13
13
Поздравляю, товарищ капитан!
— Спасибо, Сеня. Добрались, как видишь.
— Я — не с возвращением, товарищ капитан... По приказу Центра вы назначены командиром отряда.
— Эка новость! Я знаю, что на время отсутствия Линькова остаюсь за него.
Сеня Скрипник потряс головой:
— Не на время отсутствия... Батю насовсем отзывают. А вам приказано принять командование.
Я стоял и смотрел на Сеню. Позднее он рассказывал, что вид у меня был озадаченный. Думаю, он не преувеличивал.
— Ты что-нибудь путаешь, Сеня!
— Никак нет. На базе прочтете радиограмму сами.
— Постой! Может, присылают кого-нибудь в помощь?
— Об этом пока неизвестно.
Мы все еще стояли на дороге.
— Ладно, — сказал я. — Поехали на базу. Думаю, Григорий Матвеевич знает больше... Погоняй!
Пока мы добрались до ближней заставы, Сеня Скрипник выложил новости.
Первая была самой свежей — два дня назад в лес пришел киномеханик из Микашевичей Иван Конопатский. Он блестяще выполнил задание, взорвал микашевичский клуб, куда съехались на совещание чины гестапо, командиры немецких карательных частей и полицаи. При взрыве погибло около двухсот оккупантов и их пособников.
[136]
— Об этом мы вам не успели сообщить, товарищ капитан, — оправдывался Сеня. — Считали, вы все равно на днях прибудете, тут и расскажем.
— А сам Конопатский как выглядит?
— Молодцом. Смущается. Не привык в героях ходить.
— Говоришь, около двухсот человек на воздух поднял?
— Так точно, товарищ капитан!
— Да, такое удается не каждому. Молодец!.. Ну, чем еще порадуешь?
Сеня Скрипник подхлестнул коня:
— Всего не перескажешь! Наши хлопцы каждый день эшелоны и пути подрывают. Налеты делали на гитлеровцев. Набили этой дряни... Но фриц тоже зашевелился, товарищ капитан! Я сообщал, что радиоузел теперь только один час на Москву работает?
— Сообщал. Это после того, как от Коржа передали, что фрицы нас засекают?
— Точно, после того... Центр так приказал. Позывные и время работы мы тоже изменили. Да, видно, плохо помогло.
— То есть?
— Под праздники немец бомбежку учинил на Булевом — только держись! Явно хотел накрыть базу.
— Попал?
— Нет, рядом ковырял. Но ковырял все-таки!.. Похоже, и облаву готовят. В Микашевичах-то фрицы собирались как раз вопрос облавы обсуждать. А после взрыва совсем взбесятся!
— Возможно... Послушай, ты передавал, что Павел Кирбай и его сестры бежали из Юркевичей в лес. Что случилось? Как житковичские товарищи?
— Случилось, товарищ капитан, так, что немцы пытались арестовать Павла Кирбая. Но житковичскую группу не трогали и не трогают. Похоже, не знают о ней. Связь идет нормальная. Сведения от Горева все время поступают. А Кирбая, видимо, кто-то из местных, из юркевичских, выдал. Похоже, там предатель завелся.
— Н-да, Сеня. Новости у тебя со всячинкой. Придется, видно, в затылке почесать!
— Скажете тоже, товарищ капитан!
— Точно — придется!
[137]
На центральной базе стояла непривычная тишина, не тарахтел движок радиоузла, только сосны пошумливали да перекликались бойцы штаба.
Короткий зимний день кончался, небо навалилось на лес, серые размывчатые тени наплывали из чащобы, густея на глазах.
Из землянки Линькова я вышел уже в полной темноте. Мы обо всем переговорили, все обсудили. Батя рассказал о действиях подрывников-маршрутников, о Седельникове, который распропагандировал и привел в отряд около ста человек так называемых «казаков», набранных немцами главным образом из советских военнопленных и использовавшихся для охраны железнодорожного моста через реку Горынь на магистрали Лунинец — Сарны; повторил историю Конопатского, сообщив заодно, что немецкая комендатура в Житковичах обещала крупную награду тому, кто укажет расположение нашего отряда; познакомил меня с приказом Центра, который требовал заслать разведывательно-диверсионные группы в район Ковеля и Сарн.
— Я намерен послать в этот район Бринского и Каплуна, — сказал Линьков. — Бринский уже получил приказание явиться на центральную базу и со дня на день прибудет, с ним придут еще человек тридцать. По части разведки беседуйте с ними вы сами.
— Хорошо.
— Сегодня уже поздно. Командование отрядом передам завтра.
Я не возражал.
Утром 30 ноября Григорий Матвеевич официально передал мне командование отрядом. Но его вылет в Москву из-за плохой погоды задержался довольно надолго.
В первый же день по возвращении на центральную базу я отправился на северо-западную заставу, где находился киномеханик Конопатский, оттуда поехал в Восточные Милевичи к Илье Пришкелю, потом беседовал с Леокадией Демчук и Алимой Кирбай.
Из рассказов связных и самого Ивана Конопатского стало ясно, как разворачивались события в Микашевичах.
Взрыв клуба был подготовлен и проведен безупречно. Связные, вызывавшие Конопатского в лес для инструктажа, подозрений не навлекли. Не вызывал у немцев подозрений и сам Копопатский, иначе ему вряд ли доверили бы работу в клубе.
[138]
Взрывчатка доставлялась в Микашевичи Пришкелем. Он предложил свой способ транспортировки тола: в выдолбленной доске тележного днища, сверху заделанной и затрушенной сеном.
В один прием Пришкель провозил до десяти килограммов ВВ, и ему понадобилось всего три ездки, чтобы доставить весь груз во двор Конопатского.
Во дворе дома Конопатских тол перепрятывался по разным углам: среди густого бурьяна, под кучи мусора, в сено.
В клуб Иван Конопатский носил взрывчатку малыми дозами — шашками по четыреста граммов. Спрятав шашку в карман брюк, киномеханик надевал пальто, и верхняя одежда скрывала оттопыренный карман.
По совету Якушева Конопатский носил взрывчатку не украдкой, не по ночам, а утром, когда жители Микашевичей шли на рынок или на службу, и вечерами, перед началом киносеанса.
Замешавшись в потоке людей, киномеханик каждый раз благополучно добирался до своей будки. Его ни разу не остановили даже для проверки документов. Ну а если бы остановили Конопатского и нашли у него две шашки тола, то он мог сказать, что поднял их на улице и несет сдать в полицию или немцам.
Перенести тол из будки в подпол клуба уже не составляло труда.
Не привлекла внимания и возня Конопатского с проводкой: механику вроде бы и положено вечно «колдовать» с электричеством. Так удалось ему незаметно для посторонних вывести в подпол клуба два конца проводки для электродетонаторов. Перед взрывом Конопатский должен был присоединить провода, идущие от заряда тола, к общему рубильнику, после чего внезапно обнаружить «неполадки» в проводке.
Конопатскому посоветовали попросить первого попавшегося полицая подежурить в будке, пока не будут устранены мифические дефекты, и минут через пять после ухода киномеханика включить для «проверки» общий рубильник.
На всякий случай, учитывая, что может оказаться невозможным замыкание тока рубильником, Конопатскому рассказали, как выйти из положения, применив механический способ замыкания проводов на заряд.
Впрочем, прибегать к этому способу не пришлось...
[139]
Взрыв в микашевичском клубе назначили на 7 ноября, решив ознаменовать им двадцать пятую годовщину установления Советской власти.
Однако 3 и 4 ноября партизаны Коржа взорвали мост через реку Лань, перебили охрану, а затем уничтожили состав с авиабомбами, разворотив большой участок пути.
Активность партизан в предпраздничные дни взбесила фашистов, они бросили против них карателей и отложили совещание в Микашевичах.
Партизан гитлеровцы не нашли и, конечно, сорвали зло на местных жителях.
Вскоре после зверских расправ отряд карателей в составе шестидесяти пяти человек расположился на отдых в Микашевичах.
Совещание было назначено на 17 ноября.
Для участия в нем прибыли шесть персон из Германии, десять жандармов из их личной охраны, восемьдесят пять солдат местного гарнизона во главе с обер-лейтенантом.
Перед началом совещания фашисты намеревались просмотреть новую кинохронику, узреть своего обожаемого фюрера.
В семнадцать часов пятьдесят минут фашисты расселись в зале.
За несколько минут до этого Конопатский выглянул из будки, поманил ближайшего полицая и встревоженно попросил помочь ему: проводка-де барахлит, как бы не сорвать сеанс.
Горя служебным рвением, фашистский холуй влез в будку.
— Я выйду, проверю, что там, а ты минут через пять включи рубильник, — попросил Конопатский. — Вот этот. Понял?
Полицай все понял. Ровно через пять минут он поднял клуб на воздух вместе с оккупантами и взорвался сам.
Сила взрыва была столь велика, что в ближайших домах полопались стекла. Багрово-желтый сполох озарил все местечко.
При взрыве погибло сто пятьдесят фашистов и их прислужников. Уцелели, отделались ранениями, только десять гитлеровских солдат, которые вышли покурить перед сеансом...
Разговаривая с Конопатским, я спросил его:
[140]
— Почему же ты все-таки бежал в лес? Тебя подозревали?
Киномеханик удивленно поднял брови:
— Что вы, товарищ капитан!.. Если бы подозревали — давно схватили бы. А только когда я от клуба бежал, меня вроде полицаи видели.
— Вроде или точно?
— Я их видел, значит, и они видели, товарищ капитан. Там ведь, вокруг клуба, поставили посты на всякий случай. Ну чтобы партизаны не подобрались, гранату не бросили бы...
— Понятно. Тогда ты действительно рисковал... Ну, поздравляю, Ваня! Ото всей души. Командование отряда представило тебя к правительственной награде.
— Я старался сделать, как говорили... — смущенно ответил Конопатский.
Прекрасный был паренек, этот киномеханик! И тем более досадно становилось от мысли, что мы потеряли его как разведчика. Но в этом, видимо, были повинны мы сами. Увлеченные подготовкой взрыва, заботами об его эффективности, мы упустили из виду, что Конопатский еще очень неопытен, не подготовили его к продолжению работы в городке.
Будь Конопатский поопытней — он мог и дальше оставаться в Микашевичах. Для этого следовало лишь придумать правдоподобную легенду, полностью оправдывавшую отлучку из клуба в момент взрыва.
Придумать такую легенду, пожалуй, не составляло никакого труда. Можно было свалить все на того же болвана полицейского, включившего рубильник.
Покинув клуб, Конопатский мог подойти к полицейским, которые несли внешнюю охрану, обиженно пожаловаться на недоверие. Его бы спросили, конечно, о каком недоверии идет речь. Киномеханик объяснил бы, что его выгнали из будки, что полицай такой-то сам остался у аппарата.
Впоследствии постовые подтвердили бы, что Конопатский стоял в момент взрыва с ними, что в будку проник какой-то полицай, выгнавший киномеханика.
Такая легенда не только оправдала бы Конопатского, но направила ярость гитлеровцев против их собственных холуев, которых в горячке заподозрили бы в связях с партизанами.
Можно не сомневаться: гестаповцы немедленно распра-
[141]
вились бы с десятком-другим подонков, сослуживцев «полицая-подрывника», а Конопатский остался бы в Микашевичах, продолжал бы передавать сведения о микашевичском гарнизоне, об эшелонах врага!
Да, увлеклись мы проведением диверсионного акта!
Однако мысль, что и мы, руководители, сами только набираемся опыта, несколько успокаивала. К тому же в Микашевичах был у нас не один Конопатский. Наблюдение за эшелонами вели рабочий депо Половодский и станционная буфетчица Аня Белобородова. Воробьев и Колосов, служившие в управе, сообщали сведения по гарнизону.
* * *
Павла Кирбая я нашел на южной заставе. Он таскал дрова на кухню. Увидел меня, отправляясь за новой охапкой. Вытирая руки о ватник, улыбаясь, шагнул навстречу:
— Товарищ капитан!
— Здравствуй, Павел! Ты что же это физическим трудом занялся? А рана?
— Да поджила малость... Алима сказывала — вы пришли. Я все ждал, заглянете ли к нам.
— Как же не заглянуть? Пойдем покурим?
— Это можно.
Я попросил, чтобы в землянку, где расположились мы с Павлом, никто не входил.
— Ну, рассказывай, Паша, что у тебя произошло? Не торопись только. По порядку давай... Как случилось, что тебя хотели арестовать и ранили?
Кирбай пожал плечами:
— Сам не пойму, что вышло, товарищ капитан... Чтобы там слежка за мной была или еще что — не замечал. В отряд я не ходил, с Кузьменко переписывался через «почтовый ящик». Сестренки тоже аккуратно себя держали. Никому не говорили, что имеем связь с партизанами. Правда, Полина раза два бегала в Житковичи с минами, но к ней не цеплялись. Спокойно пронесла все, что надо.
— А к вам кто ходил?
— К нам-то? Да сын Горева приходил, Гарбуз раза два появлялся, Степан Татур с мехпункта бывал.
— Часто?
— Нет, тоже раз-другой... Ну и Женя Матвеец, подружка сестер, захаживала. Она, почитай, все время бывала. Да и как не бывать? Соседи! Она на связи с Житко-
[142]
вичами работает, товарищ капитан. Я после вашего ухода Кузьменко на Женю указал. Комсомолка, смелая...
— Так... Когда же тебя хотели арестовать? Как это вышло?
Павел Кирбай потер небритую щеку, развел руками:
— Врасплох застали, товарищ капитан. Днем было дело. Сестренки в рыбхоз ушли, а я дома оставался, по хозяйству, значит... Вдруг дверь настежь — фрицы с полицией! И сразу — хенде хох!
У них автоматы, а у меня — тарелка с полотенцем. Силы вроде неравные. Поднял руки.
Кричат:
— Собирайся, сукин сын, партизан!
А сами — по сундукам, по шкафам шастают, перины ворошат.
С немцами — полицаи. Рожи знакомые, житковичские.
— За что меня? — спрашиваю.
— Поговори, сволочь! Одевайся давай!
Тут я и сообразил сиротой прикинуться.
— Ребята, — прошу, — дозвольте хоть хлеба с салом взять.
— Где у тебя сало?
— Да туточки, в подполе.
— Ну лезь, да живо! А то ребра пересчитаем!
Не знаю, сжалились они надо мной или рассчитывали моим же запасом поживиться, только пустили в подпол. А у меня в подполе, товарищ капитан, обрез припрятан. Я как спрыгнул вниз, сразу к куче картошки, разрыл ее и за винтовку. Пошарил — три обоймы целы! Клацнул затвором, одну обойму в магазин загнал и стою, дух перевожу.
А полицаи уже орут:
— Вылезай давай, пока не стеганули из автомата!
Ну, думаю, в руки им попасть — живым не быть, а так — еще поглядим, кому первому на небеса возноситься!
Приставил лесенку, поднимаюсь. Обрез держу наготове.
Один полицай самокрутку закуривает, двое платья сестренок в узел увязывают, а фрицы у двери толкутся, ждут.
Эх, как глаза вытаращили, как дернулись! А я уже вскинул обрез, да по ним, по ним, а потом по полицаям!
Дым, грохот, фрицы на пол, полицаи к двери было — и тоже врастяжку, через немчуру, значит.
[143]
А я с ходу к окну, высадил раму — и во двор, к воротам, на улицу.
Они только тут опомнились, начали строчить вслед. Да я уже огородами к лесу.
Ну, пока по полю бежал, стреляли по мне, зацепили плечо. Однако я отстреливался, до кустов добрался, а в лес фрицы побоялись соваться... Так и ушел.
— Попал ты в переделку... Ну а сестры?
— К сестрам наши юркевичские девчонки прибежали, сказали, что за мной фашисты приходили. Полина и Алима домой не вернулись, сразу подхватились и сюда, в отряд.
— Правильно сделали... Как ты думаешь все же, Паша, почему тебя арестовать хотели?
Павел вздохнул:
— Нехорошо на людей думать, товарищ капитан, но не иначе — выдал кто-то, что я в лес к партизанам ходил.
— А ты не думаешь, что это связано с Житковичами?
— Ну нет! Вряд ли! Там же все целы, никого не тронули!
Мы еще побеседовали с Павлом, потом я вернулся к себе на центральную базу, расспросил Николая Кузьменко о том, как идут дела в Житковичах.
Кузьменко доложил, что после бегства Кирбая в отряд он нарочно запрашивал Горева, нет ли за товарищами из его группы слежки, не ведут ли немцы наблюдение за кем-либо.
Горев ответил через Женю Матвеец, что никакой слежки нет, а работа разворачивается так успешно, как он и не ожидал. Горев просил только подбросить мин, взрывчатки и листовок.
— Они еще спрашивали, — сказал Кузьменко, — надо ли расширять группу? Сообщили, что на примете верные люди есть. Я, как приказывал Батя, разрешил, товарищ капитан, привлечь новых членов...
По всему выходило, что история Павла Кирбая совершенно не связана с какими-то планами врага в отношении житковичских товарищей.
Будь я более опытен, знай тогда лучше методы работы гестапо, я не успокоился бы, принял более эффективные меры по усилению безопасности подпольщиков. Тем более что обстановка осложнялась.
Но я не сталкивался еще лицом к лицу с контрразведкой противника и вместе с другими товарищами полагал,
[144]
что в условиях небывалого подъема партизанского движения группа Горева может продолжать интенсивную деятельность.
К тому же события ближайших дней отвлекли от раздумий над случаем с Кирбаем: пришли с бойцами Бринский и Каплун.
Успокоенные тем, что из Житковичей идут хорошие сведения, мы с Григорием Матвеевичем полностью отдались подготовке новых отрядов, которым предстояло идти под Сарны и Ковель.
* * *
Батальонный комиссар Бринский и капитан Каплун были поставлены во главе двух первых отрядов, которым предстояло осваивать новые районы, потому, что за плечами каждого были годы службы в армии, выработанная самими условиями военной жизни привычка быстро разбираться в людях и большой опыт партизанских действий.
Правда, новым командирам отрядов предстояло вести не только привычную им диверсионную деятельность, но и заниматься совершенно новой, незнакомой им разведывательной работой.
Те недолгие дни, что Бринский и Каплун находились на центральной базе, Линьков использовал, чтобы ввести обоих в курс дела.
Седельников и Лагун, вернувшись из далеких вылазок, сообщили, что в районе Сарн и Ковеля существуют отдельные партизанские отряды, не имеющие связи с Большой землей. Состоят эти отряды из бывших военнослужащих и гражданских лиц. Действуют разрозненно, однако держат тесный контакт с местным населением, в частности с жителями городов.
По словам Седельникова и Лагуна выходило, что в Сарнах и Ковеле можно найти нужных нам людей, готовых под видом работы на немцев выполнять задания партизан.
Под Ковелем особенно много и восторженно говорили об отряде Макса, поляка по национальности, совершавшего диверсии в самом городе.
Было ясно, что без связи с местными жителями партизаны Макса действовать не могли бы.
— Вы должны найти эти отряды, — говорил Батя Бринскому и Каплуну. — Это ключ, который откроет перед вами двери городов. Установите тесную связь с
[145]
командирами местных партизан, дайте им тол и оружие, объедините их усилия, людей нацельте на сбор сведений о противнике... У вас будут радиопередатчики, вы сможете связываться непосредственно с Центром. А вы знаете, как относятся к посланцам Москвы. За вами пойдут!
И Бринского и Каплуна интересовали вопросы конспирации, связи с партизанами в городах, руководства ими. От правильного решения этих проблем зависел успех нашей деятельности в городах.
Мы с Григорием Матвеевичем старались научить их всему, что знали сами. Наибольшее значение просили придать конспирации, внушить людям, что пренебрежение ею грозит гибелью, срывом задания.
После этих бесед мы определили точные районы действия для обоих отрядов, постарались получше вооружить, обуть и одеть уходящих товарищей.
На прощание сообщили Бринскому и Каплуну:
— Возможно, за время вашего движения в новые районы Центр выбросит на центральную базу офицеров-разведчиков. Они немедленно будут направлены к вам. Но на дядю не надейтесь! Работайте сами, и как можно энергичнее, активнее... Вы, Антон Петрович, уже под Барановичами убедились, что не боги горшки обжигают. Научились люди диверсиям, научатся и разведку вести. Осваивайте города и железнодорожные узлы! Но и взрывы эшелонов не прекращайте. Между прочим, это будет отличной маскировкой вашей подлинной работы.
Вскоре оба отряда ушли. Но перед этим у нас был праздник: из Москвы сообщили, что Г. М. Линькову присвоено звание Героя Советского Союза, а Бринский и Каплун награждены орденом Ленина.
Якушев, Сеня Скрипник, Василий Гусев, Анатолий Цыганов, Сураев и некоторые другие партизаны получили орден боевого Красного Знамени.
Всего было награждено около пятидесяти человек.
Провожали уходившие отряды мы с Якушевым и Кузьменко.
Мимо нас проходили партизаны, нагруженные взрывчаткой, проезжали сани, где опять же главным грузом была взрывчатка. Клубился парок над спинами лошадей, поскрипывали полозья. Бойцы — кто весело улыбался, кто шагал с суровым, замкнутым видом. У новичков-радистов, приданных отрядам, на молодых розовых лицах светилось любопытство.
[146]
Потом все — и люди, и сани, и кони — исчезло в лесу, словно растаяло в морозной дымке. Только конский навоз еще дымился в середине санного следа...
— Все! — сказал Кузьменко. — Ушли...
— Доберутся, — откликнулся Якушев. — Народ такой!..
В эти дни Сеня Скрипник дважды передавал в Центр телеграмму с просьбой выслать новых офицеров.
Центр одобрил наши действия по выброске отрядов в новые районы, но про офицеров промолчал. Видимо, они были гораздо нужнее в другом месте.
Оставалось надеяться, что улетевший в Москву Григорий Матвеевич Линьков добьется ответа на нашу просьбу.
* * *
Я сидел в землянке, разбирая радиограммы и письменные донесения наших разведчиков, когда появился Сеня Скрипник:
— Товарищ капитан! Возле базы посторонние!
Я сразу поднялся:
— Кто?!
— Мужики какие-то. Я прогуляться вышел, слышу — разговор за деревьями. Подкрался ближе — пятеро. Уже уходят. Неспешно так. Вроде делом заняты — лозу режут...
— Куда пошли?
— К Милевичам.
— Быстренько, Сеня!..
Мы выскочили на волю. Без шума собрали бойцов, послали отрезать путь заготовщикам лозы.
Я ждал.
Появление незнакомых людей возле базы — чрезвычайное происшествие! Существует твердое правило: если база обнаружена посторонними — надо немедленно покидать ее. Но покинуть обжитую базу в разгар зимы, искать новое место, лишиться налаженных связей с местными жителями и, главное, прервать на время работу — немыслимое дело!
Тогда остается только один выход — расстрелять захваченных соглядатаев.
Или — или...
Партизаны привели взятых вблизи базы людей — четырех пожилых мужчин и шустрого, лет шестнадцати, пар-
[147]
нишку. Мужчины глядели испуганно. Парнишка озирался с любопытством.
— Вот, товарищ капитан! — доложил Перевышко, протягивая мне отобранные при обыске неизвестных советские паспорта.
Я полистал паспорта, оглядел задержанных.
— Товарищ начальник! — набрался смелости один из них. — За что нас? Мы лозу режем... Ничего такого, значит...
Ничего такого! А шли в лес с паспортами! Кто же берет в лес паспорта? Зачем они мужикам, собравшимся в лес за лозой?
— Кто такие? Откуда? — спросил я.
Мужики назвали свою деревню — Домановичи. Она находилась на северной границе леса, в котором была наша база.
— Если сомневаетесь — спросите о нас... Вот у свата дочь за партизанским командиром! Он командует ротой у товарища Коржа Василия Захаровича. Как перед богом, товарищ начальник! Мы лозу брали!
— Дочь, говоришь? А парень чей?
— Его парень! Свата то есть. Брат, значит, Надюхин... Лоза-то по хозяйству нужна. Лапти опять же...
— Ты, дядя, погоди насчет лаптей. Не о лаптях речь... Как вы здесь оказались?
— Да ведь... лес!.. Шли, значит, ну и это... А тут — вон оно! С ружьями, значит... Мы ж только лозу берем, ничего боле!
— Так. Ну а теперь говори правду. Кто вас сюда послал?
Мужики оторопело глядели мне в рот. Кажется, они начали что-то понимать.
Первым опомнился сват.
— Граждане... Да вы... Господи!.. Сынок, Адам! Сынок!.. Вы что задумали-то?! Крест-то на вас есть?!
Его напарник зачем-то снял шапку:
— Как перед иконой...
Голос у него перехватило.
Паренек, которого отец назвал Адамом, растерянно улыбался.
— Дяденька, — сказал он, — да у нас у самих партизаны... Верно! Отпусти нас, дяденька! Чего ты, в сам деле?
[148]
Сеня Скрипник хмыкнул, не удержавшись. Да и другие партизаны еле сдерживали улыбку.
Но парень мог и не знать о том, что старших послали выведать расположение базы.
— Отведите их, — приказал я партизанам. — Пусть обождут.
Мужиков и парня отвели в сторону.
— Что будем делать, товарищи? — спросил я командиров. — Отпустить их — рисковать отрядом...
Перевышко, дурачась, почесал затылок. Скрипник пожал плечами:
— Это очевидно, товарищ капитан. Но пускать их в расход... Не похожи на гитлеровских приспешников вроде...
— Что же ты предлагаешь? Уйти с базы?
— С базы уходить нежелательно...
— Вот именно.
Помолчали. Перевышко больше не дурачился. Широкое лицо его твердело, словно застывало на морозе. Синие глаза Скрипника стали темными до черноты.
Я сам чувствовал, что стараюсь подавить в душе жалость.
В такие минуты трудно бывает не поддаться ожесточению, гневу на нелепости судьбы и трудно бывает не сорвать этот гнев на том, кто кажется виновником случившегося.
Я еще раз посмотрел на мужиков. Они стояли в окружении партизан, щуплые, в худых тулупчиках, в подшитых, старых валенках, и с отчаянием глядели в нашу сторону.
— А что... — начал я и, обрадовавшись внезапно пришедшей в голову мысли, уже торопливо договорил: — А что, если этого парнишку оставим в отряде? Пусть посмотрит, как партизаны живут и воюют.
Сеня засиял. Перевышко прищурился, пытаясь вернуться из того состояния, в какое я сам поверг лейтенанта своими суровыми вопросами.
— Ведите их! — крикнул я.
Мы условились, что разговаривать с мужчинами будем нарочито сердито, строго. Так, чтобы произвести на них большее впечатление.
Мужики беспокоились. Сват быстренько перекрестился.
[149]
— Вот что, дядя, — сказал я. — Вас четверых мы отпустим. Хотим верить, что только за лозой и приходили... Но Адам останется тут, с партизанами. Пусть побудет с нами в отряде.
Мужики, причитая и бранясь, простились с парнишкой, их увели, а Адам остался стоять на месте. Он часто моргал, втягивал воздух. Похоже, еле сдерживался, чтоб не пустить слезу.
— Здоровый парень, а расстроился, — усмехнулся я. — Не надоело возле мамкиной юбки-то сидеть?
— А что? — спросил Адам. — А кому я мешал?
— Да никому. И пользы никому не приносил... Ладно. Не горюй. Поселим тебя с нашими бойцами, с ними скучать не будешь!
Адам промолчал, переступив с ноги на ногу.
Его отвели на хозяйственную базу. Отпарили в бане. Одели во все крепкое, чистое. Приставили смотреть за конями.
Какой крестьянский парень не любит коней? Любил их и Адам. А наслушавшись рассказов бывалых партизан, насмотревшись на их оружие — советское и трофейное, — перестал грустить по дому...
Недели через две, вспомнив об Адаме и узнав, что мужики не подвели, никому ничего про базу не говорили, что семья свата и верно связана с партизанским отрядом Коржа, я распорядился выдать Адаму обмундирование, полушубок и свозить его на свидание с родителями.
Вернувшись из деревни, где жил Адам, партизаны весело смеялись:
— Парень-то напрочь от дома отрекся, товарищ капитан! Мать ревет, цепляется за него, а он одно ладит: «Я вам не махонький. Из партизан не уйду!»
— Где сейчас Адам?
— На конюшне... Вы б видели, товарищ капитан, как он по улице вышагивал, как с парнями толковал, со сверстниками... Я, мол, не вам чета! Я, мол, и на задания уже ходил.
— Приврал, выходит?
— Да ведь хорошее приврал, товарищ капитан!
Адам так и остался в нашем соединении. Вскоре он получил винтовку, потом его обучили подрывному делу. Вышел из парня настоящий боец!
[150]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.