Стрельбы
Стрельбы
Сегодня у нас первые стрельбы. Наконец-то! Нам выдают боевые патроны. Настоящие!
К этому дню уже давно шла подготовка: в течение месяца мы обучались обращению с винтовкой, изучали устройство затвора и патрона. Команда «Тремя патронами заряжай!» до сих пор не выходит у меня из головы и отдается ноющей болью в пальцах.
Было это так. Мы занимались на улице огневой подготовкой. Мороз стоял сильный, и сержанты постоянно меняли виды упражнений, делали частые перекуры, заставляли бегать. Но все это плохо помогало — мерзли мы зверски. Особенно доставалось рукам от стылого железа винтовок: холод проникал сквозь рукавицы, и пальцы коченели. Во время каждого перерыва мы составляли винтовки в пирамиды и изо всех сил хлопали рукавицами.
Ожидали проверяющего из полка. Предстоял смотр готовности роты к предстоящим стрельбам, ответственный смотр. Командиры нервничали и гоняли нас сильнее, чем обычно. Ждали проверяющего с утра, уже кончался второй час занятий, а его все не было. Наконец он появился — высокий офицер в чине майора — и сразу направился к нашему взводу.
Барсуков был в тот день болен, и командовал нами Филиппов, общий надзор за ротой осуществлял Ткаченко.
Нас быстро разбили на отделения и построили. У каждого была обойма с тремя холостыми патронами. По команде «К бою!» нужно было упасть на снег, взять винтовку в левую руку наизготовку, а правой держать наготове обойму. Затем следовала команда «Тремя патронами заряжай!». Нужно было быстро отвести затвор, вставить обойму, закрыть затвор и доложить: «Боец такой-то к стрельбе готов».
Последовала команда. Мы упали, выставив винтовки. Майор медленно обошел лежащий строй, сам поправил у некоторых винтовки. Мы замерли, ожидая команды «Заряжай!», однако вместо нее услышали «Отставить!».
Начальство оказалось чем-то недовольным. Снова команда «К бою!» и снова «Отставить!».
Нас поставили по стойке «смирно», и майор лично прочитал нотацию о том, как нужно выполнять команду — «дружно и весело». Мы стояли вытянувшись, без движения, а мороз доканывал нас, руки, держащие винтовку, ныли нестерпимо.
— К бою!
Упали. Локоть уперт. Винтовка на вытянутой левой. Правая держит обойму.
Майор снова обошел строй. Хоть бы скорее команда «Заряжай!». Еще несколько минут этой пытки и заряжать будет просто физически невозможно.
Майор поправил винтовки. Не все смотрят точно вперед. Неужели «Отставить!»?
— Заряжай!
Резко отвел затвор, сунул туда обойму, попытался большим пальцем прижать патроны, но пальцы не послушались, обойму заклинило. Снова нажал — никак.
Майор, Ткаченко, Филиппов смотрели в мою сторону. В отчаянии против всех правил ударил кулаком по обойме — пошло! Закрыл затвор, выкрикнул, что к стрельбе готов, оглянулся по сторонам. Рядом со мной лежал Пашков. Он отчаянно возился с винтовкой, патроны у него выскочили из обоймы и рассыпались по снегу. Неуклюжей рукавицей он пытался их собрать, но тщетно. С другой стороны Замм. Он зарядил кое-как, но, не выдержав боли в коченеющих пальцах, положил винтовку на снег и хлопал рукавицей об рукавицу. Дальше по цепи дела не лучше, только один-два выкрика «К стрельбе готов!», остальные молча возились с винтовками, лапая их негнущимися рукавицами.
Полный конфуз. Филиппов бегал за нами, помогая отстающим, майор неодобрительно качал головой. Ткаченко повернулся к нам и сам подал команду своим зычным голосом:
— Встать!
Встали. Хоть бы на минутку дали похлопать руками — зарядили бы мы эти проклятые винтовки…
— Снять рукавицы!
Мы стояли молча, не поверив команде. Никто не пошевелился. Ткаченко побелел от злобы.
— Снять рукавицы, сказано! Ну?! Рукавицы на снег!
Рукавицы полетели на снег. Пальцы прилипли к ледяному стволу.
— К бою! Тремя патронами заряжай!
Ткаченко командовал быстро, без остановок, понимая, что мы сможем выполнить упражнение в считанные секунды — дальше голые руки откажут.
Попытался что-то сделать. Левая рука — крюк, она еще выполняет свою функцию, держит ствол, но правая… Красные скрюченные пальцы соскользнули с затвора… Где-то рядом в цепи всхлипывание. Кто-то выкрикнул, как застонал: «Та нэ можно ж так!..»
— Встать! — это уже майор.
Встали. Несколько винтовок осталось лежать — не смогли поднять. Кто-то, уже не таясь, плакал в строю. Я тоже с трудом подавляю слезы. Нестерпимо больно.
— Одеть рукавицы! Старшина, объявите перерыв!
Сказав еще пару слов Филиппову, майор удалился. Ткаченко с ним, что-то объясняя на ходу.
Филиппов молча собрал наши винтовки и сам, ворча что-то под нос, уложил их в пирамиду. Мы прыгали, хлопали себя, бегали, топтались на месте. Кровь постепенно возвратилась к пальцам, но болеть они не перестали…
Но это все в прошлом.
А сейчас мы бодро, «дружно и весело», с песней шагаем на полигон.
Эй вы, поля, зеленые поля!
Лихие автоматчики на линию огня…
Полигон. Огромное заснеженное поле. Вдали видна серая кромка леса, невдалеке от нас окопы, из которых торчат мишени — фанерные черные головы фашистов. По ним будем стрелять.
Нас разбивают на отделения и выдают боевые патроны. Перед этим Барсуков проводит краткую беседу: гильзы на строгом учете, все три гильзы после стрельбы сдать. За утерянную гильзу — «губа». Задание: лежа произвести три выстрела по мишени. Расстояние до мишени сто метров. За три попадания — пятерка, за два — четверка, за одно — тройка. Промахов быть не должно: сто метров — это каждый попадет. А если не попадет, — голос у Барсукова начинает звенеть, — пусть пеняет на себя.
Нас разводят по местам.
Сегодня первые полковые стрельбы — это очень ответственно. Проводятся негласные соревнования между батальонами, ротами, взводами. На полигоне присутствует сам командир полка, бегают связные от штаба полка, мелькает маленькая фигурка нашего командира батальона.
Серые четырехугольники подходящих рот ползут по белому полю и растекаются в разные стороны.
Ухают выстрелы. Кто-то уже стреляет.
— Первое отделение, в цепь! На боевые позиции — шагом марш! — командует Филиппов.
Он сегодня озабочен и деловит, хлопочет, подсказывает, ободряет. Мы лежим в цепи. Вот оно — моя мишень — чернеет над окопом. Зажимаю в рукавице три драгоценных патрона, грею их. Хорошо, что сегодня мороз не сильный!
— Первым патроном — заряжай!
Патрон мягко уходит в щель. Досылаю затвор, нащупываю спуск. Ноги раскинуты как положено, локоть уперт, глаза ищут мушку в прорези ствола. Вот она. Теперь нужно, чтобы совпали три точки: прорезь, мушка и мишень. Неужели попаду?
— Огонь!
Приклад довольно сильно отдает в плечо. А звук-то какой! Сила! Рядом раздаются выстрелы соседей. Отвожу затвор, вылетает теплая гильза. Скорей ее в карман — лишь бы не утерять!
Встали. Ждем результата. Филиппов бегает за нами, волнуется. Мы сами в напряжении — как там? Неужели мимо?
Объявляют результат. Из всего отделения только две пули поразили цель. У меня промах. Снова лежу и целюсь.
— Ты не торопись, — подходит Филиппов. Голос его непривычно участлив. — Ты как бьешь — в центр?
— Да.
— А ты стреляй под центр, сведи мушку немного вниз. Спокойно. Спуск не дергай, нажимай плавно. Давай. Попадешь.
Снова целюсь, внимательно выполняя его советы. Вот мушка уходит чуть вниз.
— Огонь!
Плавно нажимаю спуск.
— Огонь! — последний выстрел.
— Боец Разумовский стрельбу закончил!
Нас собирают и объявляют результаты. Лучше всех стрелял третий взвод — у них несколько пятерок, много четверок, хуже — второй. Результаты нашего взвода: у нас две четверки, из них (ушам своим не верю) одна моя, три тройки, остальные 115 пуль — в воздух.
Наш взвод — худший в полку. Барсукова вызывают сначала в штаб батальона, потом в штаб полка. Возвращается он оттуда разъяренным, и мы чуем — быть беде.
Он бледен, опять горят красные пятна на лице. Не глядя на нас, что-то резко бросает Филиппову.
Тот строит взвод и выводит его с полигона в поле, все дальше и дальше. Куда?
Город и казармы остаются слева, а мы поворачиваем в другую сторону и заходим все дальше в бескрайнюю белизну. Куда нас ведут?
— Взвод! Стой!
Что дальше?
— Одеть противогазы!
Сбрасываем шапки и натягиваем на лица холодную, жесткую резину. На морозе она потеряла свою эластичность и налезает с трудом. Стоим в противогазах. Воздух из гофрированной трубки идет с шумом и пахнет резиной. Стекла запотевают, сквозь них туманятся размытые темные пятна на белом фоне.
— Взво-о-од! Ложись!
Падаем на снег.
— По-пластунски вперед!
Ползем в рыхлом снегу. Очки залепляет снег. Пытаюсь протереть свободной рукой, но сразу же проваливаюсь в снег и отказываюсь от дальнейших попыток. Ползем в снегу вслепую, натыкаясь друг на друга…
— Взвод! Встать! Бегом марш!
Бежим вперед по колено в снегу. Дышать в противогазе трудно. Шапка не держится на скользкой резине и поминутно слетает с головы. Протираю очки, ищу шапку… Где винтовка? Вот она…
— Взвод! Ложись! По-пластунски вперед!
Выбиваемся из сил. Ползем. Бежим. Задыхаемся, снова ползем. В голове упорная антиуставная мысль — за что? За что нас мучают, гоняют, как собак? Может быть, не поняли люди, как стрелять, ведь в первый раз в руках боевая винтовка, ведь сам я понял только тогда, когда мне объяснили толково и без крика…
— Бегом марш!
Два часа барахтались мы в снегу, потом скорым шагом вернулись в казарму совершенно измученные и обессиленные.
После вечерней поверки нам объяснили — это наказание за плохую стрельбу. Пелепец, у которого была вторая четверка, не выдержал и прогнусил обиженно:
— А нас-то с Разумовским за что? Мы-то хорошо стреляли…
— В армии закон: один за всех, все за одного! Зарубите себе это на носу! — рявкнул Филиппов.
Несколько позже он удивил меня. Как бы извиняясь, он отозвал меня в сторону и, доверительно понизив голос, сказал:
— Ты не думай, что мы зря вас сегодня гоняли. Это сволочье — оккупированные — так и норовят отлынить от армии. У них и года все поддельные: думаешь, они все с двадцать шестого года? Черта с два! Говоришь, они стрелять не умеют? Не хуже тебя все стреляют, а просто думают: если буду метко стрелять — скорей на фронт пошлют. Понял? Вот то-то! Не больно-то верь им. Из них, может, половина у немцев служила, почем ты знаешь?
Было в этом что-то очень несправедливое, оскорбительное, огульно недоверчивое по отношению к людям, вышедшим из-под немецкой оккупации.
Но впоследствии, уже едучи на фронт, я убедился, что не все на свете так просто.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.