Европейский проселок
Европейский проселок
22 июня 1893 года в дневнике Короленко появилась лаконичная запись: «Выехал в 4 ч. 30 м. в Америку».
Путь предстоял дальний. В Европе в это летнее время были политические каникулы, и было решено ехать стороной от большой европейской дороги, «проселком», — через Финляндию, Швецию, Данию до Англии, а затем океаном в Америку. Спутником писателя был нижегородский общественный деятель Сергей Дмитриевич Протопопов, владевший английским языком. Обоих связывали дружеские отношения и совместная борьба с беззакониями нижегородских властей.
Авдотья Семеновна с Соней и Наташей уехала на лечение в Румынию к брату. Младшую дочь, полуторагодовалую Лену, Владимир Галактионович отвез в Дубровку к Малышевым.
Из Петербурга Короленко и Протопопов выехали 2 июля.
Писатель ехал в Америку по делам своей литературной службы. Формально — на Международную выставку в Чикаго как корреспондент «Русских ведомостей», на самом деле задача поездки была сложнее. Что капитализм неизбежно придет на смену старым, отжившим «устоям», для него ясно. Но ведь и сам капитализм полон противоречий, и буржуазный строй Запада с его демократией, по-видимому, далеко не совершенная форма общественной жизни. Он хочет вблизи посмотреть на все это, хочет узнать, как живется простым людям в Европах и Америках, что лучше у них, а что лучше у нас.
…В окне замелькали тощие леса, озера, показалось море, крошечные островки на нем. Финляндия понравилась Короленко. Повсюду, где видно жилье, чувствовался кропотливый и упорный труд человека, побеждающего скупую, суровую природу. Народ здешний, добродушный и трудолюбивый, даже среди камней научился выращивать хлеб, осушил болота, провел дороги. Глупа и смешна очередная кампания клеветы, поднятая «Московскими ведомостями» и всей рептильной печатью против финнов, у которых, без сомнения, по отношению к России нет никаких «изменнических» наклонностей.
В Гельсингфорсе Короленко познакомился с супругами Игельстромами. Андрей Викторович, в прошлом офицер русской службы, за участие в деятельности польской социалистической партии «Пролетариат» был разжалован в рядовые и сослан в Сибирь. Теперь он преподает русский язык в местном политехническом институте, часто пишет в русские и финские журналы.
— До этой некрасивой истории, когда «Московские ведомости» начали антифинскую кампанию, — рассказывал Игельстром, — в Финляндии отлично относились к русским, молодежь изучала русский язык, студенты читали русские книги. Ваших писателей переводили. Мне известны переводы на шведский язык «Слепого музыканта» и других ваших рассказов. Теперь же вслед за выступлениями печати последовали и правительственные меры. Естественно, в Финляндии стали расти настороженность и антагонизм к русским вообще…
Игельстром выжидающе посмотрел на Короленко.
— Мне очень досадно, — ответил писатель, — если выпады продажной прессы принимаются за голос России и ее народа, за мнение нашей интеллигенции.
— Я считаю себя верным другом России, — тихо и печально сказал Игельстром, — но это не мешает мне любить свою страну. Однако из «Московских ведомостей» я узнаю, что я уже не финн, а чухонец, точно так же, как еврей стал жидом, а поляк — ляхом…
— Андрей Викторович, — твердо сказал Короленко, кладя свою руку на руку Игельстрома, — нам надо не горевать, а бороться. Надо противопоставить этим воинственным кликам финнофобов свою точку зрения, свою правду и проводить ее в печати. Это задача и русской и финской интеллигенции.
Они долго гуляли по Гельсингфорсу с его чистенькими улицами, набережными, каменными дамбами, памятниками.
— Когда у вас заходит солнце, море темнеет, и даже этот красивый город становится как будто мрачнее, — проговорил Короленко. — Но это ведь не вечно. Уверяю вас, националистической болезнью не заразить русскую интеллигенцию и даже простой народ.
Над спавшим Гельсингфорсом стояла ночь, когда Короленко и Протопопов шли по улицам к пристани. Там уже пыхтел и пускал клубы дыма пароход, который должен был повезти их в Стокгольм. Вскоре он уже шел вдоль гранитных берегов Финского залива, осторожно лавируя среди темных пустынных шхер.
К концу следующего дня «Норра Финлянд» пришвартовалась к берегу в самом центре шведской столицы. Оставив вещи в гостинице, Короленко и Протопопов отправились осматривать город. Узкие высокие дома с крутыми черепичными крышами были какого-то неопределенного грязно-серого цвета, множество узких улиц и переулков, где верхние этажи почти сходятся, — таков старый Стокгольм. Тут же неподалеку разместились новые районы города со светлыми красивыми домами, просторными улицами и скверами. Удивительная смесь современности и тяжелой, северной, рыцарской старины. На многочисленных памятниках шведские монархи изображены в необычайных, богатырских сапогах. Сколько полей Европы потоптали они в прошлые века!.. И немало, должно быть, интереснейших страниц русской истории хранят здешние архивы.
Уже через несколько дней после переезда через границу Короленко заболел тоской по родине.
— Мне нужны люди, — пожаловался он своему спутнику, — их жизнь, бытовые черты, особенности и их житейские драмы, а тут — панорама видов и суетня людей с незнакомыми интересами. Вот поглядите!
Сергей Дмитриевич подошел к окну. Внизу два каменотеса, мостившие тротуар узкого переулка, прилегли на груды камней и стали читать газеты — каждый свою.
— У нас нет времени, чтобы понять народ этой страны, хотите вы сказать? — спросил Протопопов.
— Да, и это очень досадно, — отозвался Короленко. — О чем думают эти двое рабочих и почему читают разные газеты? Что за человек тот швед, который так любезно проводил нас вчера до морской купальни? Какой здесь уровень развития? Есть ли антагонизм классов и каков он? Ничего не знаем, мы без языка…
Но вот остались позади угрюмые горы северной Швеции, черные от елей, лиственниц и дубов, лесистые ущелья и деревеньки. Поезд спустился в плодородную долину, к морю. Переехав через пролив, путешественники очутились уже в другой стране. Дания. Копенгаген. Море лениво плещется у песчаных отмелей. Обгоревший королевский дворец с грузной статуей монарха на коне. Вялая, угрюмая дремота датской столицы точно контрастирует с шумной и оживленной шведской стороной за проливом.
Сразу же по приезде они отправились к Георгу Брандесу, европейски известному критику. Несколько лет назад Брандес посетил Москву, и Короленко присутствовал на обеде, устроенном в его честь группой писателей и ученых. Потом Короленко узнал, что критик тепло отозвался в немецкой печати о его творчестве.
Теперь он считал себя человеком до известной степени знакомым Брандесу и очень хотел повидаться с ним.
В лабиринте темных, унылых и малолюдных улиц разыскали нужный им дом. Поднялись по плохонькой, скрипучей лестнице на второй этаж, где на потемневшей дощечке прочли скромную надпись: «Доктор Георг Брандес». Знаменитый — критик явно был небогат, как и большинство его русских собратьев по перу. Увы, оказалось, что хозяин в отъезде…
Они посетили музей Бертеля Торвальдсена. Великий датский скульптор лежит под простой каменной плитой в центре маленького дворика, сжатого с четырех сторон огромным дворцом-музеем. Здесь собраны все его произведения, которые он отдал на пользование и вечный суд потомкам, всему человечеству. «Это идея, в которой есть какое-то невыразимое величие, это лучшая из могил на свете», — подумалось русскому писателю у гробницы датского скульптора.
Вечером Короленко и Протопопов побывали во дворце и в парке короля Христиана IX, тестя Александра III. С удивлением оглядывали они облупленные стены, изрядно запущенный парк.
— Да-а, — заметил Протопопов. — Скупо дают датчане деньги своему кенигу…
— Вот это, — отозвался Короленко, — меня мало беспокоит. Гораздо печальнее было наблюдать оборванных рабочих стокгольмских каменоломен на берегу озера Мелар. Вы обратили внимание на их землистые лица, на тяжелые кирки, которыми они с трудом выколачивали шпуры? Физиономия европейских городов не всегда привлекательна. А рестораны, кегельбаны и варьете копенгагенского Тиволи посещает одна буржуазия. Вы видели фиолетовые от пива физиономии толстых приличных господ, видели их упитанных жен, их детей? Но рабочие не отваживаются посещать эти дорогостоящие удовольствия. Везде и повсюду в Европе роскошь и нищета соседствуют и не стыдятся друг друга.
Из Эсбиерга, городка на самом краю европейской земли, им предстояло отплыть в Англию. На пустынной пристани грузчики под дождем катили тяжело нагруженные вагоны. Мокрая одежда в заплатах, угрюмое равнодушие на изможденных лицах. Как похожи эти датские «королевские золоторотцы» на портовых босяков Нижнего, Ростова-на-Дону, Казани!
«Всё то же. Везде и всюду всё то же…» — подумал Короленко. Скорбью и тоской наполнилось сердце. И зачем он принес эту тоску с собою в чужие края, ей отлично нашлось бы место и на родных просторах.
В Эсбиерге Короленко увидел эмигрантов. Бедно одетые, беспомощные женщины забывали успокаивать плачущих детей. А за дамбой ревело грозное море, вселяя страх и уныние в этих гонимых суровой нуждой бедняков.
Чем отличались они от тех переселенцев с Украины, которых еще совсем недавно писатель видел в Сызрани?.. На плохонький пароходишко грузилось множество людей — плачущие дети, измученные женщины, растерянные мужчины. Знакомые и всякий раз печальные картины бедствий народа, ищущего вдали от родных мест призрачное, недоступное счастье. Короленко сколько мог оделил тогда деньгами заплаканных ребятишек и с грустью убедился, что и они уже знают цену этим светленьким штучкам, от которых теперь так сильно зависит их жизнь.
Вечером 13 июля гудок «Ботнии» оглушил пассажиров, и, подобрав мостки, она медленно отвалила от пристани.
Короленко считал, что он свободен и от наивного доверия к Западу и от кичливого «патриотического» пренебрежения к нему. «Ну что же, у вас тут лучше нашего, — размышлял писатель. — У вас тут свобода, конституция или республика… Что же, нет у вас голода, нищеты и порока?.. Все то же. Это, видимо, неизбежная прелюдия для дальнейших впечатлений за границей». Матросы с какой-то протяжной песней, напоминавшей русскую «Дубинушку», с усилием тянут мокрый и тяжелый якорный канат. Внизу, в третьем классе корабля, в страшной тесноте ютятся эмигранты. А наверху, в комфорте и роскоши, располагаются пассажиры первого класса. На «Ботнии», как и на земле, слишком тесно одним и слишком просторно другим.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.