Андрюша

Андрюша

Мой будущий муж Роман Сеф много рассказывал о каком-то Андрее из Парижа, который провел в России более двадцати пяти лет, и все в основном в тюрьмах и лагерях. Так как он много рассказывал о самых необыкновенных людях, включая японских главнокомандующих, наследных принцев, шофера Гитлера, видных бандеровцев, прибалтийских партизан – «зеленых братьев», то Андрей как-то и не запомнился мне. Но вот мы в Париже, с небольшими деньгами сидим в скромном итальянском ресторанчике, и Сеф все названивает и названивает этому Андрею, хочет увидеться. Я решила, что телефон давно изменился. Но вдруг удача – попадаем на него. Через час Андрей примчался на Rue des Cannettes, в Saint Germain des Pres, где мы его ждали.

Я увидела невысокого пожилого, но очень живого мужчину с маленькими усиками, почти лысого; несколько оставшихся волос набриолинены до блеска. Глаза голубые, живые, говорит очень часто на плохом русском и переходит на замечательный французский, что-то обсуждает с официантом, критикует еду, ведет себя шумно. Настоящий Titi parisien [18] . Радуется, ругается по-русски матом, это единственное, что он произносит в правильных падежах, тут же переходит на французский. Какой-то гиперактивный. Шутит, хлопает Романа по плечу. Я насторожилась. Наконец говорит, что это слишком «скромны мест» , и хочет отвезти нас уже совершенно сытых поесть устриц в «шикарн рэсторан» . Он не дает нам заплатить, расплачивается сам, чеком. И мы едем в его, ручной сборки, английском автомобиле. Он зовет нас в чудесный бар, где все его друзья. Я решила лучше им не мешать. В четыре часа утра является Сеф и рассказывает, что сначала они были действительно в шикарном кабаре, где Андрей заказывал только шампанское, причем кричал, что он князь, затем переехали в какой-то захудалый бар, где якобы были его « друзя »; никого, кроме двух старых шлюх, там не было, и те выставили Андрюшу на шампанское. Доехали обратно с трудом.

На следующий день Андрей приехал за нами очень рано и повез смотреть город, в который он был влюблен. В Париже он знал все уголки, где кто и когда жил, все памятники, историю Парижа и не только Парижа. Он оказался высокообразованным, культурным человеком, но говорил иногда пошлости, часто странно шутил и превращался вдруг в пошлого коммивояжера. Это сочетание в нем было совершенно органично. Он водил нас по дорогим ресторанам, угощал коньяком своего года рождения (1913) и через несколько дней пригласил к себе в ателье, особняк, который Ле Корбюзье построил своему другу Жаку Липшицу и его красавице жене Берте, маме Андрея. Мы увидели неправдоподобное строение. Типичное здание Ле Корбюзье с двумя огромными мастерскими высотой метров десять – двенадцать.

Только одна стена между этими двумя смежными помещениями была кирпичная; все остальные почти целиком из стекла и соединены между собой, как витражи, свинцовыми перегородками. В садике с вековыми деревьями вдоль дорожки стояли блюдца с едой и молоком для кошек. Когда щелкнул замок и открылись тяжелые высокие ворота, появились самые смелые кошки-оборванки. Остальные были дикими и являлись только в его отсутствие. В самом доме, в мастерских был собачий холод, запылившаяся скульптура, замечательное освещение, оставшееся еще со времен постройки, и куча хлама, ящиков, старых кастрюль, коробок неясно с чем, колченогие стулья и облезлый комод, который, кстати, теперь стоит отреставрированный у меня. На площадке между первым и вторым этажами была маленькая комнатка с узкой кроватью, этажеркой с книгами до потолка и стул. Очень аскетично. Это раньше, в детстве, была спальня Андрея. Сейчас из-за экономии топлива он в ней не живет. Чтобы попасть на второй этаж, желательно быть трезвым и не страдать головокружениями – настолько лестница была крутая и винтообразная.

На этом этаже жилое помещение: огромная комната с вечно тлеющей печкой-буржуйкой и рядом ведро с углем и связка дров. В центре – крестьянский стол Жака и замечательные испанские стульчики, воспроизведенные на всех фотографиях его ателье. На столе чайники, тарелки. Все, правда, чистые; часть огромных окон треснуты и заклеены скотчем. На всех стенах абстрактные рисунки его матери и какой-то гипсовый слепок Липшица на колченогом столике, под ножки которого была подложена бумага для равновесия. Везде натыканы журналы, газеты; несколько шкафов с книгами: отдельно французская и русская классика и отдельно книжки о спецслужбах, особенно о КГБ. За большой комнатой была маленькая спальня матери. В ней стояла огромная кровать, этажерочка и сломанная прикроватная тумбочка – она же столик для шитья, со множеством ящичков. Больше ничего. Лежанка Андрея стояла рядом с буржуйкой в так называемой гостиной. Горячую воду он грел на той же буржуйке в ведре. На маленькой кухне запасы сгущенного молока и консервов приблизительно на год. Нищета полная, и только с плоской крыши чудесный вид. Тут же растущая липа и каменные скамейки для гостей. Когда-то там были знаменитые вечеринки художников.

Приходили Модильяни, Сутин, Кремень, Кикоин, Цадкин, Бранкузи, Макс Жакоб, Мария Васильева – всех не перечесть. Вся Ecole de Paris [19] .

Модильяни даже написал портрет Андрюшиной мамы с Липшицем именно в этот период и успел подарить им подкову на счастье, которую Андрей показал нам в этот вечер. Он мне много раз говорил об этой картине, но увидела я ее совсем недавно: на выставке Модильяни в Пушкинском музее в Москве.

Родился Андрей в 1913 году, в четырнадцатом квартале, рядом с Монпарнасом, в Париже. Отец его, Михаил Владимирович, был сыном знаменитого ученого биолога Владимира Михайловича, который после революции 1905 года стал первым избранным деканом физико-математического факультета, впоследствии академиком, и в первые послереволюционные годы ректором Петроградского университета; был одним из руководителей КУБУ (комитет улучшения быта ученых), протестовал против арестов профессуры.

Отец Андрея – Михаил – молодой талантливый офицер царской армии, тоже боролся против несправедливости, был несколько раз арестован, бежал из России и оказался во Франции. Там он встретил молодую красавицу поэтессу и художницу Берту Китроссер, дочь киевского сахарозаводчика. Они поженились. Родился Андрей. После революции 1917 года отец вернулся на любимую Родину строить новую жизнь. Он был военным специалистом и занял высокую должность в Красной армии. Берта с сыном в Россию не вернулась, а вскоре вышла вторично замуж за молодого скульптора Жака Липшица. Андрюша был трудным, нервным и очень красивым ребенком. Обожал мать, которая, в свою очередь, обожала Липшица.

До пятнадцати лет Андрей ходил в лицей Janson de Sailly в Париже, шкодил как мог, а в пятнадцать его решили отправить к отцу на перевоспитание. Отец попросил Луначарского привезти сына; и вот Андрей спецпоездом, в отдельном вагоне, с Луначарским и его женой прибывает в Москву.

Он совершенно не знал русского языка, юный французский лицеист, кудрявый голубоглазый блондин в коротких штанишках  – так о нем вспоминала Галина Владимировна Алперс, их соседка по дому и жена известного критика.

В Москве Андрею не понравились ни новая жена, ни вечная гульба красивого отца, ни холод, ни жизнь в целом. Закончилось все беспризорностью, связью с какими-то антисоветскими студентами, обещавшими Андрею место посла во Франции после свержения советской власти, а он взамен должен был относить куда-то бланки, на которые ставились фальшивые печати. В результате их всех арестовали, Андрея осудили как несовершеннолетнего. Он бежал, заскочил домой, украл у отца из стола пистолет и пограничные карты, добрался до Турции. Его поймали и обменяли на двух баранов. Посадили опять. Допрашивал его сам Берия. Дали срок, а там уже наступил и 1937 год. Отца расстреляли, и стал наш Андрюша еще и сыном врага народа. По-русски говорил очень плохо.

Еще раз бежал.

Однажды добежал до французского посольства. Провел там несколько дней, но посольство его выдало.

Муж мой встретился с ним в Караганде, Андрюша сидел уже двадцать три года. Кличка его была «Конспиранс». Когда его спрашивали, кто он по национальности, отвечал: «Русск», кстати, это была чистая правда. Мне рассказывал потом, что не старался выучить русский язык, боясь забыть свой родной французский. Больше всего любил цитировать наизусть Бодлера. В лагере вел себя очень достойно, как мог, помогал друзьям. Его очень любили и интеллигенты, и бандеровцы, и прибалтийские «зеленые братья». За двадцать шесть лет он сменил много лагерей: Соловки, Красноярский край, Магадан, Караганда, Печора. Побывал два раза на Лубянке. А в молодости, после побега в Турцию, даже в тбилисской тюрьме Ортаджала.

Эти «путешествия» длились до 1956 года, двадцать семь лет, пока его не освободили. Выдали советский паспорт, от которого он отказывался, объясняя, что он французский подданный; проработал в Москве года полтора-два в издательстве Прогресс читчиком  – так он называл свою должность и переводчиком на французский.

В 1958 году наконец ему вернули французский паспорт из архивов КГБ, и он уехал в Париж к маме, которая все последние годы, узнав, что он жив, за него хлопотала. Она и до этого пыталась его разыскать: писала Хрущеву, подключила Арагона и Эльзу Триоле, Эренбурга, Пешкову и всех мало-мальски влиятельных знакомых в двух странах.

Когда он вернулся, Липшица с матерью уже не было. Во время войны они уехали в Америку. Жак там остался, а Берта вернулась в Париж и, как говорили, в надежде, что сын все же жив и вернется.

Липшиц женился во второй раз на своей медсестре в Америке.

Когда я познакомилась с Андреем, мать уже два года как умерла, Липшиц умер через год следом за ней, и жил наш Андрей в этом обнищавшем доме совершенно один, не справляясь с расходами. Что мог, продал, а к нашему появлению продавать было уже почти нечего. Да и Липшиц ему практически ничего не оставил, кроме пособия в сто долларов в месяц. Дом не был оформлен на его мать-бессребреницу и перешел ко второй жене. Берта же прожила в нем, охраняя все ценности, ведя переписку и все европейские дела Жака, более пятидесяти лет и имела лишь право жить в доме до конца своих дней.

Андрею было трудно адаптироваться после тридцати с лишним лет отсутствия. В результате он стал не слишком удачливым страховым агентом, откуда эти коммивояжерские замашки; пытался преподавать, переводить, но все быстро заканчивалось, расстраивалось из-за его неприспособленности и вздорного характера. На последние заработанные страховкой копейки шиковал, хотел нагнать упущенное, а потом мерз и голодал. Мы как бы породнились. У меня наконец осуществилась мечта – появился дедушка, правда, немного беспутный, и я за него была в ответе. Когда мы находились в Париже, Андрей почти всегда бывал с нами. Вместе ходили в гости на Рождество, Пасху, Новый год. Мы почти не принимали приглашений без него. Я стала готовить настоящие семейные обеды. Андрюша любил домашние котлеты и куриный бульон. Ел он очень красиво, элегантно, независимо от количества выпитого спиртного. Потом они садились с моим мужем за бутылочкой вина и говорили часами только о лагере. Сидят себе два зэка – и остальной мир для них не существует.

У нас образовалась семья с дедушкой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.