35. Париж, осень 1870

35. Париж, осень 1870

История делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль… Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел.

Фридрих Энгельс {1} [66]

Напряженность в отношениях между Францией и Пруссией неумолимо нарастала еще с 1815 года; в 1860-х нарастание ускорилось, поскольку каждая сторона искала подходящего союзника для альянса, чтобы укрепить свои позиции в случае, если в Европе вновь разразится война. К тому времени, как две армии встретились в июле 1870 года, у них уже не было иной альтернативы, кроме битвы. Наполеон III, больной и слабый правитель, отчаянно нуждался в победоносной войне, чтобы доказать свою мощь — в то время, как Бисмарк преследовал дальние цели: господство Пруссии на континенте и окончательное объединение Германии с центром власти в Берлине.

Странно, но спор, который привел к войне, начался в Испании. В 1868 году королева Изабелла II была свергнута с престола в результате армейского мятежа и бежала во Францию, оставив позади себя полный вакуум власти. Про-прусски настроенные генералы в Мадриде написали Бисмарку письмо, в котором просили прислать на испанский трон представителя ветви Гогенцоллернов по линии короля Вильгельма. Потрясенная близкой перспективой оказаться в «сэндвиче» из прусских королей, Франция объявила войну.

Для Наполеона это было рискованное решение — ему нужны были солдаты, а набирать их надо было из людей, которым он не доверил даже голосование. Однако в этой ситуации сыграл он неплохо: французы сплотились вокруг своего императора. Тысячи людей заполнили бульвары, освещенные газовыми фонарями, скандируя «На Берлин за 8 дней!» и распевая «Марсельезу» {2}. Праздновали событие и при дворе. Дворец стал скучным местом за более, чем 10 лет относительного мира и спокойствия, и многие придворные полагали, что война поможет разогнать застоявшуюся кровь {3}. В случае с 62-летним императором так и произошло. Приняв командование над армией, Наполеон провозгласил: «Французы! В жизни людей бывают такие моменты, когда национальная гордость закипает справедливой яростью, превращаясь в несокрушимую силу. Забыты любые другие интересы, и нация берет в свои руки судьбу всей страны. Один из таких решающих моментов истории настал и для Франции».

Сказав это, Наполеон покинул свой дворец в Сен-Кло и поскакал, окруженный громадной свитой (практически передвижной деревней), на восток — сражаться с Пруссией {4}.

Семья Маркса была ошарашена таким поворотом событий. Женнихен писала Кугельманну:

«Нелегко примириться с мыслью, что вместо борьбы за разрушение империи, французы жертвуют собой ради ее возвеличивания; что вместо того, чтобы повесить Бонапарта, они готовятся встать под его знамена. Кто мог представить это несколько месяцев назад, когда революция в Париже казалась почти свершившимся фактом?» {5}

С началом войны в рядах французской оппозиции возникло смятение; в ней было слишком много фракций, чьи программы были слишком разными. Что еще хуже, каждую из этих фракций возглавлял честолюбивый лидер — и все они считали, что только они и способны возглавить республику, если Наполеон падет. Левое же крыло, от либералов до Интернационала, было сильно ослаблено в связи с преследованием властей. Тем летом были осуждены обвиняемые в попытке убить Наполеона. По этому сфабрикованному делу проходили 72 человека; большинство из них приговорили к каторге на срок от 5 до 20 лет или ссылке. Среди них был и Флоранс {6}.

Маркс наблюдал за рабочим движением континентальной Европы из Лондона и рассматривал обстановку в свете франко-прусского конфликта: он пришел к выводу, что победа Пруссии была бы полезна. В Германии было две основных рабочих партии: Немецкий рабочий союз Лассаля и Социал-демократическая рабочая партия. Лидеры последней — Август Бебель и друг Маркса, Вильгельм Либкнехт; партия насчитывала 150 тысяч членов и приняла устав Интернационала в качестве собственного {7}. Маркс писал:

«Нужно только сравнить события в двух странах с 1866 года по настоящее время, чтобы понять, что немецкий рабочий класс превосходит французский и в теории, и в организации». {8}

Это была не просто политическая оценка. Маркс ожидал, что прусская победа докажет превосходство его собственной версии социализма над теорией Прудона, до сих пор господствовавшей во Франции.

Одновременно, независимо от личных пристрастий и ожиданий, Маркс и Интернационал настаивали, что члены организации должны воздерживаться от участия в конфликте. Это был основной принцип Интернационала: рабочие не должны сражаться в войне, развязанной их хозяевами и правителями. Французы протянули руку дружбы первыми. 12 июля, когда начало войны было уже неизбежно, в еженедельной республиканской газете «Le R?veil» появилось обращение:

«Война из-за вопроса о преобладании или война в интересах какой-нибудь династии в глазах рабочих может быть лишь преступным безумием… Братья в Германии! Вражда между нами имела бы единственным последствием полное торжество деспотизма по обеим сторонам Рейна… Мы, члены Международного Товарищества Рабочих, для которых не существует никаких государственных границ, мы шлем вам, как залог неразрывной солидарности, добрые пожелания и привет от рабочих Франции». {9}[67]

Немецкие рабочие быстро откликнулись тремя посланиями французам — одно было напечатано в немецкой газете, два других — во французских оппозиционных газетах. Берлинский Интернационал писал:

«Мы торжественно обещаем, что ни звуки труб, ни рев пушек, ни победы, ни поражения не отвлекут нас от основной нашей работы: объединения детей труда во всех странах». {10}

В день начала боевых действий Маркс от имени лондонского отделения Интернационала пишет «Первое воззвание о франко-прусской войне», заявляя в нем, что «альянс рабочих всех стран неминуемо убьет войну». {11} Напечатанное в виде листовки, «Воззвание» затем было перепечатано в английской прессе и своей пацифистской позицией заслужило горячее одобрение английского философа и экономиста Джона Стюарта Милла, а также Квакерского Общества мира, базирующегося в Лондоне и пожертвовавшего деньги на повторный выпуск листовок, с тем, чтобы распространять их еще шире. Эти средства — на которые было напечатано 30 тысяч листовок, в том числе на французском и немецком языках {12} — сделали антивоенные прокламации Маркса самой распространенной и читаемой его работой.

Тем временем Энгельс буквально наслаждался военным конфликтом — не покидая своего удобного рабочего места и занимаясь аналитикой перспектив происходящего. Он начал писать серию статей, посвященных военной кампании, для популярной лондонской газеты «Пэлл Мэлл Газетт». Сначала договорились, что он будет присылать по две статьи в неделю, однако его «Заметки о войне» были настолько информативны, а предсказания настолько точны, что редактор написал ему с просьбой присылать столько статей, сколько захочется и удастся написать. Энгельс напишет 59 таких статей, первые 3 будут подписаны «Z», остальные выйдут без подписи автора {13}. Энгельс — не без гордости — жаловался, что его статьи передрали все газеты Англии {14}.

В душе, да и по опыту Энгельс был артиллеристом, однако успех «Заметок о войне» побудил Женнихен еще и повысить его в звании. Она дала ему прозвище Генерал — и с этого момента вся семья Маркс и близкие друзья только так и станут его называть {15}.

Первую кровь французы пролили 2 августа, во время перестрелки возле приграничного немецкого города Саарбрюкен, к востоку от Парижа. Двумя днями позже, в эльзасском городе Виссембурге Франция потерпела внушительное поражение и потеряла одного из лучших своих генералов {16}. Тем не менее, в Париж шли циничные в своей лживости рапорты о том, что французская армия победоносна, а прусский принц капитулировал. Акции подорожали на 4 %, так как многие инвесторы купились на эту ложь. Однако к 9 августа французы потерпели три поражения за 6 дней — и страна начала всерьез задумываться о своем политическом будущем в случае поражения Наполеона {17}.

Маркс боялся, что оппозиция расценит этот момент как благоприятный для провозглашения революции. И в лучшие времена такое решение было бы опасным, однако сейчас, без единой оппозиции и в разгар войны оно стало бы катастрофическим {18}. Однако на деле все вылилось в народное собрание на площади Согласия 9 августа; толпа парижан с надеждой ожидала провозглашения республики, однако разобщенность левых была такова, что ничего подобного не произошло. Люди расходились по домам, терзаемые опасениями, что Париж может быть захвачен прусскими войсками, а правительства, способного защитить страну, у них нет {19}.

11 августа в столице объявили осадное положение: прусская армия вторглась на французскую территорию {20}. В июне Лаура и Лафарг переехали в городок Левалуа-Перре под Парижем. На новом месте они прожили всего несколько недель, и теперь им было приказано уезжать — их дом находился в непосредственной близости от военных укреплений, и его должны были снести и пустить на стройматериалы. Они пообещали семье в Лондоне, что вскоре переедут к родителям Поля в Бордо, подальше от сражений, однако в конце августа все еще не двинулись с места. Лафарг стремился вернуться в Париж {21}. Во время своих частых поездок в столицу он видел, что город постепенно погружается в хаос, но, тем не менее, готовился продержаться там вместе с Лаурой и Шнапсом как можно дольше. Маркс был в ярости от его нерешительности и почти рычал в письме к Энгельсу: «Дурацкое затягивание поездки в Бордо непростительно!» {22} Наконец, 2 сентября началась массовая эвакуация гражданского населения из Левалуа — подальше от фронта и Парижа, на юг. Они даже не понимали, как им повезло. В этот же день французская армия была разгромлена. Более 100 тысяч французских солдат попали в плен, среди них — император. Наполеон капитулировал {23}. Эта новость достигла Парижа только в полночь 3 сентября. По мере того, как она распространялась по городу, люди выходили на улицы, бежали на площади и бульвары, крича от страха и отчаяния {24}. На следующий день, в воскресенье, политические лидеры собрались, чтобы решить, следует ли констатировать конец правления Наполеона, подтвердить продолжение войны с Пруссией и провозгласить Временное правительство национальной обороны. Самый животрепещущий вопрос заключался в том, поддержит ли подобные решения армия. Ответ пришел быстро — и был проникнут глубоким символизмом. Национальные гвардейцы и парижский гарнизон строем промаршировали к Пале-Бурбон на левом берегу Сены, близ Пон де ла Конкор — где заседало правительство. Когда военные приблизились к дворцу, стало видно, что к штыкам и стволам их ружей прикреплены зеленые ветки: они не собирались выступать против нового правительства. Раздался крик, прозвучавший эхом призыва 1848 года — кто-то внутри дворца крикнул «В ратушу!» {25} Толпа устремилась к мэрии, где ветеран революции, Леон Гамбетта, взобравшись на подоконник, провозгласил Французскую Республику. Почти 300 тысяч человек встретили его слова одобрительным ревом. Следующей целью стал дворец Наполеона в Тюильри — 60 тысяч человек направились туда, чтобы спустить императорский штандарт {26}. Императрица Евгения уже бежала и была на пути в Англию {27}. Десятки тысяч немцев, проживающих в Париже, уже бежали или пытались сделать это; Гар-дю-Нор был до отказа переполнен людьми, стремящимися попасть на поезд и уехать, прежде чем их заклеймят, как врагов Франции и предателей {28}.

Однако, несмотря на все эти страхи, всплеска насилия в Париже не произошло. В городе находилось около 300 тысяч солдат — но все они, в основном, сидели за столиками кафе и любезничали с дамами; вместо того, чтобы направить оружие на врага, люди в военной форме прогуливались по бульварам, пили вино и курили сигареты {29}. Посол США во Франции Э. Б. Уошберн писал: «За несколько субботних часов я наблюдал падение династии и провозглашение республики — и все это без единой капли крови». {30}

В воскресенье «Journal Officiel de l’Empire Fran?aise» вышел, как обычно. В понедельник название изменилось — «…de la Republique Fran?aise» {31}. Пожалуй, это было последнее из мирных событий. На смену спокойствию пришла буря.

Маркс узнал о провозглашении Французской Республики в 4 часа утра 5 сентября, когда ему пришла телеграмма от Лонге: «Объявлена республика. Известите республиканское движение в Германии». {32} Маркс сделал это и приступил к работе с лондонским отделением Интернационала — нужно было оказать давление на английское правительство, чтобы республику во Франции признали как можно быстрее. К 6 сентября почти все французские члены Интернационала покинули Лондон, отправившись в Париж, чтобы попытаться внедрить своих людей во вновь созданное Правительство национальной обороны и захватить в нем главенствующие позиции. Маркс назвал это чистейшей глупостью и выразил глубочайшее облегчение, что Лафарг сейчас сидит в Бордо — в противном случае, он, конечно, влез бы в самую гущу происходящего {33}.

Лафарг умирал от желания оказаться в Париже. Все его друзья были там, и он отчаянно хотел к ним присоединиться. Его удерживали два обстоятельства: Лаура была беременна, и он не хотел бросать ее одну — а отца свалил апоплексический удар от ярости по поводу отказа сына заниматься медициной в пользу радикальной политики и журналистики. Лаура писала Женнихен, что положение у них крайне неприятное: «Поль постоянно подвергается насмешкам и издевательствам со стороны своего отца, как только пытается сделать хоть что-то для Интернационала; в то же самое время его парижские друзья проклинают его за отсутствие в Париже в такие дни».

Поль пытался организовать выпуск газеты «Национальная Оборона» в Бордо, но у него ничего не вышло. Лаура продолжает: «Я была очень раздражена тем, что он в это ввязался, потому что ничего хорошего, кроме гнева его отца, из этой затеи не получилось… И, тем не менее, ты должна признать, что он не может сидеть, сложа руки, в такой важный момент!» {34}

Наполеон капитулировал, но его бывшие подданные не сдавались. 19 сентября 1870 года республиканская армия дала свой первый бой Пруссии под стенами Парижа. Закончилось все плохо, французы были вынуждены отступить и бежать в город. Чтобы не искушать судьбу, горожане быстро закрыли ворота и заблокировали все подступы к городу, через которые прусская армия могла бы легко проникнуть в город, получи она такой приказ.

В Париже наступила странная тишина — люди поняли, что столица окружена вражеской армией и полностью отрезана от Франции. Два миллиона горожан и тысячи солдат сидели под защитой городских стен — но в полной изоляции. Посол Уошберн вспоминал:

«Все экипажи и ландо исчезли с улиц, сами улицы больше никто не подметает и не убирает; перед недавним дождем на Елисейских Полях было так пыльно, что едва можно разглядеть трость в собственных руках… Город превратился в большой военный лагерь… Солдаты повсюду. Все виды оружия, форма всех родов войск, всех оттенков и цветов… В саду Тюильри стоит артиллерийская батарея». {35}

Уошберн говорит, что никто не предполагал долгой осады города:

«Скажи кто-нибудь, что ворота осажденного города откроются лишь в последний день февраля — его сочли бы сумасшедшим». {36}

Провозглашение республики означало свободу для политических узников Наполеона III. Флоранс — или, как звала его Женнихен, «cher Гюстав» {37} — был среди освобожденных. Он мгновенно организовал отряд самообороны, чтобы дать отпор пруссакам, если они ворвутся в город. На самом деле к бою готовился каждый из 24 округов Парижа — только одни собирались сражаться с прусской армией, а другие собирали силы для возможного столкновения с Временным правительством. Левые и рабочий класс не доверяли правительству, которое возглавил генерал Луи Жюль Трошю, наполеоновский военный губернатор Парижа {38}. 31 октября очередная убийственная весть начала передаваться из уст в уста по всему Парижу — а затем и в самых дальних провинциях страны: последнее боеспособное армейское подразделение французов было разбито недалеко от границы, в Меце; осажденный город Ле Бурже под Парижем разгромлен и — самое шокирующее — правительство Национальной обороны пытается вести с Пруссией мирные переговоры {39}. От Парижа до Марселя возмущение по поводу возможной капитуляции стало почти физически осязаемым {40}. Под проливным дождем толпы парижан скандировали «Нет — перемирию!», а затем ворвались в мэрию, в Зал муниципалитета, освещенный всего двумя масляными лампами, требуя немедленной отставки Трошю и провозглашения Парижской Коммуны. Луи Блану, Ледрю-Роллену, Виктору Гюго, Бланки и Франсуа Распаю было поручено в течение двух суток организовать всеобщие выборы {41}.

Не прошло и нескольких минут, как в зал ворвался Флоранс со своим отрядом самообороны. Вскочив на стол, Флоранс призвал создать комитет общественной безопасности и заявил, что членов Временного правительства надо взять под стражу. Он пообещал обеспечить их безопасность, хотя разъяренная толпа за окнами требовала их расстрелять.

Вскоре мэрия погрузилась в полнейший хаос, посреди которого различные группировки то и дело делали всякие заявления и выдвигали требования {42}. Однако перед лицом военной угрозы этот всплеск гражданской активности долго не продлился. Правительственная армия вошла в здание по секретным туннелям и арестовала людей Флоранса (хотя ему самому удалось бежать). Правительство Трошю было восстановлено {43}.

По правде сказать, крикуны, пытавшиеся свергнуть правительство, были самой маленькой проблемой Трошю. Главная опасность исходила с улиц, где ярость парижан подкармливало отчаяние. Поставок продовольствия не было, мясо уже стало дефицитом. Съели почти всех лошадей, настала очередь мулов. Вслед за нехваткой продуктов пришла нехватка топлива — и с бульваров Парижа исчезали деревья {44}. Перемены были пока еще не так значительны, но все равно тревожны — и как при любой болезни, грозили осложнением в дальнейшем. К концу октября иностранные правительства признали ситуацию в Париже крайне тяжелой и договорились с Бисмарком о создании коридора для эвакуации своих граждан. Потерявшие надежду парижане мрачным молчанием провожали 26 экипажей, которые под военным конвоем увозили счастливчиков на свободу {45}.

Дом Маркса в Лондоне опять превратился в центр сбора беженцев, теперь из Франции. В ноябре двери Вилла Модена впустили тонкий ручеек беглецов, которых Интернационал переправлял по своим каналам в дом, так сказать, отца всей организации. Вскоре ручеек превратился в наводнение. Тусси вспоминала, что чаще всего дом теперь напоминал гостиницу {46}. Первыми приехали беженцы-пруссаки, за ними появились русские, до этого бежавшие от репрессий в собственной стране — во Францию, а теперь вынужденные вновь искать спасения — уже в Англии {47}.

Маркс, утверждавший, что «язык — это оружие в жизненной битве {48}», торопливо изучал русский, чтобы иметь возможность читать на нем и хотя бы немного говорить. Другу он рассказывал, что это требовало огромных усилий, даже для человека 52 лет: «В России сейчас происходит интеллектуальное движение, свидетельствующее о том, что под спокойной поверхностью кипит пламя. Умы мыслителей всегда связаны невидимыми нитями с телом народа…» {49}

Поток писем и публикаций, выходящий из-под пера Маркса, огромен; Женнихен говорила, что однажды ей пришлось прочитать сто газет — английских, французских, немецких, швейцарских, американских — чтобы держать отца в курсе происходящего во Франции и дать ему полную картину того, как относятся к этим событиям за рубежом {50}. Маркс утверждал, что никогда не ложится раньше трех, и хотя чувствует он себя отвратительно, все равно не может «даже думать о таких тривиальных мелочах во время грандиозных исторических событий!» {51}

Члены лондонского отделения Интернационала то и дело появляются в его кабинете, постоянно проводя целые конференции по поводу переворота во Франции. Общий страх вызывало подозрение, что крайние радикалы будут так же жадно рваться к революции, как Наполеон рвался к войне. Эти люди сидели на обочине истории с 1849 года, и не похоже было, чтобы они смогли долго сопротивляться соблазну вновь оказаться в ее центре…

Энгельс переехал в Лондон как раз вовремя, чтобы оказаться в самом центре активности. Он навещает Маркса каждый день, и они совершают прогулки — либо прямо в кабинете Карла, меряя шагами комнату из конца в конец и по диагонали — либо уходя на природу. По вечерам они с Лиззи вместе приходят в дом Маркса {52}. Женнихен отмечала, что с приездом Энгельса Маркс стал чувствовать себя намного лучше, и общее настроение в доме стало почти праздничным. Она пишет Кугельманну: «Однажды вечером в нашем доме состоялось большое патриотическое представление». Это был вокальный дуэт — Карл Маркс и Фридрих Энгельс {53}.

Лаура же, наоборот, чувствует себя в Бордо одиноко и подавленно. Отец Поля болел несколько месяцев, изводя всех домашних вспышками гнева и капризами. Однако его смерть 18 ноября не принесла мира в семью {54}. Мадам Лафарг обвинила в смерти своего мужа Поля и Лауру и буквально начала им мстить. Лаура писала Женнихен, что некоторые подробности настолько болезненны, что она даже не может о них писать, а в конце подводит итог:

«Никогда в своей жизни я не переживала таких оскорблений и гонений, как здесь, от своей почтенной свекрови — после смерти мистера Лафарга».

Она рассказывает, как однажды пыталась защитить Поля от нападок его матери, на что мадам Лафарг велела ей «не самым вежливым тоном» придержать язык. Ситуация становилась все хуже. Лаура оказалась в ловушке между сражающимися матерью и сыном.

Эта война не ограничивалась лишь словами. Зима была холодной, но несмотря на стужу, мадам Лафарг не разрешала Лауре, бывшей на седьмом месяце беременности, топить камин в ее комнате и комнате малыша Шнапса. Она запретила слугам готовить им постели для отдыха, а Поль упрямо запрещал Лауре делать это самостоятельно — и они с мальчиком были вынуждены сидеть в холодной комнате, пока служанка не проскальзывала к ним тайно и не разбирала кровать. Лаура рассказывала, что свекровь начала попрекать их едой и другими припасами — вином, которое они пили, маслом, которое жгли в лампах… Наконец, мадам Лафарг в декабре уехала из своего дома, вывезя с собой почти всю мебель, все постельное белье и всю кухонную утварь. Лаура осталась в пустом доме — однако, по ее словам, зато в нем наконец-то стало тихо {55}. Поль особенно радовался свободе — теперь ему не нужно было скрывать свое увлечение политикой от деспотичных родителей. С его точки зрения все шло просто прекрасно. Поскольку Париж был в осаде, Временное правительство переместилось в Тур и отчасти в Бордо. Лафарг теперь постоянно контактировал с республиканцами в правительстве, такими, как Гамбетта — бежавший из Парижа весьма экстравагантным способом, на воздушном шаре, и присоединившийся к своим соратникам, чтобы рассказать о положении в столице {56}.

Лафарг проводил время, бегая с одного митинга на другой, искал спонсоров для газеты, которую по-прежнему мечтал издавать, или встречался с членами Интернационала и Временного правительства. По словам Лауры, он был настроен крайне оптимистично и верил, что Франция разобьет Пруссию и спасет Париж {57}.

Только Лафарг, не терявший своего оптимизма даже перед лицом очевидного поражения, мог быть так уверен в победе.

На мостовых Парижа застыл лед в дюйм толщиной, день и ночь слышалась пушечная канонада. Ходили слухи, что хлеб скоро начнут выдавать по карточкам. Омнибусы не ходили, поскольку всех лошадей пустили на мясо, а горючего и топлива в городе почти не осталось. Солдаты, стоявшие лагерем в черте города, замерзали насмерть в своих палатках. На парижских рынках, славившихся своим изобилием, появились совсем другие рекламные плакаты: «Кошка — 8 франков… крыса — 2 франка… крыса с длинным хвостом — 2,5 франка…» В покупателях недостатка не было {58}.

Новости, приходившие извне, тоже были невеселы. Армия Франции таяла на глазах. В декабре пронесся слух, что в одном из сражений были убиты 23 тысячи человек {59}. Посол Уошберн высказывает куда более трезвые соображения, чем розовые мечты Лафарга: «Без еды, без транспорта, без уличного освещения — ничего хорошего город не ждет». Он пишет это 23 декабря, на 96 день осады Парижа {60}.

Во Франции и Германии члены Интернационала попадают под все более жесткий контроль властей — из-за опубликованных в прессе деклараций солидарности. В некоторых случаях призывы к рабочим не сражаться с их французскими или немецкими братьями расцениваются как измена. Маркс пишет, что после 31 октября и стычки в мэрии Временное правительство более склонно следовать за «красными», чем за Пруссией {61}. Тем временем в Германии задержаны Либкнехт и Бебель. В июле, во время голосования в рейхстаге, они публично и демонстративно воздержались, отказываясь финансировать войну Бисмарка против Франции. Когда вопрос финансирования вновь возник в ноябре, они снова высказались против — и в защиту мира. В середине декабря, когда сессия рейхстага завершила политический сезон, и правительство разошлось на каникулы, они были арестованы по обвинению в государственной измене {63}.

Маркс написал жене Либкнехта и уверил ее, что партия позаботится и о ней, и обо всех немецких «преследуемых» патриотах {64}. Энгельс также послал слова поддержки, добавив, что известия об аресте дошли почти мгновенно, сразу после случившегося.

В тот день в семьях Маркса и Энгельса был большой общий праздник: они узнали, что после 8 месяцев слушания и обсуждения в Парламенте завершилось официальное расследование положения ирландских узников, начатое после выхода статей Женнихен — и результатом парламентского обсуждения стала полная амнистия {65}. Гладстон объявил, что ирландцы могут выйти из тюрьмы при условии, что больше никогда не вернутся в Англию. О’Донован Росса был среди освобожденных {66}.

Самые дерзкие мечты Женнихен окупились с лихвой. Ее слова освободили живых людей. К сожалению, О’Донован Росса не отплатил ей благодарностью за то, что она вступилась за ирландцев, и вклад Женнихен затерялся в анналах борьбы ирландского народа. В своей автобиографии О’Донован Росса писал: «Пока я находился в английской тюрьме, публичность и гласность по поводу моего заключения стали единственной моей защитой. В Лондоне проживал французский эмигрант Гюстав Флоранс. Он заинтересовался моим делом… более, чем любой ирландец… Он перевел обстоятельства моего заключения на французский и немецкий и опубликовал переведенное в континентальных газетах. Это ударило по Англии… и она уступила, назначив комиссию по расследованию». {67}

Если Женнихен и могла кому-то уступить право авторства на свои статьи, кроме отца — то это был, без сомнения Флоранс. Однако теперь пленником был он, и никакая газетная кампания не в силах была его освободить. На самом деле, никто даже не обратил бы внимания на страдания одного человека — в Париже, в тот момент. Под угрозой находился целый город.

5 января 1871 года прусские снаряды ударили по Латинскому кварталу {68}. К 7 января их в Париже ежедневно падало до 400 штук {69}. На стенах домов погребенной под снегом столицы появились плакаты «Дорогу людям! Дорогу Коммуне!» Трошю ответил собственным лозунгом: «Правительство Парижа никогда не капитулирует». {70}

Тем не менее, несмотря на заверения Трошю, французские чиновники думали именно о капитуляции. Правительство Национальной обороны видело, что ослабевшая и усталая Франция уже никак не могла выстоять против Пруссии, и все надежды на победу растаяли. 18 января произошли два драматических события, которые, по мнению лидеров Временного правительства, приблизили капитуляцию и помогли убедить в ее необходимости людей. В Зеркальном зале Версаля король Пруссии Вильгельм был провозглашен императором Германии (а вскоре после этого Бисмарк был назначен канцлером Второго Рейха) {71}. Любой француз понимал смысл этой церемонии. Германия уже победила Францию.

Другое событие этого бесславного дня произошло за стенами Парижа. Трошю был вынужден под давлением достаточно агрессивно выступить против прусской армии, окружившей город — отчасти для того, чтобы унять растущий гнев голодающего населения. Нужна была видимость активных действий по прекращению блокады, и Трошю возглавил вылазку отрядов Национальной гвардии в районе Версаля — в местечке Бузенваль, хорошо укрепленном форпосте прусской армии.

К вылазке присоединились старики, дети, женщины; они несли подсумки с патронами для своих мужчин и были вооружены лишь энтузиазмом — и большой численностью, заменившими им военный опыт. Французы понесли большие потери — было убито более 10 тысяч человек — однако им удалось отбросить пруссаков с позиций и занять город. Эта маленькая победа воодушевила людей, долгие недели прозябавших без тени надежды на спасение. Однако на следующий день Трошю скомандовал отступление и заставил гвардию покинуть отвоеванные позиции без внятных объяснений {73}.

Журналист Проспер Лиссагарэ (наиболее беспристрастный свидетель событий, одинаково презиравший лидеров всех партий и группировок) сообщал, что французские батальоны вернулись, плача от бессильной ярости. По городу поползли слухи, что правительство специально отправило людей на убой, чтобы иметь возможность объявить о полном разгроме, а затем сдаться. Эти подозрения утвердились, когда Трошю объявил, что все кончено {74}. Лиссагарэ пишет:

«Когда эти фатальные слова были произнесены, город словно поразило ударом грома — как будто парижане стали свидетелями ужасного, бесчеловечного, немыслимого преступления. Раны последних четырех месяцев закровоточили вновь, взывая к мести. Холод, голод, бомбардировки, долгие ночи в окопах, умирающие тысячами дети, гибель солдат в бессмысленных одиночных вылазках — и все это закончилось таким позором!» {75}

Тысячи людей собрались возле мэрии, требуя отдать им власть: они хотели Коммуну. Трошю проклинали за фиаско в Бузенвале, за затягивание обороны Парижа — но Трошю уже был смещен со своего поста, его место занял генерал Жозеф Винуа, сторонник жестких мер. Лидеры оппозиции собрались втайне, чтобы обсудить следующие шаги. Однако события уже вышли из-под контроля {76}. Бельвильский батальон, которым до ареста командовал Флоранс, был уже на марше; толпа росла по мере продвижения к центру города. 23 января, в три часа ночи толпа атаковала тюрьму Мазас, освободив Флоранса и других республиканских и радикальных лидеров, заключенных там {77}. Ответ Винуа был стремителен: правительство закрыло все оппозиционные клубы и газеты, а также выписало новые ордера на арест {78}. Когда голодные парижане собрались перед мэрией, скандируя «Дайте нам хлеба!», Винуа приказал открыть огонь из всех окон, выходящих на площадь. 5 человек было убито, 18 ранено {79}.

В этот же день министр иностранных дел Жюль Фавр начал переговоры с Пруссией о капитуляции, чтобы прекратить дорогостоящую войну и попытаться обуздать стремительно разраставшийся социальный кризис. Через четыре дня стороны пришли к согласию, и 27 января обстрел Парижа прекратился. Осада Парижа закончилась. Фавр и Бисмарк подписали предварительный акт капитуляции, который Временное правительство планировало ратифицировать как можно скорее — как только будет избрано постоянное национальное правительство {80}.

Молчание Парижа в ответ на эту сделку было оглушительным. Перемирие не означало мира, это была капитуляция. Если в этом кто-то сомневался, достаточно было взглянуть на форты города: германский флаг реял выше всех остальных {81}. Всеобщие выборы были назначены на 8 февраля, и раскол между парижанами и остальной Францией стал еще заметнее. Деревенская Франция не знала осады и больше всего хотела стабильности — выбор, который она делала и на всех предыдущих голосованиях. Из 750 избранных членов Национального собрания 40 были монархистами, около 150 — республиканцами. Самое левое крыло состояло из двух десятков человек, почти все они были из Парижа. Лиссагарэ писал:

«Париж стал страной внутри страны, отделившись от враждебных ему провинций и враждебного правительства». {82}

Новое Национальное собрание почти полностью приняло и одобрило шокирующие условия перемирия: Эльзас и большая часть Лотарингии переходили к Германии, Франция брала на себя обязательство выплатить Германии 5 миллиардов франков — около миллиарда долларов — в течение 4 лет. До полного возмещения обязательств немецкая армия оставалась в восточных провинциях страны.

Их война закончилась, теперь правительствам Франции и Германии предстояло усмирить Париж.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.