II «Раевский славный воин…»

II

«Раевский славный воин…»

20 мая от В. Л. Пушкина, все еще пребывающего в Нижнем, Батюшков получил верное уведомление, что Бахметев чувствует себя хорошо и в скором времени собирается в Петербург. Однако между этим письмом и реальным приездом генерала прошло почти два месяца. Бахметев прибыл в столицу только 10 июля. Через некоторое время генерал отпустил своего адъютанта штабс-капитана Батюшкова в действующую армию, снабдив его в дорогу своим официальным разрешением и сопроводительными письмами. 24 июля Батюшков, наконец, покинул столицу. Через Вильну, Варшаву, Силезию он добрался до Праги, истратив к этому времени все свои денежные запасы. В Праге встретил князя Гагарина, благодетеля Гнедича, и тот ссудил его некоторой суммой: «Он предложил мне до 100 червонных, я взял 30 и кое-как доплыл до главной квартиры под Дрезден, где сдал мои депеши исправно. Наконец явился я к главнокомандующему и был от него отправлен к генералу Раевскому. Он меня принял ласково и велел остаться при себе; я нахожусь теперь при его особе и в сражениях отправляю должность адъютанта»^[265].

«Его генералом» теперь стал легендарный воин — Николай Николаевич Раевский, герой Отечественной войны, участник Бородинского сражения. Укрепление на Бородинском поле, которое несколько раз было атаковано французами и за которое велись самые кровопролитные бои, вошло в историю под названием «батарея Раевского». О храбрости и мужестве самого генерала к тому моменту, когда Батюшков стал его адъютантом, уже слагались оды. Н. Н. Раевский был человеком выдающимся. Помимо незаурядного военного таланта и огромного боевого опыта, он поражал современников высокими человеческими качествами. «Раевский очень умен и удивительно искренен, даже до ребячества, при всей хитрости своей. <…> В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною», — вспоминал о «своем генерале» Батюшков^[266]. Широкую известность приобрел эпизод, когда во время боя под Дашковкой близ Могилева Раевский якобы вывел на поле битвы своих малолетних сыновей, чтобы вдохновить упавших духом солдат. Петербургская газета «Северная почта» так описывала это событие: «Сколь ни известно общее врожденное во всех истинных сынах России пламенное усердие к государю и отечеству, мы не можем однако умолчать перед публикою следующего происшествия, подтверждающего сие разительным образом. — Пред одним бывшим в сию войну сражением, когда Генерал-Лейтенант Раевский готовился атаковать неприятеля, то будучи уверен, сколько личный пример Начальника одушевляет подчиненных ему воинов, вышел он пред колонну, не только сам, но поставил подле себя и двух юных сыновей своих и закричал: — „Вперед, ребята, за Царя и за отечество! Я и дети мои, коих я приношу в жертву, откроем вам путь“. — Чувство геройской любви к отечеству в сем почтенном воине должно быть весьма сильно, когда оно и самый глас нежной любви родительской заставило умолкнуть»^[267]. Эта история получила широкую огласку. Спустя три месяца после сражения под Дашковкой в «Русском вестнике» появилось стихотворение С. Н. Глинки, в котором содержались следующие строки:

Великодушный русский воин,

Всеобщих ты похвал достоин;

Себя и юных двух сынов,

Приносишь всё Царю и Богу;

Дела твои сильней всех слов.

Ведя на бой Российских львов,

Вещал: «Сынов не пожалеем,

Готов я с ними вместе лечь,

Чтоб злобу лишь врагов пресечь!..

Мы Россы!.. Умирать умеем».

Ниже помешалось не менее пафосное примечание, в котором слова героя Раевского цитировались по заметке в «Северной почте»: «Никогда, никогда никакое Русское сердце не забудет слов Героя Раевского, который, с двумя своими юными сынами став впереди Русских воинов, вешал: Вперед, ребята, за Веру и за Отечество! я и дети мои, коих приношу в жертву, откроем вам путь»^[268]. Сам Раевский, по свидетельству Батюшкова, опроверг эту историю в личном разговоре с ним: «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились. Я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило. На мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок), и пуля прострелила ему панталоны. Вот и все тут. Весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель (Жуковский) воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован Римлянином»^[269]. Примерно так же критически отнесся к рассказу о подвиге Раевского герой романа «Война и мир» Николай Ростов. «Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, — думал Ростов, — остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей?» Однако, казалось бы, даже вымышленная история, представляющая героя Отечественной войны римлянином, имеет позитивный смысл: украшая суровую реальность, она создает идеальный образ борца за Отечество, походить на которого стремится каждый воин. Именно по этой причине Ростов смиряется с лживым рассказом: «Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем»^[270]. Но, вопреки этому логичному рассуждению, вымышленный рассказ явно раздражал как самого его героя, так и изложившего правду Батюшкова. Предваряя толстовскую мысль о различии истории реальной и истории написанной, Батюшков сетует: «Простой ратник, я видел падение Москвы, видел войну 1812,13 и 14, видел и читал газеты и современные истории. СКОЛЬКО ЛЖИ!»^[271] Батюшков оказывается явно на стороне Раевского и вместе с генералом гневно восклицает: «Et voila comme on ecrit I’histoire!»[272] Опровергая вымышленный рассказ о Раевском, Батюшков пересказывает реальный случай, который произошел на его глазах и истинность которого он мог лично засвидетельствовать^[273]. Во время битвы под Лейпцигом Раевский был тяжело ранен в грудь. Понимая серьезность своего положения, он тем не менее вел себя с изумительным стоицизмом. Видя волнение Батюшкова, он сказал: «…Чего бояться, господин поэт <…>: Je n’ai plus rien du sang qui m’a donne la vie. / Il a dans les combats coule pour la patrie[274]». И поведение, и приведенное высказывание Раевского, несомненно, представляют его римлянином ничуть не меньше, чем вымышленный эпизод под Дашковкой. Во всяком случае, Батюшков свидетельствует именно о римской доблести — высоком понимании чести и мужестве раненого генерала. Принципиальное отличие этого случая от растиражированного газетами состоит в том, что, по убеждению Батюшкова, из Раевского не надо было «делать римлянина», он этим «римлянином» был. Его привычка к самопожертвованию, его мужество и стоицизм, его природное умение выбрать нужные слова — все это настолько сильно воздействовало на окружающих, что не требовалось ничего придумывать, оставалось только наблюдать. Надо заметить, что мечта поэта-Батюшкова в этой сцене фактически исполнилась: через литературу и искусство представление о римских добродетелях вошло в плоть и кровь россиян, стало повседневностью. Поэзия благодатно воздействовала на жизнь, преобразив ее до полного совпадения с идеалом. Ведь изображенная Батюшковым сцена словно списана из античной трагедии. Может быть, поэтому Батюшков спешит подчеркнуть: Раевский произносит свою историческую фразу с «необыкновенною живостию». Конечно, не потому, что хочет поразить окружающих своим героизмом, а потому, что совершенно искренне выражает свои чувства и в глазах окружающих предстает образцом не показного, а истинного патриотизма.

Рядом с таким незаурядным человеком оказался теперь Батюшков. Он сразу почувствовал ответственность. После двух первых сражений — у Доны под Дрезденом, где он едва не попал в плен, и 15 августа близ Теплица — Батюшков был представлен к ордену Святого Владимира. «…Заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно», — писал он Гнедичу^[275].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.