«Из походного журнала»

«Из походного журнала»

22 июня 1900 года 29-летний гвардии поручик и полковой летописец Борис Адамович удостоился очередного воинского звания — штабс-капитана. Ежегодно с ноября по апрель он по-прежнему работает в архиве Главного штаба, проживая в квартире матери и сестры Мани (Мойка, 56). «Русский Инвалид»[550], «Военный сборник»[551], «Русская старина»[552] охотно публикуют его многочисленные исторические изыскания — «По поводу восстановления старшинства 3-го гренадерского Перновского короля Фридриха Вильгельма IV полка», «Начало полков лейб-гвардии: Московского и Литовского», «Могила сподвижника Петра Великого графа Ф. М. Апраксина», «Осада Выборга. 1710 год», «Князь И. Ф. Борятинский». В Варшаве отдельными изданиями в 1900 и 1901 годах выходят рассказы для солдат — «Кексгольмская слава», «Подвиг рядового Арисова». В 1903 году издаётся его исследование «Первое общество офицеров лейб-гвардии Кексгольмского полка» — послужной список 35 командиров 1710 года от подполковника И. Е. Лутковского до подпоручика В. Нехорошева. На экземпляре этой брошюрки в военном отделе РГБ в Москве сохранился автограф автора: «Дорогому товарищу по работе и Союзнику Александру Ивановичу Григоровичу. 2 июля. Б. Адамович».

К основателю полкового музея и подающему надежды военному историку, дополнившему армейский кодекс чести собственной цитатой «В святой славе полка — бессмертие наших имён!», стали обращаться высокопоставленные командиры строевых частей.

6 мая 1900 г. Варшава.

Поручику Адамовичу:

21 июля 81-й пехотный Апшеронский полк моей дивизии празднует свой 200-летний юбилей. На средства его шефа и великого князя Георгия Михайловича издана история полка. Передаю в дар кексгольмцам экземпляр книги и «Памятку» апшеронцев. Начальник 21-ой пехотной дивизии генерал-лейтенант Резвый. Владикавказ[553].

27 апреля 1901 г. С.-Петербург, Мойка, 56.

Штабс-капитану Адамовичу:

Убедительно прошу изготовить гипсовый слепок с посмертной маски лица императора Петра Великого из музея кексгольмского полка для поднесения как реликвии в дар от апшеронцев 44-му драгунскому Нижегородскому Его Величества полку в связи с 200-летним юбилеем 8 сентября. Генерал-лейтенант Резвый. Владикавказ[554].

За общественными, архивными и литературными занятиями молодой офицер не забывал и службу, периодически замещая командира роты [555].

Наезжая летними отпусками в имение в Петровцы, Борис Викторович оттаивал там душой от казарменного быта. Он легко сошёлся с четырьмя детьми отца от второго брака, чем расположил к себе и родителей Елизаветы Семёновны (Семёна Исаевича и Ольгу Фёдоровну), и её родных сестёр — Веру, Таисию и Наталью, иногда приезжавших в миргородскую глушь из Петербурга. С самой Лизой, всего лишь на 2,5 года старше его самого, у Бориса установились особые, тщательно скрываемые друг от друга и тем более от родственников, отношения, на которые могли бы пролить свет многие десятки её писем к нему. Но сохранившиеся в личном фонде Б. В. Адамовича в РГВИА, они, увы, в большинстве своём недоступны исследователю по банальным «техническим причинам»[556].

После смерти отца и переезда летом 1903 года Елизаветы Семёновны с детьми в столицу участие Бориса Викторовича в семейных делах Адамовичей — Вейнбергов стало совсем доверительным. Из писем О. Ф. Вейнберг к Б. В. Адамовичу в Варшаву от 30 марта и 8 мая 1904 года:

…Спасибо за цветочки. Приятный сюрприз. Хорошо бы всем поехать в Петровцы, но мужу скучно в деревне. Не хочет ехать и Тася. А я без неё не поеду. Если бы Вы смогли жить там всё лето, то и мы бы поехали. Удивляет храбрость Лизы ночами в Петровцах. Она Вам часто и много пишет. Целую Вас за хорошее к нам отношение…[557]

Из письма 12-летнего Георгия Адамовича старшему брату в Варшаву от 17 мая 1904 года:

Дорогой Боря! Олюшу уже отпустили из гимназии, счастливая. Меня же отпустят только 20-го. Как поздно! Уроки на лето зададут, но очень мало. Учитель ботаники велел нам собирать гербариум, не менее 25 растений. Это будет совсем не трудно и даже интересно. 14-го, на Коронацию, мы были на островах. Нам очень понравилось. Погода была хорошая, но страшный ветер. Теперь лучше, но довольно холодно.

Вчера в день Святой Троицы были у Тани в Смольном. Она весёлая, рада, что скоро отпускают. Оттуда поехали к бабушке и там гуляли до вечера. Сегодня мы опять едем к ней. Прости, что так долго не писал и что пишу без линеек и транспаранта. Целую Тебя крепко. Любящий Тебя очень Жоржик[558].

Из письма от 6 июня 1904 года:

Дорогой Боря!

Вот мы и в Петровнах. Ехали очень хорошо. Бабушка, Тётя, Верочка и Тася приехали утром из Петергофа и вместе с дедушкой и Жаком провожали нас на вокзал. Утром в вагоне мы встали очень рано, так как поезд приехал в Москву в 7 утра. Нас встретил И. М. Ильин и повёз к себе пить кофе. Потом мы поехали к Иверской и вернулись к обеду. Поезд отходил в 6 вечера, и Ильин и Штадены нас провожали. Чай мы пили уже в Серпухове.

В Миргороде нас встретили Дядя, Тётя и мужики с подводами. Мы заехали на кладбище, где похоронен папа. В Петровцах нас встретил дядя Саша, который всем нам очень понравился, но у него сегодня вскочил флюс. Дивчина Домна, которую наняла Тётя, кстати сказать, очень способная — в два дня научилась накрывать на стол.

Большая кошка жива, а котят, которых отдали Марусе на сохранение, разодрали голодные собаки! Вечером пришла старая почтальонша и принесла письма от Тебя и Таси. Газет ещё нет. Погода чудная: всё время голубое небо и ни разу не было дождя. Сегодня в первый раз набрали земляники.

Так как у Олюши и Тани нет места, то я пишу от своего и их имени жалобу на Вову. Нам говорили: «Вот поедете в Петровцы, там и покатаетесь на Вовином велосипеде». И вдруг… что же Ты думаешь! Вова нам его не даёт. Просим тебя написать ему убедительное письмо. Сломать мы его не сможем, потому что в Петергофе мы катались на Тасином и Верочкином велосипедах, тем более что двое бегут рядом. Крепко целую Тебя. Очень Тебя любящий Жоржик. Приезжай к нам скорее[559].

Но штабс-капитан, смиряя плоть, предпочёл войну идиллии летнего отдыха вблизи влюблённой и недосягаемой для него женщины. Перед глазами стоял необъяснимый поступок матери, в 62 года добровольно оставившей мирскую жизнь, уехавшей 4 апреля на русско-японскую войну в Маньчжурию и уже «крещённой» в Харбине первым общением с тяжелоранеными, доставленными из-под Тюренчена.

Неучастие элиты армии в дальневосточной и, как им казалось, быстротечной, победоносной войне, не лишало молодых гвардейских офицеров военного счастья и ратных подвигов на полях сражений. Более того, подобный порыв приобретения бесценного боевого опыта приветствовался и поощрялся производством в следующий чин при зачислении добровольца на место выбывшего в бою армейского командира его ранга.

Сделали свой выбор и два друга-кексгольмца Борис Адамович и Константин Цабель, отправившись 19 июня из Варшавы на далёкую азиатскую войну с неведомым доселе для России и, как показали уже первые бои, непредсказуемо-упорным врагом. Из письма Т. С. Вейнберг Б. В. Адамовичу от 18 июня 1904 года:

…Вчера получили твою неожиданную телеграмму. Ты нас огорчил. Только на днях Лиза писала, что ты принимаешь роту и потому неизвестно, удастся ли тебе просить отпуск в Петровцы. И вдруг такая перемена. Ждём подробностей. Лизу это ужасно опечалит, она так ждёт тебя. И мы радовались, что ты с детьми поживёшь. Знаю, что ты об этом тоже мечтал. Конечно, на всё воля Божья. Пишу в Петровцы, может и туда письмо не успеет. Всплакнули мы вчера. Будем молиться за тебя, и, может быть, Он будет милостив. Не забывай искренне любящую тебя друга Тасю. Дай Бог тебе избежать всего страшного. Ведь ты сам не очень крепкого сложения. Помни о нас всех, знай, что мы горячо любим тебя. Сколько радости доставишь нам, если чиркнёшь словечко…[560]

Из письма О. Ф. Вейнберг Б. В. Адамовичу от 15 июля 1904 года:

…Получила вчера вечером Ваше письмо, а раньше — «открытое» и телеграмму. Мы все любим Вас как дорогого, родного и искренне грустим о Вашем решении. Смотрю на Ваш портрет и плачу. Тася почти всякий день, как многие барышни и дамы, работает в Английском дворце: шьёт, пакует посылки для солдат (гимнастёрка, фуражка, бельё, мешочки с сахаром, чаем, табаком, мелочами)…[561]

Из телеграммы Лизы из Миргорода Борису Адамовичу в Варшаву от 17 июня 1904 года:

КАКИМ ПОЕЗДОМ БУДЕШЬ. ВСТРЕЧУ

Им действительно удалось свидеться и, обнявшись, молча простоять все 15 минут такой скоротечной стоянки на платформе маленького миргородского вокзала.

«Из походного журнала» Б. В. Адамовича:

27 июня 1904 года.

…В небольшой церковке на станции «Вязовая» на Урале я поставил свечу перед Голгофой и молился о тех, кто уже страдает, быть может расставаясь с нами навсегда… Проехали Златоуст и оказались в другой части света. Мы уже не там, где полк и всё родное, мы в Азии, за владения которой воюет Родина — «Окно на Восток, которое едем оправить в железный косяк[562].

2 июля.

…На ст. Кемчуг встреча с санитарным поездом. Первые жертвы Тюренченского боя. Тихо и задумчиво мы разминулись с этим составом. Обе стороны провожали одна другую грустным молчанием…

13 июля.

…Харбин, река Сунгари. 23 ? суток в дороге — 8623 версты. Остановились в жилых комнатах 3-этажного каменного здания Управления Красного Креста…[563]

21 июля.

…В 6 вечера выехали поездом в Ляоянь. Миновали Мукден. Страшное скопление людей и обозов. Вода и грязь вокруг. 24-го вечером получили в штабе армии назначение в 123-й Козловский пехотный полк. 25-го к ночи на повозках и под дождём добрались до расположения части и, заменив погибших 18 июля в бою капитанов, приняли с Цабелем командование над 12-ой и 15-ой ротами…

Первая ночь боевого дежурства, датская от романтики войны:

…Холодно, о тёплом климате нет и помину. Дождь сечёт беспрерывно. Часто просыпаюсь и уже с 5 утра не сплю. Кое-где подмочило, тесно, грязно. Между нами, на сырой земле, завернувшись во что-то, спит и подрагивает мой денщик. Неизвестность обстановки. Всё чуждо… Мы стоим у деревни Сафанши на сухом русле реки Шахе, совершенно ровном и покрытом галькой. Полукругом к долине примыкают высокие сопки — остроконечные дикие вершины из монолитных гранитных массивов, где покрытых зеленью, где обнаживших дикие скалы или красные пятна песчаных осыпей. По вершинам всё время ходят облака, моросящие на нас дождём. За горами японцы…[564]

3 августа.

…Сегодня мы шли по маньчжурским дорогам во всём их ужасе периода дождей. То жидкая грязь, то липкая скользящая глина. Люди идут только по краям этих грязевых ванн, роты растягиваются. Передвигаться ужасно тяжело. Парит, как в бане, и опять ливень. Одолели 17 вёрст…[565]

12–13 августа.

…Подъём на Юдягоусский перевал. Впереди шёл бой. Японцы рвались с гор в долину Тан-хэ[566].

Ужасная, тягостная ночь на 14 августа. Сопку со всех сторон окружил туман. Начался дождь, захлестнуло холодной водой, зазнобило от сырости. Об огнях, кострах и палатках не могло быть и речи… Мы лежали на камнях, кутаясь в накидки. Вода стекала ручьями, внизу в лощине нежданно заревела река…[567] Не выдержав напора противника, 10-й армейский корпус с арьергардными боями отошёл на Ляоянские позиции. И началось сражение…

17 августа.

…Далеко за горами вправо прогремели выстрелы, но гул этого первого залпа не оборвался, как бывало прежде, а слился с новыми ударами и раскатами. Отдавало ли эхо в горах, врывались ли новые батареи в общий страшный хор, только грохот и раскаты росли, сглаживали для уха представление о стрельбе орудий и отдельных батарей и сливались в какой-то потрясающе-кипящий взрывами гудящий рокот… Без устали, без минуты вздоха эта ужасная канонада ревела, стонала, злилась, скрежетала, сея разрушение, гибель и смерть… Две силы бросались глыбами чугуна, свинца и стали…

…В 11 часов слышна жестокая перестрелка. Это не полк, не два — это громадное столкновение передовых пехотных частей. В 7 часов вечера по Божьей милости спустился туман, разразился ливень, тьма и мгла наступили раньше ночи. Стреляли уже только со злобы, не видя друг друга, но всё реже и реже и, наконец, замолкли совсем.

Было ли жутко на сопке? Это не был страх личной опасности, но боязнь неудачи, „скандала“ прозевать врага, позволить захватить себя врасплох, не суметь отбить какую-нибудь безумно-дерзкую атаку японцев…

18 августа.

…Почти без сна прошла и 6-я ночь. Стало быстро светать. Знобило холодком. Нервы были так натянуты, что каждый звук, каждое слово и обращение звучали для меня как-то особенно резко и я чувствовал болезненность любого толчка, вызывавшего меня из инертности. Звук резал ухо, свет щурил глаза, тело болело каждой складкой кожи…[568]

И вдруг началось и у нас..! Музыка пуль как-то взбодрила меня и вызвала полное напряжение сознания и воли. В густом и высоком гаоляне было страшно душно. Солнце ожигало отвесно. Мы буквально продирались через чащу посадок. Крик первого раненого был ужасен. Шли прямо на выстрелы, на смерть.

Сквозь последние раздвинутые стебли увидели тёмные фигуры японцев и на мгновение застыли. И тут же в нас полыхнуло огнём в упор. Рота хлынула назад неудержимым водопадом. О том, чтобы остановить эту лавину, не могло быть мысли. Со стыдом и горечью я повернулся и сбежал по скату до первого уступа. Со мной оказались только четверо солдат из роты и пули, пули… Прострелены китель и шаровары. Как Господь уберёг — только ему и ведомо. И вновь отступление, теперь уже на Мукден.

…По улице тянулась страшная вереница окровавленных искалеченных людей. Раненых несут на плечах, на ружьях, на мешках за четыре угла и за ноги, на полотнищах палаток, на носилках из ружей с перекинутой шинелью. И всё это в крови…»[569]

30 августа.

…От сырости и холода у меня застонали спина и бока, заныли ноги, и я хоть и заснул, но протянул всю ночь в беспрестанном кошмаре, повторяющемся чуть не каждодневно после ляоянских дней. Мне казалось, что рота куда-то ушла, а я заспался, остался один на биваке и опоздаю в дело; и каждую ночь я вскакиваю по несколько раз. Что делать с нервами?..[570]

1–21 сентября.

…Все дни рыли окопы и укрытия для батарей у деревень Интань и Хуньхэпу перед Мукденом…[571]

Из письма Георгия Адамовича брату от 20 сентября 1904 года:

Милый, дорогой Боря! Давно не получали от тебя известий. Теперь мы будем писать тебе не вместе, как раньше, а по отдельности. Это гораздо лучше. Если одно письмо пропадёт, то, по крайней мере, дойдёт другое. Вова — юнкер Павловского военного училища; так странно кажется, что он уже не кадет. Ходит к нам каждые воскресенье и среду.

В гимназии мне дали награду — книгу и похвальный лист, но книга не особенно интересная. Начали учить латинский язык; совсем не так трудно, как я думал, потому что все слова страшно по…. на французский. Третью часть твоего дневника мы ещё не получили. Пиши, как сможешь. Крепко целую, дорогой Боричка. Очень тебя любящий Жоржик[572].

22 сентября.

…В 5 часов утра, когда заря ещё едва наметилась, а тёмное небо было сплошь усеяно яркими звёздами, рота уже завтракала. Было холодно, вода замёрзла. С рассветом громадный караван гусей потянулся к югу. В 7 часов полк собрался у деревни. Солнце взошло, но ещё не грело. В 7? мы выступили по Мандаринской дороге, составляя с N-ским полком и артиллерией правый авангард 10-го корпуса. Поля почти не убраны, одиночные печальные китайцы смотрят нам вслед. Переход в 16 вёрст до Сахэпу…[573]

25 сентября.

…Ночь прошла спокойно, ничего, кроме мороза, не беспокоило. Ручей за моим окопом замёрз, и солдаты разбивали котелками лёд, набирая воду. Сводило ноги, трясло…

28 сентября.

…В 5? на постах, где-то впереди нашего правого фланга, началась перестрелка. Прошло 10 минут, и загремело «ура»… Стала понятна та ужасная картина, которая разыгралась. В темноте, таясь по низинам, неприятель подкрался, залёг и с рассветом двинулся в атаку: сонные люди схватились за ружья, затрещала пальба, но поздно! Враг всё ближе, грянул клич и сошлись на штыки…

29 сентября.

…Ночи между боями! Не они ли останутся после войны самым ужасным воспоминанием? Целый день идёт состязание нервов, заходит солнце, кончился огонь; вздохнёшь и в ту же минуту чувствуешь до чего же велико изнеможение. Хочется лечь, растянуться, закрыться с головой и забыться. Но в окопе полтораста людей сонных, небыстрых умом. Раздастся внезапно банзай — спросонок всё это шарахнется. И один ответчик — ротный командир.

День стоял ясный и ветреный. Вся правая четверть кругозора, ярко освещённого солнцем, была охвачена боем: по небу, быстро распускаясь, неслись дымки разрывов. Как смерчи, ходили взбитые фанатами бурые фонтаны пыли и дыма. Из слившегося в непрестанный гул грома орудий долетало «ура…»

30 сентября.

…Отступали потрясённые впечатлениями боя и измученные бессонными ночами. Колонна двигалась с мучительными остановками, на которых какая-то сила отводила все мысли и заманивала одной, неотразимой и сладкой: опуститься на землю и мгновенно заснуть. Расстроенному мозгу начинает казаться, что всё идёт навстречу и надвигается громадной, давящей массой… Господь не помиловал! Налетели тучи, хлынул осенний ливень, и разразилась неописуемая, бесконечная гроза, точно остановившаяся над нами. Усталость приближалась к отчаянию. И во втором часу ночи люди ложились в грязь один за другим…[574]

1 октября.

…Мы сидели, не показываясь из окопа. Только наблюдатели стояли на флангах, следя за каждым снарядом. Холодно и сыро. Влево от нас и немного впереди отдельной вершиной поднималась Хоутхайская сопка. Клонило ко сну, страшная усталость подавляла впечатлительность. Но звонкий вой своих и японских снарядов непрестанно бередил сознание опасности и безжалостно мучил.

В 2? часа дня началась ужасная, гремящая, воющая и грохочущая артиллерийская дуэль. Над окопами водворился ад. Одна из шрапнелей разорвалась с таким металлическим звоном, точно в небе повстречались и разбились вдребезги два громадных медных таза, бросив в нас сноп свинцовых пуль. Удар за спиной полыхнул в окоп огнём и гарью. С дымом осыпалось облако выброшенной земли. Нас так тряхнуло и оглушило, что на секунду жизнь была отнята. Сознание вернулось, но только чтобы опять оборваться на втором и третьем таком же ударе…

2 октября.

…К 4-м часам утра разгорелся горячий бой. Было совершенно темно. Японцы стреляли залпами тем огнём, какой можно вести только с последней стрелковой позиции перед ударом в штыки. Наши роты всей первой линии отвечали тем же.

Впереди по всей линии Шахэ всё громче гремело сражение, напоминавшее по громадности пространства и силе огня ляоянские дни…[575]

7 октября Борис Викторович на пределе сил участвовал в бою при занятии деревни Сахэпу. Полное расстройство здоровья (окопная болезнь) вынудили его, пройдя ночью со своим денщиком более 10 вёрст, просить помощи в полевом лазарете на ст. Угольная. И здесь, в Богом забытых сопках, он лицом к лицу встретился с… матерью — сестрой милосердия 26-го подвижного госпиталя.

С 10 октября по 18 ноября капитан Адамович восстанавливал силы в Харбине. На больничной койке его и нашла первая в жизни боевая награда — Орден Св. Станислава 3-ей степени (с мечами и бантом) за отличие в боях с 13 по 25 августа у деревень Цегоу — Юдягоу — Таампин, в Ляоянском сражении, в занятии Сыквантуньской и Нежинской сопок.

По выздоровлении «впредь до вызова на юг» он был прикомандирован к разведывательному отделению Штаба военноокружных управлений Маньчжурских армий, располагавшемуся в здании Управления КВЖД в Харбине.

Из писем Георгия Адамовича брату от 11 и 25 октября 1904 года:

Дорогой, милый Боричка!

Извини, что давно не писал. Олюша напишет на днях. Мы уже больше месяца не получаем от тебя писем и дневников. Зима у нас началась рано: уже выпал первый снег, мороз, но ездят ещё на колёсах. Получили письмо из Петровцы. Собака и кошка живы, и венок на могиле папы, который мы отнесли перед отъездом, сохранился.

Учение моё идёт хорошо. Вова ходит в отпуск исправно, но в 6 утра его надо будить, так как он должен быть в училище к обедне. К лету уже и война, наверное, кончится. Ты вернёшься, и мы все, как Бог даст, поедем в Петровцы. Даже не верится, что это может быть! Очень Тебя любящий Жоржик[576].

Штабная работа за 490 вёрст от Козловского полка, в котором продолжал воевать лучший друг Константин Цабель, не прельстила Бориса Викторовича. Мы не знаем причин его невозвращения в свою роту после болезни, но в переводе капитана Адамовича поближе к фронту — в штаб 3-ей Маньчжурской армии — свою роль сыграло знакомство его матери (по линии Красного Креста) с командующим — генералом от кавалерии бароном А. В. Каульбарсом. Этот факт косвенно подтверждает телеграмма Надежды Александровны сыну от 22 декабря 1904 года:

МОГУ ГОВОРИТЬ С КАУЛЬБАРСОМ. [577]

А из Петербурга доходили страстные мольбы:

МИЛЫЙ, ДОРОГОЙ, ДВА МЕСЯЦА НЕТ ПИСЕМ. ИЗМУЧАЛАСЬ.

ЛИЗА.[578]

В начале января 1905 года разыскала бывшего командира роты и вторая боевая награда — орден Св. Анны 3-ей степени (с мечами и бантом) за бои в Тахейском сражении: 26 сентября в отряде полковника Соломко, 28-го в отряде генерал-майора Рябинкина, 1 октября в ночном бою на Хоутхайской сопке и 7 октября в занятии деревни Сахэпу.

«Из походного журнала».

19 января 1905 года.

…В штабе тревожное и тяжёлое настроение — вести одна хуже другой. Правый фланг 2-ой армии после боёв с 12 по 16 января при Сандепу отступил. Потери до 12 тысяч. Раненые замерзают и гибнут. Генерал Гриппенберг из-за разлада с Главнокомандующим отказался от командования 2-ой армии и с разрешения императора выезжает в Петербург с докладом…

27 января.

…Годовщина начала войны и ненормальной жизни. Как не поверили бы мы год назад о всех предстоящих несчастьях. Мечтали о походе в Корею, о разгроме неприятельского флота, о наказании азиатов за дерзкое нападение. А сегодня…[579]

К сожалению, Б. В. Адамович, несмотря на общение с пленными японцами и вопреки очевидности, не избежал свойственной подавляющему большинству гвардейских офицеров пренебрежительной и оттого ошибочной и несправедливой оценки упорства и стойкости воинов микадо.

29 января.

…Я с тайной радостью чувствовал, что, невзирая на все их победы и ореол таинственной силы, которыми они окружены, для меня — русского офицера — он не товарищ и не ровня, и я безотчётно и неожиданно для себя самого иначе, как покровительственно, не могу к нему относиться. При общении с ним во мне слышалась наша непобедимость, наше торжество и превосходство духа над сильным только пока, но не навеки врагом…[580]

Приказ «О прикомандировании капитана Адамовича в распоряжение командующего армией барона Каульбарса» пришёл в Штаб тыла армий в период сосредоточения японских войск у Мукдена для решающего сражения.

24 февраля.

…Мы едем «на юг». Уже получено известие, что последние ужасные бои и прорыв фронта завершились отступлением армий вплотную к Хуньхе. Куропаткин перенёс свой штаб в Телин, и Мукден с минуты на минуту может перейти к японцам…

25 февраля.

…Навстречу идут только одни санитарные поезда полные искалеченных людей — розовые бинты «индивидуальных пакетов», перевязанные головы, подвязанные руки, солдаты, опирающиеся друг на друга. Истомлённые, исстрадавшиеся лица… Печальные картины, не бьющие уже по нервам, как в начале войны. Люди наполовину в китайских халатах, в безобразных тулупах. На головах китайские колпаки, у многих тряпки, косынки. Толпа несчастных жалка и, только зная её, можно не спрашивать, кто они?..

1 марта. Ст. Шуанмяодзы.

…Мукден оставлен. У вокзала полного народу формировались поезда. Раненые, которых без конца подвозят с позиций, железнодорожные служащие. На перроне кровь и сброшенные повязки, крики и стоны; на носилках, на одеялах проносят искалеченных; бродят, как тени больные… И тут же маркитанты и буфетчики, разбивая груды ящиков, распродают товары. Покупатели носят в охапках и на штыках колбасы, копчёную рыбу, ящики с сигаретами. На платформы грузят мостовые фермы, железнодорожные стрелки, запчасти, уголь; на них лезут люди с сундуками, кроватями, посудой; садятся на тормозные буферы, на крыши, площадки между вагонами. Вокруг вокзала биваки, обозы, хлебопекарни, горят склады. Солдатам раздают ящики шоколада, толчея. Около 6 вечера ушёл на север и поезд Главнокомандующего.

В голой комнате брошенной квартиры я представился генералам барону Каульбарсу (с конца февраля командующему 2-ой армии, вместо Гриппенберга) и начальнику штаба Рузскому и получил назначение в генерал-квартирмейстерскую часть штаба армии в Маймайкае…

2 марта. Ст. Кайюань.

…Оставлен Телин. Жгли всё — дома, сено, горы муки, овса. Едкий дым, взрывающиеся патроны, груды ящиков продовольствия.[581]

6 марта. Ст. Куанченцзы.

…Наши потери под Мукденом… 89 тысяч, в том числе 21 тысяча пленными. Главнокомандующий Вооружёнными силами Дальнего Востока генерал от инфантерии Куропаткин смещён со своего поста и назначен командующим 1-ой армии. Новый Главком — генерал от инфантерии Линевич…[582]

13 марта. Маймайкай.

…В штаб армии приехал Костя Цабель, с которым мы не виделись 5 месяцев. Испив всю чашу страданий полевого офицера, он уже командовал 4-м батальоном Козловского полка, но как гвардеец отказался от производства в подполковники по армейской пехоте. За бои на реке Шахэ с 5 октября по 5 декабря представлен к Св. Станиславу (с мечами) на шею и бантом в петлицу, а за Мукденские бои — к Св. Владимиру 4-ой степени с мечами…[583]

9 апреля. Ст. Годзядянь.

...Эта война довольно показала нам, как велико значение разведки и военных хитростей. Мы как-то брезгливо отворачивались от этих приёмов мирных попыток обучения войск во время маневров, считая их игрушками и чем-то ниже серьёзной работы. Мы запрещали переодевания, подсылку на биваки неприятельской стороны отдельных разведчиков, перехват депеш с чужих проводов, пользование донесениями невоюющих лиц, захват и допрос пленных и многое другое, что само собой понятно. Но правильно ли это?..[584]

16 мая.

…Цусима. Последняя надежда нашей победы рухнула. Адмиралы Рожественский и Небогатов в японском плену. Грустная нота разочарования и безверия. Война не дала России ни одного бесспорно популярного командующего. Слухи о мирных переговорах…[585]

31 мая.

…Россия и Япония ответили президенту США Т. Рузвельту, что его мирные предложения приемлемы. Не сомневаюсь ни минуты — мир решён. Первое чувство — щемящее и тяжёлое…

1 июня.

…Слух о назначении уполномоченного для первой встречи в Вашингтоне подрывают всякую охоту за что-либо браться. Да и зачем? И смотришь на все наши средства и возможности борьбы как на лекарства, оставшиеся после смерти больного. Мысль о возвращении после позорного мира всех тяготит…

3–6 июня.

…У генерала Мищенко был бой с 4 до 8 утра. Японцы перешли в наступление, сбили его охватом флангов и заняли Ляоянвопу. Мы стоим и только прислушиваемся на две стороны: на японские авангарды и на петербургские слухи. Армия просто затихла…[586]

Из почтовой открытки Веры Вейнберг, сестры Елизаветы Семёновны, от 4 июля 1905 года:

…Поздравляем с Днём ангела. Лиза читает нам твои дневники. Это такое интересное занятие. Володя скоро будет офицером (говорят к Рождеству). Вера[587].

Задумываясь о причинах полного поражения армии и флота в войне, Борис Викторович, не поднимаясь (в силу своих монархических убеждений) до обвинения правящей династии в случившемся, приходит независимо от опального генерал-адъютанта, бывшего Военного министра и Главнокомандующего А. Н. Куропаткина к аналогичному выводу: «Война требует позиции общества» — напряжения всех сил государства, а не только одной армии. Как бедствие отмечает капитан Адамович поведение призванных в армию из деревень «запасных» — мёртвых духом, враждебных всякому порядку, считающих воинскую повинность насилием, а службу под знаменем — рабством!

В качестве штабного офицера он выезжает с командующим на многочисленные смотры частей армии, ротные полевые учения, показательные артиллерийские стрельбы, осмотры госпиталей или работ по укреплению позиций войск. Во время таких инспекций он близко знакомится: с 26-летним сотником Отдельного дивизиона разведчиков, добровольно, как и он сам, напросившимся на войну в частях Забайкальского казачьего войска, бароном Петром Врангелем (будущим генерал-лейтенантом, последним Главкомом Русской армии); с войсковым старшиной 1-го Читинского казачьего полка — князем Арсением Карагеоргиевичем — братом сербского короля Петра I и дядей будущего короля Югославии Александра I; с прусским принцем Леопольдом-Генрихом, внуком первого германского императора Вильгельма I. Сказались всё-таки курляндские корни предка матери — Клауса Франка.

А вот каким запечатлела его память талантливого военного писателя, спецкора «Русского Инвалида» и будущего атамана Белого Дона:

…П. Н. Краснов выделялся изяществом и свежестью своей жёлтой шведской куртки с серебряными пуговицами, погонами и фуражкой лейб-гвардии атаманского полка; выглядел он серьёзно и озабоченно и, казалось, что непрестанно занося заметки в красивую записную книжку, набрасывал сегодня не такие, как всегда, радужные картины боя…

В конце июля — начале августа 1905 года, уже после начала мирных переговоров с Японией в Портсмуте, капитан Адамович участвовал в последних на этой войне боях. Направленный в качестве офицера штаба армии в отряд генерала Грекова с приказом о проведении усиленной разведки боем японских позиций, он оказался в центре неожиданного опережающего лобового нападения противника на этом участке фронта.

Атака была отбита. И 1 августа в 5 утра отряды генералов Грекова, князя Орбелиани, полковника Орановского, войскового старшины Шимкина прорвали линию фронта. Пройдя по японским тылам и захватив пленных, они успешно выполнили поставленную задачу. Обстоятельный доклад порученца лично командующему о результатах боевой операции вызвал полное его одобрение.

16 августа.

…Мирные переговоры кончены. Уступка — южная половина Сахалина. Сели за обед и не знали о чём говорить. Если кого и радовало известие, то общее чувство обиды, сознание неудачи, бесплодности ужасного жертвоприношения было слишком тягостно, чтобы осмелиться поздравлять друг друга. Не так встречался мир за Балканами победоносными полками.

Армию всё больше охватывает болезнь истомлённых, понурых людей. Повальный тиф собирает свои жертвы и наводит уныние. Только и слышно о заболевших офицерах, сёстрах, врачах. Солдаты «валятся» сотнями… Эпидемия бродит между нами. И становится страшно: неужели суждена и мне эта доля? Для солдат война — стихийное бедствие и зло, неизвестно зачем насылаемое Господом. И как бы она ни кончилась — в конце её они видят только милость и счастье…[588]

20 августа.

…Годовщина боя на Сыквантуньской сопке — одного из ужасных пережитых дней. День в день и минута в минуту с началом вечерней атаки — телеграмма из Петербурга:

БЛАГОДАРЮ БОГА. СЧАСТЛИВА. ЖДУ. ЛИЗА[589].

После подписания Портсмутского мирного договора барон Каульбарс, назначенный государем к месту прежней службы в Одессе, стал прощаться с армией, определив дату отъезда. Капитан Адамович, занятый оформлением и подготовкой к отправке личного архива командующего, получил предложение присоединиться к его ближайшей свите для проезда до Москвы.

Борис Викторович провёл вечер и ночь в ставшем родным Козловском полку, простился с его офицерами, со своей ротой, с Костей Цабелем, с матерью в госпитале 1-й армии в Херсу и 8 сентября отбыл в генеральском вагоне в Россию.

…Харбин — граница с Китаем — переезд через Байкал на ледоколе-пароме — Иркутск и первое после войны посещение местного театра. На станции «Обь» купил несколько номеров «Русского Инвалида»[590] со своей статьёй «Новое в ротной тактике» (по результатам смотров и учений командующего). Вечером за чаем читал её вслух Каульбарсу: …Дисциплина — религия армии. Одиночная выправка, внутренняя и гарнизонная службы, строй, парад и церемония — остаются полем для муштры, гуманной в приёмах, но неумолимо настойчивой. Офицер — учитель и воспитатель не только в часы занятий, а и во всякое время дня и ночи. В казарме надо только муштровать и учить «приготовительным упражнениям», но всё боевое вынести в поле, в зиму и лето…

Омск — Челябинск — Уфа — Самара — Тула — родной Подольск, где прошло детство, — Пахра — Царицыно — Москва. Поехали к Иверской, поставили свечи, поклонились иконе. Я благодарил за возвращение и, точно лицом к лицу перед Родиной, сказал ей «Прости»…

Прямо перед часовней уличный бунт — забастовка, студенты, жандармы, войска… Вот они! Наши «братья», «сыны отечества», которые 1 ? года развращали армию! Так прямо и встретились в первую же минуту. В святом Кремле — лампада и венки на месте убийства великого князя Сергея… Обагрённая романовской кровью, мятежная, злобная Москва.[591]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.