Глава X
Глава X
Много есть способов нелегального перехода границы.
И на границе всегда найдутся люди, которые помогут это сделать.
Дубровинскому уже приходилось пользоваться их услугами. И теперь, в мае 1910-го, они помогли ему очутиться в России.
Но как бы конспиративно ни был обставлен этот переход, о появлении Иосифа Федоровича в пределах Российской империи департамент полиции знал заранее.
А Дубровинский, да и остальные эмигранты не знали, что Житомирский, так деятельно участвовавший во всех партийных мероприятиях еще со времен «Искры», был тайным агентом охранки. Он сообщил полиции о возвращении Иосифа Федоровича в Россию. Полиции оставалось только отыскать Дубровинского.
Но и эти поиски ей облегчили. По всей вероятности, Дубровинский сначала приехал в Петербург, чтобы установить связь с членами Русского бюро ЦК. Об этом сразу же стало известно депутату IV Думы Малиновскому. А Малиновский, так же как и Житомирский, верой и правдой служил полиции.
Уже с первых чисел июня охранка не спускала глаз с Иосифа Федоровича, обнаружив его в Москве.
А 11 июня 1910 года он был арестован прямо на улице.
Если бы полиция следовала точно букве закона, то Дубровинский должен был быть возвращен в вологодскую ссылку, из которой так ловко убежал.
Конечно, за побег ему полагалось набавить сроки.
Но жандармы знали, что вологодская ссылка для таких, как Дубровинский, не препятствие к побегу. Сошлют, а глядишь, через месяц-другой снова сбежал…
Видимо, этим и объясняется предложение начальника Московского жандармского управления, которое он изложил в своем донесении департаменту полиции:
«Явилось бы весьма желательным, если не представится возможность, привлечь Иосифа Дубровинского к формальному в порядке статьи 1035 устава уголовного судопроизводства дознанию, возбудить о нем переписку на основании Положения о государственной охране на предмет высылки не в Вологодскую губернию, куда подлежит он водворению, а в отдаленнейшие места Сибири, как весьма опасного и вредного фанатика-революционера, пребывание коего в рядах представителей революционных организаций Европейской России и за границей недопустимо».
Бюрократической волокиты не было. Дубровинского сослали в Туруханский край на четыре года.
Бутырская тюрьма. Этап в арестантском вагоне. Долгий путь до Красноярска. От этого города две тысячи верст вниз по Енисею на станок Баишенский…
Крохотная изба. Старый дед, хозяин, и товарищ по несчастью, политический ссыльный Филипп Захаров…
Прошла зима. Иосиф Федорович втянулся в нелегкий быт маленькой деревушки. Он вошел в нелегальную организацию ссыльных Енисейской губернии «Союз ссыльных Туруханского края».
Иногда удавалось побывать на других станках и даже в селе Монастырском – столице ссылки. Ссыльные старались не отставать от жизни, от политической борьбы, бушевавшей за тысячи и тысячи верст от них.
Дубровинский выступал с докладами, рефератами.
Не часто приходили письма, посылки с книгами. Но когда они приходили, то они поддерживали, не позволяли впасть в уныние.
Департамент полиции тоже не забывал Дубровинского. Особый отдел департамента запрашивал начальника Енисейского жандармского управления:
«…находится ли в настоящее время на водворении в ссылке курский мещанин Иосиф Федорович Дубровинский, так как, по поступившим сведениям, названный Дубровинский бежал из ссылки и ныне находится за границей».
Но Дубровинский не бежал. Не мог бежать. Губительный климат Туруханского края обострил болезнь. О побеге в таком состоянии нечего было и думать.
Иосиф Федорович много читал. И с каждой почтой слал письма.
«Дорогие Таля и Верочка!
Теперь и у нас лето. Енисей около 20 мая очистился ото льда. Воды много-много; затопило большое пространство леса, и мы плаваем на лодках там, где зимой бегали на лыжах. Теперь начинается рыболовство. Поэтому жить лучше: едим осетрину, а на самый худой конец – налимов.
Зимой плохо, потому что мясо (оленину) здесь достать можно только изредка.
Жалко, погода скверная: дожди часто, а еще чаще ветры. Летом здесь главная беда – мошкара. Из-за нее нельзя ни гулять, ни работать в лесу. Окна все время (до августа) наглухо затянуты материей; спать приходится под пологом.
На воде легче; необходимо только закрыть всю голову сеткой (как дамской вуалью) и быть в рукавичках.
Читать летом уже не приходится. Это не беда, зима-то ведь длинная-предлинная.
Напишите, как живете.
Крепко целую.
Папа».
Так прошел еще год.
В начале 1913-го Дубровинский узнал, что по случаю 300-летия царствующего дома Романовых объявлена амнистия и ему па год сокращен срок ссылки.
Кончилась и эта зима. И ушла куда-то ночь. И снова, как в прошлые годы, слепит уже надоевшее солнце. В неверных отсветах полярной ночи старая, похилившаяся часовня с прогнившим деревянным крестом, бог весть как зацепившимся за ее макушку, напоминала о вечности и смерти.
Теперь, днем, высвеченная ярким солнцем, она только гнилушка. Замшелая, трухлявая и забытая богом, как, впрочем, и все в этом краю.
Зимой горбатые хатенки проклевывались сквозь снежные наметы чернотой крыш и труб. А теперь они стоят раздетые, в неопрятном неглиже серо-зеленых бревен, скособочившихся крылечек и щурятся на солнце подслеповатыми щелочками редких окон.
Но зимой, в ночи, не видно, сколько здесь хат. Весной кажется, что выросли новые.
Нет, все тот же десяток домишек. И тот же край обжитого пятачка упирается в лес. В лесных укроминах ноздреватый, почерневший снег упрямо жмется в тень разлапистых елей. И не хочет таять. Он дождется летних дождей, и они смоют его с насиженных мест. Но лес так и не просохнет до следующий зимы.
И только на опушке, перебивая запахи тлена, невысокая трава да скромное соцветие вереска, брусники чуть напомнят о дурмане сенных просторов далекой России.
Часы показывают, что наступила ночь. Но это условное обозначение времени. Солнце, если и заходит, все равно светло. А через несколько дней оно будет только чуть-чуть приседать к горизонту. Заглянет за край земли и снова полезет на крутой небесный склон.
Появилась мошкара. Она не знает устали, и от нее нет спасения ни днем, ни «ночью». Теперь уже до августа лучше не ходить в лес: ни сетка, ни рукавицы не уберегут от полчищ кровопийц.
На воде легче. В середине мая Енисей очистился ото льда, но еще не вошел в привычное русло. «Снежница» затопила лес па противоположном низком берегу. Течение сильное, и река вскипает, кружится в водоворотах. Не дай бог сейчас оказаться в воде – холодно, судороги схватят ноги, руки, и нет спасения.
Даже местные рыбаки на середину выходят только партиями, по три-четыре лодки вместе. Утлые суденышки жмутся друг к другу, сообща преодолевают водовороты. Дней через 5 – 10 река опадет.
Но ни у кого уже нет мочи ждать.
Люто наголодался народ за долгую зиму. И теперь риск не в счет. В Енисее полно налимов, судаков, окуней, да и осетры не редкость.
Дед Прокопий уже стар, но тоже ушел на реку.
Филипп Захаров пытается уснуть. Куда там! Мошкара и солнце отгоняют сон. Филипп время от времени вскакивает, ошалело поводит налитыми кровью и сонной мутью глазами. Ругается так страшно, что кажется – вот схватит ружье и начнет палить в светило. Или грянет об пол и будет кататься и выть, выть тоскливо, тоскливо, как воют псы, сатанеющие от «поцелуев» гнуса.
Дубровинский пытается читать. Но это самообман. Строчки прыгают перед натруженными, усталыми глазами. Мошкара забралась под вуаль, нестерпимо хочется сорвать сетку и чесать, чесать нос, щеки, уши, лоб. И выть. Чем он хуже Филиппа?
До окончания ссылки осталось пять месяцев. Они будут тянуться нескончаемо. В октябре он уедет отсюда. К этому времени станет Енисей. По льду легче добраться до Туруханска. А дальше не хочется и загадывать… Значит, нужно собрать все силы, всю волю и скоротать лето и осень. Это не так-то просто. В этом, 1913-м ему не придется ставить дрова, запасаться соленой и вяленой рыбой – разве что на дорогу.
Но без работы пропадешь. А за работой время идет быстрее. И отступят горькие мысли, совсем было одолевшие его минувшей зимой.
Дед Прокопий уже стар. Он ему и поможет, если, конечно, хватит сил. Да с ребятишками нужно подзаняться. Кто-то еще продолжит с ними уроки будущей зимой?
Но сколько ни придумывал для себя дел Иосиф Федорович, они не могли отвлечь его от тяжелых дум, от тоски.
Зима была такой трудной, так подорвала силы и подточила душу, что он уже не может соскоблить с себя коросту хандры.
Давно нет писем. А ведь он знает, что ему пишут, что его не забыли. Вот только не пробиться почте, пока бурлит Енисей, пока весна растопила дороги. Но попробуй прикажи сердцу! Тоска!..
Вверх к Туруханску силится проплыть пароход. Вверх еще ничего. Только медленно. А вниз пароходы пока еще не идут – течение.
Пароходный гудок долго перекатывается эхом, и почему-то от этого унылого, тоскливого воя сгущается пустота, одиночество, безлюдье.
Филипп Захаров выскочил из избы и опрометью кинулся к берегу. Но не добежал, скинул сетку и вцепился ногтями в давно небритую щеку.
Дубровинский предложил погулять. Только молча. Рядом будет человек, и, может быть, отступится тоскливое чувство одиночества.
Они часто и не сговариваясь гуляли одним маршрутом. Берегом реки до каменного мыса. Полторы версты туда, полторы обратно. На мысу можно и посидеть. Здесь всегда ветрено, сыро, и мошкара сюда не суется.
И вечером 19 мая 1913 года, как обычно, Дубровинский и Захаров прошли к мысу. Захаров вскоре вернулся. Дубровинский остался у воды.
Больше его не видели…
Может быть, и не нужно вновь ворошить документы, слухи, даже сплетни о загадочной смерти Иосифа Федоровича (его труп только 27 июня выловили мироединские рыбаки).
Но ведь долгое время и среди тех, кто знал Дубровинского, боролся бок о бок с ним, и в литературе бытовало мнение, что Иосиф Федорович покончил жизнь самоубийством.
Не верится.
Пусть тоска точила душу, пусть болезнь истачивала легкие – он был боец! Пусть до него не доходили известия о новом революционном подъеме в России – он был боец!
И поэтому хочется верить Евгению Трифонову, который писал жене Дубровинского:
«Анна Адольфовна!
Могу сообщить очень немного подробностей о смерти Иосифа Федоровича. В ночь на 20 мая – в Туруханском крае ночи в это время не бывает – Иосиф Федорович сел в лодку и выехал на реку; была волна. Иосиф Федорович с лодкой не справился, и ее перевернуло; пока с берега, заметив несчастье, выехали, Иосиф Федорович скрылся под водой; река в этом месте имеет 5 верст ширины, о поисках нечего было и думать; только 27 июня нашли тело Иосифа Федоровича. Вот и все известные мне подробности…
Евгений Трифонов».
Конечно, очутившись в воде, в сумятице водоворотов и волн, Дубровинский не смог выплыть, хотя и хорошо плавал, – здесь и лучший, чем он, пловец был бы бессилен. В мае вода в Енисее ледяная, судорога тут же сковывает тело.
Но Евгений Трифонов не был свидетелем трагедии. И неизвестно, из каких источников почерпнул он свои сведения.
Последним, кто видел Дубровинского, был Филипп Захаров, его друг и сожитель по избе.
Его допросил местный надзиратель. И вот донесение енисейского губернатора Селиванова:
«Туруханский Отдельный пристав рапортом от 4-го сего июня за № 256 донес мне, что административно-ссыльный станка Баишенского Иосиф Федоров Дубровинский, за последнее время страдавший меланхолией, вечером 19 мая отправился гулять с товарищем своим Филиппом Захаровым, жившим с ним на одной квартире. Отойдя версты 1 1/2 от станка вниз по р. Енисею, Дубровинский сел на обрыв берега и попросил Захарова оставить его одного, что последний и исполнил; но, возвратясь приблизительно через час, не нашел уже Дубровинского ни на берегу, где он остался сидеть, ни в окрестностях этой местности, о чем Захаров и заявил местному надзирателю.
Осмотром местности обнаружен отпечаток следов Дубровинского на камне, выдававшемся над водой, вследствие чего является предположение, что названный поднадзорный или нечаянно упал с камня в воду и утонул, или же покончил с собою умышленно. Предполагать побег нет оснований, так как Дубровинскому до окончания срока ссылки оставалось всего 4 1/2 месяца, пароходы прошли до исчезновения Дубровинского, и не обнаружено исчезновения ни одной лодки, на которой, за неимением иных путей, он мог бы скрыться.
Принятыми мерами трупа Дубровинского пока не обнаружено, но возможно, что таковой будет найден на спаде воды.
Произведенное по сему делу дознание Отдельным приставом, на основании 253 ст. Уст. Угол. Судопроиз., направлено товарищу прокурора по Енисейск, уезду на прекращение».
Два диаметрально противоположных документа. Евгений Трифонов утверждает, что произошел несчастный случай. Пристав говорит о самоубийстве и даже выдвигает причину – «страдал меланхолией».
И в том и в другом документе есть места неясные. Евгений Трифонов говорит о лодке, в которой якобы плыл Дубровинский, пристав же утверждает, что «не обнаружено исчезновения ни одной лодки».
Трифонов утверждает, что с берега заметили, как тонул Дубровинский, между тем Захаров говорит, что Дубровинский исчез и, видимо, он, Захаров, был последним, кто его видел, но не в лодке, а на берегу.
Трифонов писал Анне Адольфовне уже после того, как был найден труп Дубровинского. Пристав подал рапорт через две недели после гибели Иосифа Федоровича.
В Туруханском крае, видимо, стараниями надзирателей и стражников утвердилось убеждение, что Дубровинский покончил с собой.
На этом можно было бы и закончить. Но нам хочется процитировать несколько страниц из воспоминаний недавно умершего старого большевика – Бориса Ивановича Иванова. Это воспоминания о туруханской ссылке. Иванов их озаглавил: «Страна черных дней и белых ночей».
В воспоминаниях имеется глава: «Загадочная смерть Иннокентия Дубровинского». То, что Борис Иванович называет Иосифа Федоровича Иннокентием, вполне объяснимо. Он знал его под этой кличкой. Борис Иванович попал в ссылку в 1915 году, через два года после смерти Дубровинского.
И вот что он пишет:
«Я и стражник вновь плывем по Енисею. Конца пути пока не видно.
Осенний день короток. Енисей все чаще становится неспокойным, дуют северные ветры. После Верхнеимбатского проехали малонаселенные станки… В своем большинстве то были деревеньки в четыре-пять домов, в них проживали по нескольку рыбаков и охотников.
И лишь в Баишенском оказался один ссыльнопоселенец, социал-демократ большевик Илья Шер.
Но мы, не останавливаясь, проехали мимо этого станка в деревню Забобурино.
Мой конвоир неприязненно отнесся к этому населенному пункту с десятком его домов, стоявших на возвышенном берегу Енисея. Он мне рассказывал дорогой, что за последние два года здесь покончил самоубийством ссыльный Иннокентий Дубровинский, он утопился в Енисее, после него застрелился ссыльный Вольфсон на станке Черноостровском. Смерть Якова Вольфсона не причинила особого беспокойства местной полиции, по отзыву моего конвоира – „это был не очень важный политик“.
В понятии стражников, как я понял, „важными“ политиками были те, к которым были прикреплены персонально постоянные стражники, которые ежедневно являлись к своим подопечным и заставляли их расписываться в книге в знак тою, что они на месте и никуда не убежали.
Такой „политик“ для стражника был постоянным объектом беспокойства и заботы, так как в случае его побега стражника могли выгнать со службы, а то и отдать под суд. Но вместе с тем такие люди пользовались у полиции большим уважением, чем ссыльные уголовники, а покончившего самоубийством Дубровинского стражник Степаныч из Забобурина называл птицей не простой, а вроде „министра из политиков“…
Самоубийство двух ссыльных принесло много хлопот и стражнику, которому пришлось выезжать на следствие не только сюда, но и на другие станки края.
Забобурино было безлюдным. Небольшая, почерневшая от времени часовня с покосившимся, таким же ветхим от времени крестом была видна на фоне окруженного лесом селения. Осенний ветер гнал по улице мимо маленьких избушек клочки сена и всякий мусор.
По рассказам ссыльных, проезжавших Забобурино в 1913–1914 годах, здесь жили политические ссыльные – Трошин, Ной Гендлин, Коган, Дубровинский и Филипп Захаров. Но когда наша лодка пристала к берегу, в деревне не оказалось политических ссыльных. Возможно, что они уехали на рыбную ловлю или были переведены в другую деревню.
Нашу лодку на берегу встретил стражник, которого мой конвоир называл Степанычем. Поздоровавшись с ним, Степаныч спросил конвоира, указывая на меня, кто я такой, откуда еду и куда меня везут. Не дожидаясь ответа, он, усмехнувшись, сказал: „Наверное, политик, а значит, принадлежит к компании Свердлова и Спандаряна…“ Сказав это, он с конвоиром стал подниматься на берег, за ними шел я, за мной – два гребца с собаками.
Через минуту, обращаясь к моему конвоиру, Степаныч проговорил: „В Монастырское направляют наиболее опасных политиков, но там нет квартир для жилья. Правда, Монастырское – надежное место, оттуда не убежишь, там много стражников, которым нечего делать, кроме как ходить по пятам за политиками“.
Тут мы вошли в деревню, Степаныч указал мне избу, где жил до своей смерти с Филиппом Захаровым Иннокентий Дубровинский.
На ночлег я устроился в избе деда Гаврилы, как звали семидесятилетнего старика чалдона, который в этот раз был единственным мужиком в деревне, все остальные мужики и женщины находились на „неводье“ рыбы.
Отдохнув, я вышел на улицу, подошел к дому, где когда-то жил Дубровинский. На ступенях небольшого крыльца этого дома играли два мальчика, раскладывая красивые кедровые шишки.
Появление чужого человека возбудило любопытство мальчуганов. Поздоровавшись с ними, я спросил, не знают ли они, кто хозяин дома и кто из ссыльных здесь живет и жил раньше?
Один из них на мой вопрос ответил:
„Это изба деда Прокопия, сейчас политиков-ссыльных у него нет, а жил до этого дядя Иннокентий. Он, язви его, потонул в Енисее, а Прокопий сейчас на неводье“.
Эти слова сказаны были тихо и с чувством тоски. Я рискнул спросить малыша: „Какой был на вид Дубровинский и дружил ли с вами, ребятами?“ – „Он был хороший, давал нам книжки с картинками“, – ответил мальчик.
Второй мальчуган, перебивая первого, вступил в разговор: „Он был на вид такой чернявый. Нам он давал сахар. А сколько было у него книг!.. Мало спал. Все читает и читает, а иногда выйдет на берег Енисея, ходит с книжкой, держит ее в руке, не глядит на нее, а все бормочет, бормочет непонятные слова…“
Сказав это, малый умолк. По лицам детей была заметна воскресшая память о дяде Иннокентии, который любил детей и занимался с ними.
Их молчание я нарушил еще одним вопросом: „Где, около какого места он упал в реку?“
Оба малыша, осмелев, заявили, что он упал с Каменного мыса, „вон в той стороне“. И руки мальчиков указывали на берег Енисея.
Минут через десять в сопровождении этих мальчуганов я пришел на то место, откуда упал в Енисей Иннокентий Дубровинский.
Это было в полутора верстах от деревни, где по берегу шумела дикая тайга, а берег был завален камнем. Я забрался на высокий скалистый каменный утес, у основания которого кипел и пенился водоворотами Енисей. С вершины его открывался вид на ширь реки, на стену дремучей тайги, на плывущие низко над тайгой и Енисеем темно-свинцовые тучи.
С тяжелой думой о Дубровинском, трагически погибшем здесь, я вернулся в дом старика Гаврилы. Он поделился воспоминаниями о погибшем Иннокентии. „Это был добрый, тихий, умный человек. Я видел, как он все пишет и пишет. Книг у него было тьма-тьмущая, и на столе, и на скамейках, и на окне. Сидит за книгой днем, сидит ночью. Я понимаю так своим старым умом, что он писал ихние революционные законы. Одно дивно, как он мог свалиться со скалы и потонуть, он же хорошо плавал, был ловким, сам все делал. Ставил дрова, готовил еду, стирал белье…“ Старик умолк. На морщинистом лице его застыла тяжелая дума.
За окном избы наступала ночь, завывал тоскливо ветер. Гаврила встал из-за стола, его левая рука теребила седую-седую бороду, и свои воспоминания о Дубровинском он кончил словами: „Мироединские рыбаки выловили его мертвого, утопшего и распухшего, похоронили его без попа за околицей деревни…“; „Только одно плохо, там, где его зарыли, нет креста, нет знака памятного, что он зарыт именно здесь“.
Садясь обратно в лодку, уезжая из деревни, в моем сознании шевелилась мысль о том, что нам, товарищам Иннокентия, надо подумать о том, чтобы не затерялась его одинокая могила на берегу Енисея, у станка Мироедиха.
Официальная версия полиции о причинах смерти Иннокентия говорила, что он покончил самоубийством. Но на станке имелись люди, которые подозревали в смерти Дубровинского одного из уголовных, якобы убившего его в целях ограбления, сбросившего труп в Енисей. Но эта версия не получила подтверждения».
Нет, он не покончил самоубийством. Измученный болезнью, ослабевший, едва передвигающий ноги, Иосиф Федорович, наверное, просто оступился на камне и упал в воду.
Выплыть он не мог. Помочь было некому, никто не видел его падения.
Через четыре дня после того, как было обнаружено тело Дубровинского, «Рабочая правда» опубликовала статью «Страшная весть».
«Умер Иннокентий. Утонул в ночь с 19 на 20 мая, а до сих пор не удалось сообщить многочисленным друзьям эту страшную весть… Каким ударом будет эта чудовищно неожиданная потеря для многих, многих передовых пролетариев, знавших его или слыхавших о нем.
Иннокентий – это для многих символ какой-то исключительной чистоты, солидного знания марксизма и большого практического ума…»
А «Социал-демократ» 15/28 декабря в № 32 поместил в траурной рамке большой некролог.
«Он знал одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть…
В лице И. Ф. Дубровинского наша партия потеряла одного из самых выдающихся своих членов, а пролетариат России – одного из самых преданных работников его дела.
Неустанная, прерываемая только многократной тюрьмой и ссылкой революционная деятельность Иннокентия всюду и везде сделала бы его подлинным вождем рабочих масс. В любой стране его похороны превратились бы в наглядную демонстрацию неразрушимой связи пролетарских масс и идей социализма, носителем которых был Иннокентий. За его гробом должны были идти те тысячи рабочих, которых он сам, своим словом, пером и примером пробудил к сознательной жизни, те сотни тысяч, которым он служил всей своей деятельностью представителя той партии, организатором и руководителем которой он был.
Но он умер в далекой енисейской тундре, и месяцы прошли раньше, чем горькая весть дошла до русских рабочих…
Умер как жил – „подпольщиком“ и „нелегалом“, чистейшим и лучшим образчиком „профессионального революционера“, русского интеллигента, который весь, целиком, без остатка ушел в дело революционной организации и революционного просвещения пролетариата. Он был в первых рядах тех, кто своей работой подготовил и провел первое восстание рабочих масс России против царя и капитала; и тот историк, который в будущем изумится тому грандиозному сдвигу, который пережила Россия за последние 20 лет, среди работников этого переворота разыщет имя Иннокентия. Он найдет его среди той молодежи, которая в начале 90-х годов с жаром изучала марксизм, чтобы найти „алгебру революции“, потом среди организаторов и лекторов первых рабочих кружков центральной России, потом среди организаторов партийных совещаний и съездов, среди членов ее Центрального Комитета и в редакциях ее руководящих органов – найдет его на площадях Москвы и Кронштадта, в толпе рабочих и матросов в дни восстания. Ибо Иннокентий всегда был там, где горячее всего бился пульс народной борьбы. А когда этот пульс затих, когда контрреволюция тяжелым игом легла на страну, когда встал вопрос о самом существовании партии, Иннокентий отдал все свои силы на восстановление сил и организации разбитой армии.
Тяжела была работа первых организаторов рабочего движения в царской России, огромна была работа в дни революции, но, быть может, труднее и мучительнее всего предшествующего была работа в годы крушения старых надежд, в полосу малодушия и ренегатства. Ближайшим товарищем Иннокентия по работе в эти годы виднее других было, с каким напряжением всех своих сил бился он над решением „проклятых вопросов“ тогдашней партийной действительности. Последняя поездка Иннокентия с ближайшей целью восстановления центрального аппарата партии и привела Иннокентия на берега Енисея…
Да, умер как жил, ни на минуту не поколебленным революционером и социал-демократом, все отдавшим рабочему народу, которому только проклятые условия жизни в России Романовых и Гучковых помешали узнать в умершем товарище одного из своих лучших вождей и руководителей.
Друзья будут оплакивать в нем человека редкой души, партия – выдающегося своего руководителя, пролетариат России – своего передового борца».
Встречая новый, 1906 год, Иосиф Федорович говорил друзьям: «Наш день вернется, и его нужно готовить самим!»
И он готовил. И готовился сам встретить этот новый день новой, на сей раз победоносной революции.
Он этим жил. Не щадил себя. И не дожил.
Но напрасно сокрушался старый дед, что нет на могиле Дубровинского креста.
Иосифа Федоровича не забыли товарищи. Еще в 1916 году красноярские ссыльные, среди которых находился и брат Иосифа – Яков Федорович, перенесли прах Дубровинского в Красноярск и похоронили его на городском кладбище.
А в 1947 году, к 70-летию Иосифа Федоровича, на его могиле был поставлен памятник.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.