Волшебная сказка (продолжение)

Волшебная сказка (продолжение)

Она была очень высокого роста, совсем нагая, и её тело ярко светилось в темноте. Длинные, вьющиеся крупными кольцами золотые волосы её сияли ослепительным блеском, и огромные синие глаза горели, словно два фонаря. Она двигалась, легко переступая нежными босыми ступнями по острым камням, как будто не торопясь, и в то же время приближалась ко мне очень быстро. Когда приблизилась, и я её разглядел… Это не была просто красивая голая баба, понимаешь? Помнишь копию Джорджоне у нас дома? Да нет, и это было не то, к тому же у Джорджоне она почему-то брюнетка.

Я почувствовал тяжкий удар в груди, и сердце остановилось на мгновение. В ней была сила, которой у живой женщины никак не может быть. Я остановился и некоторое время молча глядел на неё. Она улыбалась, будто задумавшись о чём-то. Потом в её руке блеснул маленький нож. Она отрезала локон волос — тот самый, который я сейчас прошу тебя захоронить здесь — и протянула мне. Я взял его трясущейся рукой и спрятал в карман мокрой куртки.

— Привет тебе, юный и бесстрашный красавец! — сказала она голосом, который громом отозвался у меня в душе. До сих пор я не знаю, на каком языке говорила она со мной. Просто она говорила, я понимал её. — Помню я тебя ещё ребёнком, когда любовался ты моим изображением в доме отца своего. Я помню твоё волнение в те минуты, достойное настоящего мужчины. С той поры я никогда о тебе не забывала, и ныне — ты мой избранник. Мне служить будешь. Для службы этой муж мой, Гефест, в божественной кузнице своей сковал тебе железное сердце, которое ты чуешь сейчас у себя в груди. Сейчас я не скажу тебе, когда начнётся твоя служба. Иди в посёлок к людям, живи среди них. Этот остров — мои владения, и здесь в малых делах человеческих тебе всегда будет сопутствовать успех. В свободное время, в минуты усталости или тоски приходи в мои горы, чтобы в одиночестве отдохнуть от человеческой суеты. И однажды ты повстречаешь в зарослях меня. Земная жизнь твоя тогда будет закончена, впереди будет бессмертие и вечное блаженство, которое я даю всякому, кто верен мне. Только неверности остерегайся. Я не прощаю неверности и жестоко караю за неё.

В этом селении есть человек, который считает себя моим врагом. Невежественные рыбаки, которые окружают его, думают, будто он сошёл с ума. В действительности это не так. Просто он служит некоему мне неведомому божеству и думает, что этот новый бог велит ему уничтожить семью олимпийцев. К человеку этому прислушиваться не следует, но и бороться с ним не стоит. Не обращай внимания на него. Однако, и не отказывайся, когда он захочет помочь. Всё, что ты получишь, это будет мой дар тебе, а ему, быть может, покажется, что это его заслуга. Для чего обижать безобидного простака? Он так беззлобен, легковерен и по-детски добр, что не сумел за долгие годы меня даже разгневать. Когда молод он был, дивилась я тому, что он не поддавался блаженному вожделению плоти, глядя на меня, но и тогда я не гневалась. Ты увидишь, что на него зла держать невозможно, и я иногда размышляю об этом… О нём я спрашивала премудрого кентавра Хирона, который изредка гостит здесь у меня. И он объяснил мне, что такие, как он — потомки людей золотого века, не знавших зла…

Топот и голоса, которые ты сейчас слышишь, пусть тебя не пугают. Это сатиры из свиты брата моего, Диониса. В ожидании тебя я думала о любви, а ведь в мире нет существа более искусного в любви, чем сатир. Не ревнуй, это чувство недостойное. Пусть они меня немного развлекут, чтоб я не скучала, пока срок не придёт, и ты не станешь моим. Теперь получай мой первый дар. С этого мгновения ты можешь говорить на языке людей этой страны, который они по невежеству считают эллинским. Тебе это поможет. Прощай, и — до грядущего свидания! — всё это она проговорила, неторопливо, и с улыбкой глядя мне прямо в глаза.

После этого, я не понял как, она стала удаляться и будто гаснуть, растворилась в темноте. Пока я шёл к посёлку, в зарослях слышен был топот копыт, голоса и смех, но её голоса я уже не слышал.

К посёлку я подошёл ещё в темноте, и мне пришлось долго ждать рассвета, чтобы выйти на улицу посёлка. Дом Сатыроса я увидел сразу, потому что это был самый большой дом, и крыша его была черепичная. Во дворе дома бегали громадные свирепые псы, и, когда я открыл калитку и пошёл к крыльцу, они с яростным лаем окружили меня. Я же продолжал идти через широкий двор, не обращая на них внимания. Хозяин вышел на крыльцо и наблюдал с улыбкой. Это был старик, лет под восемьдесят, но ещё здоровый, сильный, по-стариковски красивый, с загорелым лицом моряка и внимательными чёрными глазами, всегда прищуренными от привычки смотреть против ветра на сверкающее от солнца море и небо.

— Ты кто? — спросил он меня, конечно по-гречески, и я, действительно, понял его…

На кладбище уже стало смеркаться.

— Слушай, Стёпка, — сказал я. — Боюсь, раздевалку запрут, а у меня ключа нет. История эта, вижу, длинная. Ей-Богу, ты рассказываешь интересно, но сейчас самое время заняться делом. Пошли, я прикопаю конверт. Кажется, я понял, в чём тут дело. Вряд ли ты с ума сошёл, но у тебя в голове фантазии, а у кого их в наши времена не бывает? Я тебе поверил, то есть, вижу, что здесь подлянки нет никакой. Только один вопрос. Почему ты сам не стал конверт прикапывать?

Степан помолчал и ответил:

— Боюсь.

— Всё правильно. Я знаю тут место, которое никогда или, во всяком, случае, в ближайшие годы никто не раскопает. Там мы это захоронение и произведём. Это здесь недалеко.

В начале перестройки на этом кладбище захоронили останки или, как говорят, мощи какого-то старца, расстрелянного в двадцатые годы. Над этим захоронением установили большой гранитный крест на массивном постаменте. И вокруг высокая, чугунного литья ограда. Люди приходят сюда молиться. Захоронение под охраной Патриархии и Государства. В ограде земля, конечно, освящённая. Мы прошли внутрь, потому что двери ограды не запирались, и я сделал приямок прямо под бетонную заливку (фундамент) постамента, а потом ещё глубокий подбой (подкоп) под самый постамент. Уж надёжней не придумаешь. Закопал, землю утоптал и присыпал листьями. Всё.

— Слушай, — сказал я. — Примерно через год от конверта ничего не останется. Тогда этот локон, золото это, рассыплется на отдельные волоски, водой их размоет, и в земле его никто уже не найдёт. Понимаешь? Пропадёт золото.

— Вот мне этого и надо.

— Пошли, Стёпка, мне не охота у дежурного спрашивать ключ.

— Ещё минуту погоди.

Он недолго постоял на этом месте, глядя в землю, а потом произнёс несколько слов на каком-то чудном языке, будто просил о чём-то или в чём-то каялся. Потом поднял глаза и сказал мне:

— У меня с собой всего около тысячи долларов, этого мало. Поедем ко мне в гостиницу, я там с тобой расплачусь. Если захочешь — дослушаешь, как всё это было со мной. Мне очень одиноко и, признаюсь, просто страшно одному остаться.

— Да брось, какая тысяча! Дай сто баксов, вот и всё.

— Мне-то деньги совсем не нужны, а ты станешь богат. Разве тебе это помешает? Так поедешь со мной? Посидим в ресторане или закажем ужин в номер.

Мы поехали с ним не больше, не меньше, как в «Балчуг», где у него был «люкс». И он долго заказывал ужин в номер. Моментально прикатили столик с едой и выпивкой, а я после работы есть хотел, конечно, как волк. Он с улыбкой смотрел на меня, как я обжирался всеми этими деликатесами. Сам Степан только немного выпил и что-то пожевал, а потом стал пить крепкий кофе чашку за чашкой. И только, когда уж я закурил, он стал рассказывать.

— Значит, Марко Сатырос встретил меня на крыльце своего дома и спросил, кто я. С удивлением я заметил, что говорю по-гречески совершенно свободно.

— От капитана Кемаля, — сказал я.

— Войди в дом. Мне уже сказали, что его лоханка здесь ночью крутилась. Как его дела? Как тебя зовут? Откуда ты, я не спрашиваю. Тебе нужна работа? Сколько тебе лет? Что ты умеешь делать? А моря не боишься? Не слишком много вопросов? И ещё одно: собак ты не испугался, и они это поняли. Мне это нравится, — мы сели за стол в просторной, почти пустой комнате. В углу были иконы, на стенах чучела рыб, скатов, лангустов, незатейливые ковры.

Я ответил, что моря не боюсь, с этим всё в порядке.

— Като! — крикнул он.

Вошла девушка в черном, закрытом и длинном платье, чёрном платке, будто в трауре, все девушки на Киприде одеваются так. Она, скромно опустив глаза, молча остановилась в дверях комнаты.

— Принеси хлеба, мяса и вина. Принеси из хорошей бочки, доброго вина, нашего кипрского. Ты учти, парень, когда говорят кипрское, так это с наших виноградников. Эти бандиты из Никосии отобрали у нас всю виноторговлю ещё, когда венецианцы с турками здесь воевали, давным давно, понимаешь? Это мне наш священник рассказывал. Он человек учёный. От учёности и сошёл с ума. Но ты его не бойся, только сам с ума не сойди вместе с ним… Так, о чём это я? А! Они принимают у нас виноград сырцом. Иначе не пришлось бы никому из нас в море подыхать за паршивые гроши, а вино это в Афинах идёт за чистое золото. На виноградниках у нас работают женщины, а все мужики — в море. Если стрелять умеешь, в свободное время, будешь ходить на охоту в горы. Живём просто. Так уж повелось.

Девушка, которую звали Катерина, принесла поднос с кувшином вина, жареной козлятиной, множеством незнакомой мне зелени и круглой краюхой белого хлеба. Я было потянулся за ножом, отрезать хлеб, и хозяин засмеялся:

— Режь, режь хлеб. Я и так вижу, что ты совсем не местный, думаю даже, что ты и не грек. А у нас на Кипре греки хлеб ножом не режут, а ломают, как это принято у русских староверов. Я в России был в плену, в Сибири, потому что меня итальянцы мобилизовали. Ты случайно родом не из России?

— Почему это?

— Так ты сигарету держишь, как русские — будто её вот-вот ветром задует. Хорошо. Много спрашиваю, потому что болтливым стал, старею. Во время последней войны мы с Кемалем сделали неплохие деньги на дураках, которые никак не могут клок земли поделить. Я это презираю. Кровь понапрасну никогда не лью.

Он имел в виду очередной греко-турецкий конфликт на Кипре.

Я стал работать у Марко Сатыроса, сначала помогал ремонтировать боты и чинил сети, а потом вышел в море. Работа была с непривычки тяжёлой, и мне было не до чего. Спал я в сарае на сваленных там рваных сетях, провонявших тухлой рыбой, и туда вечером девушка Катерина приносила мне козлятины, кувшин козьего молока и хлеб. Иногда она сразу не уходила, а некоторое время смотрела на меня, как я ем. Однажды она вдруг заплакала.

— Что это с тобой? О чём ты?

— Не знаю. Ты просто очень красивый. И сильный. И смелый.

— И ты от этого плачешь?

— С тобою от этого беда случится…, — и она убежала.

В эту ночь мне приснилась Афродита. Она улыбалась и коснулась моей щеки нежной ладонью. Девушка Катерина была сирота, дочь какого-то дальнего родственника Сатыроса, который погиб в Фамагусте вместе со всей семьёй во время стычки с турками. Утром на следующий день она пошла в горы за хворостом, как ходила каждый день. Она поскользнулась на узкой тропе и сорвалась в каменистый обрыв. Я был дома, когда её принесли. Она была ещё жива.

— А-а… Стефан, — сказала она. — Послушай… Никогда не ходи в горы.

Обязанности врача исполнял священник. Он приподнял веко, убедился, что — конец, и закрыл ей глаза. С ней всё было кончено. Старик стал читать молитвы. Девушку подняли и понесли в дом, где женщины должны были обмыть покойницу, обрядить её по православному обычаю и уложить в гроб. Мужчины пошли выбирать место на кладбище.

Мы со Степаном оба сидели в мягких креслах у низкого столика. Вдруг он встал и пошёл по комнате. Он шёл вокруг комнаты, будто искал что-то.

— Ты сейчас никого не видел?

— Степан, ты что?

— Слушай, зря я тебе всё это рассказываю.

— Ладно, — сказал я, — послушать было интересно, конечно. Но, в конце концов, я уже знаю, как оно всё кончилось. Давай-ка ещё выпьем…

— Я сейчас тут видел этого проклятого мальчишку, — сказал Степан, — а когда уж он появился, ничего хорошего ждать не приходится.

Как вы понимаете, двадцать лет проработав на кладбище, я никаких чудес не боюсь. Поэтому я ему налил грамм двести коньяку и говорю:

— Не валяй ты дурака. Выпей, всё пройдёт.

И он выпил, и, действительно, всё прошло. Ещё бы не прошло от такой дозы французского коньяку — я думаю, никак не меньше, чем сотня баксов за бутылку. А ему, мне кажется, хотелось рассказывать. Кто-то его будто за язык тянул. Немного отдышался он, покурил. Ладно.

— На третий день, как похоронили эту несчастную девушку, а мы до похорон в море не ходили, это у них считается дурной приметой, на рассвете, когда я шёл к причалам, меня встретил священник. Человек этот был очень старый, старше Марко и с виду очень дряхлый, с трудом двигался.

— Подожди, — сказал он мне. — Мы ещё не знакомы с тобой. А ведь зовут нас одинаково.

Я поклонился, как там принято.

— Послушай, мальчик, — сказал он, — я знаю, что ты в Бога не веришь, но я тебе добра хочу. Уезжай отсюда.

— Отец Стефан, — нерешительно проговорил я, — видите ли… Сейчас мне отсюда просто некуда уехать. Я вам верю, но куда я денусь отсюда? Меня на Кипре сразу арестуют. Меня повсюду ищут. Мои родители… погибли, они были советские разведчики, но бежали из Союза, за ними охотились и убили, а я…

— Скажи мне правду, ты видел её на морском берегу или в горах?

Я кивнул головой.

— Я тебя научу, как тебе от неё избавится. Нужно только выучить наизусть несколько молитв и говорить их на ночь и встав поутру. Много лет назад она оказалась бессильна против меня, потому что Бог мне эти молитвы дал во сне.

— Эй, парень, а не рановато для исповеди? — крикнули мне с борта судна. — Отец Стефан, вы отвлекаете молодого человека, он сейчас по шее получит!

В тот день мы вышли в море на двое суток, а потом я попросил у Сатыроса свободный день. Сказал, что руку ушиб. И рано утром, едва рассвело… — А рассветы там, Мишка, красивые! — Вышел я и двинулся в горы. Я долго пробирался вверх по крутизне в зарослях колючего кустарника, и веришь? — я эту местность узнал. Мои родители на фотографии — помнишь, в коридоре у нас всегда висела? — именно здесь они стреляли в кого-то. Горы и кустарник. Камни. Нужно было перевалить через высоту и спуститься в долину, где, как мне говорили, была речка. Я знал, что там её увижу. Вышел я к речке. Собственно это ручей был, он вытекал из источника, дно которого было выложено крупной разноцветной галькой. Напился я. Ледяная там вода. Сначала никого не было, только ручей журчит, да поют птицы. Потом слышу голоса и топот. Они! И вдруг, внезапно — понимаешь? — я услышал её голос. Это был голос её любви. Крик любви! Понимаешь?

Я стал подниматься по круче, вышел на поляну. Там бродили какие-то громадные, лохматые чудовища, козлоногие и рогатые — это были сатиры. Они паслись, обламывая молодые ветви деревьев. Переговаривались на непонятном языке, который я уже слышал однажды. Тут я её и увидел. С одним из них, весь он зарос рыжей шерстью, она занималась любовью, ухватившись руками за ствол деревца. Прогибаясь тонким станом и широко расставив, сильные, стройные, длинные, ноги, она поднимала к высоким, ясным небесам две волшебные полусферы тончайших, чудных, изысканных и соразмерных очертаний, будто две половины какого-то неведомого небесного светила, мерцающие светом юного, дикого и бесстыдного соблазна, а это чудовище с воем и хрипом вламывалось в её нежную плоть своей грубой, тёмной, неистовой, истекающей семенем силой — тогда слышался ликующий и яростный крик её любви. Мне потом ещё не раз приходилось слышать его. Крик её, в это мгновение, похож на удар серебряного колокола. Вдруг она выпрямилась и обернулась ко мне. Немедленно стадо сатиров скрылось в зарослях, стихли их голоса и топот.

— Подумать только! Смертный человек видел меня в минуту любви. Я случая такого не припомню. Тебя терзает ревность… — она подходила ко мне. — А ведь говорила я тебе: ревность чувство недостойное, хоть и никто из богов и людей его не избежал. Но полно, полно. Всё миновало. Не терзайся. Сейчас мы омоемся в водах этого ручья и оба станем девственниками, каждый — будто в день своего рождения.

Мишка, если б я мог тебе рассказать, рассказал бы. Я всегда хотел кому-нибудь рассказать о том, что переживал в минуты близости с ней. Но это невозможно. Нет, ты никогда не узнаешь, что мы там делали, вернее что там делалось со мной, а что было у неё — я ведь этого не знаю… Куда-то она меня несла, или мы с ней куда-то плыли, или летели… Иногда мне казалось, будто я такой сильный и огромный, что она уместится у меня на ладони. А иногда я засыпал, просыпался и снова дремал в её сокровенной раскалённой, влажной ложбине, в зарослях густых вьющихся золотых волос, где от горького и душного аромата женского томления, перехватывало дыхание…. Нет, не то! Никому я не сумею этого передать. Это было весь день и всю ночь, и только под утро я очнулся, открыл глаза — она стояла надо мной.

— Жду тебя, чтобы проститься до следующего блаженного свидания, — сказала она и вдруг присела рядом со мной на корточки, раздвинув колени, будто девочка-подросток, так что самое тайное доверчиво открывалось мне, но не вызывало уже ничего, кроме изумления. Я видел природу в её ещё не искажённом виде. Ничто ещё не было нарушено, и виделось не постыдно, а прекрасно, как у ребёнка. Крупные капли росы блестели на её сияющей коже. Прямо перед глазами у меня вздрагивала от каждого вздоха тугая, совсем беззащитная, никакой лживой тайной не прикрытая грудь, полная живой любви, которая проникала изнутри этого дивного сосуда каким-то неизъяснимым светом. Я прикоснулся к ярко-алому соску губами, и богиня громко крикнула, так что эхо покатилось по ущельям ударом колокола.

— Ты умеешь возбуждать великую страсть. Этот мой второй дар, о котором я тебе не говорила, даже для меня непреодолим и так силён, как удар молнии, — сказала она, горячо вздохнув. — В этом твоё счастие, а может быть и твоя погибель. Много удивительных даров я готовлю для тебя. Но сегодня наше время кончилось. Я тебя снова позову, а может быть сама приду к тебе. Только помни, остерегайся измены.

И вот она исчезла.

А надо сказать, что я уже здорово нализался.

— Слушай, Стёпка, сидим так вроде по шикарному… А может девчат пригласим? Время позднее. Меня моя баба всё равно живьём сожрёт. Думаешь, она поверит, что, я с любовником Афродиты в «Балчуге», в люксе пил коньяк? Конечно, ты человек грамотный, вон с тобой какие бывают чудеса, и говоришь ты, как по писанному, а мы — так… Нажрёшься ханки и вообще ничего не…

— От этого есть лекарство. Мишка, ну ты сейчас уснёшь, и какие тебе ещё девчата? Ты закапывал её локон. Ты всё и должен знать до конца. А до конца уж недалеко, его ты сам увидишь.

— Кого?

— Конец. Мишка, давай вот прими таблетку, всё снимет, как корова языком.

Ну, со мной-то тоже дурака валять, только время тратить. У меня был в кармане ПМ, и я за ним полез. Какой там! Сразу отобрал. Да ещё кисть правую чуть не вывихнул. Вот они, старые друзья-то!

— Ну чего те надо? Толком говори. Денег у меня еле на дорогу. А-а-а! Прикопал я твой пакет, так теперь стал лишний. По-ни-ма-ю… А всё ж таки ты сволочь. Подлая твоя душа.

— Принимай таблетку, потому что, если б я тебя хотел убрать, я б тебя ещё на кладбище убрал. Меня ты помнишь. И я помню, какой из тебя был всегда боец. Принимай таблетку. Дослушивай до конца, получай, что тебе причитается, и мы прощаемся.

— Что это за таблетка?

— А это вот, которые в спецслужбах дают. Трезвеешь сразу.

Я прикинул. С ним я, во-первых, не слажу. Допустим бы и сладил. На мокруху я не иду из принципа. Так что, его сдавать в ментовку и объяснять там, что я на кладбище за хорошие деньги закопал золотишко? Стоп. Я бабки-то ещё не брал. А бабки — вот они. В банковской упаковке на стол ложатся. Одна пачка, ещё одна… да сколько ж у него их там… третья. И эдак, знаешь: шлёп, шлёп, шлёп… Зелёные, красивые. А у меня в желудке уже не меньше чем полторы литрухи. Что тут сообразишь?

— Стоп. Потолок какой?

— Ты знаешь историю про Демидова и старуху?

— Что за Демидов?

— При Петре I был бизнесмен такой, сильно крутой… Вот эту таблетку сейчас глотай, а то и про Демидова ни черта не поймёшь.

Я плюнул и проглотил. И коньяком запил. Подождал, покурил. Вроде ничего. Ну, и, действительно, дурь проходит. Он глядит на меня и ждёт. Минут через пятнадцать:

— Протрезвел?

— Да вроде — точно.

— Нужна тебе история про Демидова?

— Ты мне не про Демидова, а мне называй потолок.

— Этот Демидов чеканил монету. Не важно там законно или незаконно. В каком-то сарае у него сложены были медные копейки. Монеты там было на миллионы. Идёт мимо старуха:

— Подай, сынок, Христа ради!

Говорит ей Демидов:

— Мать, вот тебе лошадь с подводой. В сарае денег на многие миллионы, но они медные. Сколько перетаскаешь на подводу — все твои.

Старуха притащила мешок с медяками, второй… Ох, тяжело! Потащила третий…

— Ну всё, всё! Понял. Здесь три штуки баксов. Это мало, потому что курс рубля ити его мать… Значит ты мне всю эту мутату рассказываешь до конца, а конец — прямо здесь. Надеюсь конец — не мой.

— Да не бойся ты, не твой. Может, даже и не мой, — как-то странно он при этом улыбнулся. — Ты слушай! На счёт денег договоримся, не сомневайся.

Она приходила ко мне или звала в горы голосом, который в посёлке никто б, кроме меня, не узнал. В харчевне у Марко (он ещё и небольшую харчевню содержал) всегда говорили: «Это морские девы трубят в раковины к плохой погоде» Примета часто сбывалась. Только я один знал, почему. Не хотела богиня, чтоб я в этот день в море уходил.

Однажды случилось несчастье. В День Николы Угодника, покровителя всех моряков, молодые ребята сильно подгуляли. А я после церковной службы на танцы не пошёл и сидел в своём сарае, вырезал небольшой гарпун, на случай если попадётся годная акула. Итальянцы их принимают и хорошо платят. Пришёл парень, которого звали Касос, большой задира и к тому же пьяница — среди греков редкость.

— Стефан! — окликнул он меня. — Сегодня не виделись. С праздником!

— С праздником! — откликнулся я.

Некоторое время он молчал, потому что по обычаю я должен был пригласить его к себе.

— Зайди ко мне, раздели кувшин молока.

— Сегодня большой праздник, все моряки вино пьют, а наши молодые ребята затеяли танцы.

— Нет, я не пойду.

— Почему ж бы и не повеселиться?

— Старый Сатырос рано утром велел выйти чуть свет, а я не люблю, когда голова болит.

— А некоторые думают, что ты побоишься станцевать с одной девушкой, потому что на неё поглядывает совсем другой человек. И знаю, что к тебе сюда молодуха ходит. Послушай, не кончится это добром.

В эту ночь ко мне должна была прийти богиня, и мне ни с кем не хотелось ссориться. Поэтому я просто вышел, взял его за рукав и вытолкал за забор. Залаяли свирепые собаки Сатыроса, и парень ушёл.

Тогда меня окликнул старый Марко:

— Стефан, я вижу ты человек разумный и честный. И быстро стал неплохим моряком (он не знал, что я занимался в московском Яхт-клубе). Я о тебе со священником говорил. Как не пошлёт Бог доброй погоды, зайди вечером к нему в дом. Дело есть.

Она приходила всегда, только с наступлением сумерек. И вместе с ней распространялось благоухание неизвестных мне цветов. Венок из таких цветов был у неё на кудрях каждый раз особенный, цветы были разные, и затейливое плетение каждого венка было иное.

В эту ночь мы любили друг друга, мне кажется, горячее, чем всегда. Но в какой-то момент мне послышался треск сучьев и скрип гальки.

— Ты испугался? — она жарко дышала, упираясь ногами в низкие балки потолка и обхватив мои бёдра сильными ладонями. И бесконечно, казалось мне, я погружался в её пульсирующую, судорожно стискивающую меня, обжигающую глубину.

Но мне стало не по себе. Я остановился.

— Я не испугался, но старик Марко может испугаться, ведь обязательно залают собаки. Возможно, это идёт посчитаться со мной один пьяный сумасшедший.

Мы говорили шепотом, и ей стало смешно. Пальцами, в которых была какая-то волшебная мощь, она ласково прикасалась ко мне, и силы ко мне вернулись.

— Забудь его. Его уже нет. А за что он хотел посчитаться с тобой?

— Богиня, — я всегда её так называл, — великая богиня! Не принеси вреда девушке, которая совсем ни в чём не повинна.

— Какая девушка опять? — гневно спросила она.

— Просто её жених — сын богатого человека, которого этот трус боится ещё больше меня, а ему нужно показать, что он драться умеет, так он для храбрости вина напился.

— Он боялся, и ему было нужно, — сказала она, — больше он уже никого не боится, и ничего ему не нужно. Девушка будет невредима. Сегодня я уступаю тебе. Возьми же меня в руки так, как я это люблю и войди в мою самую тайную бездну, туда, куда ты не мог ещё проникнуть, а сегодня сможешь, потому что я этого хочу. Тогда всё исчезнет, кроме тебя и меня, до рассвета!

На рассвете, когда она ушла, прямо у входа в сарай я наткнулся на труп этого бедолаги Касоса. Он получил такой страшный удар в лицо, что его с трудом узнали.

— Стефан, — хрипло кашляя, кричал мне хозяин. — Иди в харчевню и шевели их там, чтоб живее накрывали на столы. Полиция будет через час. Слушай и запоминай. Отец твой Янаки Костанакос, его тут все знали, он в море погиб, а мать… Чёрт возьми, ты всего не запомнишь…

— Запомню, — сказал я.

— Мать твою зовут Рафаэла, она итальянка и, хоть это вряд ли тебе приятно, она была женщиной не слишком строгих нравов. Когда она уехала, тебе было не больше трёх лет, а отец твой, когда с лова не вернулся — лет пять тебе было. Парень, за которого я выдаю тебя, смылся отсюда тоже ещё сосунком. Сел на пароход и ушёл в Афины. Ну, это моя вина как местного мэра, что на тебя документы не оформил. Повтори мне имена.

— Николо Костанакос, Рафаэла.

— Ты, действительно, живёшь у меня в сарае. Возвращаясь с танцульки — десять человек подтвердят, что ты там напился, как свинья, и драться ни с кем не мог — возвращаясь с танцульки, наткнулся на этого бесноватого, уже мёртвого, и стал орать с перепугу, как сумасшедший. Я скажу комиссару, что парень ты в море толковый и нужный. Людей не хватает, особенно молодых парней. В харчевне не вздумай никому ничего подавать, я тебя посылаю туда, чтоб ты толковей распорядился. Сядь спокойно у окна со стаканом. Он сам тебя подзовёт.

Полицейский катер пришёл часа через два. Инспектор был местный уроженец. Это сразу стало видно, когда он окликал многочисленных родственников.

— Подойди сюда.

Я встал, не торопясь, и прошёл через весь небольшой зал и остановился у столика, за которым сидели Сатырос, священник, школьный учитель, смотритель маяка и местный механик.

— Вынь руки из карманов, — сказал мне механик. — Распустились.

Этот инспектор был пожилой человек, очень толстый, очень сильно уже приложившийся к бутылке, судя по цвету лица, и совсем не страшный, хотя он строго хмурил белые брови, упираясь кулаками в колени.

— Не смей пьянствовать, у тебя отец был человек, достойный, ты похож на него — такой же здоровяк, а о матери твоей мне не пристало говорить в твоём присутствии, — сказал он. — Ты отвечай на мои вопросы. У Касоса Николаи были враги в этой деревне?

— Откуда мне знать, господин комиссар, — сказал я. — Ведь мы с ним не работали вместе. Я на ботах господина Сатыроса, а он на сейнере господина Горавара.

— К стати, — обратился инспектор к Сатыросу, — как они ловят на этом сейнере?

— Мне никогда не нравился траловый лов, господин инспектор.

— Парень, что встал? Тебе заняться нечем? — грозно спросил смотритель маяка.

Когда прошло несколько дней после похорон, я оделся в костюм, купленный на плавучей ярмарке, заходящей изредка на Киприду из Фамагусты, начистил тавотом сапоги, выгладил чистую белую рубаху, как сумел, и отправился к отцу Стефану.

Я рассказал ему, что за несколько часов до несчастия Марко Сатырос велел мне прийти к нему для какого-то важного разговора.

Старик угостил меня великолепным мёдом с особенным горячим напитком, приготовление которого известно только на Киприде — гаранза.

— Мальчик, — сказал он мне с добродушной улыбкой, — кто выпил гаранзы с мёдом, тому около часа нельзя на улицу выходить. — Это не обойдётся без воспаления лёгких.

Старик, проживший всю долгую жизнь в таком месте, был, как ни странно, стеснителен.

— Я должен вам признаться, — он был со мной неожиданно официален, — что господин Сатырос сам говорил со мной о предстоящем разговоре.

— Конечно. Он сказал мне, что сперва с вами поговорит.

— Это нередкое явление, когда человек, которого считают сумасшедшим, одновременно пользуется доверием окружающих. В Истории многие из таких людей сыграли значительную роль. Ко мне это, к счастью, не относится. Вы учились? Некоторые разведчики сами получают и детям своим стараются дать неплохое образование. Право же, господин Стефан, я не знаю, как мне к вам обращаться. Давайте в минуты уединения я буду называть вас Степаном, как вас в действительности, вероятно, и зовут. Так вот, Господин Степан. Около недели тому назад Марко Сатырос, мой старый друг и собутыльник, вынужден был поехать в Никосию, в больницу, оттуда — в Афины. Результаты были печальны. У него весьма запущенный рак лёгких с многочисленными метастазами, что не даёт никакой надежды на благополучный исход.

Далее. Его единственной наследницей была Екатерина Нико, погибшая здесь недавно в результате несчастного случая. Вы это знаете. Возможно, будь у Марко желание найти ещё кого-нибудь из законных наследников, имело бы смысл действовать в этом направлении. Но он этого не хочет. Он хочет завещать всё своё движимое и недвижимое имущества вам. Юридически я не имею права спросить вас о причинах столь странного решения. Но вы произвели на меня хорошее впечатление, и задам этот вопрос в такой форме: Что вы об этом думаете?

Некоторое время я сидел, как оглушённый, а потом сказал:

— Отец Стефан, а у вас водка есть?

— Есть, и я её вам немедленно налью, как только получу ответ на этот вопрос.