У ворот Майнца

У ворот Майнца

В декабре Гёте снова вернулся в Веймар. Отсюда ему пришлось тотчас же сообщить матери во Франкфурт свое решение по важному личному вопросу. Дело в том, что во Франкфурте умер дядя Гёте — главный судья Текстор — и поэту предложили занять в своем родном городе должность члена городского совета. Госпожа фон Гёте сообщила сыну об этом в своем письме, которое застало его «в сумятице войны». 24 декабря 1792 года Гёте в ответном письме матери сформулировал свой отказ: веймарский герцог столько лет жаловал его своим расположением, что со стороны поэта было бы «величайшей неблагодарностью покинуть свой пост теперь, когда государство особенно нуждается в верных слугах» (XII, 367). Таким образом, Гёте вторично сделал выбор в пользу Веймара.

В 1817 году он отказался также от своего франкфуртского права гражданства, на сей раз из соображений финансового порядка. После Венского конгресса разрешили вывоз имущества из города без уплаты так называемого «десятого пфеннига» — при условии отказа от городского гражданства. Не надо было в таком случае платить и подоходный налог, введенный незадолго до этого. А ведь начиная с 1806 года Гёте и без того вынужден был вносить крупные суммы. По форме Франкфурт корректно реагировал на заявление своего прославленного гражданина, живущего в Тюрингии, но в чисто юридическом смысле повел себя холодно и отчужденно, а чуть позже городской совет не преминул придраться к нему по одному ипотечному делу. Франкфуртцы долго не могли простить «самому великому своему сыну» этот его отказ от права гражданства. Не удостоили они его и звания почетного гражданина города, а в 1829 году, раздраженный долгими проволочками и нанесенными ему обидами, он уже не захотел его от них принять. Городскому архитектору Гиолетту памятник был установлен раньше, чем поэту Гёте, правда, он и не хотел, чтобы его подобным образом увековечили при жизни. Только в 1844 году, по проекту Людвига фон Шванталера, отчасти на пожертвования франкфуртских бюргеров, был наконец сооружен памятник Гёте на площади, также названной его именем — именем поэта, который прожил в родном городе всего-навсего двадцать лет и впоследствии редко посещал его. На широком кубическом пьедестале, украшенном аллегорическими и иными сценами из произведений Гёте, возвышается помпезная, внушающая робость массивная фигура «олимпийца» в развевающейся одежде, с пергаментным свитком в правой руке и лавровым венком — в левой. Теперь этот памятник, будто некое реликтовое сооружение, стоит у сквера Галлуса.

Летом 1793 года Гёте снова три месяца (с 12 мая до 22 августа) был в пути. Герцог вызвал его к месту боев у осажденного Майнца. Гётевский очерк «Осада Майнца» гораздо строже, чем «Кампания во Франции», хранит форму дневника, то есть форму рассказа, ограничивающегося ключевыми словами и беглыми пояснениями. Вместе с тем старый мемуарист воскресил в своей памяти отдельные эпизоды блокады и последующих дней. Особенно ярко описал он вступление в город союзных войск после капитуляции Майнца и уход побежденных. Гёте рассказывает, как после поворота событий он помешал противникам майнцских республиканцев учинить самосуд над предполагаемыми или действительными членами и приверженцами Якобинского клуба. Когда его с удивлением спросили, почему он так поступил, Гёте ответил: «Такой у меня характер: лучше уж допущу несправедливость, чем потерплю беспорядок». Каким бы гуманным ни казался поступок Гёте, совершенный в частном порядке, все же это его заявление, столь охотно цитируемое, не столь однозначно, как может показаться на первый взгляд. Нельзя не задуматься над тем, как сочетаются в нем справедливость с несправедливостью. А относится эта фраза к одному эпизоду, несколькими страницами раньше, в котором Гёте сурово осадил жителя Майнца, сначала эмигрировавшего из города, а ныне возвратившегося назад и грозившегося «добиться смерти и погибели оставшихся членов клуба». «Наказание виновных — дело высших союзных властей, а также законного здешнего властелина по возвращении его на место». Поэту и в голову не пришло, что право может быть и на стороне майнцских якобинцев, а «законному властелину», абсолютистскому государю, отнюдь не принадлежит право вынесения приговора якобы во имя справедливости. Во всяком случае, Георг Форстер считал сбежавшего курфюрста Майнцского, умевшего жить, как подобает истинному феодалу, одним из тех «наглых властителей», чье господство побудило его сформулировать принципиальный вопрос: «Разве добродетель и справедливость, разум и истина существуют лишь для тиранов и никогда — против них?» («Революционные события в Майнце»). Впрочем, одно из писем Гёте, отосланное из Майнца 27 июля 1793 года Ф. Г. Якоби, противоречит версии, впоследствии изложенной поэтом в своих мемуарах: он-де сопротивлялся жестокости и ненавидел ее. В первый день отступления, писал Гёте в 1793 году из Майнца, многим якобинцам еще удалось уйти.

«Однако уже вечером бюргеры прислали список тех, кто собирался на другое утро покинуть город вместе с вторым эшелоном отступающих французов, и потребовали их ареста. Это и было выполнено специальной командой — клубистов вывели из колонны отступающих, и французы никак этому не воспротивились. Народ бежал по улицам; хватали тех, кто еще оставался в городе, грабили… То, что их судьба словно бы оказалась отданной на волю случая и ареста их добивались снизу, на мой взгляд, хорошо. Большое зло содеяли эти люди. А то, что французы покинули их, — уж это в порядке вещей и должно послужить уроком беспокойному народу».

Одно лишь общее находим мы в письме и в более позднем очерке: вся вина, на взгляд Гёте, лежит на французах и майнцских якобинцах.

Нам же сегодня пристало вспомнить эту короткую фазу существования Майнцской республики в 1793 году, неудавшуюся попытку — впервые на немецкой земле — осуществить суверенитет народа и основать демократическое сообщество. Попытка не удалась не только потому, что Майнц отвоевали назад у французов. Существовала и другая причина: большинство населения, живя в осажденном городе и не зная, каков будет исход военного конфликта, не было склонно сочувствовать новому общественному устройству. Правда, 23 октября 1792 года возникло «Общество друзей свободы и равенства», но его разъяснительная работа увенчалась лишь скромным успехом. В выборах в учредительное собрание, состоявшихся 26 февраля 1793 года — первых выборах на немецкой земле, проходивших на основе буржуазно-демократических принципов, — участвовало всего лишь 13 процентов избирателей. Тем не менее 17 марта собрался «Национальный конвент свободных немцев по эту сторону Рейна» и провозгласил область между Ландау, Бингеном и Майнцем «свободным, независимым и неделимым государством». Вскоре после этого было принято решение о присоединении к Французской республике. Расценить вотум как «сепаратистский» может лишь тот, кто подчиняет идею свободы национальным соображениям. Только две недели просуществовала независимая Майнцская республика. 30 марта Франция подтвердила присоединение, а 23 июня 1793 года город был взят монархистскими войсками. Так завершилась вся эта трудная, насыщенная противоречиями республиканская интермедия в Майнце. В 1797 году французы снова вступили в город, при желании эмигрировавшие якобинцы могли вернуться назад, но господство Директории в Париже и растущая власть Наполеона создали новую ситуацию: отныне короткая жизнь майнцского демократического эксперимента могла вспоминаться только как эпизод. И эпизод был забыт. Понадобилась в наши дни пьеса Рольфа Шнайдера (а в науке между тем изучение истории якобинцев уже заняло свое место), чтобы воскресить в памяти жителей нынешней столицы земли Рейнланд-Пфальц, да и многих других, ранние демократические устремления их предков: воспоминания эти попросту вытеснены из немецкого исторического сознания. Драма Шнайдера «Майнцская республика» (1980) вместе с тем, конечно, еще и дидактическая пьеса; она учит: демократию нельзя насаждать насильно; если демократия хочет быть убедительной, она не должна нарушать собственные принципы.

Даже во время событий в Майнце Гёте продолжал свои собственные занятия. Из лагеря под Мариенборном он 24 июля послал Якоби «Учение о цветных тенях». Была у него с собой и поэма «Рейнеке-лис», и Гёте продолжал работу по улучшению текста. «Я теперь почти не покидаю палатку, правлю «Рейнеке» и пишу заметки об оптике» (из письма Гердеру от 15 июня 1793 г.). Еще весной 1793 года в Веймаре Гёте читал друзьям отрывки из своей обработки старого животного эпоса о хитроумном лисе. Эта «обработка — нечто среднее между переводом и пересказом», — писал поэт впоследствии в своих «Анналах». Этот средневековый сюжет, многократно использованный, Гёте хорошо знал с юных лет. В 1752 году Готшед переиздал поэму «Reinke de vos», выпущенную в 1498 году в Любеке на нижненемецком языке (поэма состояла из коротких — попарно рифмованных — двустиший) и снабдил это издание своим переводом в прозе. Гёте ознакомился не только с этим изданием, но и с вышедшим в Дельфте в 1485 году прозаическим вариантом, который был переиздан в 1783 году («Die Historie van reyanert de vos»). Удивительно, что Гёте выбрал для своего стихотворного переложения народного сатирического эпоса размер гекзаметра, которым написаны величайшие эпические творения мировой литературы — «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Энеида» Вергилия, а также «Мессиада» Клопштока. Правда, Иоганн Генрих Фосс, переводчик античных эпосов, использовал гекзаметр также и в крупных поэмах, рисующих сцены из жизни бюргеров и простонародья («Луиза», «Крепостные», «Вольноотпущенные», «Белильщица»). Этот емкий и динамичный стихотворный размер вполне устраивал Гёте; он уже применял его в «Римских элегиях», в «Венецианских эпиграммах» и некоторых других стихотворениях: размер этот давал простор повествованию неторопливо-занимательному и обстоятельному, вместе с тем форма изложения обретала истинно античное достоинство.

С этим шестистопным размером, допускавшим различную «начинку» между ударными слогами, Гёте обращался весьма вольно, что шокировало стиховедов, требовавших соблюдения правил древних языков (основывающихся на совершенно иных принципах) также и в немецком гекзаметре. Фосс издал в 1781 году свой перевод «Одиссеи», а в предисловии к переложению «Georgica» Вергилия, вышедшем в 1789 году, уточнил правила пользования гекзаметром. Гёте хоть и изрядно покорпел над этими теоретическими указаниями, однако никак не мог применить их на деле и, к счастью, не стал с ними считаться в работе над «Рейнеке-лисом». Рассуждения Фосса, при всей его добросовестности и серьезности, казались Гёте «сивилловыми темнотами» (9,400) — в этом по крайней мере Гёте признавался еще в «Кампании во Франции».

Из четырех книг оригинала с их 7000 попарно рифмованных строк, написанных «ломаным стихом», Гёте создал в своем переложении двенадцать «песен», насчитывающих 3412 строк гекзаметра. Глубоко верным было и остается суждение о гётевской поэме Вильгельма Гумбольдта: «В деталях он почти ничего не изменил, сплошь и рядом употреблял те же слова, и все же в целом его трудами что-то решительно изменилось. А именно — собственно поэтическая форма, каковая взывает к воображению читателя, пробуждая его эстетическое чувство, — эта форма принадлежит поэту, и только ему. […] Какими средствами Гёте этого достиг, определить трудно, и, читая некоторые места, я тщетно пытался доискаться истины. Стихотворный размер, приближающий поэму к греческим образцам, играет большую роль, но, поскольку Гёте обращается с ним столь вольно и легко, роль эта опять же умаляется. Главное, по-видимому, кроется в языке, в структуре периодов, наконец и прежде всего — в манере гения, которую невозможно вычленить из целого и определить словами» (из письма к Шиллеру от 27 февраля 1796 г.).

Даже простое сопоставление нескольких начальных строк нижненемецкого «Reinke de vos», прозаического изложения Готшеда и гётевского пересказа позволяет оценить поэтическую силу, формирующую новый поэтический вариант «Рейнеке-лиса».

«Рейнеке-лис» (нижненемецкий текст, XV век):

То было в Троицу весной,

Все засветилось новизной,

Леса и долы зазеленели,

Птицы запели, ручьи зазвенели.

Приправлен запахом растений

Был пленительный воздух весенний.

Погода дивною была:

День лучезарен, даль светла.

Нобель — могучий король зверей —

Велит свой двор созывать скорей.

По всей земле рассылает гонцов,

Скликает вассалов со всех концов.

Много прибыло народа —

Особы княжеского рода,

Которые известны нам

По славным, доблестным именам:

Лютке — журавль, Маркварт — сойка.

Кричат, воркуют, щебечут бойко.

(Перевод Л. Гинзбурга)[22]

Готшед:

«Это было в Троицын день, когда леса и поля украсились листвой и травами и с деревьев, кустов доносилось веселое пенье птиц. Повсюду цвели, отменно благоухая, цветы и травы. Ясный день принес прекрасную погоду. Тут-то Нобель, король всех зверей, собрал свой двор и повелел кликнуть клич по всей стране, чтобы все поспешили к нему. Тут примчались в большом числе почтенные господа, со своей пышной свитой каждый, да еще несметная рать гордых юнкеров — Лютке-журавль, Маркварт-сойка и многие другие».

Гёте:

Троицын день, умилительный праздник настал. Зеленели

Поле и лес. На горах и пригорках, в кустах, на оградах,

Песню веселую вновь завели голосистые птицы.

В благоуханных долинах луга запестрели цветами,

Празднично небо сияло, земля разукрасилась ярко.

Нобель-король созывает свой двор, и на зов королевский

Мчатся во всем своем блеске вассалы его. Прибывает

Много сановных особ из подвластных краев и окраин:

Лютке-журавль и союшка Маркварт — вся знать родовая.

(Перевод Л. Пеньковского — 5, 419)

Изворотливо, хитроумно, дерзко и нахально уклоняется Рейнеке-лис от всех обвинений, преследований и приговоров, беззастенчиво, с коварным лукавством отстаивает он свои интересы. В конце концов он становится «канцлером королевства» при короле зверей. Но и все прочие звери — отнюдь не невинные овечки. Перед нами — «несвященная всемирная библия» (как назвал свой эпос сам Гёте в «Анналах» за 1793 г.).

Много веков подряд в народе рассказывались истории о Рейнеке-лисе, в аллегорической форме содержавшие критику нравов и нравственный урок. Все, что разыгрывается здесь среди зверей, может быть приложено ко многим общественным явлениям и человеческим поступкам. Все, что происходит при дворе царя зверей Нобеля, воспринимается как отражение событий при дворах королей и разного рода властителей в человеческом обществе. В гётевском пересказе не найдешь прямых намеков на этот счет, морализирующих сентенций. В условиях послереволюционной действительности старый эпос воспринимается Гёте как некая хрестоматия человеческого несовершенства; эту хрестоматию он с удовольствием перелистывал и переписывал заново:

«Ибо если и здесь род человеческий выступает в своей нелицемерной сути и тут отсутствуют образцовые нравы и порядки, зато здесь все протекает весело до цинизма и добрый юмор нигде не в загоне» (9, 400).

Поэма «Рейнеке-лис» была впервые опубликована в 1794 году, во втором томе «Новых сочинений». Она хорошо сочеталась с другими произведениями Гёте «революционного периода». В ней можно найти критику дурного управления государством, равно как и критику революционных идей, кое-кому вскруживших голову. О последнем свидетельствуют некоторые строки стихов, из каких, однако, можно вычитать и осуждение тех, кто в роковой слепоте упивается своей властью:

Я возмущаюсь особенно тем заблужденьем тщеславья,

Коим охвачены люди: мол, каждый из них, опьяненный

Буйным желаньем, способен править судьбою вселенной.

Ты бы жену и детей содержать научился в порядке,

Дерзкую челядь приструнь, и, покуда глупцы достоянья

Будут проматывать, ты насладишься умеренной жизнью.

Как же исправится мир, если каждый себе позволяет

Все что угодно и хочет другим навязать свою волю?

Так мы все глубже и глубже в безвыходном зле погрязаем:

Сплетни, ложь, оговоры, предательство, и лжеприсяга,

И воровство, и грабеж, и разбой — лишь об этом и слышишь,

Всюду ханжи, лжепропроки народ надувают безбожно.

(Перевод Л. Пеньковского — 5, 482–483)

Заключительные строки поэмы, имитируя и пародируя старинную назидательную интонацию, провозглашают доморощенную мудрость, обладающую весомой ценностью. Этим напутствием автор прощается с читателями, словно бы лукаво подмигнув им при расставании: знает ведь он, что не так уж легко обрести истинную «мудрость» и всякий раз отличать «зло» от «добра».

Так вот возвысился Рейнеке! Да поспешит обратиться

К мудрости каждый, и зла избегает, и чтит добродетель!

Вот вся мораль этой песни, в которой смешал стихотворец

Вымысел с истиной, чтобы вы зло от добра отличали,

Чтобы ценили вы мудрость, чтоб мог покупатель сей книги

Мира исконный порядок по ней изучать ежедневно.

Ибо уж так повелось и, видимо, так и пребудет,

Тем и закончить приходится повесть о Рейнеке-лисе.

О многохлопотной жизни его и деяниях мудрых.

Нам же, господь, ниспошли благодать свою вечную! Amen!

(Перевод Л. Пеньковского — 5, 530–531)

Как и на пути к войскам, осаждавшим Майнц, так и на обратном пути Гёте провел несколько дней у матери во Франкфурте, оставленном французами еще в конце 1792 года. В августе мать и сын обсуждали вопрос о продаже дома, каковую Гёте советовал ей совершить. Мать, однако, в письме от 6 сентября 1793 года отвечала: «Не будем спешить с таким важным делом». В дальнейшем была сделана опись библиотеки Гёте-отца, но мать, со свойственной ей энергией, позаботилась также о выгодной продаже больших запасов вина: «Если мне удастся выручить за весь винный погреб 10000 франков, я с охотой все отдам — поглядим, что из этого выйдет, но избавиться от вина необходимо» (из письма к Гёте от 7 января 1794 г.). К середине 1795 года все было улажено. Своему сыну-поэту, как и своему зятю Шлоссеру, Катарина Элизабет Гёте позволила взять из мужниной библиотеки любые книги, какие им хотелось иметь. Винный подвал, как известно, был продан. Теперь мать из дома на Хиршграбене переехала в новую квартиру с прекрасным видом на «Золотой колодец» у Конского рынка. Переезд прошел удачно: «Я почти не испытала неудобств, — писала сыну госпожа Айя, — два прусских солдата перенесли все вещи, мне не понадобилось ни мастеровых, ни телеги, и при переезде ничего при этом не повредили» (письмо от 24 августа 1795 г.).

Из старых винных запасов мать прислала сыну в подарок особо подобранный набор, а также 1000 гульденов, вырученных от продажи вина. Но в целом своим наследникам мать могла оставить лишь половину прежнего отцовского состояния, остальное было уже прожито. Вольфганг получил в наследство 22252 гульдена.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.