БАЖЕНОВ И НОВИКОВ…

БАЖЕНОВ И НОВИКОВ…

Их многое роднило. Родство проявлялось не столько в характерах, сколько в делах, в творчестве, в благородных порывах. Архитектор и журналист-издатель долгое время наблюдали друг за другом. Новикову нравилось, что Василий Иванович, находясь в затруднительном положении, не разменивает свой талант на выгодные частные заказы, а, сохраняя достоинство и деловитость, печется о делах государственных, общеполезных. Этот тернистый путь избрал для себя и унтер-офицер Измайловского полка Николай Иванович Новиков. В свои 25 лет он писал: «Всякая служба не склонна с моей склонностью. Военная кажется мне очень беспокойною и угнетающею человечество, она нужна, и без ней никак не можно обойтись, она почтенна, но она не по моим склонностям. Приказная хлопотлива… надлежит знать все пронырства, в делах употребляемые. И хотя она и по сие время еще гораздо наживна, но, однако ж, она не по моим склонностям. Придворная всех покойнее и была бы легче всех, ежели бы не надлежало знать наизусть притворства в гораздо высшей степени, нежели сколько должно знать ее актеру…» И Новиков избирает для себя путь в некотором роде независимый, но труд (по тому времени) не очень почетный и серьезный — писательство. Однако тон новиковской сатиры и затрагиваемые им проблемы заставили многих изменить эту традиционную точку зрения.

Баженов, потерпевший поражение, пытался понять «течение времени». Он стал внимательно следить за деятельностью Новикова, который духовно был ему близок, читал его издания.

С самого начала между Новиковым и автором «Всякой всячины», шутливо и в то же время уважительно именуемой себя мудрой «старушкой» (за этим «псевдонимом» скрывалась сама Екатерина II. — В. П.), наметился своеобразный диалог. «Старушка» (это было продиктовано желанием оправдать отступление от провозглашенных в Наказе принципов. — В. П.) выступила с нравоучительной критикой существующих пороков, российских предрассудков, дабы приуготовить почву для посева идеальных законов, через которые установится «блаженство всех и каждого». Признавая, что сатира должна отражать действительность, «Всякая всячина» ограничивается, однако, лишь тем, что перечисляет дурные черты характера и поучает: «Ни спесь, ни гордость, но снисхождение к роду человеческому украшает человека. Ибо всякий смертный должен знать прежде всего, что он есть человек, во всем равный роду человеческому. Кто знает сие твердо и учреждает по тому свои поступки, тому человеку можно дозволить и других знание, а не прежде».

Новиков в своем «Трутне» подходит к отражению действительности иначе, полемизируя тем самым со «старушкой». Он показывает наиболее типичное, рассказывает о бесправии крепостных, раскрывает причины пороков, обличает придворную знать, высмеивает дворянскую спесь: «Вельможа наш ненавидит и презирает все науки и художества, почитает оные безчестием для всякой благородной головы. По его мнению, всякий шляхтич может все знать, ничему не учась; философия, математика, физика и прочия науки суть безделицы, не стоящий внимания дворянскаго». Такая кичливость породою, а не знаниями и благородными поступками, как отмечает Новиков, наложила отпечаток на разные стороны жизни. Политикою занимаются люди корыстолюбивые, жаждущие лишь чинов и знатности. Эти достоинства ценятся и в суде, и посему не может быть и речи о правосудии. Невежество и праздность, по мнению «Трутня», — причина плохой торговли. Ибо чиновники и купцы с душою и моралью лавочников не думают о процветании отечества, а заботятся об удовлетворении своих прихотей. И Новиков говорит об этом не отвлеченно, а создавая яркие образы, намекая на реально существующих людей. Отталкиваясь от конкретного, он старается расширить значение факта. Это чувствуется даже в коротких репортажах, репликах. Например: «На сих днях прибыли в здешний порт корабли (из Руана и из Марселя). На них следующие нужные нам привезены товары: шпаги французския разных сортов, табакерки черепаховыя, бумажныя, сургучныя; кружевы, блонды, бахромки, манжеты, ленты, чулки, пряжки, шляпы, запонки и всякия так называемыя галантерейныя вещи; перья голландския в пучках чиненыя и нечиненыя; булавки разных сортов и прочие модные мелочные товары; а из Петербургскаго порта на те корабли грузить будут разныя домашния наши безделицы, как-то пеньку, железо, юфть, сало, свечи, полотны и проч. Многие наши молодые дворяне смеются глупости гг. французов, что они ездят так далеко и меняют модные свои товары на наши безделицы».

Выдумывать проблемы, заимствовать сюжеты из иностранных сатирических журналов, как это часто делали другие издатели, Новикову не приходилось. Работая в Комиссии по составлению нового уложения, он изучил самые наболевшие вопросы, собрал богатый фактический материал. Это и стало основой литературной деятельности Николая Ивановича.

Итак, казалось бы, «Трутень» и «Всякая всячина», несмотря на различия в «тоне», в журналистской манере, шли в одном направлении, преследовали одну задачу: искоренить зло и утвердить добрые нравы. Так, во всяком случае, поначалу считал Баженов. Однако он вскоре почувствовал назревающий конфликт между «мудрой старушкой» и Новиковым.

«Всякая всячина» все чаще стала раздражаться. Появились упреки, что издатель «Трутня» человек жестокий, не способный на снисходительное отношение к человеческим слабостям, а посему видящий лишь пороки. Наконец в девятнадцатом листе «Всякой всячины» последовала настоятельная рекомендация: «1) Никогда не называть слабости пороком; 2) хранить во всех случаях человеколюбие; 3) не думать, чтобы людей совершенных найти можно было; 4) просить Бога, чтобы нам дал дух кротости и снисхождения; 5) впредь о том никому но разсуждать, чего кто не смыслит и 6) никому не думать, что он — весь свет может исправить».

«Трутень» (в пятом листе, от 26 мая) отвечал: «Я сам того мнения, что слабости человеческия сожаления достойны; однако ж не похвал, и никогда того не подумаю, чтоб на сей раз не покривила своей мыслию и душей Госпожа наша прабабка (так «Всякая всячина» называла себя в отношении к другим журналам), дав знать… что похвальнее нисходить порокам, нежели исправлять оные. Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к нему человеколюбия… Следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее назвать пороколюбием. По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать по-русски) потакает».

И чем дальше, тем острее становилась эта журнальная полемика, тем отчетливее были видны самодержавные замашки «бабушки».

По мнению «Всякой всячины», «славный способ исправлять слабости» — это писать о пороках в так называемом «улыбательном тоне», а главное — описывать «твердого блюстителя веры и закона, хвалить сына отечества, пылающего любовью и верностью к государю и обществу». Новиков эту позицию не принял, и «Трутень» был вынужден прекратить свое существование.

В начале 1772 года на императорской сцене была поставлена комедия «О, время», написанная Екатериной II. Затем увидели свет другие ее пьесы. Это было новое литературное увлечение императрицы и еще один метод воздействия на умы россиян. Цель — укрепление царского престижа, прославление власти. Но делалось это не в лоб, а на фоне демократизма, смелой критики ханжества, суеверия, глупости, невежества, лицемерного либерализма. Поверил ли Новиков в искренность оного, принял ли мираж за действительность — сказать трудно, но именно в это время — после незначительного перерыва — он решается возобновить издательскую деятельность. С апреля начал выходить его новый журнал — «Живописец».

И вновь у Баженова создалось впечатление, что Новиков нисколько не противоречит литературной позиции и умонастроению императрицы. Тем более что Николай Иванович четко изложил направление журнала. Оно, как думал зодчий, было угодно власти, ибо вело к исправлению нравов и установлению «доброго во всем порядка». Новиков писал: «Общее спокойствие государства и безопасность каждого гражданина в особливости требует, чтобы не дозволено было издавать книги, опровержением Божия закона наполненные, самодержавию и Отечеству противные, також сочинения язвительные и соблазнительные, могущие повредить сердце и душу молодых людей или привести невинность на злодеяние. Таковых сочинений творцы недостойны носить сие имя, а должны почитаться вредительными гадинами в обществе». Кроме того, Новиков предлагал автору комедий вместе продолжить полезное дело — критику «закоренелых худых обычаев» с принципиальных позиций, невзирая на лица, так как «порочный человек во всяком звании равного достоин презрения».

Обличая высокомерных сановных лиц и праздных дворян, издатель спрашивает: «Кто посмеет утверждать, что сие злоупотребление не достойно осмеяния? И кто скажет, что худое рачение помещиков о крестьянах не наносит вреда всему государству? Пусть вникнут в сие здравым рассуждением: тогда увидят, отчего останавливаются и приходят в недоимку государственные наборы? Отчего происходит, что крестьяне бывают бедны? Отчего у худых помещиков и у крестьян их частые бывают неурожаи хлеба?»

Издатель «Живописца» берется ответить на эти вопросы. Он заявляет: «С великим содроганием чувствительного сердца начинаю я описывать некоторые села, деревни и помещиков их. Удалитесь от меня, ласкательство и пристрастие, низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствуется!» И вновь Николай Иванович ставит проблемы, от коих Екатерина ушла, разогнав Комиссию, отказавшись от первоначального либерализма по отношению к крестьянскому вопросу. Крестьянские бунты, а затем и мощное восстание под предводительством Пугачева напугали ее, заставили действовать более осмотрительно, избегать конфликтов с дворянством.

Нет, императрица не против сатиры; выглядеть тираном свободного мышления, отказываться от славы мудрой покровительницы критической мысли и благородных порывов ко исправлению нравов — у нее нет никакого желания. Государыня — за сатиру, но в «улыбательном роде», коя настраивала бы читателя на то, что жизнь в общем-то прекрасна, существующая власть идеальна, а если и есть пороки, то в этом повинны люди невоспитанные, невежественные, с дурными чертами характера.

Противоречия между издателем и властью снова обострились.

«Живописец», просуществовав чуть больше года, тоже был вынужден, так сказать, самозакрыться.

Итак, критика крепостничества, дворянского снобизма, помещичьего произвола пришлась не ко двору. Пугачевский бунт еще больше настроил власть против острой и злободневной сатиры, дабы не сеять смуту, не разжигать страсти, не волновать горячие умы.

«Кошелек» — следующий сатирический журнал Новикова. Он начал его издавать с июля 1774 года. Николай Иванович наметил для себя две основные темы: критика «обезьянства», слепого подражания всему иноземному и восхваление «древних добродетелей». Последней теме предшествовала другая работа Новикова. В 1773 году он начал издавать (под покровительством и денежной поддержке Екатерины) «Древнюю российскую Вивлиофику». Николаю Ивановичу была предоставлена возможность пользоваться старинными архивами, изучать исторические документы, дабы выискивать в них добродетели, «великость духа» предков. Он увлекся этой работой, как, впрочем, любой другой, коя так или иначе была причастна ко исправлению пороков. И если древние добродетели, решил Новиков, могут поспешествовать в оном деле, то почему бы не воспользоваться таковой возможностью. Пусть это будет доказательством того, что честный литератор — не зубоскал, не злослов, не мелкий интриган, ищущий славы в скандальных историях.

Что же касается императрицы, то эти две темы, избранные «Кошельком», ее вполне устраивали. Она и сама мечтала написать фундаментальное сочинение об истории Российского государства, о трудолюбии, талантливости и верноподданничестве «скифов», то бишь славян в лице русских. Тему «российских добродетелей» Екатерина начала развивать еще в «Антидоте» (1770 г.) в своем «Противоядии» против «Записок о России» аббата Шаппа — члена Парижской академии наук, который написал книгу «Путешествие в Сибирь». В ней он не очень лестно отзывался о положении крепостных крестьян, с субъективных, нередко предвзятых позиций, рассуждал о существующих в России нравах, говорил о подавлении властью всякого творческого начала, притеснении гениев.

Это задело самолюбие Екатерины, и она не замедлила ответить: «Русские крестьяне во сто раз счастливее и достаточнее, чем ваши французские крестьяне». Относительно талантов она замечает: «Если бы у нас были столь же тщеславны, как в известных странах, если бы у нас так же хвастались всем, то, быть может, не было бы страны, которая представила бы более примеров патриотического усердия и великих деяний, чем наша. Это не пустые слова; можно бы привести сотню примеров всех доблестей гражданских, военных и нравственных». В этом, кстати, Екатерина II, пожалуй, права. Древние же добродетели, «непорочные нравы», по мнению Екатерины, тоже не подлежат сомнению: «В семьях царствовало согласие. Разводы были почти неизвестны. Дети имели большое уважение к своим отцам и матерям. Но что лучше всего изображает нравы того времени, это оговорка, которую вставляли во все договоры; вот эта заключительная оговорка от слова до слова: если же мне случится отказаться от моего слова или не сдержать его, то да будет мне стыдно. Итак, стыд был тогда наисильнейшей сдержкой, которую налагали на себя как mon plus ultra. Полагаю, что нет страны, которая могла бы представить в пользу своих нравов свидетельство, столь же красноречивое, как эта формула».

Формула, скажем прямо, в изложении императрицы не очень убедительная, но в основе своей не лишена смысла. Екатерина, достаточно усердно изучавшая своеобразие русского характера, нравы и традиции непришлых россиян, не могла не заметить, что простого российского человека издавна отличают честность, бескорыстие, душевная широта и искренность, а не казенная, не лицемерная преданность нравственным принципам, часто не писанным на бумаге.

Приемля саму тематику о древних российских добродетелях, Новиков решил углубиться в суть дела. Начал он, однако, с идеализации старины. Свои идеалы, продиктованные христианской моралью, он стал приписывать «древним», желая тем самым воздействовать на несовершенные современные нравы. Вскоре ему пришлось разочароваться в этом, и в убеждениях издателя произошел перелом. Он откровенно и мужественно признался в этом, «не оправдав» тем самым надежд Екатерины. Более того, Николай Иванович решил в своей просветительской и издательской деятельности отмежеваться от власти, официального, так сказать, творчества, коим надобно «несколько лет думать, несколько лет рассуждать, несколько лет делать начертание, несколько лет рассматривать оный; много лет приуготовлять вещество, много лет собирать оное, много лет приводить оное в порядок, много лет делать из приведенного в порядок выписку, много лет из выписки сочинять, а потом, еще более всего, много лет рассматривать и одобрять оный труд к печатанию».

Словом, издатель все более удалялся от официальной власти. Его симпатии оказались на стороне лиц, не связанных прочными гражданскими обязательствами в силу занимаемого положения. Отчасти это послужило причиной того, что Новиков сблизился с русскими масонами, считая их людьми независимыми, бескорыстными.

К ним примкнул и Баженов… К сожалению, установить точную дату вступления Баженова в братство нам не удалось. Но, судя по всему, это произошло после приказа о прекращении кремлевского строительства, в период сильных душевных переживаний зодчего. Не исключено, конечно, что Баженов и ранее был близок к масонам. Но логичнее предположить, что они не спешили втягивать его в свое общество. Практика деятельности «вольных каменщиков» показывает, что тайные мастера лож отдают приказ о посвящении в «братья» нового члена лишь в тот момент, когда человек находится на распутье, переживает какую-либо личную трагедию.

***

Их беседа протекала спокойно, обстоятельно, хотя Баженову и не терпелось докопаться до истины, а посему желал упрекнуть собеседника в увлечении туманно-мистической философией, которая, по мнению Василия, не очень уместна для доверительного диалога.

— Ну хорошо, допустим, что я не прочь заняться «отесанием дикого камня», как вы изволили выразиться, и разделить заботы вашего братства. Но в чем суть работы братьев?

Николай Иванович Новиков тихо и задумчиво продекламировал:

Сердец масонских не прельщает

Ни самый блеск земных царей,

Нас добродетель украшает

Превыше гордых всех властей!

Прельщение роскошью и чинами, злоупотребления породою и положением — результат, как мне думается, рационалистической философии, коя ведет к безверию, отрицанию души, чувства, к мирской суете, торжеству материального над духовным, — продолжал Новиков. — Масоны же, как говорят сами братья, ставят своей задачей воспитание в самих себе «святого навыка вездеприсутствия божия», а посему смысл их веры не в слепом повиновении церкви и обрядности, а в воспитании чувств и познании божественной премудрости, — сделав паузу, Николай Иванович вновь задумчиво продекламировал:

Познайте таинства Природы,

Познайте и ее Творца,

И в краткие сей жизни годы

Старайтесь знать свои сердца…

— Знать свои сердца… Не является ли сие тропинкою ко исправлению нравов? — как бы раздумывая, продолжал Новиков. — Ибо зло, видимо, не в том внешнем, что нас окружает, а в нас самих. А посему не напрасны ли действительно усилия светлейших умов, в малочислии своем пребывающих, изменить в мире существующий порядок вещей, дабы искоренить зло и дурные нравы? Может быть, правы те, кто принимал меня в братство, что истину надобно в самом себе искать, и «уметь сей труд великий во смиреньи совершать», без суеты мирской постигать таинства и распространять свет масонского учения на все живое.

— Коль скоро, любезнейший Николай Иванович, вы предлагаете мне вступить в братство, то не могли бы вы поведать о том, как, при каких обстоятельствах свершилось ваше посвящение, — поинтересовался Баженов.

— Боюсь, сударь, что для вас это будет мало интересно и не очень поучительно, ибо случай со мной, я думаю, не типичен. Впрочем, извольте. Для многих уже не секрет, что в недавнем прошлом я находился на большом распутии между вольтерьянством и религией, не имел точки опоры, краеугольного камня, на котором мог бы основать душевное спокойствие. Именно в этот период ко мне явились братья-масоны и в долгих разговорах, как бы между прочим, поведали мне о своем обществе. Затем они прочли посвящение и против всякого моего желания объявили, что отныне я являюсь членом их ордена. «Мы знаем тебя, — говорили они, — знаем, что ты честный человек, и уверены, что не нарушишь тайны».

— О какой тайне шла речь? — спросил Баженов, радуясь тому, что разговор приобрел более конкретный характер.

— В оный день речь шла лишь о необходимости хранить обет молчания о целях визита братьев, об их откровениях и моем посвящении в орден. Касательно же таинств, коими располагают просветленные личности, Великие мастера и Магистры, то глупо, братец мой, помышлять об этих науках, не проделавши, как я уже говорил, великого труда по отесанию дикого камня, отысканию в самом себе истины и познанию натуры.

— И все же… Неужто вы дали согласие вступить в общество, не выяснив сокровенные цели его?

— Сие другое дело. Я дал согласие на таких условиях, чтобы не делать никакой присяги и не давать никаких обязательств, покуда мне не откроют третий градус посвящения наперед, и ежели я найду что противное совести, то чтобы не считали меня в числе масонов. Братья сказали, что сие не принято, но, посоветовавшись, сделали великое исключение.

— Что дало вам открытие указанных градусов? Не поколебалась ли ваша вера в общество и его цели?

— Я не нашел ничего такого, что было бы супротив моей совести. Признаюсь, правда, что в обрядах и символах мне многое было непонятно. Но братья пояснили, что тайный смысл предметов и ритуалов прояснится и наполнится для меня великим содержанием лишь тогда, когда я доверюсь великим мастерам и с их помощью постигну науку вольных каменщиков, которая открывается далеко не всякому.

— А кто эти «Великие», коим выпало счастье освещать дорогу во тьме?

— Сие предмет тайны, и об этом профанам[5] не велено говорить. Впрочем, и мне как новичку ничтожно мало известно. Вот лишь то, что связано с историей и ныне не составляет особливой тайны. В тридцатых годах нашего с вами века провинциальным великим мастером в России был капитан Джон Филипс, а в сороковых гроссмейстер английских лож, лорд Кингстон, назначил на этот пост своего брата Якова Кейта, генерала, находившегося тогда на русской службе. Говорят, при Елизавете в ложах пели такую песню:

…Светом озаренный

Кейт к россиянам прибег;

И, усердием воспаленный,

Огонь священный здесь возжег.

Храм премудрости поставил

И нас в братстве утвердил.

— В шестидесятых годах, — продолжал Николай Иванович, — усердием немцев в России распространилось тамплиерство. При сильном развитии у нас немецкого элемента сие не удивительно. Сказывают даже, что в Петербурге в те годы обосновался тайный клерикальный начальник ордена тамплиеров. В наши же годы, в семидесятые, как подсказывают мне мои профанские знания, в России имеет распространение система Циннендорфа. Ее завез к нам из Берлина барон Рейхель, почему она и название получила — «Рейхелевская система».

— Не нравится мне это.

— Что именно, милейший Василий Иванович?

— Да, так… Помнится мне, что вы в печатных трудах своих выступали супротив обезьянства. Какая же надобность на сей раз менять российскую веру на заморскую и находиться в подчинении от иноземных мастеров, не ведая помыслы их?

— Понимаю. Сии сомнения и меня навещали. — Новиков помолчал, прошелся по тесной комнате, машинально просмотрел небольшую библиотечку, бесцельно потрогал несколько книг, затем вернулся в кресло. — Давайте спокойно поразмыслим, милейший друг. Нас с вами, как я понимаю, не прельщают чины и ложная слава. Единственное, к чему искренне стремимся мы, — это искоренить зло и своим посильным трудом, ремеслом и знаниями споспешествовать процветанию отечества нашего. А теперь давайте посмотрим, к чему обращены сердца «вольных каменщиков». Они говорят и пишут в своих трактатах, что масонство — союз людей, стремящихся к водворению царства правды, добра и гармонии на земле. Масоны, как я уразумел, видят во всех людях братьев и побуждают их ко взаимной любви и помощи. Они никого не преследуют, стремятся изгладить предрассудки, искоренить вражду и войны, стремятся сделать из всего человечества одно семейство братьев, кои были бы связаны узами любви и свободного труда. Что плохого в этом? А коли нет в этом худого, то какая разница, кому надлежит руководствовать и указывать путь к оному.

Мне известно доподлинно, любезный мой друг, — продолжал Новиков, — что в чужих краях вами руководил француз де Вальи. Были ли вы супротив того, что вас научает архитектурным премудростям человек иноземного происхождения?

— Нет, разумеется.

— А согласны ли вы, проектируя российские дворцы, отмахнуться от Витрувия, ремесло и науку коего вы высоко почитаете?

— А какая в том необходимость?

— Вот и я так думаю. Какая полезность в том, что ради собственной гордыни мы начнем отказываться от установления царства добра и справедливости, от искания истины в самом себе с помощью просветленных в масонских науках?

— Ну, коли так, то пожалуй… Я ведь только хотел сказать, что…

— Знаю. Знаю, мой друг. И разделяю. А посему хотел бы поведать вам одну тайну. Впрочем, нет… Я, как и всякий масон, приносил великую клятву, что никогда не вынесу за стены ложи ничего виденного или слышанного в среде братьев. — Новиков еще раз прошелся по комнате, постоял у окна, потом прислонился к стене, скрестил руки на груди и внимательно, как бы испытующе, поглядел на Баженова. — Ну хорошо. Одно утешает совесть мою, что недалек тот день, когда я увижу вас в числе братьев. Слушайте, но постарайтесь тут же, до н-ного времени, забыть мои слова… Покуда мы действительно зависимы от иноземных гроссмейстеров. У них же находятся и все высокие градусы, коими мы, русские, не располагаем. Со временем желательно изменить существующий порядок вещей. Но сие сделать не так-то просто, ибо посвящают в высокие градусы нашего брата, как мне думается, весьма неохотно. Но есть один путь, подсказанный некоторыми членами общества. Надобно нам свою кандидатуру в великие мастера выставить, но особу высоко знатную, чтобы для отказу неудобства великие возникли. Так вот… Есть такая особа, вам небезызвестная. Человек этот молод, следовательно, воспитанию поддающийся. Нам надобно его в свою, масонскую, веру обратить, дабы со временем иметь своего Великого мастера, покровителя и друга «вольных каменщиков», в лице законного наследного владыки. И в этом опять же я не вижу ничего порочного. Ибо речь идет лишь о мирном просвещении особы, коя со временем без нашей помощи и вмешательства займет место, отведенное ей богом.

Новиков имел в виду сына Екатерины II, цесаревича Павла. Эта идея — вовлечь Павла в масонство — исходила прежде всего от зарубежных мастеров, вначале шведов, а затем немцев. Но идея сама по себе была не столь безобидна, как это казалось Новикову Н. И. и другим русским масонам. Преследовалась вполне конкретная цель: втянуть наследника российского престола в определенный орден, связать его масонскими обязательствами и клятвами, подчинить зарубежным гроссмейстерам и тем самым надеть уздечку на империю в лице русского двора и влиятельных особ, которые, узнав, что помазанник божий сам является членом братства, не замедлят вступить в ложи и принять те же обязательства, что и их российский покровитель.

Зарубежные великие мастера на протяжении ряда лет делали попытки осуществить этот план. И делалось это в основном руками русских масонов, веривших в то, что они осуществляют благородное дело во имя будущего России и «Всемирного братства». Баженов в этом смысле был важной фигурой для масонов, так как у него установились относительно дружеские связи с цесаревичем Павлом, он был вхож в Малый двор, и потому было выгодно использовать его в качестве связующего звена между масонами и наследником престола. Но для этого было необходимо прежде всего его самого втянуть в масонство и связать соответствующими клятвами и обязательствами. Еще во Франции, когда Баженов учился, парижские «вольные каменщики» усмотрели в нем весьма перспективную личность. Они осторожно, в непринужденных беседах рекламировали перед ним свое «братство» и намекали, что рано или поздно он оценит «благие порывы» братьев и разделит с ними заботы по «совершенствованию мира» на началах «добра и справедливости». Не вникая в суть «орденского учения», Баженов в самом деле очень скоро стал благосклонно относиться к масонам. Ему, архитектору, не имевшему знатного титула, льстило, что «каменщики» провозглашают в своих лозунгах «равенство» и почти наравне со священными писаниями почитают строительные символы, называют себя рядовыми последователями и учениками «Архитектора Вселенной». Таким образом, восприятие Баженовым масонства носило чисто внешний, поверхностный характер. Внешним было и его отношение к ритуальной стороне масонства. Воспринимая масонские знаки и символические атрибуты как некую условность, Баженов, поощряемый иностранными и русскими «братьями», все чаще стал использовать их в ритуальных церемониях по случаю закладки зданий. По этой причине многие русские масоны считали его своим «братом», членом ордена. Но Баженов в начале своего творческого пути таковым не был. Несмотря на благосклонное отношение архитектора к масонству, руководители лож не спешили посвящать его в «каменщики», приобщать к масонским собраниям, доверять «таинства», раскрывать смысл символики и содержание орденских законоположений. По их мнению, Баженов был сильно «отмечен национальным духом», слишком привязан к национальной самобытности, коя согласно орденскому учению является «пережитком» и заметным тормозом на пути взаимопонимания «каменщиков» и их объединения во «Всемирное братство». Талантливый русский архитектор на определенном этапе больше устраивал их на правах «профана». Во-первых, он в отличие от других не жаждал познания «таинств» и вполне довольствовался тем, что просто близок к масонам, что их лозунги отвечают его умонастроениям. Во-вторых, Баженов глубоко верил в добропорядочность и бескорыстие «русских братьев», видел в них своих искренних друзей и потому чутко прислушивался к их советам. Руководители ордена, внимательно следившие за русским архитектором, усмотрели во всем этом большую выгодность и избрали по отношению к Баженову особую тактику. Они, как уже было сказано, не спешили заманить его в ложу. Не стали они в его адрес выдвигать и тех требований, которые заранее были уготованы для издателя Новикова. Баженову прописали другой «диагноз»: привязанность к русской архитектурной самобытности, к традициям неизлечима. В этом он усматривает свое назначение, и этим он привлекает к себе внимание соотечественников. Поэтому бесполезно отвращать его от избранного пути и с помощью «масонской науки» убеждать в том, что «национальная самобытность» — это отступничество от целей ордена и его «нравственных законоположений». Самое разумное, решили тайные руководители лож, использовать біаженовскую приверженность к русской самобытности… против самой же русской самобытности. Иными словами: пусть баженовские строения в своем внешнем проявлении будут подчеркнуто традиционными, русскими, но в конечном итоге в результате композиционного построения, немого, но дерзкого диалога строений с самой историей, со славянской гордыней, с укоренившейся национільной моралью они должны отрицать «национальную самость», разрушать национальный дух и тем самым способствовать утверждению «всемирной культуры», распространителями которой являются «вольные каменщики». Попытаемся сказать об этих целях масонства проще, лаконичнее, применяя современную терминологию и понятия: архитектурные формы и стиль пусть будут подчеркнуто национальными, но ансамблевое звучание и идейное содержание должны быть противоположными, отрицающими национальную самобытность и утверждающими космополитизм.

И чем сильнее будет это единство противоположностей — талантливое проявление национальной самобытности и столь же талантливое отрицание самим автором национальных пережитков, тем сильнее будет разрушительная сила этих творений, тем быстрее изживем мы в своих братьях дурные привычки и зароним в их души семена любви не к национальному, но всемирному.

Так рассуждали маститые представители ордена и их русские апологеты.

Травмированный неудачами, архитектор нуждался в моральном успокоении, в друзьях, в их участии. И именно в это время, когда была сломлена гордыня художника, когда в его душе стало созревать недовольство властью, масоны приблизили к себе Баженова. Они стали убеждать его, что истинных друзей он обретет только в их среде, а душевное успокоение найдет в ложах, в масонских науках, в служении ордену.

Баженов охотно поверил в это, ибо не сомневался, что такие люди, как Николай Иванович Новиков, принадлежавший к ордену, способны лишь на добропорядочность и благие дела во имя справедливости и интересов отечества.

И это было именно то, на что рассчитывали зарубежные мастера, разрабатывая целую операцию по вовлечению в масонство «русского Вольтера» — Новикова, а также по «уловлению» других русских талантов.

Вообще, надо сказать, в те годы почти каждый заезжий иностранец имел соответствующие инструкции и задания от тайных гроссмейстеров своей страны склонять влиятельных русских вельмож к устройству лож по определенному западному образцу. Далеко не все русские масоны, находясь под обаянием свободолюбивых и мистико-романтических масонских лозунгов, обращали внимание на то, что это связано с припятием соответствующих уставов, клятвенных обязательств. Поэтому проникновение масонства шло практически беспрепятственно. В результате, по выражению прусского масона Фишера, в России стали существовать всевозможные масонские «системы, какие только тогда были в ходу»: тамплиерство, иллюминатство, розенкрейцерство, система Циннендорфа, шотландская и английская системы и другие.

Сетью масонских лож были опутаны не только первопрестольная и северная столицы, но и многие периферийные города: Архангельск, Белосток, Вильна, Вологда, Дерпт, Житомир, Казань, Каменецк-Подольск, Кинбурн, Кишинев, Киев, Кременчуг, Кронштадт, Митава, Могилев, Немиров, Нижний Новгород, Одесса, Орел, Пенза, Полоцк, Полтава, Ревель, Рига, Рязань, Сагадуры (в Молдавии), Симбирск, Томск, Харьков, Шклов, Ямбург, Ярославль, Яссы, Феодосия и т. д.

Однако в Петербурге шведским масонам-агентам удалось значительную часть влиятельных российских вельмож, русских масонов, склонить к принятию шведской системы.

Любопытно в этой связи привести некоторые подробности, раскрывающие характер западной масонской стратегии.

Благодаря стараниям шведов с посольством в Стокгольм был направлен еще не искушенный в политике 23-летний царедворец, граф Александр Борисович Куракин, посвященный в масонство на 21-м году жизни. Молодому графу предстояло провести переговоры с Верховной Орденской властью Швеции. Для этой миссии Куракин, не обладавший, кстати, высокими масонскими степенями посвящения, был избран не случайно. И не только потому, что он был мало информирован, любил роскошь и лесть, а посему легко поддавался на уговоры. Но еще и потому, что граф был другом и любимым соучеником Великого князя Навла Петровича, наследника российского престола. Словом, шведы действовали в русле того самого плана: постепенно, с помощью русских масонов, вовлечь цесаревича в орден, заранее, пока он не у дел и не очень осторожен, связать его масонскими обязательствами и клятвами.

Напомним, кстати, что Швеция в те времена была традиционным врагом Российского государства.

Куракина в Швеции ждали, его встретили с великим почтением. В декабре 1771 года герцог Карл Зюдерманландский, рассыпаясь в любезностях, лично посвятил его в шведский масонский орден. Было высказано также пожелание широко и прочно распространить в русских ложах шведскую систему. «Однако условием сообщения высших степеней таинств шведского обряда ставили полное подчинение деятельности русских лож Верховному Орденскому правлению Швеции — Великому Стокгольмскому Капитулу». Куракин подписал такой акт. Адам Левенгаупт, исполнявший обязанности обрядоначальника при посвящении графа в Стокгольме, свидетельствовал в одном из своих писем, что после подписания акта шведские масоны пришли в неописуемый восторг.

Шведские масоны, однако, не выполнили своего обещания, они дали князю не все «акты» и посвятили Куракина далеко не во все «таинства» Капитула, он фактически остался неофитом, малопосвященным. Было обещано, что «недостающее» привезет сам король Густав III. Под благовидным предлогом король не сделал этого и тогда, когда в 1777 году прибыл в Россию. Зато он имел возможность присутствовать на торжествах в его честь в Петербургской ложе Аполлона, лицезреть также членов других дружественных лож, вести с ними секретные доверительные беседы, присмотреться к масонам, коим в недалеком будущем надлежало (под присмотром шведских мастеров) руководить русскими ложами, принявшими шведский обряд.

В декабре 1777 года Капитул — орган правления российским масонством шведского подчинения — был учрежден. Его существование по условиям шведов должно было храниться в глубочайшей тайне от «масонской толпы». «В силу данных инструкций Капитул Феникса являлся для русских «каменщиков» шведского обряда тайным верховным правлением и тайным верховным судилищем, окончательное утверждение постановлений коего зависело от главноуправляющего шведского Капитула». Для более же широкого круга русских масонов, не посвященных в высокие степени, в Петербурге — видимо, специально для ублажения национальной гордости — была учреждена Великая Национальная ложа, которой якобы надлежало осуществлять правление всеми ложами, принявшими шведский обряд. Однако практически никаким правом она не пользовалась, вся власть находилась в тайном Капитуле Феникса, где восседали в основном иностранцы, граф Фр. Хорн, Нильс Бъелке, Стенхаген, барон Пфейф, Стоккенстрем, Левенгаупт, Лейонгельм, барон Вахтмейстер, Стенбок, Плумменфельд, барон Спарре, Фреденхейм и др. Эти люди контролировали деятельность многих российских лож, назначали и смещали их руководителей, вели с помощью шифров секретную переписку с герцогом Зюдерманландским, собирали информацию от русских масонов о различных сторонах жизни общества, в том числе о настроениях и перемещениях в российском царском дворе, в случае надобности снабжали русских масонов деньгами, чем еще больше привязывали к своему ордену. Деньги, впрочем, давали далеко не из чувства благотворительности. Велся строгий учет. Эти функции были возложены на Директорию, учрежденную при петербургском Капитуле. В состав Директории входили избранные из избранных. Согласно инструкции они были наделены правом «суда над членами масонского Ордена и наблюдения за сохранением Орденских законов, статутов и обрядов»; без ведома Директории ни один новый член не мог быть принят в состав той или иной ложи.

Статья 4-я инструкции гласила: «Так как Дирекция России зависит единственно от Великого Провинциального Мастера IX провинции, она обязана будет строго исполнять все статьи договора 1778 года и никогда самовластно ничего нового не учреждать, не получив предварительного согласия Великого Провинциального мастера. На этот конец Директория будет поддерживать постоянную переписку с Директорией Северного Приората, имеющей пребывание в Стокгольме, сообщать ей не только все то, что могло бы каким-нибудь образом касаться общего блага Ордена, но также и все то, что относится к частным делам лож и Капитулов и что могло бы заслуживать внимания Великого Провинциального Мастера. Поэтому петербургская Директория будет каждые полгода посылать Великой Директории в Стокгольм точный отчет о ложах и Капитулах, работающих на всем пространстве Российской империи, и в конце каждого года краткий общий отчет о замечательнейших событиях, кои произошли в течение года».

В шведской системе, как, впрочем, и в других масонских орденах, действовала строгая иерархическая система: подчинение младших более старшим (при этом гражданские титулы и чины в расчет не принимались). Это прежде всего зависело от степени посвящения. В шведской системе насчитывалось тогда десять градусов. Любопытно при этом отметить, что как в XVIII веке, так и в более поздние времена русские масоны шведского обряда не имели в своих архивах титулов выше 7-й степени, следовательно, не располагали их тайнами, не имели права контроля за теми «просветленными личностями», под руководством которых они вынуждены были работать. Этим правом не обладали даже графы Апраксины, князья Гагарины, Куракины, Долгорукие, графы А. С. Строганов, А. И. Мусин-Пушкин, Шувалов, князь Н. В. Репни и и другие.

Шведская система с каждым годом занимала в России все новые рубежи. Она распространилась даже на армию и флот.

«За армиями, — отмечала исследователь истории русского масонства Т. Соколовская, — они следовали в поход и уходили в море с отплывающими в бой кораблями. Одна из таких лож, под наименованием ложи «Нептуна», работала на корабле «Ростислав», где почти весь офицерский состав и многие из матросов и солдат были масонами. Адмирал С. К. Крейг был управляющим мастером ложи и подчинен по шведскому масонству герцогу Карлу Зюдерманландскому, являвшемуся в кампании 1788 года врагом России».

По поводу «военных» лож Екатерина II, комментируя в 1792 году материалы судебного следствия, писала: «…если в оных такие же правила есть, какие князю Репнину при вступлении в орден предписаны, то едва ли удобны для воина».

Между тем не упускали малейшей удачной возможности и берлинские масоны, стремящиеся распространить свое влияние на Россию. С этой целью, в частности, и было установлено тщательное наблюдение за Н. И. Новиковым, его литературно-издательской деятельностью, за его умонастроением и морально-психологическим настроем.

Из-под взгляда берлинских масонов не ускользнуло, что Нпколай Иванович, находясь на перепутье, подвергает серьезному сомнению безбожное вольтерьянство, «так как главным очагом этих идей была Франция, — как замечает Г. В. Плеханов, — то он, подобно Фонвизину, решительно предпочитал немцев французам».

Не осталось незамеченным и то, что «неудачливый» великий русский зодчий В. И. Баженов поддерживает бескорыстную дружескую связь с Павлом Петровичем, по отношению к которому у берлинских масонов тоже были свои виды и планы. Узнав через своих агентов о том, что два популярнейших в России человека, Баженов и Новиков, оказались причастными к масонству, немецкие «братья» активизировали свои действия.

Когда по Германии путешествовал русский масон, князь Н. С. Гагарин, члены немецкого Ордена навязали ему в качестве гувернера некоего Иоганна Георга Шварца. (Русские звали его «Иван Григорьевич».) Шварц прибыл в Россию в 1776 году, поселился в Могилеве, где ему предстояло состоять гувернером в доме А. М. Рахманова, родственника Гагарина. При первой же возможности Шварц отправился в Москву и через знакомых масонов добился того, что князь H. H. Трубецкой принял его в свою ложу. Вскоре он командировал Шварца на свои деньги в Митаву, где тот заключил с «тамошними старыми масонами союз». Назад он вернулся «награжденный 5-й степенью системы германского строгого наблюдения (система беспрекословной подчиненности, подотчетности, строгого хранения «таинств» масонства. — Примеч. В. П.), принятой в Митаве, и был избран могилевскими масонами мастером стула их ложи». (С какими «градусами», степенью посвященности, Шварц приехал в Россию — это загадка, но из тактических соображений, чтобы не вызывать лишних подозрений у русских, он, видимо, предпочел придерживаться иерархической последовательности.)

В 1779 году Рахманов скоропостижно умер. Шварц переехал в Москву. В этом же году по советам и уговорам масонов в первопрестольную столицу переехал из Петербурга и Новиков. С этого времени начинается их масонская дружба. Шварц вступил в ложу «Гармония», где состоял и Новиков, храня, однако, в тайне свою причастность к «системе строгого наблюдения» немецкого обряда. Осенью 1782 года Шварц, сославшись на неудобства университетского дома, где он проживал, переехал в дом Н. И. Новикова, что у Никольских ворот. С этого времени, как свидетельствовал в дальнейшем на суде Новиков, Шварц стал осторожно агитировать Николая Ивановича написать «прошение» берлинским мастерам о принятии в их Орден. Такие же предложения он делал и другим влиятельным людям России.