стали легендарной личностью. Все знали, что Вы власовский генерал, и теперь говорят, что это Вы привели власовцев спасать Прагу от немцев».

9 мая в Прагу вошла Красная армия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.