Литературные баталии 20-х. Андерсон, Хемингуэй, Фитцджеральд

Литературные баталии 20-х. Андерсон, Хемингуэй, Фитцджеральд

Устройство вечеров, как и постоянные визиты, не отвлекали Гертруду от главной составляющей ее жизни — сочинять, постепенно пополняя свою библиографию.

В 1922 году появилась Замечательная, как Меланкта. Гарольд Лоб, издатель журнала Брум попросил написать для него такую же замечательную штуку, как Меланкта. Новый рассказ она так и озаглавила. Увы, произведение увидело свет только в 1945 году. Вместо него журнал (авангардный по характеру) в нескольких номерах напечатал ее зарисовку Если у вас было три мужа, написанный еще в 1915 году. Затем появились Пьеса в кругах и Фотограф, позже вошедшие в сборник Оперы и пьесы.

Центральной же магистралью литературной жизни Гертруды 20-х годов стало творческое общение с тремя выдающимися американскими писателями — Шервудом Андерсоном, Эрнестом Хемингуэем и Скоттом Фитцджеральдом.

Шервуд Андерсон, едва знакомый с Гертрудой, написал чудесное предисловие к американскому изданию сборника География и пьесы, вышедшему в 1922 году в издательстве Четыре Моря. В сборник вошли произведения, написанные в период между 1908 и 1920 годами в разнообразных жанрах: поэмы, рассказы, пьесы, словесные портреты. Однотомник стал самым ярким проявлением литературного модернизма того времени. Именно на эту сторону и обратил внимание Андерсон. Образно представляя стиль и метод работы Стайн, он написал:

«Для меня творчество Гертруды Стайн состоит в перестройке, новом и полном перетряхивании жизни в городе слов. Перед нами художник, который оказался способным воспринять необычное <…> и отправиться жить среди небольших обыденных слов, преисполненных важности, задиристых, уличных слов, честно работающих, зарабатывающих деньги слов и всех других забытых и отверженных слов священного и полузабытого города. <…> …мисс Стайн трудится над словами своими сильными пальцами так же любовно-трогательно, как трудились женщины на кухнях… в домах… во времена моего детства. Она являет собой американскую женщину старой закваски, которая предпочитает домашнее печение и презирает готовую, взятую из магазина пищу. В своей собственной удивительной кухне она творит нечто из собственных продуктов, приятное на вкус и ароматное на запах… Она кладет слово за словом, соотносит звук со следующим звуком, ощущая вкус, запах, ритм каждого слова. То, что она пытается сделать для писателей нашей английской словесности, можно понять чуть позже, после прочтения, да она и не торопится…

Она изобретает странные и моему уху приятные сочетания слов. Как американский писатель, я восхищаюсь ею, потому что она представляет собой нечто приятное и здоровое в нашей американской жизни. И еще потому, что бесконечно верю: то, чего она добивается на парижской кухне слов, представляется более важным для англоязычных писателей, чем произведения многих наших, легко понимаемых и более признанных творцов слов».

Андерсон стал первым американским писателем, представившим в послевоенный период имя Стайн американской литературной общественности.

Сам Шервуд начинал самостоятельную жизнь как разнорабочий — в сельском хозяйстве, на фабрике, служил разносчиком газет, ухаживал за лошадьми, был маляром. Принимал участие в Испано-американской войне (1898–1899) и т. п. Знакомство с бытом простых людей, их нужды и социальная жизнь сослужили будущему писателю отличную службу — то были его ‘университеты’. В конце концов, он устроился работать в рекламном агентстве, а переехав в Чикаго, присоединился к группе начинающих писателей вместе с Драйзером и Сэндбергом.

В 1914 году, ознакомившись с произведением Стайн Нежные почки, он, несмотря на уничтожающие отклики в прессе, окунулся в литературу Гертруды как «в новую и удивительную страну». Именно тогда, вспоминает он, «книга мисс Стайн попала мне в руки, и с тех пор я днями проводил время с блокнотом в кармане, составляя новые и необычные комбинации слов. В результате я по-новому стал ощущать слова в своем словаре».

Андерсон заметил, как она экспериментирует со словами. Небольшие предметы в Нежных почках не просто представлялись в обычном свете, но приобретали некое новое значение. Совсем просто, как выразилась бы Стайн, писать — значит воссоздавать заново. Легко вообразить ее зарисовки как натюрморты в текстовом исполнении. И во многих случаях требуется приложить большое воображение, чтобы их разгадать.

Любовь к словам вылилась в первые произведения писателя, появившиеся в 1916 году. Несколько лет спустя Андерсон опубликовал сборник рассказов под общим названием Уайнсбург, Огайо (1919), принесший шумный и заслуженный успех его создателю. Хотя он писал о событиях в жизни малого города, он сумел показать изоляцию, в которой оказалась вся малоэтажная Америка. Поколение, следующее за Андерсоном, подобрало не только первопроходческий смысл произведения, но и его язык.

Весной 1921 года неожиданный поворот судьбы привел писателя в Париж. Один из владельцев журнала Семь искусств, музыкальный критик Пол Розенфельд пригласил его в поездку по Европе. Щедрый человек, влюбленный в искусство, увидел в Андерсоне большое литературное дарование.

Оба отправились на другой континент 14 мая 1921 года. Европа потрясла Андерсона красотой и культурой — как современной (он, среди прочего, посетил выставку Пикассо), так и старинной (Лувр, Собор Парижской Богоматери и т. п.). Он даже мысленно попенял Марку Твену за искаженное описание города в его книге Простаки за границей, вышедшей около полувека назад. «Мне трудно сохранить прежнюю любовь к Гекльберри Финну», — записал он в дневнике.

Оказавшись в Париже, Андерсон незамедлительно захотел встретиться с Гертрудой Стайн, но не знал как. На помощь пришла Сильвия Бич. Заметив интересного мужчину, топтавшегося у входа в магазин и разглядывавшего выставленную в витрине книгу Уайнсбург, Огайо, Сильвия не сразу сообразила, что он и есть автор книги. Андерсон рассказал, что восхищен Гертрудой Стайн, и попросил представить его писательнице. Сильвия польстила Гертруде: «Он стремится познакомиться с вами, говорит, что оказали на него влияние, и в его глазах являетесь замечательным мастером слова». Ну, как было отказать такому посетителю! Встреча состоялась и стала событием в жизни обоих. В Автобиографии Гертруда писала: «…[он] весьма просто и непосредственно, в характерной для него манере, рассказал, что думает о ее [Г.С.] творчестве и влиянии на его развитие как писателя». Дружба с Андерсоном продолжалась вплоть до его смерти в 1941 году.

Обширная переписка между ними полна взаимного уважения. Гертруда даже сочинила Валентинку для Шервуда Андерсона, в своем стиле обыграв созвучие английских слов:

Very fine is my valentine

Very fine and very mine

Very fine is my valentine very mine and very fine

Very fine is my valentine and mine,

Very fine very mine And mine is my valentine

Что за картинка моя валентинка.

Что за картинка и что за моя.

Что за моя моя валентинка что за моя

и что за картинка.

Что за картинка моя валентинка

к тому же моя, что за картинка что за моя

и моя валентинка моя[35] [36].

Валентинка понравилась Шервуду, о чем он и написал в письме.

В 1925 году Андерсон опубликовал полуавтобиографическую вещь История рассказчика. В ней встречу со Стайн он назвал жизненно важным для себя днем. Не осталась в долгу и Гертруда. Оценивая Историю рассказчика, она причислила автора к четырем американским писателям, наделенным истинным интеллектом. Трое других — Фенимор Купер, Уильям Дин Хоуэллс и Марк Твен.

В последнюю неделю декабря 1926 года Шервуд отплыл в Европу. Его вторичное пребывание там продолжалось до марта 1927 года. На сей раз его сопровождали вторая жена, Элизабет, и два сына от предыдущего брака, поэтому встречи с Гертрудой были весьма ограничены и носили более официальный характер. Стайн подчеркивала: «Не думаю, что даже он представлял, как много для меня значат его визиты».

Переписка продолжалась с прежней частотой и в прежнем, дружеском тоне; основное содержание ее касалось информации о взаимных публикациях.

В январе 1934 года психолог Скиннер поместил в журнале Атлантик Мансли статью «Обладает ли Стайн каким-нибудь секретом?». В ней автор нападал на стиль писательницы, характеризуя его как обманчиво ‘автоматический’. Шервуд в ответ поместил статью в ее защиту.

Андерсон и оказался тем человеком, который, желая помочь начинающему писателю Эрнесту Хемингуэю, проложил ему дорожку на улицу Флерюс.

В начале января 1921 года Андерсона пригласили в дом-колонию, где проживало с полдюжины молодых людей, пробующих силы в литературе, на жизнь они зарабатывали в рекламном бизнесе и газетными публикациями. Им было интересно встретиться со сложившимся писателем, который, как и они, начинал свою жизнь в рекламном бизнесе. Придя на встречу, Андерсон познакомился с Хемингуэем, в ту пору корреспондентом канадской англоязычной газеты Торонто Дейли. Молодой журналист уже успел поучаствовать в Первой мировой войне, хотя и недолго, несколько месяцев. В июле 1918 года осколки австрийского снаряда впились ему в ногу. Начинающему воину-санитару пришлось отправиться в больницу. Война для него окончилась.

В США Хемингуэй частично подрабатывал в качестве помощника редактора неприметного журнала такой же малоприметной организации под названием Кооперативное Общество Америки. 21-летний юноша предпринимал всяческие шаги, чтобы напечататься на серьезном уровне, и, познакомившись с Андерсоном, понял, что тот сможет оказаться полезным в достижении цели. Критики сошлись во мнении, что Андерсон не многим помог ему со стилем, у Хемингуэя уже выработался свой лапидарный, журналистский стиль. Но советами касательно договоров, гонораров, положительными отзывами и протежированием в издательствах опытный писатель оказался полезен. В первые несколько месяцев Андерсон регулярно встречался с Хемингуэем. Кстати говоря, именно он настоятельно советовал молодому литератору читать русских классиков, особенно Тургенева. Позднее Хемингуэй использовал название одного из произведений Тургенева для своей литературной пародии.

В 1922 году Хемингуэй получил назначение в Париж для освещения европейских событий. Уже тогда Гертруда обладала такой известностью и положением в местном литературном обществе, что личное знакомство с ней числилось первостепенным пунктом в расписании каждого американца, прибывающего в Париж. Тем более, лица творческого. Тут и пригодился Андерсон. В столицу Франции начинающий писатель прибыл с рекомендательным письмом от него. Несколько месяцев Эрнест не решался зайти на улицу Флерюс. Андерсон характеризовал юношу как человека, «интуитивно поддерживающего все хорошее, что происходит здесь». Гертруда уловила эту настроенность Хемингуэя. Она приняла молодого человека и его молодую жену Хэдли всем сердцем. Гертруде было тогда 48 лет, а Эрнесту — 23, он был красивым, темноволосым, выглядел иностранцем. Гертруда особенно отметила его глаза, не столь интересные сами по себе, сколь характерные нескрываемым любопытством.

А вот первое впечатление Хемингуэя: «У нее красивые глаза и решительное лицо немецкой еврейки». Она напомнила ему крестьянку Северной Италии — одеждой, подвижным лицом и красивыми густыми, живыми эмигрантскими (sic!) волосами. Посетив квартиру Хемингуэя, познакомившись с ним поближе, она прочла его рассказы и начатый роман.

Гертруда отметила, что проза содержит чересчур много описаний, и не особенно привлекательных: «Начни сначала и сконцентрируйся [на тематике] <…> Пиши и принеси мне всё, что написал с вечера. И пиши именно то, что ты видел и как. Не говори, нравится тебе написанное или нет… Выкидывай слова. Выкидывай все, кроме того, что видел и что случилось». Она также посоветовала как можно скорее бросить журналистику: «Если ты продолжишь работу в газете, то никогда не увидишь вещи в сути своей, всегда будешь видеть только слова и ничего не добьешься, если, конечно, намереваешься стать писателем». По ее мнению, в таких случаях уж лучше работать в прачечной, а не в журналистике: «Зарабатывать на хлеб на стороне и заниматься писательством никак нельзя». Кроме того, она открыла ему много верных и ценных истин о ритме и повторах.

Рассказы ей понравились, за исключением Там, в Мичигане из-за выраженной эротической канвы. Молодая женщина впервые испытывает сексуальное влечение к приехавшему кузнецу. Короткий рассказ заканчивается сценой соблазнения. Хемингуэй несколько удивился ханжеству Гертруды, но она объяснила свою критику несоответствием этой сцены всему сюжету, и использовала слово inaccrochable. Трудно сказать, какой корень она изобрела для образования этого слова. А потому на недоуменный взгляд собеседника, объяснила: «Это все равно, как картина, которую художник может нарисовать, но не сможет никогда выставить из-за вульгарности. Не сможет ее купить и коллекционер, поскольку не сможет ее повесить». На слабый протест автора, объяснившего присутствие сцены желанием показать жизнь, как она есть, Гертруда категорически заявила: «В мизансцене нет смысла. Это неправильно и глупо».

Гертруда старалась в критических оценках избегать деталей и отказывалась редактировать. «Когда видение не четко определено, — утверждала она, — слова становятся безжизненными». Более того, в одной из рецензий, едва ли не первой, на сборник Три рассказа и десять поэм, она посоветовала Хемингуэю сконцентрироваться на поэзии, а не на прозе.

В отличие от Андерсона, который в какой-то мере и на определенном отрезке времени находился под влиянием Гертруды, Хемингуэй не изменил своему стилю, хотя многое из ее советов усвоил. Характерна одна из его ранних рецензий на сборник География и пьесы (1923). Отдавая должное Гертруде, он называет ее прибором, которым можно измерять уровень цивилизации, и человеком, обладающим наибольшим интеллектом среди современных писателей. И далее: «Если кто-нибудь одолжит вам книгу [Стайн] или вы купите ее, то почувствуете себя на несколько часов очень счастливым. Но книга также вызовет у вас беспокойство. Если вы писатель или читатель, то нау?читесь кое-чему».

Молодой человек частенько пропадал у Стайнов, разглядывая картины, стоявшая перед ним рюмка регулярно наполнялась, разговор постепенно набирал темп. Он полюбил уютную атмосферу улицы Флерюс, 27. С первой же встречи Гертруда приняла на себя главенствующую роль, что оправдывалось как ее возрастом (она вполне годилась ему в матери), так и сложившимся авторитетом. Практически большую часть времени в разговорах занимала именно она. Гертруда испытывала определенное удовольствие, курируя молодого автора. Он внимательно прислушивался к ее словам, умел льстить в подходящий момент. Советы касались и его личной жизни: как исхитриться и, несмотря на скромный бюджет, приобрести картину. Например, следует покупать недорогую одежду, удобную в ношении и малоснашиваемую. Хэдли, жена Хемингуэя, смотрела с ухмылкой на одеяние Гертруды. Когда писатель собрался с женой в Испанию, Стайн и Токлас снабдили их полным комплектом необходимых сведений и рекомендаций. Главное — следовало посетить корриду, что Хемингуэй сделал, оставшись в полном восторге. И настолько, что имя новорожденного сына включало имя одного из тореадоров (Никанор). Гертруда, кстати говоря, стала крестной матерью ребенка.

Гертруда с Андерсоном считали, что Хемингуэй как писатель созрел благодаря их общим усилиям. Отмечая влияние Стайн на Хемингуэя, литературовед и писатель Лайл Ларсен ставит в пример два рассказа Хемингуэя, написанные в 1924 году — Дом солдата и Мистер и миссис Эллиот. О последнем он говорит следующим образом: «Рассказ… настолько близко имитирует ее манеру скрытых аллюзий и иронических повторов, что, кажется, будто у Хемингуэя перед глазами была копия произведения Стайн в момент сочинительства. По крайней мере, в его голове звучал ее голос, когда он писал».

Стайн еще несколько лет после первого знакомства оставалась наставницей и близким другом (из письма Хемингуэя Андерсону: «Гертруда и я просто как братья»), советчицей по многим бытовым вопросам. Не оставался в долгу в тот период и Хемингуэй. Став в 1924 году заместителем редактора Трансатлантик Ревью, журнала, издававшегося в Париже, постарался протолкнуть публикацию произведений Стайн. Однажды он появился на улице Флерюс с новостью: издатель журнала Форд Мэддокс Форд, сам литератор, согласился печатать отрывки романа Становление американцев:

Я сказал ему, что тебе понадобилось четыре с половиной года работы… Он интересовался, согласишься ли ты на 30 франков за страницу (его журнала)… Я пояснил ему, что это большая удача для журнала, достигнутая только благодаря моему таланту уговаривать. У него создалось впечатление, что когда ты соглашаешься печататься, то получаешь большие гонорары.

Требовалось немедленно принести первые 50 страниц текста. У Гертруды хранился только переплетенный вариант романа, и Хемингуэй с помощью Элис не только перепечатал нужные страницы, но и сам отредактировал гранки — занятие, не самое любимое Гертрудой. Она с благодарностью признала: «Хемингуэй все сделал сам». Вышло 9 публикаций, были проблемы с оплатой, но Хемингуэй всячески старался помочь своему ментору: «Единственная причина, по которой журнал выживает — публикация твоего материала. Если они попробуют прекратить его публикацию, я устрою такой скандал и шантаж, которые подорвут все их предприятие. Будь твердой». Увы, Форд, узнав, что роман неимоверного объема, крутился, крутился, пока не прекратил публикацию.

Редактирование рукописи заметным образом повлияло на писательское мастерство и самого Хемингуэя. В одном из писем того времени он делился с Гертрудой: «Впрочем, разве не трудна литературная работа? До того, как я встретился с тобой, она давалась легко. Я, конечно, был плох, ужасно плох и ныне, но это ‘плох’ — другого сорта». Гертруда, разумеется, решила, что, работая с ее рукописью, молодой писатель не только положительно оценил ее стиль, но и многое перенял, многому научился, и высоко оценил все, чему выучился. Ученик, правда, гораздо позже, высказался по-иному: «Книга начиналась великолепно, далее следовали десятки страниц, многие из которых были просто блестящи, а затем шли бесконечные повторы, которые более совестливый и менее ленивый писатель выбросил бы в корзину».

В 1923 году, в самый разгар дружеских отношений всей троицы, Хемингуэй попытался откреститься от Андерсона в письме к Эдмунду Вилсону: «Нет, я не думаю, что Мой старик[37] проистекает от Андерсона. Моя история о мальчике, его отце и скаковых лошадях. Шервуд написал о мальчике и лошадях… Не думаю, что истории в чем-то похожи. Я знаю, он на меня не повлиял». В том же письме, однако, он признал влияние Гертруды.

Вилсон стоял на своем. В 1924 году в журнале Дайал появилась его статья, где критик, обсуждая парижское издание сборника Хемингуэя В наше время, объединил Стайн, Андерсона и Хемингуэя в одну группу, прозу которой отличала «безыскусность языка, часто переходящая в разговорную форму… которая на самом деле передает глубочайшие эмоции и сложнейшие состояния ума». Вряд ли такое объединение пришлось по душе Эрнесту.

Равновесие и мир между ним и Стайн долго сохраниться не могли. Принимая во внимание воинственный темперамент обоих, стремление подобраться поближе к вершине литературного Олимпа, неуемное честолюбие и самолюбие, разрыва можно было ожидать, как только Эрнест нарастит ‘литературные мускулы’. Что еще немаловажно, у Хемингуэя сложился отличный от Гертруды стиль. Она была психологом по натуре и образованию, лингвистом, склонным к анализу текста. Хемингуэй же заимствовал элементы стиля из Андерсона, как бы сам ни упирался. Оба — превосходные рассказчики.

Подошли к концу «три-четыре года нашей дружбы» — по выражению Хемингуэя. Таким образом, вольно или невольно, он как бы установил дату разрыва — 1925/26 годы.

Предшествующие события очевидны. 21 июля 1925 года, т. е. в день своего рождения Хемингуэй начал писать роман И восходит солнце. Первый вариант занял всего два месяца. Он почувствовал, что обрел силу как писатель, а новый роман принесет ему славу и известность. Не время ли теперь покинуть родителей — Андерсона и Гертруду, разделаться с ними, а заодно и с остальными литературными соперниками? В ноябре 1925 года он пишет письмо Эзре Паунду, где упоминает, что написал книгу, которая «сокрушит Андерсона и многих других. В ней он выведет на чистую воду Андерсона, Стайн, Синклера Льюиса… и остальную, возомнившую о себе фальшивую шушеру». «Не думаю, — продолжает он, — что Шервуд сможет [после этого] написать что-нибудь еще. А такой материал, как например у Гертруды, даже не стоит изобличать. Достаточно просто процитировать отрывки».

В 1926 году появилась новелла Хемингуэя, названная по-тургеневски Вешние воды. Считается, что подтолкнул к ее написанию роман Андерсона Темный смех. Хемингуэй сочинил новеллу за 7–10 дней (иные указывают больший срок). Затем обежал чуть ли не весь Париж, читая ее вслух в разных местах. Содержание представляет собой пародию на стиль романа Темный смех и произведений других авторов. Досталось не только Андерсону, но, в меньшей степени, и Фитцджеральду и Дос Пассосу и, разумеется, Гертруде Стайн. Глава о Стайн называется Падение великой нации и становление и порча американцев. Большинство критиков совершенно справедливо восприняло пародию как публичный отказ от менторства Андерсона и Стайн. Близкие друзья отметили явное злорадство Хемингуэя. Интересно сравнить отзыв Хэдли, все еще числившейся женой Эрнеста («отвратительная идея»), и ее будущей замены — Полин Пфейфер («забавная история»).

После выхода пародии Хемингуэй отослал письмо Андерсону, в котором утверждал, что «написал ее на одном дыхании, имея на руках всего лишь шесть недель». Целью пародии, по его словам, являлось желание раз и навсегда положить конец впечатлению, что в произведениях Андерсона есть что-то стоящее. И якобы ему неприятно это было делать, поскольку «лично он уважает Шервуда», но поступил так в интересах литературы (!).

В своих воспоминаниях Шервуд Андерсон, человек скромный, мягкий, даже сентиментальный (и это высмеял Хемингуэй), рассказывает, как помог обоим тогдашним друзьям — Эрнесту и Уильяму (Фолкнеру) пробиться в издательство. А затем заключил: «Если другие говорят, что я помог Хемингуэю, пусть так; лично я так не говорил (как и в случае с Фолкнером)».

Что до причин появления пародии, то тут их несколько. Первая — обычная человеческая зависть. Андерсон в ту пору был на вершине известности, считался лучшим новеллистом Америки. Сильвия Бич вспоминала, как, глядя на портрет Андерсона на стене ее магазина, Хемингуэй поклялся, что и его портрет будет когда-нибудь там. Спустя 30 лет Хемингуэй намекал, что Стайн почитала Андерсона только как человека, а не писателя, что, как видно из вышесказанного, далеко от истины.

Вторая причина, более очерченная, кроется в желании Хемингуэя разорвать контракт с издательством Лайврайт, куда его пристроил Андерсон, числившийся там основным автором, и перейти к другому издательству. Хемингуэй рассчитал точно — Лайврайт, разумеется, отверг публикацию пародии, и Эрнест, воспользовавшись рекомендацией Скотта Фитцджеральда, напечатал книгу в другом издательстве.

Кстати, о другом протеже Андерсона. Уильям Фолкнер совместно с Уильямом Спратлингом тоже написал пародию на парижскую богемную жизнь 20-х годов, озаглавив ее Шервуд Андерсон и другие известные креолы. Но если Фолкнер неоднократно подчеркивал заслуги Андерсона в становлении своего собственного мастерства и даже написал об этом эссе (1955 год), то Хемингуэй подобного никогда не признал. С течением времени Андерсон наблюдал разницу в развитии своих протеже, взбиравшихся на вершину известности. У Фолкнера он отметил «внутреннюю симпатию к самому факту жизни», а у Хемингуэя «всегдашнее желание убить».

В последний приезд Андерсона в Париж (1926 год) Хемингуэй передал через общего знакомого, что придет навестить прежнего наставника. Но появился только в последний день, когда тот укладывал чемодан перед отъездом. Вот сцена встречи, по свидетельству Андерсона:

«Как насчет выпить?» — спросил он, и я последовал за ним вниз по лестнице, а затем на противоположную сторону улицы. Мы зашли в небольшой бар. «Что будешь пить?» — Пиво. «А ты?» — Пиво. «Ну, будь здоров!» — «Будь здоров!». Он повернулся и быстро зашагал. Таков был итог нашего близкого знакомства в Чикаго и того, что, по моему пониманию, было старой дружбой.

Хемингуэй ‘бил’ наверняка, зная, что противник ввязываться в склоку не будет, не такой натуры спарринг-партнер. Так и случилось. В тот год в журнале Этот Квартал появился рассказ Хемингуэя Непобежденный. В письме к Гертруде Андерсон не скрывал восхищения — ни обиды, ни злости: «Замечательный рассказ, превосходно сделан. Бог мой, этот человек может писать, да еще как!». А когда полиция Детройта пыталась наложить запрет на распространение в городе романа Хемингуэя Иметь и не иметь, Андерсон немедленно выступил в поддержку продажи: «Я хочу добавить мое слово протеста против попытки запретить продажу романа Иметь и не иметь. Мистер Хемингуэй — большой писатель. Ничего из написанного повредить никому не может. Будет в тысячу раз разумнее бороться со злом, им описанным, чем с самим автором».

А Фолкнер? «Билл [Фолкнер] посвятил мне книгу и не писал высокомерных писем, угрожая нокаутом[38] или соболезнуя мне как писателю». После долгой разлуки, на одном из вечеров, Андерсон пытался избежать встречи с Фолкнером, но тот подошел к нему, схватил за рукав пальто и оттащил в сторону: «Шервуд, черт тебя дери, что случилось? Ты полагаешь, что я такой же, как Хеми?»

Гертруда относительно спокойно восприняла пародию, хотя «мисс Стайн не на шутку рассердилась». Неприятны ей были нападки не только на себя, но и на Андерсена. Ее дружба с Хемингуэем дала серьезную трещину, особенно после выхода И восходит солнце. Главный герой, еврей Роберт Кон, регулярно подвергается насмешкам, ему постоянно, в оскорбительных выражениях напоминают, кто он такой. Гертруда и Элис нашли в романе скрытые антисемитские мотивы, хотя мнения критиков и читателей разошлись. В самом деле, такие слова как ‘улучшило форму его носа’, уже в первых строчках можно отнести именно к таким мотивам. А вкладывать в уста героев, пусть и отрицательных, постоянные оскорбления в сторону Роберта Кона? Есть такой прием, при котором литературные герои используются как средства для выражения позиции писателя, а не как сами по себе действующие лица. Остается неясным, характеризовал ли Хемингуэй общую атмосферу тогдашней Америки, или свою собственную позицию, читателю следует судить по своему усмотрению. Гертруда и Элис выбрали второй вариант, ибо в качестве прототипа Кона Хемингуэй избрал Гарольда Лоба, приятеля Гертруды. А возможно, ей стал известен текст письма Хемингуэя Эзре Паунду от 8-го ноября 1925 года:

«Le Grand Гертруда Стайн предупредила меня, получив копию книги [В наше время], не ожидать рецензии, ибо разумней подождать сам роман. Что за сборище опасливых жидов! Почему не написать рецензию на каждую публикацию по отдельности? Она боится, что с моим романом я могу вляпаться в грязь и в таком случае будет ужасно, если что-нибудь скажешь о нем, неважно что».

Хитроумный Хэм и тон письма подобрал так, чтобы угодить Паунду. Нет, однако, никаких свидетельств антисемитизма Хемингуэя. Более того, в письме к Б. Беренсону от 22-го апреля 1953 года он вспоминает, как сдавал кровь в Израильский банк крови «во время победоносной войны с арабами[39], которая поначалу выглядела как неудачная».

Думается, в отчуждении Хемингуэя от Гертруды основной разрушительной силой стала Элис Токлас, почти открыто недолюбливавшая Хемингуэя. Одна из посетительниц приводит слова Элис о Хемингуэе, сказанные в период его первого супружества: «Ему нельзя доверять. Случись, милая Хэдли и Бамби станут у него препятствием, он отбросит их в мгновенье ока». Литературная дружба и сотрудничество между двумя писателями могли перейти и в иную сферу, чего бдительная и ревнивая Элис допустить не могла. Очередное вторжение в ее личную жизнь получило отпор. Когда несколько позднее Хемингуэй, в сопровождении двух пьяных приятелей и сам пьяный, появился у Гертруды и в развязной манере обратился к ней: «Привет, Герти, встретил парочку твоих поклонников; не верят, что я — один из твоих друзей. Вот привел их сюда, чтобы доказать». «Для посетителей в твоем состоянии меня нет дома. И не называй меня Герти. А сейчас убирайся и более того, держись [отныне] подальше», — таков был ее ответ. Элис противилась восстановлению прежних отношений и просила Гертруду не приводить его домой, если случайно встретится с ним на прогулке. Увы, Гертруда, ссылаясь на слабость к Хемингуэю, не выдержала. Поводом для примирения послужила смерть их общей знакомой Милдред Олдрич в феврале 1928. Гертруда известила Эрнеста о ее смерти, и в ответном письме новая жена, Полин Пфейфер, пригласила пару домой на ленч. Приглашение было принято.

Разговор, по всей видимости, вертелся вокруг нового романа Прощай, оружие. Хотя формально два писателя помирились, но уже прежнего дружеского уровня не достигли. Вспоминая то время, Хемингуэй писал, что так никогда и не смог вновь подружиться с ней по-настоящему — ни сердцем, ни умом.

Окончательный разрыв можно достаточно точно датировать одним скандальным вечером у Стайн. В конце октября 1929 года, в одну из последних встреч с Хемингуэем, она просила привести с собой Фитцджеральда.

Странная, если не сказать неестественная, дружба Фитцджеральда и Хемингуэя зародилась в 1924/1925 годах. В октябре 1924 Ф. Скотт отослал редактору издательства Скрибнер Максу Перкинсу письмо, в котором Фитцджеральд уговаривал опубликовать отрывки из будущей книги Хемингуэя В наше время. Представляя Хемингуэя, он предсказывал ему блестящее будущее. В романе Праздник, который всегда с тобой Эрнест относит первое личное знакомство с Фитцджеральдом в баре Динго к весне 1925 года. Неувязка в датах налицо, то ли рекомендация осуществлялась заочно, и они действительно встретились лишь через 6 месяцев. Но вот присутствовать при встрече Дункан Чаплин, выпускник Принстонского университета, не мог — его в то время в Париже не было. Память тридцать лет спустя очевидно подвела Папу Хэма.

С самого начала, хотя Фитцджеральд был уже достаточно известен, лидерство в дружбе захватил Хемингуэй — как в силу своей напористости (скажем так), так и вследствие самых прозаических на первый взгляд преимуществ. Восхищаясь литературным дарованием Хемингуэя, Фитцджеральд отдавал ему дань как герою войны и как атлету. Сам Фитцджеральд служил внутри США и полагал, что сравниться с участником боевых действий в Европе никак не может. В действительности же Хемингуэй в Первой мировой войне в боевых сражениях не участвовал, но среди знакомых легенду о героизме культивировал. Преклонялся Фитцджеральд и перед атлетизмом приятеля — тот вышел ростом в 1 м 82 см и весом 85 кг — нечасто можно было встретить в то время мужчину с такими физическими данными. Хемингуэй преуспел в боксе, дополнительно подрабатывал уроками бокса; матери сообщил, что Фитцджеральд — один из его учеников. Скотт же признавался, что еще в школе пытался компенсировать неуспехи в спорте литературными достижениями. Как ни странно, юношу угнетал даже тот факт, что он пьянел от небольшой порции алкоголя, а Хемингуэй практически мог поглотить заметное количество спиртного, оставаясь практически трезвым.

Впервые Фитцджеральд упомянул о том, что Хемингуэй берет его к Стайн, в письме к Вилсону. Оба писателя встретили ее на улице, она парковала автомобиль. Знакомство протекало мирно. Фитцджеральд был мил, Гертруда сама доброта. Так можно предположить из нескольких первых писем, которыми они обменялись, Прочитав Великий Гэтсби, Гертруда похвалила книгу, понравилось также его посвящение. Тон письма немедленно устанавливает верховодство Стайн: «Мне нравится тон и Ваше посвящение — они демонстрируют Вашу внутреннюю красоту и нежность. И это отрада.». Ответ Фитцджеральда — ответ смиренного и почитающего ученика в третьем лице: «Вы и несколько других, таких как Вы… определят (верно или неверно) художественные критерии за меня и мне подобных».

В Автобиографии Гертруда нашла для него куда более весомые слова, предсказывая, что Фитцджеральда будут читать даже тогда, когда его именитые современники будут забыты.

Вернемся, однако, к той октябрьской встрече у Гертруды Стайн.

Передавая приглашение Скотту, Эрнест писал: «Она утверждает, что ты обладаешь самым большим талантом среди всех нас». Хемингуэй показался на вечере не один. Он привел с собой несколько других писателей. Гертруда, как обычно, прочитала целую ‘лекцию’ о литературе, отметив достоинство романа Прощай, оружие, особенно те места, где Хемингуэй сочиняет, и не такие удачные, где предается воспоминаниям. Затем она упомянула, что его ‘пламя’ отличается от Фитцджеральда. Эпизод этот описан и в Автобиографии и в небольших по размеру мемуарах Токлас, озаглавленных То, что запомнилось. Отчет о вечере выглядит примерно следующим образом. Фитцджеральд обратился к Элис: «Мисс Токлас, я уверен, вам интересно узнать, как Хэм добивается своих успехов [в литературе]». Хэм с подозрением поглядел на Скотта: «Что у тебя на уме, Скотти». И предположительно рассказал: «Когда у меня возникает идея, я уменьшаю пламя, как на спиртовке. Пока не произойдет взрыв. И если бы у меня были только взрывы, мои книги были бы настолько поразительны, что вынести их никто не смог бы». Хемингуэю показалось в тот вечер, что Гертруда предпочла ‘пламя’ Фитцджеральда, а не его. И по дороге домой, буквально изводил друга этим замечанием, хотя сам Скотт отказывался придавать какое-то значение сказанному Гертрудой. На следующее утро, в характерной для себя манере извиняться ни за что ни про что (а вдруг наговорил по пьяни чего лишнего), Фитцджеральд прислал записку, настаивая на том, что ремарка Гертруды отдавала предпочтение Хемингуэю. Чем определяется ‘отказ’ Фитцджеральда, сказать трудно. Скромностью? Нежеланием уязвить самолюбие Эрнеста и тем самым избежать раскола их дружбы? Тем и другим? Примечательно, что Хемингуэя фантазия завела совсем далеко. В ответном письме он обвинил Гертруду (или хотел убедить Скотта) в желании организовать соревнование ‘зайца и черепахи’, где роль черепахи отводилась ему. Далее он убеждал, что каждый из них идет своей дорогой, а общее у них — желание писать хорошо.

После этой стычки Хемингуэй уехал во Флориду и появился на улице Кристин лишь после Второй мировой войны.

Вбить клин между Гертрудой и Фитцджеральдом возмутителю спокойствия не удалось. В начале 30-х годов Гертруда послала Фитцджеральду свою новую книгу. Скотт немедленно и со всей искренностью откликнулся:

Сколь много ваших незабываемых замечаний приходит мне на ум… Я, конечно, немедленно прочел книгу и иду по второму разу (учась, как и все мы, у вас многому)… Надеюсь этим летом посетить Европу и встретиться с Вами. Мне всегда не хватало и не хватает встреч с Вами.

Как всегда с восхищением и сердечно, Ф. Скотт Фитцджеральд.

Некоторая «особенность» их дружбы, по мысли Гертруды, проистекала из заметного самоуничижения Фитцджеральда, какой-то необычайной покорности и неуверенности в себе. Он осторожно относился к похвалам из чужих уст, не доверяя их искренности, был самокритичен к себе прямо-таки до мазохизма. Скотт в день своего тридцатилетия обратился к Гертруде: «Мне сегодня 30. Юность ушла. Что мне делать? Что я могу делать?» На что Гертруда мудро посоветовала ему не волноваться, отправляться домой и приступить к написанию самого лучшего произведения. После опубликования в 1934 году романа Ночь нежна он послал экземпляр с запиской: «Та ли книга, о которой вы просили?». «Вполне» — ответила Гертруда.

Литературное соперничество совсем не редкое явление. В ограниченном парижском сообществе англоязычных писателей оно сопровождалось не только профессиональными спорами, но и сопутствующими им сплетнями. Хемингуэй болезненно и ревностно воспринимал всяческие слухи о себе и остро реагировал на них, вследствие чего нападки на друзей и знакомых были его довольно характерной чертой. За исключением Паунда, он переругался со всеми своими друзьями.

Хемингуэй ревновал и Фитцджеральда.

По выражению одного из биографов (Андре ле Во), Скотт стал для него чуть ли не мальчиком для битья. До 1936 года Скотт сносил явные и замаскированные нападки. Но в том году, измученный тяжкой болезнью жены, алкогольными запоями, безденежьем, Фитцджеральд поместил ряд исповедальных статей в журнале Эсквайр. В первой из них — Крушение — писатель анализировал свое эмоциональное банкротство. В августе того же года в одном и том же выпуске, журнал опубликовал статью Фитцджеральда Полдень — очередное признание о некоем авторе, который не в состоянии писать, и (случайно ли!?) длинный рассказ Хемингуэя Снега Килиманджаро об умирающем писателе, которого развратила женитьба на богатой женщине. Рассказ сопровождался комментариями о несчастном Скотте Фитцджеральде, которого «сгубил» романтический трепет перед богатством. Удар для Фитцджеральда был невыносим, и он написал Хемингуэю, сохраняя внешне спокойствие:

Дорогой Эрнест,

Убери меня из текста. Если я намереваюсь временами писать de profundis, это не значит, что я прошу своих друзей молиться вслух над моим трупом. Несомненно, ты руководствовался добрыми намерениями, но это стоит мне бессонных ночей. А когда включишь рассказ в книгу, не будешь ли ты добр вырезать мое имя?

История замечательная, одна из твоих лучших, хотя «бедолага Скотт Фитцджеральд» и т. п. все-таки испортила мне впечатление.

Твой неизменный друг

Скотт

Богатые никогда не пленяли меня, ежели не обладали при этом необычайным очарованием или выдающимися качествами.

Прижизненная диффамация, которой Хемингуэй подверг Фитцджеральда и особенно Гертруду Стайн, столь много для него сделавшую, показалась ему недостаточной. Мемуарный роман Праздник, который всегда с тобой, написанный после смерти обоих, рисует унизительный портрет Стайн, чьим гостеприимством он долго пользовался. Таков же портрет и его друга Фитцджеральда. Себя он представляет рыцарем, терпящим несовершенство обоих. В беседе с Фордом Мэддокс Фордом (которого при жизни презирал) он вопрошает: «Но ведь я не подлец?». «Конечно, нет, мой мальчик!» — отвечает Форд. «Могу стать, — заключает Хемингуэй. — Поглощая бренди и все подобное».

Кому как представляется. А публикация после смерти и самого автора, в 1964 году, делает правомерным обвинение Хемингуэя в трусости. Укол с того света остается ядовитым, и его не ослабляют и строчки из эпиграфа к роману: «Если читатель пожелает, он может считать эту книгу беллетристикой. Но ведь и беллетристическое произведение может пролить какой-то свет на то, о чем пишут как о реальных фактах».

В конце своей жизни Хемингуэй признавался: «Лучший способ общения с писателями — ладить с ними. Лучше всего не встречаться с ними. Сожалею, что набросился на Андерсона. Я повел себя жестоко, как сукин сын. Могу добавить только, что тогда был жесток и к себе. <…> Он был моим другом, и это не должно служить оправданием».

Эдмунд Вилсон, один из выдающихся и признанных американских критиков и литературоведов, незадолго до начала Второй мировой войны, анализируя влияние Гертруды Стайн на американскую литературу, писал:

Я говорю о ее влиянии на Шервуда Андерсона и Эрнеста Хемингуэя и не только в жанре рассказа, такого, например, как Мистер и миссис Эллиот (вспомните Мисс Ферр и мисс Скиин)… Но он [Хемингуэй] подобным образом обязан ей и в некоторых пассажах И восходит солнце и Прощай, оружие, где хочет поймать медленное течение времени или зловещую банальность человеческого поведения в ситуациях, полных эмоционального напряжения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.