Тут могут быть повторы из бывших уже записей

Тут могут быть повторы из бывших уже записей

В 2001 году я жил в Иерусалиме. Как-то раз мне позвонили из редакции «Новостей Недели». На моё имя поступили какие-то письма, когда я собираюсь их забрать? Редакция — в Тель-Авиве. Я там появлялся неохотно.

— Послушайте, не в службу, а в дружбу, — сказал я секретарше, — если вам нетрудно, просмотрите их. Попадётся что-то серьёзное, прочтите мне по телефону, а отклики я как-нибудь потом заберу.

Одно письмо оказалось по её мнению серьёзным, и она его прочла мне: «Если фамилия Янсон вам что-то говорит, позвоните по номеру ……». Я записал номер. Янсон — что-то знакомое. А! Фамилия капитана яхты инженера Гарина. Ну, это вряд ли он меня разыскивает. Да к тому же он, кажется, погиб. Я не стал гадать, а просто набрал номер.

— Здравствуйте. Спасибо, что позвонили. Скажите, вы Пробатов, Михаил Александрович?

— Совершенно верно.

— Ваш отец, значит, Александр Николаевич Пробатов? Он был в своё время директором СахТИНРО?

Мой отец, действительно, был когда-то директором Сахалинского отделения Тихоокеанского Института.

— Тогда, представьте, вы присутствовали при моём рождении. Вам тогда было лет пять или даже ещё меньше. Мне рассказывала об этом покойная мать. Вы такого случая не помните?

— Вспомнил! — сказал я. — Ваш отец Рудольф Карлович Янсон, швед.

— Совершенно верно.

На следующий день мы встретились в баре на улице Бен-Иеугда. Передо мной за столиком сидел Иван Рудольфович Янсон. Сын шведа и испанки из бывшего СССР, он был евреем. Как это возможно? Вот когда вы захотите получить израильское гражданство, я вам расскажу, только под большим секретом. Иван Рудольфович очень захотел. Ничего удивительного. Он жил в России долго, почти всю жизнь, дожил аж до 1995 года, когда вдруг обнаружил, что не живёт, а умирает с голоду вместе со всей своей семьёй, а у него дети и внуки. И тут он захотел стать евреем. Захотел и стал им. Причём, он стал не таким евреем, как автор этих строк, а настоящим, обрезанным, в чёрной шляпе, под которой, не смотря на жару, была ещё и кипа, с пейсами и с белыми кисточками талеса, которые называются, кажется, цицин, выпущенными из-под пояса поверх брюк. Будьте осторожны с моей терминологией на иврите, и прошу учитывать, что я в еврейской религиозной атрибутике разбираюсь не лучше чем в христианской. Речь у нас, однако, не о том.

Мы с Иваном по-русски выпили водки, курили и вспоминали. Каждому было о чём вспоминать. В первый и последний раз я видел его, когда мне самому едва исполнилось четыре года. Это произошло на острове Сахалин. Он был совершенно лиловый, мокрый и очень громко кричал в руках у повивальной бабки — засольщицы с рыбозавода. Она держала младенца, высоко подняв его в тёмных жилистых руках, покрытых синей татуировкой — недавно вышла из заключения, Я хорошо помню её ликующий возглас: «О, який хлопец гарний, та боже ж мий!».

На Сахалине Зоны не было никогда, но на материке, вдоль западного побережья Татарского пролива, от самой китайской границы на Север тянулась цепь пересыльных пунктов (Владивосток, Находка, Ванино, Сов. Гавань и т. д.), откуда заключённых отправляли в лагеря отбывать срок. К концу войны администрация ГУЛАГа, вероятно, уже не справлялась даже с минимальным обеспечением миллионов репрессированных. Не было для них ни работы, ни продовольствия. Возникла практика расконвоирования. Почему-то об этом не писали, а может, мне не попалось на глаза. Заключённых, не способных к работе, или тех, кто по расчётам администрации должен был в ближайшие месяцы умереть от голода и мороза (доходяги), выпускали безо всякой охраны за пределы Зоны. Бежать на Запад было совершенно невозможно. Практически, ни один такой побег не удался. Однако, особо везучим и смелым удавалось переправиться через неширокий Амурский лиман на Сахалин. В конце сороковых годов участились случаи нападения расконвоированных зэков на конвой. Многие из заключённых не так давно вернулись с фронта. Организуя группы по военному образцу, им нетрудно было разоружить не нюхавших пороху стрелков НКВД. Оказавшись на острове, где не было иных вооружённых формирований, кроме пограничников, которым было не до зэков, они уходили на Юг — там зима теплее, а тайга безлюдна и богата охотничьей дичью, грибами и ягодами. Эти люди были хорошо вооружены, доведены до полного отчаяния и, поскольку среди них фронтовиков оказалось немало — очень опасны.

Зима 1951?52 г. г. для Южного Сахалина была необычайно суровой, многоснежной, морозы достигали сорока, особенно по ночам. Никто или почти никто из беглых, которые укрылись в таёжных сопках, не был охотником. К январю стало ясно, что продовольствие у них кончилось, и следовало опасаться их выхода к посёлкам. Об этом моему отцу сообщили по телефону с погранзаставы. В первых числах января несколько беглых с автоматом ППШ вышли среди бела дня к рыбозаводу в километре от нашего посёлка и попытались вскрыть заводской продуктовый склад. Им не повезло — рабочие были настороже и, укрываясь в бараках, открыли по ним огонь из дробовиков. Беглые отступили без потерь и ушли в сопки. Мой отец знал, что этим дело кончится не может, и несколько раз звонил пограничникам, требуя выслать в посёлок наряд. Пришли на лыжах двое молодых солдат, вооружённых карабинами, с офицером, который был их не намного старше. Отец пришёл в ярость и отправил всех троих назад. В посёлке было шестнадцать взрослых мужчин, у каждого охотничье ружьё с достаточным количеством фабричных патронов с картонными гильзами и, кроме того, металлических гильз, пороха, пыжей, крупной дроби, готовых пуль и свинца для отливки. Был, также, охотничий карабин с оптическим прицелом, принадлежавший Рудольфу Карловичу Янсону, а у отца — казённый пистолет ТТ. О Рудольфе Янсоне давно уже пора рассказать подробней.

Однажды в Москве на коллегии Министерства отец сказал, что, если б из доброй тысячи сотрудников ТИНРО ему позволили отобрать пятнадцать толковых ребят, он попытался бы работать по-настоящему. На что тогдашний министр Ишков заметил:

— А тебе, собственно, зачем пятнадцать? Миньян ведь это, кажется, десять человек…, — миньян, десять молящихся, необходимых для богослужения в Синагоге. Действительно, отец, не смотря на опасность такой кадровой политики, собирал в Институте, и особенно у себя в Сахалинском отделении, людей еврейской национальности, которых в то время отовсюду увольняли.

— Не обязательно евреев, лишь бы работали, как евреи, — ответил отец, который, будучи министерству нужен, позволял себе такое, что другому дорого бы обошлось.

Он, однако, не знаю откуда, очень хорошо знал, что можно говорить и делать, а чего нельзя, поэтому и ареста сумел избежать, в отличие от многих биологов, погибших по наводке провокатора — так отец в кругу доверенных лиц всегда именовал товарища Лысенко. То, что отец остался в живых, в особенности странно, поскольку его узкой специальностью было прогнозирование рыбного промысла, а прогноз в этом случае напрямую зависит от точки зрения на закономерности размножения рыбы, что для упомянутого академического палача имело принципиальное значение. Были и другие странности. Вообще, совершенно непонятно, каким образом сын священника, расстрелянного в 1918 году, георгиевский кавалер, выпускник Кадетского корпуса, белогвардейский офицер, мог сделать в СССР блестящую научную карьеру, увенчанную Орденом Ленина. Отца часто подозревали в сотрудничестве с НКВД, но эти подозрения совершенно неосновательны. Почему я так уверен в этом? Моя бабушка по матери всегда безоглядно доверяла ему. Они были очень дружны, отца даже прозвали за это тёщиным мужем. Я просто полагаюсь на её лагерную интуицию. К тому же, мне кажется, она знала об отце гораздо больше, чем кто бы то ни было.

Шутливый разговор в Министерстве по расчетам отца должен был иметь весьма серьёзную подоплёку. В 1947 году Сталин распорядился развивать рыбную промышленность, для этого необходимо было освоить океанический промысел, а специалистов не было. Вскорости с ведома министра мой отец и с ним ещё несколько профессоров-ихтиологов представили лично товарищу Берия обширный список учёных-промысловиков, находившихся в учреждениях ГУЛАГа и предположительно ещё живых. Этих людей велено было искать, и тех, кого удастся найти, приводить в порядок и направлять на работу. Таким образом в посёлке появился Рудольф Карлович Янсон, швед из Красного Креста, арестованный за шпионаж в первые дни войны. По специальности он был вовсе не промысловик, а историк. Его освободили, вероятно, потому, что до войны он некоторое время занимался историей пушного промысла у себя на родине в Скандинавии. Кажется, в ходе этой малоизвестной операции НКВД, точно так же были освобождены ещё человек пять, но их судьба мне неизвестна. Рудольф Карлович был великолепным охотником, и отец в какой-то праздник подарил ему отличный бельгийский карабин с оптикой. Швед приехал в посёлок за год до тех событий. Он прекрасно работал, оказался человеком душевным и компанейским. Все полюбили его. А особенно его полюбила девушка, которую звали Мерседес или просто Мера — испанский ребёнок, не знаю, как она попала к отцу на Сахалин и почему работала мэнээсом. Хотя Янсон был лет на пятнадцать старше Меры, но любовь была так горяча, что и года не прошло, как Мерседес Гонсалес оказалась на седьмом месяце беременности. Янсон хотел расписаться по советскому закону, но отец отсоветовал — не следовало ему напоминать властям о своём существовании.

Как-то раз, поздно вечером, бабушка уже уложила меня в кроватку и читала мне «Почемучку» при свете керосиновой лампы, потому что поселковый движок в очередной раз остановился. Потом выяснилось, что остановка в этот раз не была случайна. Институтский механик был уже убит. Вдруг со стороны узкоколейки послышались выстрелы и длинные автоматные очереди. В посёлке залаяли собаки и стали перекликаться тревожные голоса. Затопали сапоги в коридоре. Что-то отрывисто и решительно говорил отец, моя совсем ещё молодая мама, как всегда, звонко смеялась чему-то. Бабушка накинула платок и вышла. Она не велела мне показываться из комнаты, и я прилип носом к холодному стеклу тёмного окна. Я видел на железной дороге какие-то тусклые огни и вспышки…

Дело было так. Восемь человек беглых, среди которых, как потом выяснилось, был польский полковник из АК, вышли с наступлением сумерек к посёлку. Бесшумно кто-то из них подобрался к сараю, где работал дизель, финкой перерезал механику глотку, остановил машину, и свет погас. Это было для моего отца неожиданностью, потому что он рассчитывал на прожектор, установленный на вышке метеостанции. Посёлок, для тех, кто выходил из тайги, виделся на фоне моря и неба — освещённым, а для тех, кто смотрел со стороны посёлка, сопки и железнодорожное полотно — тонули в непроглядной темноте. Отец, однако, выставил охранение, которое укрывалось за железнодорожной насыпью. Беглые наткнулись на вооружённых людей и вынуждены были стрелять. В этом случае им ничего уже не оставалось, как только отступить, но полковник в первые минуты, видимо, обстановку оценить не сумел. Откуда ему было знать, что против него действует профессиональный военный, офицер? Он решил прорваться к складу, надеясь распугать штатских автоматным огнём. Но люди, организованные отцом, отступив от низкой насыпи, залегли за очень крутым и высоким валом снега, который остался после трактора, пробивавшего вдоль посёлка автомобильную трассу. Противник попал в ловушку. Из-за вала стреляли на скрип снега, попаданий не было, но под частым огнём беглые не могли двигаться даже ползком. Непрерывный огонь из дробовиков вели всего четверо наших, они сменялись через каждые пятнадцать-двадцать минут и уходили греться к печке. Мороз был свирепый, и беглым, вероятно, приходилось туго. Отстреливаться им не имело смысла, наши были в надёжном укрытии. К тому же боезапас у налётчиков, конечно, был ограничен.

Янсон с карабином пришёл к нам в избу. Он был бледен и очень взволнован, потому что Мера неожиданно стала преждевременно рожать, а до ближайшего медпункта было двадцать километров.

— Рудик, — сказала ему моя бабушка, — не ходи туда, тебе нельзя стрелять в них.

— Как это нельзя, Нехама? Как нельзя? Не пойти — спросят ведь, почему не пошёл.

— Зэки в побеге. Тебе нельзя.

— Вот уж никак не ожидал обнаружить здесь ещё пятую колонну, — весело сказал отец. — Нехама Львова, если он не пойдёт, я умываю руки. И что это за уголовная солидарность?

— Лагерная, — сказала бабушка.

— Но эти люди — уголовники или нет?

— Очень может быть, — грустно сказала бабушка, — вполне может статься, что и уголовники. Только это совсем не обязательно. Но у Рудольфа жена рожает. Если он с ней останется, кого это удивит?

— Вы это знаете не хуже, а лучше меня, — сказал отец, — а когда мы с Рудольфом возьмём этих преступников, он будет перед властью совершенно чист.

— Не знаю, как вы собираетесь их взять. И никто никогда не бывает чист перед этой властью.

Они с Янсоном ушли. Моя мама вдвоём с лаборантом Сашей Романовым пытались захватить сарай, где засел человек, убивший механика. Некоторое время они стреляли туда из своих дробовиков, он же не давал им продвинуться автоматными очередями. Потом наступила тишина. Никто больше не отвечал на выстрелы. Беглый прошил движок десятком пуль и присоединился к своим. Стало ясно, что электричества не будет. В это время луна скрылась в облака. Из-за укрытия видны были только неясные силуэты беглых, которые короткими перебежками уходили в сторону сопок. Отцу хотелось во что бы то ни стало остановить их. Он взял с собою Янсона, и они поползли вперёд, в снегу, под огнём нескольких ППШ. Янсон выстрелил четыре раза и ни разу не промахнулся. Но четверо продолжали, перебегая и отстреливаясь, уходить. Потом они залегли и стали стрелять прицельно. Им оставалось до спасительного распадка не больше двадцати метров. Янсон подстрелил ещё одного, осталось трое. Тогда автоматная очередь разрезала шведа почти пополам. Отец же, хотя и оказался ранен, сам взял его карабин и ещё некоторое время стрелял, но не попал ни разу. Трое беглых ушли в сопки.

Отец был ранен совсем не опасно, пуля засела в бедре, но кость не была задета. Бабушка перевязывала его. Он в нижнем белье, босой сидел на табурете у раскалённой печи, бледный от потери крови, морщился и улыбался.

— Положительно старуха была права, — сказал он.

— Старуха?

— В 19-м году старая цыганка мне сказала, что из огнестрельного оружия меня не убьют. В этот раз было очень близко. Жаль Рудольфа. Не знаю, как мне сообщить об этом Мерседес. Вы не возьмётесь, Нехама Львовна?

Пришла какая-то женщина и сказала, что Мерседес вот-вот родит. Бабушка окончила перевязку и собралась в лабораторию, где рожала несчастная вдова Янсона. Я был очень напуган и вцепился в бабушку мёртвой хваткой, так что ей пришлось взять меня с собой. Уже светало, и я навсегда запомнил пять черных бушлатов на сером предутреннем снегу.

— Не надо смотреть туда, — сказала бабушка.

Мы пришли в институтскую лабораторию, окна которой светились, потому что там зажгли полсотни стеариновых свечей. Там я и познакомился впервые с Иваном Янсоном, который через полвека после этого стал израильским евреем. Наутро, как только рассвело, в посёлок с погранзаставы пришли на лыжах десять автоматчиков с пожилым майором. Отец лежал в кровати. Фельдшер, приехавший из Холмска на тракторе незадолго до того, уже удалил пулю, засевшую в ноге, но вставать ещё было больно.

— Зацепило, товарищ профессор? — сочувственно сказал майор.

— Моё воинское звание тебе известно, майор?

— Виноват, товарищ капитан первого ранга.

— Аккуратно составь рапорт, я подпишу. Отметь, что все сотрудники института выказали мужество и дисциплину. Старший научный сотрудник, Фридлянд… Ты слушаешь, чёрт тебя дери?

— Так точно, товарищ капитан первого ранга!

— …Фридлянд, Ида Григорьевна, находилась под огнём… Ну и так далее. Чего уставился? Это моя жена, мне нужно, — понял ты? — нужно её особо отметить, потому что она, видишь ли, еврейка. А младший научный сотрудник Янсон, Рудольф Карлович, погиб при исполнении своего гражданского долга, проявляя беззаветное мужество и героизм — это дословно, чтоб написано было. Я для вдовы рассчитываю выхлопотать пенсию.

— Разве они были женаты?

— А вот это уже не твоего ума дело, там разберутся, женаты они — не женаты, ты умничай поменьше… О том, почему не было нам подкрепления от пограничников, можешь ничего не писать. Я это разъясню на словах, выручу тебя, дурака. Мне нужен рапорт и твоя подпись, одной моей тут будет недостаточно, а то б мы с тобой по-другому говорили и в другом месте. Всё понятно? Учти, моё начальство — в Москве, и мне тут никто не указ.

— Так точно! — сказал майор.

Вечером отец встал и бодро хромая прошёл к столу. Он твёрдой рукой налил себе полстакана спирта и задумался.

— Как там Мерседес?

— Она беспокоится, чтоб у ребёнка была фамилия Янсон.

— С ума сошла! Это глупо, очень глупо, — сказал отец. — И на её фамилию тоже нельзя записывать. Что это такое — Гонсалес? Это не годится. Всю жизнь человек будет с клеймом ходить. Придумаем что-нибудь незаметное.

— Мера решительно хочет, чтоб записали Янсоном, — сказала бабушка.

— Глупости.

Отец одним глотком выпил спирт и закурил. Некоторое время молчали. Вдруг он сказал:

— От северных оков освобождая мир… Как там дальше, Нехама Львовна?

— Лишь только на поля струясь, дохнёт Зефир, лишь только первая позеленеет липа… — бабушка грустно улыбнулась и покачала головой. — Неужто, Александр Николаевич?

— Я говорил с рыбаками, знаете? У меня такое впечатление, что люди устали и находятся, так сказать, на грани… Всему своё время. А дальше что? Сталин, ведь это… Оттоль сорвался раз обвал и с тяжким грохотом упал, и всю теснину между скал загородил, и Терека кипящий вал остановил… Следует надеяться, не так ли?

— Будем надеяться.

Рудольф Янсон лежал на полу в соседнем помещении уже накрытый белой простынёй. Его сын, которого невесть почему назвали Иваном, был жив, совершенно здоров и сосал материнскую грудь, совершенно не помышляя о своей будущей репатриации в Израиль, до которой было ещё очень далеко.

Итак, мы сидели с Иваном Янсоном в баре. Этот бар в Иерусалиме считается американским и называется почему-то «Занзибар».

— Ну и как тебе здесь? — спросил он.

— По-разному, очень по-разному. Ты не тоскуешь?

— Слушай, устал я тосковать. Знаешь, сейчас сравнительно легко можно уехать отсюда в Канаду.

— Можно и в Германию уехать. Почему не уехать? Ещё по одной?

Черноокая красавица со множеством серебряных серёжек в ушах, ноздрях, бровях, с голым смуглым животом и затейливой серьгой в пупке принесла нам ещё по стопке «Смирновской»…